Дорогие сыночки!..

Дом был трёхэтажный – старый, из красного кирпича, ещё довоенный. Нина Алексеевна ходила по квартирам, но жильцов почти не было, хотя уже перевалило за 7 часов вечера.
В квартирах жили по 3-4 семьи. Общий длинный коридор, общая уборная, ванна, кухня. В коридорах пахло застойным запахом борщей, керосинок, выстиранных пелёнок, мышей. Жужжали электрические счётчики, выстроенные в ряд на стене: за каждой дверью своя жизнь, каждый счётчик вращался по-своему. Стояли вёдра, выварки, керогазы, старая обувь. И было темновато в дальних углах: лампочка в коридоре, как правило, висела одна, тусклая и высоко.
Нина Алексеевна негромко стучала в дверь, входила. Объясняла, что она агитатор с их избирательного участка, просила показать паспорта, записывала всё о проживающих в комнате в свою ученическую тетрадь и, если вопросов к ней не было, прощалась.
В квартире N8 на третьем этаже Нину Алексеевну встретила и провела к себе в комнату за первую дверь высокая пожилая женщина – Хая Ароновна Брайловская. Была она полная, добродушная и говорливая.
Нина Алексеевна, тоже немолодая уже женщина, учительница русского и литературы, зажатая жёстким расписанием в школе, почти не имеющая свободного времени, зато имеющая на шее семью – ни домработницы, ни свекрови у неё не было, всё приходилось самой – спросила Хаю Ароновну, почему в доме нет более половины жильцов. Ведь уже вечер, добавила она.
- Ходить к нам в пятницу? Что вы! – выкатила дородная хозяйка на щуплую Нину Алексеевну красивые восточные глаза. – Кто уже будет дома так рано в пятницу? Приходите в понедельник, после 8-ми. Когда уже все пришли с работы, - стала загибать Хая Ароновна жирные пальцы на пухлой белой руке. - Помылись. Покушали. И сели смотреть телевизор. Куда пойдёшь в понедельник, если ты, куда надо, сходил уже вчера, когда было воскресенье, и ты имел уже время? Ходить дышать, скажете вы? Нет, скажу вам я. Сейчас не лето, чтобы ходить и дышать. Дышат весной и осенью, говорит мой муж, а я ему верю. Нет, в понедельник, когда на проспекте гуляет январь, ты уже будешь сидеть дома, а не где-то, клянусь! И все будут сидеть дома – они такие же, не дурнее нас с вами. Почему, скажете, сейчас нет моего Хаима? Потому, скажу вам я, что сегодня пятница, а не понедельник.
- Спасибо вам.
- Не за что, что вы! – подняла Хая Ароновна мощные, голые до плеч руки. – Я это сказала только вам: чем-то вы мне понравились – такая милая голубоглазая женщина, клянусь! Сукины дети: взяли моду! Их надо переписывать, а они где-то себе шляются. Я вас понимаю: вам не сладко, но что уже можно сделать? Приходите в понедельник, и вы их накроете.
От возбуждения усатое лицо Хаи Ароновны раскраснелось, под цветастой ситцевой кофточкой горой вздымалась могучая грудь.
- А ваши соседи по коридору сейчас дома? – спросила Нина Алексеевна.
- Сидоркины дома, - опять стала считать пальцы Хая Ароновна, закатывая к потолку глаза, - только что слышала, как ругались. Коноваловых – нет, ушли в кино, придут в 8: пенсионеры. Так… Муж Клавы – между прочим, вор, чтобы вы знали, сидел в тюрьме – ещё не вернулся с работы. И осталась только Зинаида Владиславовна? Пенсионерка тоже, дома, но она вам не нужна.
- Почему? – спросил Нина Алексеевна.
- Ой, нужны ей те выборы! – всплеснула руками Хая Ароновна.
- А что с ней? – насторожилась учительница.
- За неё всегда голосуют соседи. Чтобы не было скандала. Пойдёте – вам же хуже: наслушаетесь такого!.. Запишите просто её фамилию и всё, что вам надо, и не беспокойтесь: мы проголосуем.
- Ну как же так… - растерялась Нина Алексеевна, - я так не могу, я обязана…
- Ой, господи, та шо вы там обязаны! Вы шо, не знаете, как смотрят на те выборы? Вы меня извините, конечно, что я так с вами… я же понимаю, вы – агитатор. Но здесь же нет никого, и я же вижу, вы женщина хорошая, не осудите нас. Ходим – потому шо надо, чтобы беды не нажить, вы ж знаете. И на этот раз сходим, лишь бы ото не ходили к людям по квартирах да не стукали у те двери. Не подведём, не бойтесь.
- А всё-таки, что с ней… Почему она так? – пыталась узнать Нина Алексеевна, прежде чем идти к "вредной старухе", как она мысленно окрестила её.
- Ой, господи, та старый же ж человек! 67 лет, шо вы хотите. Пенсия – 30 рублей. Разве ж можно на такие деньги прожить? На хлеб – 10 рублей в месяц надо? Надо. – Хая Ароновна опять принялась загибать пальцы. – На сахар, чтобы хоть чай пить – я уже не говорю про кефир, который нужен каждому старому человеку! Так вот, на сахар – 3 рубля надо? Надо. Это вам уже 13, так? За квартиру, свет, воду и газ – 7 рублей, правильно я говорю? Нет-нет, вы считайте тоже, я ни копейки не прибавлю, боже меня сохрани: я же ж честная женщина! Что получается? 13 и 7, это вам уже 20. Остаётся от пенсии 10 рублей? Так это ей на трамвай, на кино, на овощи, фрукты и газводу без сиропа. Я уже не говорю, что она должна есть мясо и во что-то одеваться, чтобы выходить на улицу – правда, говорят, старым людям это вредно. Мужа нет, сын умер от ран на войне, единственный брат куда-то исчез в 37-м – через 20 лет ей дали за него 94 рубля и сказали, что брат был не виноват: либелитирован. Плотником мужчина был на заводе. И сама всю жизнь же проработала. Так что вы от неё хотите? Но чтобы не было скандала, за неё голосуем мы. Так предложил всем нам мой муж, и все с ним согласились, потому что мой муж знает, что' сказать. Когда открывает рот.
- Да, 30 рублей, конечно, мало, если нет взрослых детей, - проговорила Нина Алексеевна.
- Ха, мало! Нет, можно подумать, что это много, если дети есть! Как будто дети намного больше получают и не хотят сами жить и кушать. Такое скажете! Та если б не соседи – пропала б давно! Я извиняюсь, конечно. Это не моё дело, но скажите, кто сейчас может хорошо жить на зарплату? Вы встречали таких? Зато этот лысый кукурузник, что ушёл на пенсию, получает 600 рублей у месяц, вы слышали? Нет? Это ж ему не на сахар…
Дверь отворилась, и в комнату вошёл маленький, но широкий в плечах, очень румяный мужчина.
- О, Хаим пришёл! Я же вам говорила… Знакомься, Хаим: это наш новый агитатор с избирательного участка.
- Здравствуйте! – подал руку мужчина и поклонился. – Брайловский. – Он стал снимать пальто, повесил его на вешалку. Туда же отправилась и пыжиковая шапка.
- Нина Алексеевна. Очень приятно…
- Хаим, я говорю: жить теперь стало можно, верно? Колхозникам платят на трудодни, жизнь налаживается, не то, что было прежде, при этом… как его… при культе, верно? – Хая Ароновна выразительно посмотрела на Нину Алексеевну, а Хаим – на Хаю Ароновну.
Нина Алексеевна стала прощаться:
- До свидания… я всё, кажется, записала? Ну, если что и упустила – исправлю, я ведь ещё буду у вас не раз. Всего хорошего…
- Заходите, всегда ж вам будем рады! Самые ж демократические в мире, мы ж знаем: не беспокойтесь – проголосуем, - улыбалась Хая Ароновна, подбоченясь посреди комнаты. Она напоминала боцмана на корабле.

В следующей комнате Нину Алексеевну встретили супруги Коноваловы, вернувшиеся из кино. Хозяин уже сидел у телевизора, был увлечён передачей и не отреагировал на её приход, лишь небрежно кивнул на приветствие. Хозяйка предоставила паспорта, заверила, что они с мужем обязательно проголосуют, и Нина Алексеевна, быстренько записав данные, отправилась к Сидоркиным.

Сидоркиных, хотя Хая Ароновна и слыхала, как они ругались, дома не оказалось – дверь была заперта. Нина Алексеевна постучала в следующую дверь.
- Войдите! – раздался громкий женский голос.
Нина Алексеевна вошла.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте. Чего вам?
- Я с избирательного участка, ваш новый агитатор.
- А-а, протянула молодая женщина, осмотрев Нину Алексеевну, и снова принялась что-то штопать на пяльцах. – Так чего вам?
- Да вот… надо бы записать фамилию, год рождения. Покажите, пожалуйста, паспорта.
Нина Алексеевна продолжала стоять у двери. На неё смотрел глазами-пуговками мальчик лет 5 – он был под столом, и Нина Алексеевна сразу его не разглядела. Не сразу увидела она и другого ребёнка – в маленькой кроватке, справа от неё, в углу. Стала осматриваться, лишь когда почуяла запах пелёнок. В комнате было душно, форточка была закрыта.
- Записывайте, - сказала хозяйка, откусив нитку. – Воронич Клавдия Афанасьевна. 36-й год.
Стоя, Нина Алексеевна развернула тетрадь и записала.
- Воронич, Николай Семёнович, - продолжала диктовать женщина, не прекращая штопки. – 35-й. Взрослых больше нет. Ну, что ещё?
- Пожалуйста, паспорта, - напомнила Нина Алексеевна.
- Я ж вам продиктовала уже, - проговорила хозяйка злым голосом. - Не верите, что ли? Я грамотная, 7 классов кончила. И память вроде…
- Ну хорошо-хорошо, можно и без паспортов, я верю вам, - покраснела Нина Алексеевна, отводя глаза от некрасивого, обиженного лица Клавы Воронич.
- Наверно, Хая про Николая что-то трепанула? – продолжала хозяйка. – Так это неправда! Николай сидел – верно, но правов не лишался. И вообще давно завязал: сами ж видите – двое детей!
- Да нет, я ничего…
- А можем и не голосовать, нам это не очень нужно! – наступала Клавдия, бледнея, отчего веснушки на её курносом лице выступили резче, а серые глаза потемнели. – Это вам нужно, не нам. Нам всё едино: будем голосовать, не будем. Тоже мне, всенародный праздник нашли! Спать только не дадут с самого раннего утра.
- У вас вопросов ко мне нет? – перебила Нина Алексеевна, тоже бледнея.
- Какие у меня к тебе вопросы? Тоже мне… Да разве ж ты ответишь, если я начну спрашивать? Ладно уж, иди без вопросов. Вопросы ей! На мои вопросы сам Брежнев не ответит, заикаться начнёт.
- Ну, знаете ли… это вы уж слишком! – растерянно проговорила Нина Алексеевна.
Хозяйка поднялась:
- Иди, пожалуйста! Только сразу предупреждаю: ничего ты не докажешь! Двое нас тут… без свидетелей…
Словно ошпаренная, Нина Алексеевна выскочила за дверь и почувствовала в коридоре, что у неё дрожат пальцы. А впереди ещё встреча с "вредной старухой". Может, не идти, отложить до следующего раза?
Всё-таки, пересилив себя, она прошла в конец коридора и постучала в последнюю дверь.
- Да-да! Войдите, - раздалось за дверью.

Чистенькая благообразная старушка, поднявшаяся с дивана, показалась Нине Алексеевне вовсе не страшной. Доброе круглое лицо, добрые голубые глаза, седые пепельные волосы, морщинки у глаз и губ – мама, да и только. И голос был тихий, не злой.
- Ну што, милая, стоишь у порога-то, ты проходи, коли уж вошла, садись. Нащёт выборов, значит, с агитпунхта? Так я на выборы не хожу, зря вас только гоняют ко мне. – Она чуть задумалась. – Ну, да чужих-то ног кому жаль? Да-а… Вот ведь как, милая. Не пойду я, видать, и в этот раз. Сама посуди, зачем мне ноги свои бить?
- Выборы же, бабушка! Каждый взрослый гражданин обязан…
- Э, милая! – вздохнула старушка. – Много люди чего обязаны, да не всё делают. Выбирайте уж сами, без меня: на што я вам? Да ты садись, садись – вон стул-то. А звать меня Зинаида Владиславовна. Иванова я. Из Курска сюда попала, за мужем поехала. Да тут ево и бросила: невозможно было жить, пьяница горький.
Дверь отворилась, и в комнату без стука вошёл мальчик с тарелкой в руке. В нём Нина Алексеевна узнала белоголового сына Клавдии Воронич.
- Бабушка, - сказал мальчик, - мама просила передать… - Он подошёл ближе и протянул ей тарелку с двумя большими пирожками.
Зинаида Владиславовна поднялась, молча взяла из тарелки пирожки, открыла створки старого, потемневшего от времени буфета возле стены и положила их туда.
- Передай маме спасибо! – погладила она мальчика по голове, и тот убежал. А Нина Алексеевна отметила, что угощения старушка берёт без стеснения, не отказываясь, значит, привыкла.
Зинаида Владиславовна села опять на диван, сказала:
- Сын мой, Митя, вот таким же был, когда ушла я от мужа в 30-м. Пошла на Петровку работать. Трудные годы были.
На лицо Зинаиды Владиславовны словно облачко набежало – задумалась, пригорюнилась. Вот тебе и вредная, с раскаянием подумала Нина Алексеевна, глядя на старушку. И почувствовала себя у неё легко, уютно.
Комната была чистенькая и не так уж чтобы очень бедная. На окне тюлевые занавески. Два цветка в горшочках. Старенький диван. Посредине комнаты небольшой стол, накрытый льняной скатертью. На столе стеклянная ваза с сухарями. На стенах вышивки, фотокарточки в рамках. В углу – кровать с панцирной сеткой, заправлена покрывалом, подушки тоже накрыты. Швейная машинка "Зингер", ножная. Два венских стула. В буфете виднелась горка хорошей фарфоровой посуды – полный набор. Очевидно, гордость хозяйки.
Перехватив взгляд Нины Алексеевны, старушка пояснила:
- Всю жизнь мечтала! Это мне подарили товарки по работе, когда на пенсию провожали. Ну и местком немного помог – сервиз дорогой.
- А муж – жив? – спросила Нина Алексеевна.
- Нет, помер. Ещё в 32-м, когда на строительство Днепрогеса подался. Плотник он был хороший. Мово брата делу обучил. Ну, а на стройке-то плотники нужны были. Народу собрали – сила! Да он там сошёлся с такими же пьяницами, как сам. Напился, говорят, ночью и уснул прямо в котловане. Его и завалили сонного бетоном. Было темно, не заметили сразу-то. А как заметили – поздно было: задохся.
Зинаида Владиславовна помолчала.
- А сына схоронила уж после войны, в 49-м. Старые раны открылись. Здесь, в госпитале, помер. Всю войну, до самого Берлина прошёл…
- А вы не пробовали писать, чтобы вам пенсию… за сына прибавили?
- Нет. Мне ведь платили за него, как помер. Пока сама работала. Немного, правда, а всё же – помочь. Ну, а вышла на пенсию – отказали. Не положено, говорят.
- Пенсия 30 рублей?
- 30, милая, 30. Я вижу, ты уже всё знаешь.
- Ваша соседка рассказала.
- Это которая же?
- Хая Ароновна.
- А, Хая. Эта – хорошая женщина. И мужик у неё хороший. Присоветовал мне в собес обратиться, чтобы от квартплаты освободили. Где-то вычитал, будто есть закон для таких, как я. Заявление помог написать. Только не вышло ничего. Отказали.
- Да как же так? – вырвалось у Нины Алексеевны. – Разве можно в городе на 30 рублей прожить? Это ведь не село, где свой домик есть, усадьба, огород. Да и там на 30 тяжело. – Нина Алексеевна подняла на старушку глаза.
Та улыбнулась.
- У колхозников есть пенсия и по 12 рублей. А у меня всё ж таки 30.
Нина Алексеевна опустила голову. Разговор оборвался.
- А я тебя, милая, сразу приметила, - заговорила опять Зинаида Владиславовна. – Экая, гляжу, беленькая да ясноглазая вошла-то! Добрую душу видать с первого взгляда, как и худую. Ну, я и не погнала тебя. Других-то я сразу гоню: надоели. А ты…
- Бабушка! А давайте-ка письмо напишем… правительству, - зарделась Нина Алексеевна. – Ну, хотя бы в Верховный Совет. Не может же такого быть, чтобы советская власть человека в беде бросила! Тем более мать сына, погибшего от войны.
- Да ведь в том-то и загвоздка, милая ты моя, что не на поле боя, а здесь помер. Ну, а коли здесь, то… - Зинаида Владиславовна развела руки.
- А у вас документы есть, что он умер от ран? – загорелась Нина Алексеевна желанием помочь.
- Есть, как же. – Зинаида Владиславовна поднялась к буфету, выдвинула один из ящичков и стала в нём рыться – там лежали бумаги.
Захватив с собой всё, Зинаида Владиславовна воротилась к столу и разложила бумаги перед Ниной Алексеевной. Тут был и её паспорт, и трудовая книжка, и справка о смерти сына в военном госпитале N273, удостоверяющая, что Иванов Дмитрий Кириллович, 1923 года рождения, холост, скончался 22 июня 1949 года от открывшейся раны в левом лёгком, полученной в 1943 году на фронтах Великой Отечественной войны. Была здесь и пенсионная книжка Зинаиды Владиславовны. Из неё явствовало, что с 1965 года, то есть 2 года назад, в возрасте 65 лет Зинаида Владиславовна, проработавшая 45 лет, вышла на пенсию по старости и получает 30 рублей в месяц.
Зинаида Владиславовна пояснила:
- Не смогла больше, а то бы работала. Здоровья не стало.
- Знаете, - подняла голову от бумаг Нина Алексеевна, - тут всё есть, что надо! Я завтра с нужных документов поснимаю копии, и мы с вами напишем письмо и приложим их к нему. Чтобы там потом с этим не тянули. Понимаете, могут ответить: пришлите справки, что сын умер от ран, что пенсия действительно 30 рублей и тому подобное. А у нас будет всё сразу готово. Чтобы никакой волынки! – Глаза у Нины Алексеевны блестели.
- Ох, дай-то бы бог, милая! – вздохнула Зинаида Владиславовна.
- Получится, всё получится, вот увидите! Тем более в этом году у нас юбилей – 50 лет советской власти. Просто ну не могут они отказать! Сын погиб, вы всю жизнь проработали…
- Да так-то оно так, - задумчиво проговорила Зинаида Владиславовна. – Только ведь всегда отказывали во всём, с чем ни обращалась в горсовет. Всё своими делами больше заняты: как председателю горсовета дачу построить, воду в сад провести или бассейн для большого начальства.
- Ну, здесь – это одно дело, а в Москве – совсем другое! – утешала Нина Алексеевна.
- Да ведь, милая, што здесь, што там - одна власть, - упрямилась Зинаида Владиславовна. - А ты-то, партейная будешь, аль нет?
- Нет, бабушка, я беспартийная. Но какая разница, разве дело…
- Я и то вижу, сразу подумала: беспартейная. Есть разница, милая, есть, только молодая ты ещё, не видишь её. А вот пойдёшь, как я, на пенсию – вспомнишь.

Дома Нина Алексеевна горячо рассказывала мужу:
- Нет, Глеб, я этого так не оставлю! Какой же я тогда агитатор, на кой я тогда? Нет, сама пойду завтра, сниму копии, напишу…
- Да погоди ты, Нина, погоди! – порывался остановить её муж. – Надо проконсультироваться в юридической конторе… там все законы знают, может, подскажут что-то или отсоветуют. Не нужно пороть горячку.
- Я вижу, ты вообще не хочешь, чтобы я этим занималась, - обиженно проговорила Нина Алексеевна.
- Не хочу.
- Почему?
- Не верю я во всё это.
- Почему?
- Почему, почему! Заладила. Да потому, что всё равно там откажут в прибавке. А ты поселишь в душе старухи веру. Как ей тогда жить, ты подумала об этом?
- Да почему откажут-то? – не сдавалась Нина Алексеевна.
Муж, задумчиво глядя в окно, стал закуривать:
– Да по простой причине. Ну, положим, раздобрятся там – почему не дать прибавку одной старухе? А дальше что? Старуха ведь не в пустыне, среди людей живёт. Поделится своей радостью с другими. И пойдёт… Через год секретариат Верховного Совета будет завален подобными письмами. Начнут писать колхозники, у которых пенсия и того меньше. Об этом там в первую очередь подумают, потому и откажут.
- Так, - вспыхнула Нина Алексеевна, - значит, Хрущёву можно отвалить 600 рублей, а труженикам…
- Вот именно поэтому и откажут! – рассмеялся Глеб Иванович. – Прибавить труженикам, значит, лишить привилегий себя: в больших пенсиях, бесплатных поездках, курортах, в дачах, мехах.
- Да ты хоть понимаешь, что' говоришь?! Что же, по-твоему, у нас…
- Я-то понимаю, - вздохнул Глеб Иванович. - Беда в том, что ты этого не понимаешь. И таких, как ты, к сожалению, ещё очень много.
- А я всё-таки попытаюсь доказать тебе обратное! – запальчиво произнесла Нина Алексеевна. И опять у неё дрожали пальцы.
- Попытайся… - Глеб Иванович вышел в другую комнату.

На следующий день Нина Алексеевна договорилась с двумя преподавателями, чтобы они заняли её часы, и с лёгким сердцем занялась делами Зинаиды Владиславовны.
Оббежала всё – горсовет, собес, юридические конторы. В горсовете её не приняли: не приёмный день. В собесе тоже отказали в прибавке к пенсии – нет-де оснований. И тогда она ещё больше утвердилась в мысли, что надо писать в Верховный Совет. В нотариальной конторе заверила справки, хотя и пришлось долго простоять в очереди.
К Зинаиде Владиславовне она пришла в 5 часов. Хозяйка была дома – штопала тёплые чулки.
- Ну што, милая, пришла? – встретила она Нину Алексеевну. – Здравствуй, касатушка, здравствуй! Раздевайся, у меня тепло. Устала ты, вижу, садись-ка, я чайком тебя сейчас напою. – Она направилась к двери, чтобы пойти на кухню, и тут Нина Алексеевна достала из сумки два больших апельсина и, смущаясь от неловкости, положила на стол.
- Спасибо, - просто сказала старушка. – Вот чайку-то и попьём с корочками, он быстро настоится. Я щас, милая, щас, ты посиди тут…
Потом они пили чай и составляли письмо в Верховный Совет. Нина Алексеевна его продумала ещё вчера и теперь излагала всё чётко, последовательно, чтобы не было никаких неясностей. В конце письма, от лица Зинаиды Владиславовны она просила надбавки к пенсии в порядке исключения.
- Вот так, - закончила писать Нина Алексеевна. – Теперь только перепишите своей рукой, приложим копии с документов, и я пойду на почту и отошлю заказным письмом.
- А ты мне почитай-ка ещё раз, - попросила Зинаида Владиславовна. – Хочу по порядку послушать, што мы там с тобой сочинили-то.
Нина Алексеевна не торопясь прочла письмо вслух. Зинаида Владиславовна внимательно слушала, согласно кивала, а потом, когда Нина Алексеевна кончила читать, попросила:
- Милая, ты вот что… Припиши-ка там в конце, што, мол, всё это я написала под диктовку, добрые люди помогли – поди не поверят, што неграмотная старуха так складно составила письмо. А от меня добавь так, я потом перепишу: "Дорогие сыночки!.." Они же там, поди, все мне в дети годятся, в Верховном Совете-то? Это ж их мы выбирать-то будем? Вот и пиши: "Дорогие сыночки! Помогите мне, старой матери погибшего за власть нашу сыночка моего. За то до земли вам кланяюсь, ваша мать Зинаида Владиславовна Иванова".
Нина Алексеевна вздрогнула от того, каким голосом произнесла всё это Зинаида Владиславовна, кожа на руках у неё покрылась пупырышками, и она заплакала. Заплакала и Зинаида Владиславовна, до той минуты державшая слёзы в горле. А наплакавшись, стала переписывать письмо – делая ошибки, пропуская запятые, не дописывая в словах окончаний.

Потом, перед самыми выборами, была встреча с депутатом, на которую, как всегда, не пришёл ни один избиратель. Вместо избирателей – тоже, как всегда – в полупустом зале расселись агитаторы с двух избирательных участков. В этот же день, двумя часами позже, они пошли на другой избирательный участок и встретились там с другим депутатом. Было опять скучно, томительно. Депутат рассказывал свою биографию, давал обещания выполнять волю и наказы избирателей, хотя никаких наказов, конечно, не было, как и вопросов. Жидко похлопали под конец, и разошлись.
Наступил день выборов. И Зинаида Владиславовна впервые за многие годы пришла на них и проголосовала, как и прежде, за блок коммунистов и беспартийных. Письмо в Верховный Совет было отправлено, в блок она опять верила.
А Нина Алексеевна от предвыборной и выборной кампаний очень устала, накопилось много дел и в школе, и дома, и она ушла в них с головой. О Зинаиде Владиславовне она как-то забыла, а когда вспомнила через месяц, то зайти к старушке не смогла: не было времени. Так она откладывала свой визит ещё несколько раз, и когда, наконец, выбралась, был уже май, а точнее – 9 мая, День Победы.
День этот теперь был нерабочим, днём отдыха, и Нина Алексеевна пошла к старушке с утра. И проведать – поздравить с праздником, и узнать, как у неё дела, что ответили ей из Верховного Совета. Может, уже и пенсию ей прибавили? То-то радости будет!
Зинаиду Владиславовну она застала собирающейся на городское кладбище. Та ей обрадовалась, заплакала. А на вопрос, что же ответили, молча достала из буфета бумажку с гербом и протянула её Нине Алексеевне.
"Приёмная Президиума Верховного Совета СССР, г.Москва.
Ваше заявление от 26.1.1967 переслано на рассмотрение заведующему областным отделом социального обеспечения г.Днепропетровска, который обязан уведомить Вас о принятом решении" – почла Нина Алексеевна.
- Ну и что же собес? – спросила Нина Алексеевна каким-то противным задрожавшим голосом. Губы у неё побелели.
- А… - махнула рукой Зинаида Владиславовна. – Вишь, на кладбище я, к сыночку собралась. Он ведь тоже эту Победу добывал. Прощай, милая, некогда мне… ты уж извини меня, старую. А за добро твоё, сочувствие – спасибо тебе, не забуду! – Она вытерла сухими ладонями слёзы. – Спасибо, что пришла, не забыла.
То ли повинуясь какому-то острому порыву, то ли из чувства вины перед Зинаидой Владиславовной, которое непонятно отчего, но вот появилось, Нина Алексеевна пошла за старушкой, не решаясь её оставить в эту минуту, а потом и поехала с ней на кладбище. Они сели в автобус, идущий в аэропорт – он проходил мимо кладбища.
На развилке шоссе "В аэропорт", "На кладбище" они вышли, прошли под огромным красным транспарантом над дорогой "Народ и партия – едины!" и зашагали к завидневшимся за оградой крестам и звёздам над памятниками.
Сын Зинаиды Владиславовны был похоронен среди военных. Здесь были могилы солдат, погибших не на войне, но убитых войной. На памятниках со звёздочками были вделаны фотокарточки похороненных – в фуражках и гимнастёрках, с орденами и медалями на груди. Нашлась такая фотокарточка – в гимнастёрке с погонами сержанта, с медалями и орденом – и у Дмитрия Иванова. На Нину Алексеевну смотрело суровое простое лицо молодого солдата. И надпись, чёрным по белой эмали: "Иванов Дмитрий Кириллович. 1923-1949".
Могилы стояли в шеренгу, несколько рядов. Их тут было много – Ивановых, Петровых, Дорофеевых, Сидорчуков, Коваленко, отдавших жизнь за Отечество и бесстрастно смотревших теперь с памятников на всех живых, приходивших к ним в праздник Победы.
- Ой, сыночки вы мои, дорогие сыночки!.. – прошептала Зинаида Владиславовна, опускаясь на колени перед могилами. И этот негромкий голос, как чёрная надпись на каждой табличке, ударил Нину Алексеевну ещё раз по душе и застрял где-то в сердце, ранив его жгучей невыразимой болью.
Она смотрела на бледное небо, разорванные высокими ветрами облака, на кроны деревьев, шептавших молитву над рядами могил, и чувствовала, как у неё, живой и ещё видящей всё, утрачивается что-то важное и нужное ей для жизни.

Конец
18 ноября 1970 г.
г. Днепропетровск