Санинструктор Марина

Василий Добрынин

Освобождению Харькова
23 августа1943 года, посвящается


Санинструктор Марина

У них в комнате было зеркало. Большое, настоящее зеркало — трюмо.
— Это французское, — пояснил накануне комбат Василий Иванович, — Зеркало, девочки, чисто женское. Чтобы Вы видели сбоку и это… свои достоинства… Ну, — он улыбнулся, тряхнул головой, — вам понятно, да? Заносите! — дал он команду.
Двое солдат внесли в хату трехстворчатое, высокое зеркало на четырехногой тумбе.
— Здесь! — указал комбат. И солдаты установили зеркало, подогнав по неровным, дощатым половицам так, чтобы не шаталось.
Василий Иванович первым опробовал — глянул в него. Приосанился, увидев себя, и сделал вывод, — Ребята, неверная расстановка! Тут света мало. Давайте-ка… — задумался он и показал, — сюда! Пусть утром девчата насмотрятся. Ну, а когда еще? Завтра идем вперед, на Госпром. Знаете, что такое Госпром?
Никто, даже Марина, не знал, что это?
— В центре Харькова площадь: на ней Госпром. Здание Государственного управления промышленностью.
— Вы будете брать Госпром?
— Не знаю. Скорей всего, нет. Мы Дергачи атакуем, а там, я так думаю, — на Песочин. Если б мы жили… — нахмурился он. — А то мы воюем, и не нам решать, куда идти завтра.
Батальон его звал «Чапаем», хотя не носил усов, и на тезку совсем не похож. Но храбр. Он весь был какой-то военной машиной, мало смеялся, вообще не умел смеяться, и никогда не приставал к девушкам-санинструкторам. «Скучак! – говорили о нем девчата, а Марина думала: - «Есть ли в нем сердце?» Жизнь на войне прерывиста, как строка телеграфной ленты: она в затишьях между боями. А комбат «Чапай» — он как раз жил в бою. Там он знал, что делать, был всегда в нужном месте, и азарт в нем был, как у косаря, кладущего наземь сочные травы.!
«Влюбчив, не будь бы войны — было б видно!» – подумала вдруг Марина, заметив, как оглядел себя в зеркало капитан. Но он принес зеркало, чтобы гляделся не он, а девчата.

Санинструктор Марина, в N-ском стрелковом полку знала больше, чем все остальные. Она знала, что в шесть полк пойдет в атаку. Знала она потому, что комбат Василий — он просил, называть его именно так, по имени — просил «наколоть ему завтра покрепче!».
Она представляла, какой мучительной жизнью живет капитан. — «острый радикулитчик». В армию таких брать не могли, ну, не должны были, а он в ней был. И еще до войны.
— У Вас же спина, — задумывалась Марина, — давно?
— Давно. А что ты хотела?.
— Вам место, Вы знаете, где?
— На цвинтере?
— Вы украинец? — удивилась она.
— Так я и думал. Нет!
— А «цвинтер» — откуда Вы так говорите?
— Откуда?. М-ммм. А где мы воюем, Мариш?
— В Украине! Да я не об этом. Вам место в тылу. У Вас броня, сто процентов — броня!
— А здесь я мешаю? Тебе, может быть, да – потому, что ты меня персонально колешь. Но ты, например, Ваню любишь? Марина-море?
— Нет… — смутилась Марина.
— Ну, пусть не любишь пока... Может быть, это будет Саша… Так вот, пусть Ваня, Саша – они поживут, а я повоюю. Это мое, я эту профессию выбрал. Это моя работа. И я это, мышка, умею, а им под ружье стать пришлось. Всей стране пришлось. Так вот: пусть Ваня с Сашей живут и любят, а я повоюю. Шанса пожить у них больше, пока я воюю. Пусть любят… — посмотрел он на Марину.
— Меня? — уточнила Марина.
— А что? Пусть тебя. Не могут? Должны!
— Я-то их не люблю…
— Ладно… Коли, Марина!
Марина колола ему «обезболь».
— Пусть живут, — от боли комкал в горсти пустой воздух комбат, — и любят, а я повоюю. Что терять мне, мышка?
«Как ответить? – вздохнула Марина, - Конечно, Вам есть что терять: меня, может быть, хотя бы…».
— А у тебя никого там нет? – в сторону немцев кивнул комбат.
— В Харькове? Нет…
— Харьков был уже нашим, освобождали.
— Да, я знаю.
— Обидно…
— Вы освобождали?
— Что ты?.. — грустно усмехнулся комбат, — Я сдавал…
— Как? — не поняла Марина.
— «Города сдают солдаты, генералы их берут»…
— Вы не солдат…
— Генерал?
— Нет… — смутилась Марина. — Но Вы… — она задумалась, как бы это сказать…
— Неплохой солдат? – уточнил, с нажимом на первое слово комбат.
- Хороший… - сказала Марина, легкий жар ощущая в мочках ушей. Именно так она думала о капитане, как о человеке. Думала чаще, чем думала бы о человеке просто. Он, если честно, ей снился даже…
— И полюбить меня можно?
— Да, — робея, сказала Марина.
Капитан скрыл шутливый тон, и серьезно ответил:
— Не надо!
Легко пресекая других, как саблей, когда считает, что они говорят ерунду, перед Мариной он опустил голову…
— Я бы и сам… — тихо сказал он. — И сам… знаешь, много сказал бы тебе хорошего. Но, я не вправе. Нельзя! Море… Наверное, у тебя еще никого и не было?
Не было… «Так и сказать?..» — не знала Марина.
— Я тебе благодарен, - закончил он непростой разговор, - Марина, за то, что от боли освобождаешь. Это - мне шанс делать пользу. Человек бесполезный, знаешь ли…
— Для меня?.. — уточнила Марина.
Он промолчал. Может быть, делал вид, что не слышит Марину.
— Вам легче? — спросила она, зная, что легче будет потом: минут через тридцать-сорок.
— Легче, Марина, золотце!
Она не поверила.
— Значит, Василий Иванович, Харьков Вы знаете?
— Да. И особенно, знаешь что?
— А я только мечтала попасть…
— Вот теперь попадешь. Станешь на эпизод богаче.
— Как?
— Просто, Марина: мечта сбылась - человек стал богаче.
— А… — смутилась Марина, — Правда…
— Правда проста, Марина. Но от этого видеть ее не становится проще.
Марина смутилась: сложно он говорил…
— В довоенном Харькове танки делали. Так вот, в городе, на Холодной горе - бои, а завод, изо всех сил желая помочь нам, стал делать танки. Покрасить их не успевали, только звезду рисовали, на каждом. Но это – вручную – танки собрать, под бомбами, артобстрелом – ты представляешь?
- Подвиг! – сказала Марина.
- Верно, - одобрил ее капитан, - Каждый сказал бы так же – ведь это и есть очевидная правда.
Приятно Марине, что он одобрил:
- Правда проста! – согласилась Марина.
- Так я же о чем?!. – улыбнулся он и развел руками
- Неочевидная тоже?.. - не забыла она:
- Зачем тебе это? – нахмурился он.
- Интересней знать правду, чем наоборот.
- Она от того лучше выглядит?
- Ну, а?.. – пожала плечами Марина.
- Жаль, это не так. Танки делались по чертежам, которые под рукой оказались. Т-27, или что-то подобное. Перед войной эти танки были забыты, как устаревшие.
— Но вы же пошли на них в бой, некрашеных.
— Пошли. Немцам их было очень легко, дырявить. Мы легко находили в них смерть, поняла? Подвиг надо ценить, но нельзя доверять было этим танкам. Вот так, Марина…

Марина проснулась в четыре. «Они начинали в четыре! А мы начнем в шесть…». Два часа до начала. Неохватной глазами линией фронта, с востока шло в наступление утро.
Марина могла еще спать, целый час, или больше, и досмотреть свой сон. Снилось из дома. «Мирка. Мирон Выхованец», — старалась она вернуть сон. Она на год старше Мирки. Он написал, на восьмое марта открытку и не подписал ее. Тайно смотрел, стараясь потом как-то выяснить — а догадалась Марина? Она догадалась и не могла найти, как бы сказать ему что-то хорошее, поблагодарить? Оба они друг о друге думали, и волновались, не зная, как подойти, как протянуть руку. Откуда им было, в четырнадцать и пятнадцать, знать, как мужчина и женщина находят путь к сердцу друг друга? Они бы нашли, как находят другие. Но в тот же год, все пути: на земле, на воде, в воздухе, и к сердцам людей, перекрыла война! Всем перекрыла — Марине и Мирке, и миллионам других людей.
«Наверное, у тебя никого и не было?» — спросил капитан. Марина вспомнила этот вопрос, и весна, последняя, вышла из памяти, как из тумана солнце. «Как это видно, что не было?» – улыбнулась она капитану. Комбат не спросил даже, а взглядом мужчины к ней присмотревшись, понял и так, что не было… «Вася», — сказала она про себя, и улыбнулась: опешил бы капитан, услышав так просто: «Вася»!
«Ну, а как называть его тем, кто может потрогать руками? Не так, чтобы сделать укол, как Марина, — а так как женщины трогают своих мужчин? Товарищ комбат; капитан; Василий Иванович?» Ответ не сложился и мысли вернулись к войне.
— Прячьтесь! — усмехнулась Марина, адресуя угрозу немцам — Скоро в ваши окопы придет Василий!

Марина попала в войска зимой, когда наши освободили ее село, в Харьковской области. Но это была еще не победа, войска отступали снова в сторону Старого Салтова, Волги. Мирка, в октябре сорок первого, ушел на восток, сопровождая с другими ребятами, уводимых от немцев, племенных коней. Дом Марины, как и другие дома, безжалостно, просто, опустошила война. Только бойцы, пока фронт держался, были здесь на постое. Дом снова пустел, и Марина ушла с бойцами:
В шестнадцать лет она была уже одинока. Кому разбираться было, что ей еще мало лет? Марина боялась, что не возьмут с собой. А не возьмут — это значило бросят… Бросить ее не решились.
Сначала она стирала, и мыла посуду в санбате, а потом пошла в санинструкторы. Прошлого больше не было: мама, отец, родной дом – ничего, никого. Пустота. Из прошлой жизни сберегла только две сокровенные, не для постороннего глаза, вещички. Их было три сначала. Уже в войну, перед новым 1942 годом, подарила их мама. Ночная рубашечка, лифчик, и трусики — шелковые, ласковые на ощупь. «Возьми их теперь, Маришка, — решила мама, — тебе их, перед войной покупала. Ведь — девушка скоро, я думала ведь об этом. Навырост взяла, подождало бы — дело хорошее… Да кто теперь знает, а доживу ли? Возьми…». — Протянула она развернутый шелковый гарнитур. Он был слишком хорошим и новым. «Мама… — опустила руки Марина, - лучше бы поменять…». Наверное, его можно было выменять на картошку, на хлеб, да, на многое… Но мама сказала твердо: — «Нет, ты возьми, — покачала она головой, — поменяем мы разве что у подстилок немецких на шоколад и галеты? Нет, Мариша, не надо … лучше не надо…».
Марина взяла дорогой подарок, и убрала: это было навырост, и надо было сберечь до поры.
В самый холодный день февраля, Данила — сельский кузнец и пьяница, порубал топором колеса немецких, оставленных до тепла, мотоциклов. Его не поймали, но немцы поймали других — кто подвернулся, собрали их у сарая и расстреляли. Среди тех, кто подвернулся под руку немцам, была и мама.
Через несколько дней, когда староста разрешил хоронить, сельчане снесли убитых в сарай, потом долго там, в земляном полу жгли кострище, отогревая твердую, как железо, землю. И тела убитых, тоже были такие же, как железо. А мама, поникшая, состарившаяся за войну, казалась совсем не тяжелой. Как сухонькая старушка, или подросток — легкой совсем.
«Одна! — в синей, холодным снегом подсвеченной темноте, плакала ночью Марина, — Может и я не надену, не доживу…». — все могло быть. Отыскала мамин подарок, надела. «Навырост» — права была мама, но так хорошо, так уютно стало. Марина подумала даже о том, что придет весна, — не всегда зима будет. Не всегда будут немцы. Значит, придет, как весна, и победа. Вернется Мирка: моложе ее он на год, но разве это имеет значение?...
Нынче из трех, дорогих душе, нежных вещиц, оставалось две. Не потеряла одну, а сама… Сама, на узкие белые ленты изрезала шелковую рубашечку.
Со всех сторон, превращая в кошмар округу, совсем рядом, гортанно и нагло орали немцы. Батальон был в кольце. Такие части: с обеих сторон, по правилам и неоспоримым законам войны, уничтожались, или сдавались в плен. Батальон быстро таял, терзаемый непрерывно и одновременно, со всех сторон, но комбат продолжал войну. Санбат остался в тылу, с основными силами, а Марина, в кольце, оказалась, из санинструкторов, одна. Кольцо сжималось, и с каждым мгновением тех, кто не давал кольцу сжаться в точку, становилось все меньше. Тех, в ком еще билось сердце, несли к Марине.
- Не сдадимся. Но им надо жить, спаси их, Марина! - просил комбат.
Обрабатывать раны еще оставался спирт, но перевязывать было нечем. Не всем, да, наверное, многим, бинт из рубашечки санинструктора, спас тогда жизнь. Из трех сокровенных вещичек, осталось две…


Не тороплив, не так уже скор, как в июне, рассвет в конце августа, густеющий передосенний туман медлителен. Закрывая от глаз горизонты, туман увлекает мысль. Марина, колени поджав к подбородку, смотрела в окно. Комбат настоял на том, чтобы девушки были сегодня в хате, а не в блиндаже. «Теперь можно, — сказал он, — можно. Не все доживем, но жить надо, — особенно девочкам, по-человечески. Хоть во сне, - улыбнулся он им, - побудете с удовольствием! Да и, все-таки, дома — помоетесь, принарядитесь».
Политрук возражал: «А снаряд влетит в хату?! — резонно спросил он, — А? Что тогда? Есть блиндажи — и пусть, в блиндаже ночуют…». Комбат улыбался, шутил, а Марина увидела: какие усталые глаза у комбата. Зеленые, поблекшие, не яркие, глаза комбата, были всегда усталыми. Комбат никогда не спал. Он все делал сам. Он ходил в разведку — ну кто говорил, что это должен делать комбат? А он ходил. Вчера, уже после их разговора, наколотый «обезболем», комбат ходил к немцам. И вернулся скоро, и не с пустыми руками. «Вот его рухлядь… — высыпал он на стол в штабном блиндаже бумаги из желтого кожаного портфеля. Работайте, я так понимаю — он ценный кадр. Писарем был, а, может быть, шифровальщик… Может, его в штаб дивизии?» Он был прав, конвой повел немца в штаб дивизии.
«А кем Вы были? — хотела спросить Марина, — до войны? И кем потом можете быть?» Не кто-то другой, а она могла видеть его глаза, — потому, что ее он просил делать новокаин. Он долго, месяца три, не давал колоть в «то место». Он просил колоть в руку. Потом улыбнулся и сдался: руки солдату нужней, чем то место.
А политруку он возразил, настояв на том, чтобы девочки-санинструкторы переночевали в хате, потому, что он был в тылу немцев. Он точно знал, что снаряд нынче в хату не прилетит. Точно знал! Потому, что, скорее всего сам же об этом, лично и позаботился — просто так бы не говорил. Политрук мог не знать об этом, Марина знала, потому, что знала комбата.
— Маришка, — сказал он, когда увели в штаб дивизии немца, — утром вколешь побольше? Чтобы, ну скажем так, накачать меня под завязку?
Он сказал: «Маришка»… Он что-то хотел сказать еще, признаться в чем-то — Марина чуяла женским сердцем.
Они были под угасающим солнцем, одни, в траншее, недалеко от штабного блиндажа.
— Вы что-то хотите сказать мне? — тихо спросила Марина.
— Да, — смутился комбат. Это, знаешь ли… Этот курва билет мне проткнул…
Он расстегнул пуговичку и вынул партийный билет из кармана слева. Билет, темно-красный сам по себе, теперь был коричневым. В нем зиял разрез.
— Мне надо бы осмотреть. Не здесь же…
— Да, — согласился он, — Пойдем в санбат…

— Тихо у вас… — снял комбат гимнастерку и осмотрелся.
— Сегодня, да… — согласилась Марина, понимая слова, которые он не сказал: «А завтра уж да, мало вам не покажется!». Наступление, это все-таки кровь, это выхлоп войны – калеки с передовой…
Марина опешила: раны такой и не представляла. Дырка была небольшая — разрез от кинжала. Но этот разрез рассек надвое сосок на груди капитана. Эти места, — знала, все-таки, как санинструктор, и человек, Марина — не для ран, а для прикосновений. Там кожа тонка, нервных рецепторов много, и сеть капилляров мельчайшая — они очень болезненны, и кровоточат обильно…
— Василька… — сказала она.
— Как?... — оторопел капитан, — Как ты меня назвала?
— Я? Вы же зовете меня Маришкой...
— Извини, Марин, извини, неправ. Но меня только мама моя называла так. Моя мама, а больше никто. Такого имени нет — Василька…
— Не знаю. Наверное… — согласилась Марина, и опустила голову. Глаза пекли слезы.
— Марина! — строго сказал капитан, — Не забывайся! Кинжал попал в мякоть — не только, как видишь, у женщин, есть грудь. Лезвие в мякоть вошло. И вот, будь добра, санинструктор Кравченко, обработай и перевяжи мне мягкую ткань.
— Поняла… Но…
-Что «Но»? — уточнил комбат.
— Нужен хирург, место болезненное и кровоточить будет…
— До обеда, до завтра, терпит? - спросил капитан.
— Может быть, но не больше…
— Достаточно! — сказал капитан, — Обрабатывай.
— А потом?
— Это неважно, Марина.
— Как Вы меня назвали? — спросила Марина.
— Я? «Санинструктор Кравченко!»
— Да, — согласилась Марина, — только Вы говорили: «Маришка»…
— Зачем тебе это? — спросил он, — Зачем тебе как говорю я? Ты много — ты всю себя отдаешь войне. Судьба за такое должна быть тебе благодарной. И у тебя должна быть судьба!
— У Вас тоже…
— А у меня она есть. Просто, — он тяжело поднял руку к виску, — у тебя она должна быть другой!...
— Должна быть другой? — уточнила Марина, и согласилась. — А кем Вы будете?
Капитан не понял.
— После войны? Кем?
— Об этом, Марина, - серьезно ответил он, - я говорить не буду, ввиду полной бесперспективности вопроса!
— А что же, никем?
— Да. Слишком серьезные цели в этой войне, Марина!
— По Вас это видно.
— Понимаешь, Марина, бывает, что планка цели, намеченной нами, поднимется выше цены нашей собственной жизни.
— Планка цели, намеченной нами?...
— Да, нами. И на войне вероятность такой высоты, велика, Марина! Но ты этой планки, — мягко сказал он, коснувшись ее плеча, — не познаешь. Надеюсь. Очень надеюсь!
— Значит, по-Вашему, я бесцельна?...
— Нет, что ты? Цельна! Но такой высоты той самой планки, тебе намечать не надо! Вот я о чем…
Она понимала его. За такие слова, и только, можно было его любить. Но, не судьба, не выйдет, скорей всего…
- Что-то не поняла? – уточнил капитан.
- Да… - встряхнулась Марина, - Зачем Вам война? Вас же могли не взять, я знаю…
- Странно, - кивнул капитан на отложенный шприц, - тебе же известно… Что, это разве жизнь? Муки, черт подери!
- Так вот бы Вам и беречь себя там, свою спину… - кивнула Марина в тыл.
- Что бы… - он отвернулся. Выругался про себя, - Ну… - обернулся, помедлив, и положил ладонь на погон Марины, - Чтобы там потихоньку, от боли и горя воткнуть?
Ладонь, от погона взметнувшись, сжималась, сгребая воздух  :
- Мариша… - искал он слово. И посмотрел в глаза, - Не хочу напрасно. Даром, бесцельно, просто… Смысл, в том, что живем, должен быть!
- А на войне? Какой у нее? – жизнь имела в виду Марина, - У жизни…
И не смогла закончить вопрос:
- Тут только смерть…
- А на войне, - внятно сказал капитан, - не бывает напрасной смерти! Ты поняла? Даже самой нелепой… Нет


Стекол, как и во всех оконных глазах войны не было. И туман, сквозь деревянные переплеты, сочился в хату. «Наверное, речка близко, или озеро, пруд?» — предположила Марина.
Было утро, и все были живы.
Комбат оказался прав: ни один снаряд не влетел. «Он что же, убил их всех? — улыбнулась Марина — Или пушки их покорежил?»
«Я ж не слепая, — глядя в туман, стала думать Марина, — у него, по его гимнастерке и брюкам: на локтях, на бедрах, и на спине даже — везде следы крови. Застиранные выкипяченные следы — но они же есть. И это — чужая кровь!».
«А победа придет, капитана не будет… — смотрела в зыбкий, неверный туман: Марина, — Он, после войны себе места в жизни не видит. Но, - улыбнулась она, - жалею живого, кровью чужой обагренного черта. Наивно…».
«Осталось четыре дня, — подумала о себе Марина, — кто их выдумал: месячные для женщин? Господь?...».


В дверь постучали негромко, и осторожно.
«Не слышу!» — решила Марина.
Хотелось надеть гарнитур — уцелевшее из него, а кто-то просил открыть. «Старшина пришел, за менструированным бельем, которое, — так положено, нужно отдать в «прожарку»?
«Надо послать его к черту! — решила Марина: ни у кого из девочек не было такого белья. И у Марины — тоже».
Она подошла к двери и откинула черный железный крючок. И толкнула дверь от порога ногой.
— Ну, совести ж нет! Иди к черту! — выдохнула она, и захлопнула дверь.
Стучавший отпрянул и тут же исчез. Марина присела на корточки перед захлопнутой, молчаливой дверью. Старшина был скорее степенным, чем резвым. Вставал очень рано — ему ведь побудку делать всему санбату. «Чего я решила, что он? — прикусила Марина губку, — рано пришел, потому, что спит мало? Комбат — вообще не спит!».
«Это он, боже мой! — поняла она, — Я же могла понять. Нам в шесть в атаку. Он говорил. Забыла…».
Марина вернулась к постели. Яростно, грозно, сорвала белье — военное, серое, «прожаренное». Руки, волнуясь, и не в впопад, разворачивали гарнитур.
Марина перешагнула через прожаренное нелепище. Она надевала белый, чистейший, не просто на этой войне уцелевший, шелк. Теперь было впору: «Значит, я повзрослела…», — кивнула Марина в зеркало.
Проснулась, и посмотрела на это все, подруга Лара:
— Ты чего? — негромко спросила она.
Головы от подушки не отрывая, спросила: — А ты что, не знаешь, что есть приметы?
— Нет! — Марина накинула, сверху великолепия, юбку, потом гимнастерку, хлопнули сапоги на икрах. Марины выбежала из хаты.
Туман, ближе к солнцу, к полному свету дневному, не разошелся — наоборот, сгущался. Поэтому капитана Марина увидела неожиданно, близко. На миг туман выдал, открыл его: капитан удалялся, шагая легко, скоро.
Марина настигла, успела! Остановила его, неловко, сзади, но так, чтобы не тронуть руками вчерашней раны. Он обернулся мгновенно. В ложбинку над грудью Марины, остро и больно скользнув по телу, уперся «ТТ».
— Мариш… — онемел комбат, и обмяк, как неведомый кто-то, вынул в один момент все пружинки из тела… — Так же нельзя! — отпустил он объятия и отступил, — Извини... Больно?
— Думала, — передохнула Марина, — что из сапог вылетела…
— Так нельзя…
— Теперь знаю. А там я не знала, что это… — подмывало сказать «ты», да все-таки не решилась, — Вы… Думала, это другой человек. Я укол Вам должна, давайте.
— Ах, — вздохнул он печально, — да, разве должна?...
— Я сделаю.
— Да, да, пожалуйста, надо, Марина… — он улыбнулся. Не спрятал туман его виноватой, близкой улыбки.
— Вот и все, — убрала шприц Марина.
— Спасибо, — сказал капитан, — беги в хату, а то вон пилотку, вижу, забыла…
— Да. Вас торопилась догнать…
— Беги. А потом в санбат. Тишина, ты же знаешь, кончится.


Девочки были уже на ходу.
— Ты чего это? — снова спросила Лара. — В зеркало любовалась? Или?...
Не доходило, что: «Или», — имела она в виду? Лара ее поняла:
— Готовишься, что ли? — вздохнула она.
«К чему готовлюсь?» — не поняла Марина.
— Примета такая, знай, есть. Всегда на Руси старались исподнее чистое надевать перед смертью. Корабль тонет; стены родные горят, а они, на себя — вот такое, чистое — пока еще живы! Ты поняла? Вот так-то, Марин…
- Чистое – перед смертью?
- Да. С давних времен, Марина.
Марина не знала этого.
— Может, снимешь? Сними. Наденешь потом: красота же такая! Такие попробуй найди!
- Завидуешь? — не сердясь, улыбнулась Марина.
— Смотри… — ответила Лара, — Смотри! - покачала она головой. - Примета верная…
- Убьют что ли? — спросила Марина.
И под ногами разверзлась земля. Ну, не разверзлась, да так глубоко пробило! С востока грянуло мощной грозой. На запад: вонзаясь в небо с треском, шорохом, воем разорванных шлейфов воздуха, полетели снаряды. Огнем восходящего солнца!
Пушечный гул покатился следом. Ковалась победа в адовом громе. А там, где огонь лился в землю, тускло и слепо, на светлом утреннем фоне, вверх потянулось зарево. Белый дым; черный, вперемешку с взлетавшей землей и пылью, в прожилках бесцветного пламени...
От дрожи земли под ногами, и от всего, что творилось, в душе прокатились восторг и гордость. Дыхание перехватило: «Неужели там уцелеть после этого можно?! — о капитане, о тех, кто пойдет в атаку, надеждой мелькнула мысль.
Огонь, затихая, пошел от переднего края вглубь. Началось движение в наших окопах: «Перед броском!» — поняла Марина и посмотрела в небо, ожидая сигнальной ракеты. Ракета зеленым шлейфом прорезала небо.
По сигналу на запад, навстречу огню, волной покатилось «Ура!». А следом пойдут санинструкторы, чтобы не весь урожай с земли, могла собрать смерть.


В санбат поступили первые, с поля боя… «Нам пора!» — поняла Марина.
И в этом бою, как и прежде, ничем санинструктору не было проще. Ад не убил всех немцев. Убивать их придется комбату, его солдатам. Марина от одного, из тех, кто пал в растерзанном поле войне, по-пластунски, и перебежками, когда было можно, переходила к другому. Как все другие на поле боя, она так же точно была мишенью в чужих прицелах; могла быть добычей любого осколка, взрывной волны. Богата оснастка смерти на поле боя!
Но санинструктор Марина старалась пробиться к каждому, убеждаясь, жаль, что не каждому, помощь ее нужна. Что ж, такова ее цель, пусть у комбата иная… Он победу делает Родине, а она — старается спасти жизни тех, кого смерть косой пожинает на поле боя... Не все их отдать — такова цель Марины.


Пыльной россыпью, прямо перед Мариной, в землю вошла пулеметная очередь. Не автомат, — она разбиралась в этом, — издали, ровной цепью, — так мог бить пулемет. «Меня нашел?!», — изумилась Марина. Плохо: если очередь не шальная, то пулеметчик увидел Марину. Броском в сторону, Марина скатилась в мелкую, чуть выше, чем до колена, маленькую воронку. Она была свежей: земля, не остывшая, обожгла. Воронка от мины. По цепям атакующих немцы били из минометов. «Хуже пушки!» — плевком согнала песок с губ Марина. Минометы живую силу косили обильнее пушек. Снаряд глубоко влетал в землю, и металл его оболочки, горячим веером летел вверх, а мины падали неглубоко — и россыпь осколков летела так низко, что могла брить траву. Такие осколки летели не над головами — летели в лицо, в живот, по ногам. Такова она подлость, летающей мины!
Подняв лицо к небу, старалась выяснить обстановку Марина. Но в воздухе столько свинца и металла роилось, что выслушать пули того пулеметчика, который видит Марину, вряд ли удастся. Даже если Марина случайно мелькнула в прицеле, и пулеметчик давно уж о ней забыл.
Невысокий, взрыхленный бруствер по кругу воронки дымился. В мареве перед глазами, Марина увидела: от линии атакующих, к ней полз человек. Нелепо он полз: на боку, на спине, — а не по-пластунски. «Ранен!» — все поняла Марина. «Выжду!» — решила она. Марина следила за ним. Когда он был близко, и можно было, минут через несколько, его потерять из виду, она окликнула.
Он обернулся, увидел ее.
— Сюда, — махнула рукой Марина, — давай сюда!
Раненый сполз в воронку. Ладони, лицо его, были в крови.
— Не пугайся, сестричка, — сказал он, — Это я так, измазал. Все цело. Левую руку разбило…
Левую руку пробило трижды: от верха до кисти.
— Пулемет! — сказал раненый. — Очередь угодила…
Марина с хлопком отбросила крышку своей санитарной сумки.
— Не надо, сестричка! Я ж при себе. Я сам доберусь в санбат. Не надо. А там… — он спиной и затылком уперся в сыпучую стенку тесной воронки. Струился, стекал песок на голову, в волосы, а он сказал: — Там лежит наш. Ему много хуже…
— Что?
— Ноги, живот. А он в сознании.
— Я перевяжу тебя.
— Не надо! Видишь, я доберусь. Ты ему помоги, сестричка!
Раненый неуклюже полз до воронки, и Марина все поняла: ну, мешали раны… Но он еще нес на себе тяжеленный автомат ППШ.
— Оставь это мне, — взяла она автомат.
— Да ты что? Не могу!
— Что ты не можешь? Что? — вспылила Марина.
— Я никогда не бросал оружия. Что могут подумать… с пустыми руками…
— Санинструктору, рядовой Кравченко ты его оставил. Ты видишь — я безоружна! Понятно?
— Понятно. А можно?...
— Можно. Комбату я скажу все сама.
— Чапаю?
— Да. Лубенцову: «Чапаю» вашему. Я безоружна, или ты слеп?!
— Ты ему ППЖ*? (* Полевая, походная жена)
Взлетела к погону и на излете застыла рука:
— Не будь ты ранен! — грозно сказала Марина.
— Ну, я же так, — извинился солдат, видя, что мог ухватить пощечину, — вы же, вроде, как все… А он человек, Лубенцов! Извини… И, возьми, — отдал он автомат, — если так…
— Где он?
Солдат выглянул из воронки, и показал: — Пушка, видишь? На боку… А там — ее колесо. Левее, сто метров. Там он. В сознании. Я-то пополз, и он бы пополз, но — живот… Помоги ему!
— Все! Ты ранен. Давай туда, — показала рукой на восток Марина.
Солдат покинул воронку. Пулеметчик их потерял, или был убит, и Марина взяла курс: от пушки, по левую руку, сто метров, где колесо. Автомат остался на дне воронки. Ей он мешал бы поболее даже, чем раненому солдату: цель у нее другая — раненых, а не оружие на себе тащить. И для раненого, уходящего с поля боя, и для нее, автомат уже свое слово сказал. А для самозащиты, есть три гранаты: легки и надежны. Две для тех, одна — для себя!
Марина выбралась к отбитому колесу, и подняла голову под его защитой, чтоб осмотреться. Увидела. Солдат лежал навзничь, зажимая рукой кровоточащее бедро. Если б умер, рука бы упала на землю.
В половине пути от колеса до цели, перед собой, над собой, и вокруг, ощутила Марина снова, плотный, густой веер пуль.
— Э! — окликнул раненый. Он помолчал, стараясь вглядеться, увидеть — в кого это все, — Сестра! — закричал он, — Не подходи!
Молча, пластом, до предела вжимаясь в горячую землю, застыла Марина. Выждала, и поползла к раненому. Шагов, уже меньше десятка ей оставалось, да вновь она стала мишенью.
— Сестра! — вскричал раненый, — Ну, погодь, тут сплошной прострел, ты видишь!
Слишком скоро, неумолимо время для тех, кто ранен в живот, и Марина пошла на последний рывок. И достигла цели.
— Все, милый, сейчас разберемся, — сказала Марина, — вспарывая ножом окровавленный ремень, — терпи! Голова не кружится?
— Есть… А я — жилец?
— Одно на уме у вас: как попало — значит убили. А мы таких лечим! Крови ты потерял, вот и кружится…
Раненый тяжело вздохнул. Ран было две: в бедре, и тут. Но, главное — это живот. «Артерия в глубине бедра не задета, и та, брюшная, цела! — поняла Марина, — А тут? Пуля вошла слева: хороший признак — и печень цела, значит, промыть ему вовремя полость — зашить разрывы, и будет жить!».
«Хотя, — обрабатывая освобожденную от одежды рану, подумала о себе Марина, —в меня бы попало, как и они — сначала о смерти вспомню…».
— Навылет, сестра… — сказал раненый.
— И хорошо, что навылет! — приподнимая, изо всех сил, тяжелое тело, запустила тампон в выходящую дырку Марина.
— Автомат, представляешь, разбило… — проворчал солдат.
Автомат не разбило: диск развалился: это спасло — диск принял пулю, летевшую в тело.
— Не нужен тебе автомат, — успокоила Марина.
Перевязав, обхватила раненого под руку, к воротнику, и принялась разворачивать по направлению, куда надо было тянуть. Рядом, прямо под их тела, легли пули. На миг, ежась, Марина выпустила раненого.
— Замри! — попросил он.
Выждав, она потянула снова. И снова пули заставили ткнуться в землю лицом. И теперь они были не так уже слепы: одна сорвала пилотку, другая пробила сумку.
— Черт! — простонала Марина, — Все сделала, а вынести не могу!
— Брось, — помолчав, спокойно сказал солдат, — брось меня, дочка. Убьют! Я вижу…
Она и сама это видела.
— Оставь, ты все сделала, Лена. В одиночках мы б вышли, а я на тебе — нас точно срежут!...
— Марина! — уточнила она.
Солдат не ответил. Отчаяние, видно, точило его, забирая последние силы. Марина его потянула, и вновь пришлось ткнуться в землю лицом, инстинктивно сбросив с солдата руки.
— Не уйдешь?
— Нет! — зло, сквозь зубы, сказала Марина.
Он за кого-то ее принимал, называя Леной. Пожилой: ему под пятьдесят, разглядела Марина. Понимал солдат — не уйдет. Неразумно, а не уйдет… Нужен был выход. Дыхание переходило в одышку, пересилив ее, он сказал:
— Убить его надо, Леночка… Он наших кладет, и столько еще положит, ты понимаешь?... А я… — тяжело, виновато, вздохнул он, — винтовка нужна, так…
Он не сказал, как, — она поняла, но винтовки не было и у нее.
— А я его вижу, да ты бы мне, дочка… — сказал, и снова не договорил он.
Его жизнь находилась в руках Марины, а время неумолимо работало против: «перитонит — сепсис — конец!» — не ждут они долго, если пробиты внутренности. Он Марину просил, и как виноватый, не договаривал…
«Вот же что!» — дошло до нее:
— Принести? Хочешь, чтоб я? – поняла, что о безоружности горевал солдат, Марина
— А что делать, дочка?
— Там есть! Я сейчас…
Осторожно, прячась в малейшей неровности, удалилась она, и, не услышав пуль, поспешила, едва не срываясь подняться, чтоб хоть бы одной перебежкой ускорить дело. Выдернув автомат из воронки, сняла пробитую сумку, вздохнула: «Как хорошо!», и поползла назад.
— Вот, — последним усилием подтолкнула она автомат к правой руке солдата. Он открыл глаза, и с горечью, снова закрыл их. Опустилась бессильно, и не протянулась рука к автомату.
— Ты же просил!
Гримаса от боли скривила губы, а показалось Марине — усмешка:
— Доченька, Лена… не то! ППШ не возьмет, не достанет… Ах, винтовку!... — сжался и хлопнул, слабея, об землю кулак.
Если б не ждал, раненый точно б уже был в беспамятстве.
— Она бы, ты понимаешь, достала. Я знаю, я вижу его… сибиряк я, Леночка, белку в глаз, понимаешь… Я бы смог…
«Он же так и просил!» — ужаснулась: запоздало, с презрением последнего слова к себе, Марина. Она протянула ладонь и пожала ей ладонь солдата.
— Сейчас! — прошептала она.
Спешно, не зная куда, откатилась в сторону. И отчаянно, с быстротой ужа, поползла, наугад, по полю.
Может быть, он не ждал ее, или был в беспамятстве? Она уже рядом, а он не замечал. Но она была здесь, на поле боя, с винтовкой. Первым заметил чужой, потому что она, потеряв осторожность, рванула в последнем броске к солдату. Зловещий посвист вспоровшего землю свинцового града, заставил теперь и солдата увидеть Марину. Он увидел, как покатилась она по земле, отрываясь от неотвратимого, безжалостного преследователя.
Пуля настигла ее. Венчик распыленной в мельчайшие капли, крови, взметнулся короткой вспышкой. Сгоряча, еще пуля не остановила ее, и сестричка не выпускала из рук винтовки.
— Боже! — взмолился раненый к небу, — Боже мой, дурочка! Могла бы меня не заметить. Зачем же?! Пусть я бы… А что я теперь? Как стыд дальше жить позволит?! Девочка, дочка, родная!...
Слезы, как кровь, горячие, протекли по лицу. Он слышал живой ее, близкий голос, и посмотрел сквозь слезы.
Она тянула навстречу ему винтовку. Пять шагов, пять, не больше — всего, разделяло их…
«Ранена…» — с горечью сознавала Марина. Но понимала: солдат — хоть огнем его воспали, — продвинуться к ней не сможет. «Сейчас, — говорила она, зажимая в себе крик боли — Я хуже комбата? Сейчас!».
Марина втянула, по локоть, левую руку под оружейный ремень, притянула ладонь к погону и перевернулась на спину. Поползла, толкая землю лопатками, отталкиваясь ногами. На два шага стала ближе. На отлете, безвольно, как плеть, волочила Марина правую руку — не такова уж и рана, чтобы могла ее остановить.
Из вновь налетевшего града, две пули вонзились в ту же, правую руку. Закричал отчаянно, громко, раненый:
— Не пройдешь ты, дочка! Не-ет! Не-ет! Ты слышишь — нет!!!
Со слезами, обжегшими веки, с болью — ударившей россыпью искр в глаза, — и сама поняла Марина: «Да. Не пройду!». Слишком серьезно прошлись, поломали кость, две последние пули. Померкло, ушло на короткий миг сознание: три шага оставалось… Всего только три!
«Всего три! — повторяла она, приходя в себя. — Лучше б сразу убили, чем теперь, когда столько сделано…».
Раненый не кричал. Взглядом Марина нашла его взгляд. Он смотрел на нее. «Столько наших положит… А я могу!» — помнила, глядя в его глаза, Марина.
— М-мм! — сжала она зубы — Раньше смерти никто нас не остановит!
Раненый слышал, наверное. Он видел: как стрелка по циферблату, старается развернуть себя — к нему сапогами, девушка. Он уже видел перед собой подол сбитой на бок юбки. Обнаженные, белые ляжки ее рассмотреть можно было, так близко… «Не для того же она?... — не понимал он, и видел, — Не так уж сильнее нас смерть. Даже здесь, и сейчас!».
Навстречу ему, по земле, упрямо и медленно, пополз винтовочный ствол. Правдой суровой так и остались неодолимыми эти, последние три шага, но победой чужой им не стать. «Ника? Виктория? — как их звали, богинь победы, раненый точно не знал. — Вот ее б имя им, богиням. Имя русской девушки-санинструктора!».
Она не сумела — а кто бы сумел, на ее месте подняться? — она на себя, почти под себя, подтянула ногу, и теперь, распрямляя, толкала перед собой винтовку. «Девочка, счастье мое!...», — протянул солдат руку. Ясным, чистым, как в морозное зимнее утро, когда выходил он на белку, воздухом, освежалось, бодрилось сознание: «Милая, мы с тобой!...». В ладонь вползал ствол винтовки.
Надо б спросить: «На живот мне, сестричка, можно?...». Тампон и туго подогнанный бинт потемнели, промокли. «Но держат, — подумал солдат, — кишки не рассыплю, покуда попасть успею!».
Приклад лег в плечо. Как в морозное, чистое утро, без дрожи, четко, нашла свое место мушка в разрезе прицельной планки, и грянул выстрел. Роняя голову, понял раненый: «Есть!».
В цепях, впереди, загремело «Ура!». «Значит, точно есть!» — улыбался, и, не боясь ничего уже потерять в этой жизни, терял сознание раненый.
Он лежал лицом вниз, и не видел неба. А Марина, столкнув винтовку, так и осталась лежать на спине, и смотрела в небо. Она поняла: «Уничтожил он огневую точку!» — потому, что цепь поднялась в атаку.
Она видела небо, и слышала звуки боя. «Комбат со своими, ворвался в чужие окопы!» — предположила она, потому, что с исходных позиций, сзади, — там, где санбат — поднималась вторая волна атаки. Она думала о комбате: о человеке, которого стоило бы полюбить. «Планка цели, намеченной нами, может подняться выше цены нашей жизни!» — он был прав, капитан: разве не так, сам, поднял эту планку раненый сибиряк?! Он своей цели достиг!
Марина смотрела в небо, не сознавая, что ведь сама, только что, одолела планку такой высоты.
А с высоты, никому недоступной, одинаково, — жизни и смерти в глаза, — спокойно смотрело солнце…
Ему все равно, что на войне не бывает напрасной смерти, даже нелепой. Оно далеко, оно выше и жизни, и смерти, его не потрогать руками, как можно было, еще сегодня — потрогать руками комбата…