Жаркий полдень 22-го

Василий Добрынин
Из книги «Последняя мировая…»
ISBN 978-966-1632-06-5

Об этой войне можно было бы просто сказать словами солдата Вермахта:

- Милая Гретхен, если б ты знала, какое дерьмо – война!

Коротко, верно! Да если б не 1418 дней косовища руками смерти; если б не миллионы скошенных…

Жаркий полдень 22 июня


Солдаты победы. Утро войны, смерть, восторг первой победы. И снова смерть.

Это были солдаты победы! За ними, опорой солдатским подошвами и танковым тракам, была вся земля покоренной Европы. С ними, не признавая препятствий, вперед и вперед шли в Великом походе железо военного потенциала и полководческий гений. С ними был бог, и после победы Рейха, он сам склонит голову перед солдатами…
Их самолеты кромсали землю, уничтожая технику, укрепления, дома и посевы; хлам, и людей, которые оборонялись, или просто попали под бомбы: бомбы не знают ни цели, ни справедливости. Их танки терзали землю, давя на ней все живое и неживое, отрезая ее, нарезая, лоскут за лоскутом, в пользу Великого Рейха. Арийская раса вступала в свои права. С легкой душой шли солдаты Вермахта, – в лицо им светило солнце, а впереди – Россия, должная пасть, и отдать свои земли.
Она падала! По тревоге Россия, следуя духу и букве Пакта, к началу вторжения не подняла войска. Поэтому Вермахт вошел легко, как в вагину спящей в блаженстве женщины.
Обреченные сопротивлялись. У них за спиной Минск и Киев бомбили! Земля далеко за спиной горела, и умирали их близкие, а эти – стреляют в Вермахт. И Вермахт несет потери. Это злит солдат, огонь загорается в их сердцах, — огонь мести. Утешением может быть только чужая смерть.

Маме Алеши война приснилась. Он сообщил, что вернется позже, что в частях есть задержка с демобилизацией из-за того, что Германия стала близко: там, где была Польша… Но, все равно, идет пополнение и демобилизацию не отменяли, все будет нормально. Войны не будет.
Маме приснился татарин. Сама удивлялась поутру: с чего? Но снился татарин времен старины. Он пришел в ее дом, сбил с ног, и отбросил в угол. В люльке заплакал ребенок, и татарин взял в руки сына. Он изнасиловал бы и убил ее, но – плакал ребенок. Татарин увлекся, заговорил по-своему, мотал головой, цокая языком. Сквозь узкие, черные щели глаз, посмотрел на маму: она не могла подняться; плюнул, и с сыном ее на руках, ушел.
«Будет война…» – подумала мама. Незваный гость и татарин – это лицо войны… И война заберет ее сына…
Алешина часть была в глубине – три-четыре часа езды до границы, но, в середине дня, 22 июня немцы уже были здесь. Уже протянулись, прошли на восток, их колонны: танки, машины, и тьма мотоциклов, с острыми пиками пулеметных турелей. Линия фронта, тускнея на слух, грохотала уже далеко за спиной.
«Как же так?» – не могли взять в толк бойцы. Их разбудили бомбы. Тысячи бомб, в полчаса, упали на спящий город, на гарнизон, превращая его в руины. Не ждали войны…
Петляя, как заяц, Алеша, как и другие, бежал от бомб, а воздух кромсали горячие шлейфы осколков, падали под ноги части разорванных тел и обломки. Он ткнулся в землю, вжался лицом, не в силах в нее зарыться. Потом подумал – да ведь все равно, лицом вниз, или в небо – настигнет – убьет без разницы. Он обернулся лицом, смотрел в небо, и видел, как отделяются от самолетов бомбы. Самолеты взмывали в восторге, высыпав порцию бомб, а на смену им шли другие, скользя вниз, как коршуны, и высыпая бомбы.
А над ними светлело небо. Ясное, чистое небо раннего летнего утра. Леша смотрел в него и вспомнил родной, милый дом и детство. «Пусть только, бога молю, если есть он: пусть мама и брат мой останутся живы!».
Когда отгремело, Алеша вернулся туда, где была казарма. «Одеться – стыдил он себя, — это прежде всего!». Разбуженный адом, бежал он от смерти в трусах и майке… «Я же солдат, — повторял про себя он, — мама…».

Уцелевших собрал начштаба. «Не провокация это - война. Берите оружие, боеприпасы и продовольствие: все что осталось. Обстановки не знаю… Круговая, солдаты, полная круговая, по городу, оборона! Ни шагу назад, это наша земля!» — с трудом говорил он. В правый бок офицера, разрезав ремень портупеи, влетел осколок. «Долго не жить…» — он знал… «Нужно дать первый бой, — напутствовал он, — и тогда мы начнем войну… Нам бояться врага? Да вы что, ребята? Мы – вы запомните это, — дети Суворова! Вот…». Он сказал все, и умер…
Что оставалось? Что было проще – дать первый бой!? Города нет, и бомбить его больше не будут – ясно, а по земле шел враг. Винтовки, патроны, сухпай – уцелевшие, отыскались. Солдаты могли приступить к войне, и, выходя на врага, пошли к шоссе.

Из груди вылетало сердце: «До первого выстрела! А там уже все – война начнется. Там волноваться некогда. И хорошо бы… — представил Алеша, как ткнется в землю настигнутый пулей, немец. – Увидеть бы это, успеть, а потом уже будет война…». Он памятным должен стать, первый выстрел по человеку, — наверное, также, как первый, — за которым потом уже все может быть, — поцелуй…
— Давайте, — волнуясь, сказал Алеша, — до машины их пропускаем, а ее я возьму на себя!
У него были три гранаты, а от горизонта к ним, шла колонна мотоциклистов и крытый автомобиль.
Дерзкой, удачной вышла атака! Помог «Дегтярев» и суворовская внезапность. Три гранаты Алеши, первыми в этом бою, взметнули на небо фашистские души.
Уцелевшие немцы драпали. Но - на восток, не назад. «Рвутся к своим! Они уже там. Они уже всюду… — защемило сердце Алеши, — Я Вас теряю, мама и младший брат! Я исчезаю. Дай бог, только Вы будьте живы!».
Счастьем казалась мысль о том, что младший брат не достиг призывного возраста, и не попадет на войну. Дай бог…
Бой отгремел, и слух, удивляя бойцов, улавливал голоса птиц в ветвях посадки. «— А они умолкали, — краешком губ, улыбнулся Алеша, - когда мы гремели?» Птицы пели, но только что бой отгремел: тускнея на жарком, полуденном солнце, текли по сухому песку дороги, ручьи вражеской крови.
«Это я должен их бояться?!» – думал Алеша. Врага можно было пинать ногами. Некоторые хрипели, Алеша глаза их видел. В глазах неубитых сквозила мольба. Бойцы обошли поле, содрали оружие; все, что могло убивать врага. Раненых не добивали…
Солнце жаркого летнего дня 22 июня, достигло зенита, и должно было идти на убыль. С запада, от горизонта, надвинулся шквал. Эти немцы были не так беззаботны, как те... Зрачки этих немцев искали в прицеле врага: Алешу, его товарищей. Колонна, прогнувшись серпом, пошла через поле на красноармейцев. Ревя моторами, скашивал серп беспощадной, режущей кромкой огня, полевые травы; и ветви, вершины деревьев. Беспощадно кромсая посадку, пули искали живую цель. Смолк «Дегтярев», а с мотоциклетных турелей, скорострельно и мощно гремели «MG». Шквал задавил бойцов, а
немцы даже в траву не попрыгали: шли в атаку, как на прогулке – на мотоциклах! Посадка горела.
«Я вернусь. Я вернусь, и добью Вас! Зубами вгрызусь!» — стиснув зубы, бежал с поля боя Алеша. Немцы видели, что он бежал, и он в лихорадке искал укрытия. Бежать некуда – позади река. Пасека, два глинобитных домика – негде укрыться. И обойма пуста, и автомат трофейный он тоже выбросил, расстреляв патроны! В землю бы вгрызться зубами…
Отхожий «скворечник» был на пути, и никакого укрытия больше. «Здесь искать, точно, не будут!» — отчаянно простучало в висках. Леша сдвинул заднюю крышку и прыгнул в яму.

«Ну… — кусал губы, злился Фриц Мейкер. – И где он?» Кончено все, догорала посадка, и он мог спокойно шагать «нах остен!». Но, был где-то здесь уцелевший солдат врага: Мейкер жаждал убить его. «Ага!» — он увидел, что крышка «скворечника», только что была сдвинута: следы на земле оставались росчерком. Он рассмеялся: «Милая Гретхен, — подумал он, — если б ты знала, какое дерьмо – война!». Он подошел и ногой сдвинул крышку.
О, потрясающим было зрелище! Русский солдат, по пояс в дерьме, посмотрел на него. Растерялся от света в глаза, и враждебно поднял винтовку. Да толку, без штыка и патрона! Клекотом из груди Фрица Мейкера вырвался смех. Загнанный зверь смотрел снизу. Фриц поднял автомат…
Леша жаждал. Он даже глаза закрывать не хотел, а немец стрелять не стал. Жестом за спину, он помахал рукой, приглашая кого-то. К нему подходили, он пальцем показывал вниз. Они закрывали носы и хохотали, сгибаясь от смеха, хлопая себя по коленям. Немец, снова поднял автомат, наводя его на лицо Алеши. И снова раздумал.
— Ком, ком, — говорил он кому-то, глаз не сводя с Алеши, — Du hast eine Pistole?* (*у тебя есть пистолет?) Gib! (*Дай!)
Кто-то вложил пистолет в его руку. Черный зрачок под мушкой блуждал по лицу Алеши, переходил на грудь, и снова в лицо, в глаза…
— Найн! – сказал немец, и, передернув затвор, выстрелил.
Пуля, подняв из дерьма фонтан, впилась Леше в бедро. Пятно крови взбурлило наверх.
— Гут! – сказал немец, и отдал пистолет. – Зер гут!
И они ушли.
Небо стекало воздухом в грудь Алеши. Он был жив, но тот, кто стрелял, знал, что делал: Алеша мог вспоминать и мог думать все, что угодно. Он мог мечтать. Но он умирал. Может быть, немец был фельдшером, или ветеринаром, — он понимал, что такая рана – верная, только очень долгая смерть. «Сашка, живи за двоих, береги нашу маму…» — из ямы, к солнцу, тянулся взгляд обреченного человека.


Взрослые пали духом. «Без объявления войны, — повторял репродуктор, — в четыре часа утра…». Не понимал их Сашка. «Ох, — загорелся он, — война?! — он ладони в восторге тер. – Я сбегу!»
Ему только четырнадцать. «Надо успеть! — спешил он, — Пока все не кончилось! Мне, по-любому, по возрасту не успеть на войну».
Пришла, как тень потускневшая, Ксюха – невеста Алеши. Мама ее обняла, и у них, у обоих, не было слов.
Что они понимали в войне?! А Сашка знал наизусть Гайдара, и знал себе цену: ничуть не слабее, не тоньше духом, чем легендарный Мальчиш-Кибальчиш! Просто войны еще не было, чтоб доказать. Он не хотел откладывать: так и жизнь пройдет мимо, и ничего не успеешь! Зачем тогда жить?!

Он должен, как можно быстрее, пока не хватились дома, приехать в Харьков. Там бросит велосипед. Оттуда, с завода, с танками, попадет на войну и Сашка. Передовая – не военкомат: не отправят домой. А Сашка в первом бою так проявит себя!


Курил трубку кремлевский усач. «Народ, который такое вынес, — вспоминал он крутые тридцатые годы, — такой народ вынесет все… Скотина! – думал он об Адольфе Гитлере. Перед глазами лежало последнее письмо рейхсканцлера от 14 мая 1941 г. «Я пишу это письмо в момент, когда окончательно пришел к выводу, что невозможно достичь мира в Европе, без окончательного крушения Англии. Чем ближе час решающей битвы, тем значительнее число стоящих передо мной проблем. Чтобы организовать войска вдали от английских глаз, значительное число моих войск, около 80 дивизий, расположены у границ СССР. Возможно, это порождает слухи о возможности военного конфликта между нами. Хочу заверить Вас — и даю слово чести, что это неправда... Я хочу быть с Вами абсолютно честным. Начиная, примерно, с 15-20 июня я планирую начать массовый перевод войск от Ваших границ на Запад. В соответствии с этим я убедительно прошу, насколько возможно, не поддаваться провокациям, не придавать им особого значения. Только таким образом мы можем достичь общих целей, которые, как я полагаю, согласованы...... Ожидаю встречи в июле. Искренне Ваш, Адольф Гитлер».
Заверил, скотина, Иосифа Сталина, обвел вокруг пальца! «На запад смотрю, на запад, Иосиф!» — и вероломно вторгся! «Встреча в июле…». Ну, так давай – мой народ тебе встречу устроит!».

А народ устроит! Воюют вожди, даря после, по окончании, — победу, в качестве утешения, своему народу. Утешение и благодарность, за невосполнимые жертвы, неисчислимые беды – не обойдется без этого, ни один протокол вождя. Иначе нельзя, иначе весь смысл деяний вождя, затмят унижение, боль, и последние мысли таких, как солдат Алеша; как вбитая в грязь войны, вперемешку с кровью, чистота души тех, кто подобен мальчишке Саше. Будь сердце вождя, больше его амбиций – война была б невозможна! Вождь, способный любить свой народ, не способен начать войну.

Только часть неба, и уходящее солнце, доступны взору из ямы. Наслаждалась смерть, мучительно забирая солдата, отдавшего жизнь слепой, ненасытной, всеядной войне. Становилось одной жизнью меньше, да аппетит у войны – не солдат, а тысячи, сотни тысяч, жизней. Миллионы, не дрогнув, поглотит ее утроба!
Крутились колеса, солнце сверкало на велосипедных спицах: мальчишка спешил на запад, навстречу – спешил на войну. Жаркий полдень 22 июня 1941 года.