Убийство

1.

Щекотный, мяконький страх смерти, муравьиный шепоток, пробегающий от низа живота через пупок к груди, где становится нудным пением, лампадной болью. Жара спущена с поводка. Раскалённое кладбище, стёртые польские буквы, кое-где мерзавцами пририсованы возбуждённые фаллосы. Небо уже створаживается, над останками крепости грязные самолётные следы, а слева распушённые лисьи хвосты, взмывающие от стыдливо прикрытой магазином ГРЭС. Продавщица даёт сдачу веснушчатой рукой, и я с отвращением представляю, как она выглядит под грязным халатом.
Чернильная лужица, неподвижный, как укус, рассказик. Почти чеховская меланхолия; жажда мгновения, которое неизбежно оборачивается камнем, жажда действия с истерической болтовнёй в финале. Необходимость монотонного труда, аналог супружеского сожительства; ещё один утомительный ритуал. Максимум пройден, теперь только вниз, к жестковыйному старику на парковой скамейке. Имитация вдохновения, пересранная страхом перед банальностью. Только рядом с тобой появлялась удивительная плотская плавность, соразмерность, переходившая в речную прозрачность текста. Я высосал тебя до кожицы, истребил всю до последней родинки, – и вот опять ты – нова, невредима, недоступна. Лежишь в хлопьях пены и обдумываешь план действий. Задница жёсткая, кость хрупкая, на ляжках ни тени целлюлита.
До чего узки мои эротические пристрастия: исключительно женщины, и обязательно талантливые. Хотя однажды я шёл сквозь подслеповатое подсолнуховое поле к тягучему закату, и чувствовал, что хочу заняться любовью с бесстыдным солнцем, кивающим из облачного рассола, с тяжёлыми лицами цветов, с ветряками, равномерные взмахи которых казались мне особенно чувственными. Я удивлялся чистоте и силе своего желания, пока встречные узловатые огородники не рассеяли дурман.
Оборванный край, сиплое мерцание. Я сижу перед кучей дерьма, даже не знаю, реального или вымышленного, и сгоняю с него сонных мух. О, небесные кураторы, монтажёры вдохновения, проводники здравого смысла! Не увидеть вам ни плавных сюжетных трелей, ни подпиленной, но законной логики. Мы тянем друг на друга одеяло – хрясь! Матрасно-полосатая лошадь бежит по кругу и не отвечает на вопросы. Жизнь в кулачке, в солнечной ванне. Крылышки за плечами, а член в манной каше. Поворот ключа, и вот сопливое зеркало отражает раскалённый палец, – но это ненадолго, пока ты не сядешь, – такое точное, самовлюблённое движение. По сути, я ещё ничего не сказал. Берегов не видно, зато всюду рельсы, и через них не переступишь.
Как же ты будешь без меня, ведь тебе не будут глядеть в рот все персонажи? Или я ошибаюсь в тебе, или всегда ошибался? Тьма тьмущая, только лампа с пляшущим абажуром, только соляной столп, пенье форточки и отвратительные леденцы с ментолом. Мякоть яблока взамен точного теневого рисунка. Революция не состоялась? Платоническая любовь, замена мужского лица женским. Земная кора не треснула, но, сказать правду, закончился сахар. Ударить по склонённому затылку, до полного растворения в тягучем клейстере. Войска идут по пустырям, скандируя ахинею. С трудом – на забор с золочёными остриями, дальше дурно пахнущие цветы и какая-то огородная дрянь. Дерево падает, придавив мои руки. Ты удержишь меня на грани змеиной лёгкости, прежде чем я скользну в траву. Раскосая исповедь, клочковатая музыка, летящая с двух сторон. Я уступаю, я сжимаюсь, я лживая мышь, и тебе придётся сжечь всё поле. Это уже не плаканье в круглую лунку, это вопрос жизни и смерти (скажем, от дурного пищеварения). Трепещущая прохлада, вот что имело смысл. Распорядок и стиль церемоний, очерёдность ошибок, своевременность духовых инструментов. Солнце нельзя объехать, всё равно оно будет светить сзади. Разрушить дом может лишь тот, кто его строил, а, значит, мой Вавилон будет вечен. Я стою перед чистым листом. Партитура готова, милый Сальери. Колобок, рыжая лавина, не из-за тебя ли я всё это затеял? Стелил ли соломку, чтобы мягче упасть? Скрипочка превратилась в блядскую флейту, и это невыносимо, в конце концов. Волна спадает; опрокинутый, скользкий образ. Лабиринт с клопами, темнота с золотыми кисточками, взмах бабочки, в лучшем случае – след, оставленный слизнем. Почему ты так тянешь? Я фальшивлю, как пластинка. Краденая секунда, филантропический, насквозь чужой звон. Опередить моветон на несколько мгновений. Разве уже нужно заметать следы? Высокопарный слог, соловьиная тупость. Дно – не скажу «ямы» – где видно клок неба со звездой, хорошо, что не кустарной. Ты будешь всё отрицать, хотя нет уже ни отражённого света, ни самого солнца.

2.

Буква к букве, склад нищенских обязательств и гарантий. Ты предпочитал послушный, разноимённый хор, а я строю свой дом из шороха дождя, из процеженного ряда огней, из целлулоидного писка летучей мыши. Несу в себе фальшивую монетку свободы. Всё, что я умею, я взяла в твоём мире, расстроив его, как наскучившую игрушку.
Текст обладает смещённым центром тяжести: похоть и смерть, неразменная банкнота. Очередной римейк американского триллера. Импровизация перед нейтральным, уходящим в тишину финалом. Чуть меньше интонации, чуть больше логики, слова – мелкие неровные камешки. Формируется плотный сгусток, и я пробую раскатать его по плоскости, вытянуть в линеечку, но так, чтобы не нарушить содержимое. Каждая капля дождя должна остаться на своём месте, даже если этого никто не увидит.
Тело с трудом перетянуто на диван и накрыто простынёй. Никаких поблажек, убийство главного персонажа – дело не простое, если не хочешь прочирикать эту сцену, не отходя от ноутбука. Заглядываю в зеркало: в пыльном расфокусе рыжая растрёпа с поплывшей талией и набухшими сосками. В углу журнальный столик с рукописями, всё в ведро, даже не читая. Иду на кухню, переступая босыми ногами через пустые бутылки. Нет ничего неопрятней мужского одиночества. Открываю форточку, чтобы выпустить запах смерти. В ведре был презерватив. Откуда у него деньги на шлюх? Или какая-нибудь небрезгливая соседка? Одеваться пока не хочу, и в душ не хочу, не желаю видеть, в каком у него состоянии ванная. Лучше ходить потной и понемногу остывать. Раскрываю полностью окно, но легче не становится. За окном предгрозовая духота. Чёрно-белая коза подбирает клочья газеты. Дородная баба ведёт за руль обморочный мотоцикл. Сухое пощёлкивание электрических линий, отдалённый покатый гром. Скоро последняя маршрутка в центр, и я на неё уже не успею.
Как много у него было смешных привычек. Боялся незнакомцев, продающих книги, телеграмм от малознакомых людей. Скурпулёзность, бесконечные перечни бесконечных дел, сантиметровая точность раскадровок. Предвзятость, сгибающая партнёра в дугу. Для того, чтобы придать тексту равновесие, соединял его с парящими конструкциями. А теперь – редкий дождь, редкие слова, редкие фонарные буквы. В каждую я могу войти, надеть её на себя, как мокрую одежду. Образы, отражённые в зеркале, превращаются в ночных бабочек.
Убийство? Не английский сад, конечно, но больные сучья срезать-то надо. Тишина слишком щелиста, пальцы проходят внутрь и попадают во что-то рыхлое. Нет уже смысла изворачиваться, смысла вообще нет.
Молний не видно, но гром катается по чёрному небу. Гнилой и гладкий дождь, платье облепило тело. Мужчины оглядываются, но, видимо, в лице у меня что-то такое, и зонт никто не предлагает. Сворачиваю на заброшенный участок, сажусь на корточки, с наслаждением мочусь в зарослях амброзии. Дальше под уклон дорога, мощёная крупным камнем. Кажется, поднимается температура.
Телефонная будка со старым евреем внутри. Мокрые мерцающие ноги, пластмассовое свечение убегающих ручьёв. «А что Моисей?» Пауза. Диагональная панорама: голова еврея с прижатой к уху трубкой, за ней слезящаяся дверца будки. «Умер?» Деталь: краешек носа и шевелящиеся губы. «Мы все умрём».

2011