Серый голубь

Серый голубь

Придя из школы мрачнее февральского слякотного дня, Боб спрятал ранец с дневником куда подальше, накинул на плечи отцовский «технический» тулуп и засел на холодной лоджии.
Он жестоко страдал, и причин для этого было несколько.
Раз: ему только что дали по уху (оно до сих пор полыхало невидимым оранжевым пламенем и ощутимо позванивало). Неважно, кто дал, главное — ни за что ни про что, и нельзя было ни защищаться, как подобает джентльмену, ни даже бесславно скрыться…
Два: двойка по геометрии (ну не врубается он во все эти косинусы сумм углов катетов — хоть ты режь его — никогда не врубится!) и «неуд» по поведению (а вот это связано со следующим пунктом).
Три: уж до таких духовно-поэтических глубин души достали Боба ядовитые насмешки Ленки Николенко над стихотворением «Февральская глазурь» бобовского же собственного сочинения… Она, предательница, пустила стих по рядам своим подруженциям, и так его чуть не весь класс прочитал… Ну никак не можно было терпеть позора: залез Боб под парту и сидел там, пока не извлекла его оттуда русачка Ольга Давлетовна…
Четыре: через месяц — конец четверти, а по основным предметам русскому-литературе и алгебре-геометрии светят ему кромешные тройки, а в связи с этим провалом…
Пять: в апреле — ко дню рождения — не видать ему ни «маунт-байка», ни даже «ди-ви-дюка» на компьютер; сто пудов, что всучат ему занюханный пуловер или вообще какой-нибудь «клерасил» — с оскорбительным намёком на новую напасть…
Шесть: срам сказать, но прыщи начинают одолевать, и уже угрожающе-конкретно, целой россыпью — на лбу и на подбородке…
Всё один к одному, — горестно размышлял Боб. — И — ёлы-палы! — ведь ему скоро стукнет четырнадцать, — а жизнь в загоне, ни единого просвета, никаких перспектив…
В тяжком отчаянии Боб даже заглянул в секретное место под жестяным карнизом-подоконником: там ждала своего часа забытая как-то отцом сигарета. Да ну её! — махнул рукой Боб, — и от этой гадости тоже — никакого облегчения: только голова станет дурная, да придётся жевать чеснок с перцем, чтоб мама не учуяла.
Он вздохнул со стоном и от нечего делать открыл стеклянную раму на лоджии. Оттуда повеяло влажным ветерком, отдающим машинным газом с Октябрьского проспекта.
И вдруг послышался свист крыл, и на лоджийное перило опустился небольшой мокрый голубь. Боб пригляделся: на одной ноге у голубя не было пальцев — только красно-фиолетовая культя с шишечкой.
Вот бедняга, подумал Боб, где это его так? Что ли ему, коллеге по несчастьям, хлебца принести? Он привстал, но голубь не испугался и даже произнёс: гурль…
Когда Боб вернулся из кухни с половиной подсохшей булочки, голубь-инвалид уже бодро хромал по его табуретке. Боб осторожно покрошил хлеба — гость не собирался улетать, а клевал охотно, фиолетовым глазом чутко поглядывая на человека.
А что вообще-то произошло? — вдруг подумал Боб. — У меня-то хоть ноги две, и обе целые… Ну, врезал дылда-одиннадцатиклассник в раздевалке спортзала — за то, что замешкался со шнурками, — фиг с ним, пройдёт. Ну, тангенсы с гипотенузами тоже подтянуть можно. Прыщи — тоже к чертям, давайте хоть и клерасил. А от Николенки он завтра же пересядет.
Питайся, брат, сказал голубю Боб, скрипнул зубами и подался искать проклятый учебник геометрии.
…Часа через полтора он заглянул на лоджию: голубь, нахохлившись, дремал в древней оцинкованной ванне, подвешенной под потолком. Он снова — с любопытством, без испуга — взглянул на человека круглым глазом.
Прорвёмся, коллега, сказал (или только подумал) Боб и пошёл на кухню за хлебом.