Прыжок

Бабка Поля. Московские рассказы.
(Из неопубликованного)


Прыжок


У Польки не зря болело сердце и ныла душа в ту ночь: потому что не только у дочери не заладилось опять в жизни, но и у сынка ее, у любимого Николая Степановича, в далекой его армии на Дальнем Востоке тем временем случилось непоправимое.

В местной армейской мелкотиражке напечатали об этом примерно так:

«Командование части с прискорбием сообщает, что вчера ночью, в результате несчастного случая, при исполнении внепланового разведдесантирования силами двух парашютистов, погиб командир взвода, старший лейтенант комсомолец Михалев Пров Игнатович. На экстренном собрании в клубе оставшийся в живых его напарник по исполнению поставленной задачи, заместитель командира взвода старший сержант комсомолец Офеничев Николай Степанович, а также командир и члены экипажа несущего самолета Ан-2 подробно рассказали, как всё это произошло.

Несчастный случай имел место при выполнении затяжного прыжка. Командир взвода вследствие более легкого физического веса и малого роста должен был по инструкции прыгать вторым. Однако, что подтверждается всеми участниками операции, неожиданно ст. лейтенант Михалев поднялся с места прежде сигнала и закрепил свой карабин от вытяжного фала к тросу перед ст. сержантом Офеничевым, а затем, уже по сигналу, прыгнул первым, в грубейшее нарушение установленного порядка. После он начал раскрывать свой парашют также с нарушением назначенного заданием времени в сторону упреждения.

К тому же случилось усугубившее ситуацию природное обстоятельство - при выполнении прыжка его не до конца раскрывшийся парашют попал в мощный восходящий поток воздуха, а так как десантник был небольшого роста и небольшого веса, его стремительно понесло вверх и вбок.

В этот момент его заместитель взвода, старший сержант Офеничев, влетел в его стропы, запутался в них и сапогами – непреднамеренно, а в силу инерционной тяжести падения с ускорением - ударил своего командира взвода в голову. В результате удара старший лейтенант скончался, а старший сержант ещё какое-то время, зацепившись за стропы командира, продолжал полёт вместе с уже не подававшим признаков жизни старшим лейтенантом Михалевым. Затем ст. сержанту удалось отделиться от парашюта старшего лейтенанта и успешно приземлиться, так как их унесло недалеко от назначенного места десантирования.

Командование части из этого несчастного случая со смертельным исходом будет делать соответствующие оргвыводы.»


…Пока командование делало свои выводы в этом весьма прозрачном случае, Полькин любимый сыночек Коля сидел, а вернее, ходил отвечать на допросы, на губе, вплоть до окончательного решения начальства, что же с ним теперь делать.

Через месяц его отпустили, полностью оправдав, дело закрыли, тело погибшего Михалева уже успели отправить на родину малой скоростью в оцинкованном гробу, так что проститься с комвзвода у Николая не получилось.

А прощаться ему пришлось вскоре со всеми, с кем он служил и вместе выступал в самодеятельности – «согласно отдельного распоряжения» руководства его переводили - с исключением из комсомола и разжалованием в рядовые - в стройбат под Тамбовом, в Моршанскую часть – то есть неподалеку, как он смутно помнил по рассказам матери, от тех мест, где родились его отец Степан и его дядя Семен Ивановичи…

Длинный и мучительный, частью в вагонах, а часто и на товарняках, долгий до тошноты от неуюта переезд на новое место службы в сопровождении пожилого старшины-сверхсрочника считал Коля заслуженным наказанием. Вообще все свои потери воспринимал он как справедливую кару за содеянное. Может быть, поэтому и не убивался так по поводу последствий случившегося. Он даже искал себе наказания – чтобы искупить невольную свою страшную вину. Но все же повезло ему здорово, что не посадили лет на десять и не выгнали из армии с позором, это да. Заступились многие, сделали, что смогли. Дай им всем бог здоровья на долгие годы, как учила приговаривать мать в детстве.

Сколько уж раз он все перетирал в памяти ту ночь, не будь которой, жизнь бы была просто прекрасна.

Ну почему, почему все так случилось, и именно с ним – звонкоголосым, веселым и добрым красавцем, исполнительным и аккуратным, покладистым, но и озорным московским шутником и балагуром, любимцем и товарищей по службе, и командиров?

Пожалуй, лишь один только погибший Прошка Михалев был слишком уж строг и придирчив к Коле, так на то он и был его непосредственным начальником – командиром взвода, что уж тут поделаешь.

Низенький, худенький, неприглядный на лицо деревенский паренек брал должность строгостью – вплоть до откровенной грубости – но и обстоятельностью.

Зол ли он был на Колю, или завидовал ему, как поговаривали – встретил Проша Колькино назначение на должность своего заместителя очень неприветливо, но руку пожал, буркнул поздравление и не преминул заметить, что приказы, конечно же, не обсуждают – но…

Но что скрыл за многозначительной паузой, осталось неясным.

Коля, недавно получивший лычки старшего сержанта и новую должность, честно постарался понравиться своему комвзвода – исполнял все четко и правильно, старался заметно, изо всех сил, да все зря – не только устной похвалы ни разу не вызвал, а даже и улыбки простой дружеской от Прова не удосужился получить – хоть и были многие замечания старлея зачастую простыми придирками.

Типа – «Ну и что ты, москва-столица, моя москва, лыбишься от счастья, - что опять прыгнул и не обосрался?»

Начальство попробовало их сдружить, дало совместное задание – и вот что вышло на деле.


В ту ночь не вынесло, видно, взыграло ретивое у командира – как это так, он ведь по старшинству должен быть первым, везде и всегда, а в этой задаче, когда их всего только двое, как это можно пропускать вперед подчиненного? Кто сейчас-то придумал это выстраивание по весу – это же не тренировочный полет для целого взвода!

Вот он и вскочил, отстегнулся и сиганул первым, в темную ночь. А потом как сразу запрыгал, как заметался - под самыми ногами, да вдруг еще и вверх подлетел, запутал стропы, ноги Николаю просто отбил головой!

… Вот Витька Рыжий – друг - ведь рассказывал в письмах, что они аж на летном поле в унты мягкие обуты ходили - а мы даже прыгаем в сапогах, с портянками, да вместо настоящих шлемов одну п…здянку на веревочках старую линялую на голову надеваем – и под нее, кто умный, те же чистые зимние портянки подкладывает!

Но разве упасут портянки башку от смертной беды? Они даже ноги в сапогах от гнилого грибка почти у всех у нас не спасают…

Эх, беда-беда, не приходит одна, зараза подлая!

Пришла нежданно - негаданно и вторая беда: за время отсидки в предвариловке начали у Коли волосы выпадать, и образовались две огромных залысины над поседевшими висками - клоками кудели вылезали, особенно со лба и с темени. Но, как говорится, снявши голову – что уж там. Старослужащие ребята – сами все почти лысые - предупреждали некоторых, что здесь у каждого будут волосы выпадать – вроде бы от сильно повышенной радиации…

Вот третья беда – а они всегда по-трое по земле ходят, дай Бог, чтобы уж последняя – вот это тоже уж беда так беда. Пока летел с мертвым Прошкой, страха не чуял – но орал, говорят, «Ма-ма-а-а!!!» не переставая на всю округу, аж в самолете за шумом мотора слышно было – на одной высокой ноте последнюю свою в жизни арию чистым тенором выводил…

Доктор сказал, что связки порваны так, что восстановлению не подлежат – скажи спасибо, что хоть тихо, да все-таки будешь говорить.

Спасибо, доктор – прошептал, но еще до сих пор так и не понял, как теперь жить дальше – учиться хотел на настоящего певца – вот и все, приехали, стоп машина, задний ход.

Как там летчики поют? «Прилетели - мягко сели, присылайте запчастЯ – фюзеляж и плоскостЯ!»

Приехали между тем – в Тамбов.

Сержант-сверхсрочник сказал, зевая:

- «Станция Петушки – сбрасывай мешки, альбо и горшки! Пошли прописываться по новой части.»

Пошли, прописались, все путем, сержант сердечно, по-настоящему попрощался, да уехал - и так вот, среди почти чурок одних нерусских, прослужил Полькин сыночек Николай еще два года до дембелей,до ноября 1952 года.

Страстно мыча, играл часто для сослуживцев на баяне – только этот инструмент и был в Красном уголке.

Всегда закрывал при этом глаза и плакал беззвучными слезами – вот как его по-настоящему музЫка разбирает, говорил его новый самый главный командир, полковник по званию, тоже вытирая глаза после Колиной игры.

Эх, слышал бы он, как Коля пел когда-то!

- «Но – вот простудился, сорвал голос – и теперь петь не могу» – рассказывал сам про себя солдат.

Полковник иногда даже, правда, нечасто, поиграть звал в гости к себе домой, в свою комнату в офицерском доме – простой избенке с печью, где ютился с семьей: пожилой миловидной супругой - библиотекаршей и взрослой, дебелой и высоченной дочерью, Колиной почти ровесницей, года на два его постарше.

Звал командир баяниста не просто так, хотя и вовсе не из-за дочки на выданье – ухажеров у нее хватало, как шутил отец: «Однако, сидит на родной бахче,
как та дыня – щупают многие, да никто брать не хочет – то ли дорого, то ли страшно ошибиться!»

Хотелось старому полковнику от забот своих каждодневных отдохнуть, посидеть по-мужски, поговорить по-человечески за бутылочкой беленькой с приятным молодым москвичом, а что биография у парня уже и сейчас непростая, так у кого же у нас все гладко бывает?

Только у, прости Господи, покойничков, да не к ночи будь сказано…

xxx

А Коля стал понемногу отходить душой после этих встреч в нормальном человеческом окружении, и особенно ему по сердцу пришлась не дочка доброго полковника Женя - симпатичная, но очень уж капризная и избалованная чрезмерным мужским вниманием девушка, - а супруга начальника, строгая, но в то же время и очень доброжелательная седая библиотекарша, в теплом тонкого пуха длинном платке на плечах. Ее серые ясные и умные глаза, всегда слегка прищуренные, когда она с облегчением снимала очки, заглядывали, кажется, в самое существо каждому, кто имел счастливую возможность с ней беседовать.

Недаром звали ее все между собой – и солдаты, и офицеры – София Мудрая, а не Софья Дмитриевна или мать-командирша.

В том-то все и дело, что никогда не лезла она к мужу с просьбами или же с пересказами своих разговоров с его подчиненными – об этом стало бы все же каким-либо образом и когда-нибудь все равно известно – и не пыталась командовать вместо супруга, нет.

Бывало так, что в трудные или щекотливые моменты гарнизонного бытия обращались люди, терпящие бедствие, именно к ней, не к полковнику – к нему шли или даже уже и не надо было – потом, после совета Софии.

Сам полковник не мог обойтись в жизни своей без ее ненавязчивых советов или подсказок, как иной раз поступить. И он неоднократно, на собственном опыте, убеждался в правоте жены, в ее безошибочной интуиции – вовсе не женской, чувственной, а четкой и деловой - особенно, если ему казалось, что надо все сделать по-своему, по-другому. В результате почти всегда, когда он, принимая трудные решения, делал то, что самостоятельно, то есть вопреки намекам Софьи Дмитриевны, посчитал правильным, это оказывалось в лучшем случае бесполезным или бездейственным.

Жена тогда, как только он возвращался домой, суровый и нахмуренный, явно в плохом настроении или сильно возбужденный, подходила к нему и смотрела ему в душу своими удивительными глазами, с мягкой усмешкой спрашивала, как дела, приобнимала за плечи, прижималась лбом к его лбу и называла упрямым бычком.


Читальный зал и библиотека, а по-простому, изба - читальня, стали для многих единственной отдушиной в монотонной и несладкой стройбатовской службе, даже для тех, кто, как это ни смешно казалось новичку Николаю, и читать-то умел едва-едва, по складам!

Для таких находила библиотекарь интересные книжки «с картинками» - как для маленьких детей, хотя выдавала посмотреть толстенные тома с репродукциями картин и портретов из музеев мира или с фотографиями и описаниями разных городов. Некоторых солдат она просила не порвать ненароком папиросную защитную бумагу над красочными изображениями и смотреть такие драгоценные старинные книги только из ее рук – она присаживалась рядом за стол и попутно рассказывала солдатам в доступной их пониманию форме – как сказку какую-нибудь – так интересно! - историю того или иного произведения или биографию самого художника.

И странное дело, когда призывали народ явиться в Красный уголок на самоподготовку, многие шли туда неохотно, а вот в читалку спешили все почти сами, без понукания и принуждения, в редкое свободное время. Солдатики пересказывали друг другу своими словами, что поняли из объяснений Софии, и те, кто слушал, но еще не видел сам, тоже хотели пойти и своими глазами поглядеть на чудесные картинки.

Главным же для всех них было, конечно, человеческое общение с душевным и одаренным светлым человеком – София Мудрая, как сами они того и не подозревали, заполняла в их умах и сердцах природно существующую от рождения у каждого мыслящего человека, но ставшую лакуной, нишу духовности, замещала собой веками существовавшую и не так уж и давно отнятую у людей, объединенных в одну обширнейшую страну, потребность в обращении к посреднику, которому видно дальше, чем простому смертному – посреднику, в сущности, между небом и землей, чтобы заполнить ту страшную тоскливую пустоту, которая так и зияла в простых и бесхитростных душах на месте упраздненной официально веры в Бога.

Нравилось и Коле приходить в большую эту библиотеку, буквально по клочкам собранную любовно Софьей Дмитриевной, потому что было по-настоящему интересно беседовать с библиотекаршей.

Она никогда не повышала голос, что уже резко отличало общение с ней от убогих попыток наладить «контакт с подчиненными» вечно орущих старшин или отдающих сухие краткие приказания офицеров.


Софья Дмитриевна всегда, казалось, светится мягкой своей, всепонимающей улыбкой, - той, которая не на лице, а в глазах, и в то же время женщина эта не вызывала ничего материнского – чувство к ней было теплым в мыслях о высоком, «как если бы святая с иконы на землю сошла» - сказал однажды, отбросив лопату возле бесконечной стройбатовской траншеи от-забора-до-обеда, один полуграмотный деревенский солдатик.

Коля же набирался от библиотекарши не только ума-разума – так много книг он еще в жизни не прочел, как здесь, на новом месте службы в армии! – но и какого-то утешения духа и утишения боли от постоянно сверливших мозг жутких воспоминаний.

При ней он исполнялся некоего грустного спокойствия, что после содеянной им непоправимости – смерти человека – никак не снисходило на него, когда он оставался наедине с собой.


Домой матери и Вере он долго ничего не писал – думал, что уж за него постараются, все отпишут, как было, из армии.

А когда все обошлось, когда сказали, что он ни в чем не виноват, но просто надо его показательно штрафануть и потом перевести в другое место несения службы, это якобы и для него самого будет полезно, и что домой и на работу никому ничего не написали, а только в его военкомат внутренняя переписка деловая поступила, брат сообщил Вере кратким письмецом о своем переводе в другую область и обещал: как только приедет, обустроится на новом месте, так и напишет поподробнее.

Его полутайна томила и не давала сил чувствовать себя нормальным человеком.

Однажды он вдруг решился и, уже уходя из библиотеки, протянул Софье Дмитриевне вырезанную из газеты заметку о случившемся с ним на прежнем месте службы. Статейку эту хранил он завернутой в клетчатый чистый носовой платок на самом дне ящика своей солдатской тумбочки. Так и передал ей для прочтения - в платке, шуршащий тонкий сверточек, - а сам быстро убежал.

Ночь он почти не спал до самой побудки. Ему снилось коротко – или казалось на верхней кровати его скрипучей солдатской двухэтажной «тачанки», - что он летит вовсе без парашюта, и летит медленно, размахивая руками, как крыльями, или, вернее, как будто бы плывет брассом в прозрачной теплой голубовато-зеленой чистейшей воде, в которую превратился вдруг ставший соленым воздух.

И он во сне понимает, что это – Черное море, хотя ни разу в жизни его не видел, зато много слышал о нем, прекрасном и глубоком, приносящем счастье и здоровье тем, кто в нем купается, - от одного прежнего сослуживца, родом из Феодосии.

Когда проснулся, запавшие его худые щеки залиты были слезами, он слизывал их – вот и соленая вода – а на душе вдруг, на некоторое, очень краткое время, наступило спокойствие. Длилось оно секунд пять, пока по больному месту вновь не прорезала как рваной консервной крышкой мысль о том, что он убил человека.

Когда в следующий раз полковник позвал его к себе домой, ни Софья Дмитриевна, ни Коля не подали виду, что им бы надо поговорить наедине.

Дочка Женя быстро поужинала и ускакала из дома, чмокнув в щечку мать и погладив отца по лысой макушке, а для Коли пошевелила пальчиками: «Пока, солдатик!»

Унесла на кухню мыть посуду и Софья Дмитриевна - она тоже попрощалась с Николаем, сказала, что пойдет потом приляжет и немного почитает.

Полковник начал было открывать вторую бутылку водки, но Коля вдруг сам для себя неожиданно попросил:

- «Не надо, пожалуйста, Федор Алексеевич!»

Командир пожал плечами, но поставил бутылку на место, так и не открыв.

- «Вот ты, Николай, большой молодец, что лишку не пьешь! Хвалю, если ты и всегда так, а не только при мне! Поэтому хочу тебе сделать одно предложение – не приказ, от которого ты не смог бы отказаться – а именно предложение, ты подумай хорошенько и мне потом доложишь, что решил. Вот слушай»

- жестом отстранил вопрос в Колиных глазах –

«и на ус себе мотай! Скоро к нам в часть пришлют новую машину, совсем новую – не мой «Иван-Виллис» лендлизовый, его ведь надо будет обратно как-то возвратить – а нашу, советскую новую мототехнику. И вот что я думаю – у меня водитель скоро демобилизуется, а пока есть возможность, прикажу, чтобы он тебя поучил водительскому делу. Всегда в жизни пригодится! И если ты не дрейфишь, то – Николай, иди учись – будешь меня потом возить – вплоть до твоего увольнения со срочной, а вдруг ты и в Москву не захочешь возвращаться, здесь останешься? Девушку тебе найдем, оженим, комнату дадим – со временем, а? Ты как на это смотришь? Давай решай, завтра утром доложишь, когда к тебе мой водитель подойдет, да или нет. Все, можешь идти, Николай!»

И опять думал Колька, возвращаясь в казарму, что предстоит ему бессонная ночь – теперь от какого-то даже счастья, что внутри теплым огонечком загорелось, так уж захотелось ему немедленно начать учиться водить полковой настоящий джип, что аж сердце бешено заколотилось – впервые за долгое черное время - от настоящей радости!

Разделся и уснул он мгновенно, без сновидений.

Утром подошел к нему на плацу водитель полковника, спросил кратко:
- «Ты, что ли, будешь далее Папу возить?» -

на что Коля лишь утвердительно и энергично кивнул головой, судорожно сглотнув слово «Да!»

- «Ну, добро! Держи пять! Научу. Буду забирать тебя, как он скажет» -

и состоялось крепкое рукопожатие.


… День пролетел у Кольки как во сне. А вечером удалось забежать ненадолго в библиотеку. Софья Дмитриевна сидела там одна за своей стойкой выдачи книг и что-то записывала при свете большой настольной лампы.


- «Здравствуйте, Софья Дмитриевна, вот, успел, хорошо - книжку принес сдавать…» -

робко начал парень.

- «Здравствуй, Николай. Вот теперь и поговорим. Давай сюда книгу, но не присаживайся, а пойдем с тобой на задний двор, покуришь там у стены, где пожарный стенд, а я от тебя неподалеку у крылечка постою и воздухом подышу, совсем почти на воздухе не бываю – настоящая библиотечная крыса стала!» -

и София улыбнулась и потянула солдата за рукав к выходу.

Подошли к ящику с песком, возле которого стояла железная урна, и Софья Дмитриевна вдруг сказала:

- «Дай мне, пожалуйста, спички!»

- «А разве Вы курите, Софья Дмитриевна? Я не знал! Вот, берите, пожалуйста, но только папиросы солдатские у меня, простые, очень крепкие…» -

растерялся Николай и стал было протягивать библиотекарше свою мятую пачку.

- «Когда-то курила, Коля, да как поняла, что Женьку на свет надо будет произвести, сразу бросила – и с тех пор не курю. Я ведь у тебя только спички попросила – давай сюда мне спички свои – и будем мы, Николай, беду твою жечь!»

И с этими словами София Мудрая достала из кармана вязаной кофты знакомый носовой платок в клеточку, развернула его, вынула оттуда газетный листок, чиркнула спичкой и подожгла бумажку с угла.

Листочек вспыхнул и сразу сгорел дотла.

- «Вот и беда твоя вся сгорела!» -

спокойно сообщила командирша, а платок носовой затолкала снова себе в карман.


- «Да как же… да как же сгорела, когда я заметку эту наизусть, слово в слово выучил…» -

выдохнул Коля и ошалело уставился на женщину.

- «Ну и что, ты теперь и слова все эти неграмотные, и казенные выражения сам, своей рукой, заново переписывать начнешь, чтобы уж точно никогда их не забыть?
Может, родне предъявлять станешь?
Или детям своим будущим?
Забудь, Николай, говорю тебе, вся беда твоя уже сгорела – и платок я тебе твой не отдам, буду им сама себе слезы вытирать да тебя вспоминать, когда от нас уедешь.» -

и Софья повернулась, чтобы идти обратно:

- «Холодно что-то стоять тут с тобой, пойду к себе. И ты иди, Коля, ни о чем не думай и ни в чем не сомневайся.
И помни одно – по твоей воле ничего в твоей жизни не совершается, а на все есть единая Воля – не наша, другая!
Иди с Богом!»


Так или иначе ему было сказано, но Николай в ту минуту почуял всем нутром, что кто-то будто вынул из его сердца огромную ржавую иглу, и хоть то место, где торчала она, еще болит – но уже не так нестерпимо, и есть надежда, что рана, наконец-то, начнет заживать.