Настоящая жизнь

Отец считал себя «личностью с тонкой душевной организацией», поэтому на всех вокруг смотрел свысока, в том числе и на нас с мамой. Случались у них мучительно долгие кризисы. Отец тогда почти каждый вечер приходил навеселе, а мать, уложив его спать, приходила ко мне и спрашивала, с кем я останусь, если они разойдутся. Меня это сильно раздражало, поэтому я отворачивался к стене и бурчал: «Ни с кем. Уйду из дому. Один. А вы сами разбирайтесь, без меня!»

Несколько раз отец уходил от нас, на неделю-другую, а иной раз и на месяц. Странно, мне его уходы даже нравились. Я переставал жить в тягостном ожидании вечера, когда он являлся на пороге какой-то липкий, насмешливо-злобный – в таком состоянии он мог треснуть меня по голове, оскорбить («я в твои годы уже деньги зарабатывал, а ты всё в дурачках бегаешь») или, например, достать из сейфа пистолет и приставить его к виску, угрожая самоубийством. Эти обострения чаще всего начинались весной, а иногда и осенью. Однажды мать в состоянии крайнего уныния позвонила сестре в Запорожье и попросила увезти меня к себе, подальше от неприятностей.

Приехала тетя Галя – шумная, горластая – с порога обругала отца и выгнала из дому на время своего там присутствия. Вихрем собрала мои вещи и, не дав маме опомниться и вдоволь поплакать, схватила меня за руку и потащила на вокзал, да я и не упирался. Всю дорогу она обещала мне райскую жизнь на полном пансионе. Как только поезд тронулся, я прилип к окну и стал буквально впитывать всё, что удалось там рассмотреть. Со мной такое и раньше случалось: в обычном состоянии мой взгляд рассеянно блуждал, мысли путались и мало что меня занимало; но стоило погрузиться в тревогу, как я замечал, что любая мелочь вдруг начинала меня сильно интересовать, отпечатываясь в памяти навсегда.

Тетушка за спиной что-то уютно бурчала, а я весь был снаружи – среди полей и лесов, на улицах незнакомых городов и деревень, плыл по реке и летал по небу; каждая птичка, кошка или собака, ребенок и взрослый – весь этот огромный мир становился родным. Почему? Может потому, что появлялась возможность побывать там, где не мог и мечтать в своей скучной, обыденной жизни. Когда в жилах кипит кровь, прошлое отходит в сторону, тает, обесценивается, зато в будущем волшебные события кажутся как никогда реальными. Ты их не опасаешься, как раньше сидя в комнате за учебником, в малодушной самозащите собственного микромира – нет, распахиваются твои горизонты, распахивается навстречу новому душа, и ты бесстрашно жаждешь подвигов!

– Тетя Галя, – сказал я неожиданно, – ты понимаешь, что мне придется драться?
– Это еще зачем? – отпрянула она в испуге.
– Ну как, – продолжил я, глядя в её загорелую морщинистую переносицу, – в новой компании нужно будет заставить себя уважать.
– Никто тебя не тронет, – сказала она, махнув рукой. – Как только узнают, что ты мой племянник, так за родного и примут.
– Вопрос в том, приму ли их я, – отрубил я решительно и отвернулся к окну.

Словом, всю дорогу я готовил себя и тетку к разного рода приключениям, которые просто обязаны свалиться на меня, и которых я отчаянно желал.

В Запорожье мне и раньше случалось бывать, но лишь денёк-другой, проездом, по касательной. Я не воспринимал город серьезно и привычно скользил по нему рассеянным взглядом туриста, не углубляясь в детали. Когда же мы с теткой из душного вагона, пропахшего несвежими носками и туалетом, вышли на привокзальную площадь, опоясанную душистыми цветочными клумбами, я увидел на крыше вокзала метровые буквы «Запорiжжя», в моей голове будто вихрь пронёсся, и с первых шагов я буквально врос в этот ранее чужой город.

Тогда стоял конец мая, здесь, на юго-востоке Украины, вовсю царствовало лето. Во всяком случае, народ одевался по-летнему, воздух сразу обнял меня жаром, я снял пиджак и остался в сырой мятой рубашке. Мы ехали на новеньком чешском трамвае с чистыми стеклами, за окнами мелькали пирамидальные тополя, каштаны и акации в цвету, яркие цветочные клумбы, кряжистые дома с витринами магазинов и кафе. А вот таинственные вывески: «Взуття», «Гудзики и шкарпетки» – интересно, что это такое?..

Я ждал, когда появится Днепр. Я чувствовал его близость, его могучее дыхание. Так, должно быть, охотник среди буйных зарослей тропической сельвы чувствует приближение невидимого могучего зверя. Наконец, мы сошли с трамвая и по бульвару, мимо утопающих в кипучей зелени домов, дошли до теткиного подъезда. Бросив свои вещи в комнате, отведенной мне, я сразу потребовал сводить меня на Днепр. Тетка вздохнула, не сумев противостоять бурной энергии познания, жалостно буркнула что-то несущественное про возможность покушать где-нибудь в кафе, и мы вышли во двор. Никого, кроме малышни, там не наблюдалось.

Нырнули в гулкую арку, разрезавшую дом до четвёртого этажа, навечно пропахшую жареным луком и тушеной капустой. Дальше по широкому проспекту вышли на площадь, пересекли её раскаленное солнцем асфальтовое покрытие, и вдруг из-за тополей и акаций сначала мелькнула синяя вода, а потом открылась величественная панорама. Справа бетонной грядой пересекала реку плотина Днепрогэса, слева – высились утёсы острова Хортица, где-то далеко в сизой дымке кудрявился зелеными холмами противоположный берег, а между всем этим – переливалась сверкающей синевой обширная акватория нижнего бьефа. Да, это меня обрадовало! Я подумал, что если и придется прозябать тут в одиночестве, стану бегать сюда, часами любоваться этой красотищей и, может быть, даже писать стихи. Я даже сочинил начало: «Стою на скальном отвесном утёсе, как апач на пироге; подо мною раненным зверем ревут Днепровские пороги». Конечно, надо будет подшлифовать, но начало положено.

Тетка тоже замолчала и стояла не шевелясь. Но потом все-таки очнулась и непреклонно повела меня в вареничную: кажется, для неё самым главным было, чтобы племянник не оказался голодным. Я подзабыл уже вкус вареников, выбрал в меню те, что с капустой и с вишней, и с таким удовольствием съел обе порции, что даже тетка восхитилась. Вернулись мы во двор, а там уже на лавках у нашего подъезда собрался народ.

Они повскакивали с насиженных мест, окружили нас и засыпали вопросами: кто, откуда, надолго ли? И вот мне улыбаются мальчишки и девочки моего возраста, пожимают руки, приглашают в гости, утром на рыбалку, днем на прогулку по городу, вечером в кино. У меня стучит в висках и в груди от счастья – нет отчуждения, нет неприятия, наоборот: мне рады, со мной хотят дружить.

В отличие от меня, запорожцы были загорелыми, общительными, говорили по-русски мелодично, их «г» больше напоминало «х», вместо «что» произносили «шо», вместо «ничего себе» – «тю», часто в их речи встречались украинизмы, вроде «позычить», «до хаты», «тикать», «злякався», но больше всего мне понравилось «та ты шо!» – нечто вроде нашего «вот это да!», но произносится слитно, с протяжкой и вытаращенными глазами: «Та-а-атышоо-о-о!..» Запорожцы и запорожанки искренно любили свой город, пытались сходу заразить приезжего этим сильным чувством и просто обязаны были и меня влюбить в это мощное разноликое многообразие. Но как же мне всё это нравилось! Словом, началась настоящая жизнь.

– О, брат, – воскликнул я, взглянув на благодарного слушателя, – а знаешь ли ты, что это такое – настоящая жизнь?
– Догадываюсь, – пробормотал Володя, пряча глаза.
– А вот, чтобы ты не догадывался, а знал точно, я тебе это сейчас объясню. Жить – это значит, принимать всё и всех открытым сердцем. В таком состоянии ты всех любишь, и все любят тебя.
– Неплохо…

Следующие дни новые друзья буквально разрывали меня на части. Казалось, я перезнакомился с населением половины города. Меня водили из одного двора в другой, из одной окраины города в другую, из шестого поселка в восьмой. Родители моих новых друзей чуть не насильно засаживали меня за стол и кормили, кормили… Да так вкусно! Я успел посетить центральный пляж имени Жданова и даже искупаться в маске и ластах, взятых на прокат.

Пешком прошёлся по Днепрогэсу, рассматривая слева по ходу с высоты пятидесяти метров огромных сомов, резвящихся далеко внизу, а справа – совсем близко стояла зеленая вода, тихая как на болоте. Вот задвигался козловый кран, поднял задвижку, и по одному из лотков водосброса полился бурный поток, сотрясая плотину и поднимая над водой облако водяной пыли, в которой заиграла радуга. На пляже правого берега удивился толчее народа и цвету воды, которая тут «зацветает», по этой зеленой воде носились скутера на огромной скорости и дико выли мощными моторами без глушителей.

Побывал на стадионе «Металлург» на концерте, где пела София Ротару, Юрий Гуляев, а в перерывах на «Антилопе-гну» ездили по кругу Остап Бендер со товарищи, из глаз которых сыпались искры. Побывал в драмтеатре и в кино, в пятиэтажном универмаге «Украина» и на двух рынках, в парке «Дубовый гай» и в речном порту. Видел огромные заводы «Запорожсталь», «Днепроспецсталь», «Коксохим» и «Коммунар», выпускающий автомобили, комбайны и «кое-что еще».

Остров Хортицу я полюбил насмерть! От 800-летнего дуба, под сенью которого отдыхали Тарас Бульба, Тарас Шевченко, Нестор Махно, Александр Пушкин, Илья Репин – меня не могли оторвать с полчаса, я всё ощупывал корявую щелястую кожу дерева, прикладывал уши, пытаясь расслышать голоса тех людей, которые тут побывали, крики отчаянных запорожских казаков, ржание коней, свист батогов, булатный звон клинков. Меня дурманили зной и душистые запахи степи, дарили неожиданную густую тень и прохладу дубовый гай и молодые сосновые лесопосадки. Я по привычке набросился на грибы, но меня строго предупредили, что собирать их нельзя: в этом месте во время войны шли ожесточенные бои за переправу, поэтому много захоронений, и можно отравиться трупным ядом.

Тетка водила меня на базар – так назывался местный рынок. Мне он показался огромным и богатым. И чего тут только не продавали! Голова кружилась от густых ароматов, которые носились в воздухе и требовали обратить внимание, попробовать, купить. Пока мы обходили торговые ряды, я съел кулёк малины, стакан семечек, кусок брынзы, ножку копченой курицы, малосольный огурец, грушу «лесная красавица», жмэню абрикосов «колеровка», пожарной окраски рака и кружок чесночной колбасы. Самые роскошные прилавки здесь отдали, конечно, салу: белому, розовому, с мясными прожилками, слоистому бекону, розовой буженине, копчёному окороку, перчёному шпигу…

– А это что такое? – спрашивал я, скривившись, указывая пальцем на нечто желто-зеленое, полупрозрачное, с неприятным запахом, явно залежалое и подпорченное. – Зачем оно тут лежит почти у каждого?..
– Это старое сало для настоящего украинского борща, – поясняла тетя Галя, уважительно выбирая кусок пожелтей и пострашней. – Вот растолку я его с чесноком и в борщ заправлю.
– Да не стану я кушать эту гадость! – возмущался я.
– Еще как станешь! – говорила тетка. – От такого борща за уши не оттащишь. Этой-то заправкой со старым салом и отличается настоящий борщ от щей, подкрашенных свеклой.

И на самом деле, когда за обедом тетка поставила передо мной глубокую тарелку с «двойной» порцией борща, я, конечно, подозрительно принюхался, осторожно лизнул из ложки ярко-красную жидкость… – и с такой жадностью набросился на главное украинское блюдо, что не успел заметить, как съел всю порцию, да еще и за добавкой тарелку протянул, на радость хозяйке.

– Мой покойный муж, Федор Васильевич, царствие ему небесное, – сказала тетка, – тот по ночам, бывало, просыпался, чтобы свою бадейку борща «зъисты». А бадеечка у него знатная была, литра на полтора… Да, уважал покойник борщ, сильно уважал! А еще синенькие в любом виде.
– Приготовишь, тёть Галь? – протягивал я, предвкушая еще нечто грандиозное.
– Синенькие-то? – Гладила она меня по вихрам большой ладонью. – А как же! Это баклажаны так здесь называют. Тебе чего хочется: икру, сотэ, печеные с сыром, рулеты с морковкой, рагу с мясом, тушеные с картошкой, соленые…
– Тетя, тетя, – умоляюще остановил я оглашение списка, – ты сама выбери. Ладно? Ну, скажем, что дядя Федя покойный любил.
– Тогда сотэ, икру и рагу со свининой… – Потом тетя Галя глубоко вздохнула. – А я больше всего по нашим русским грибам скучаю. Как сестричка моя ненаглядная, мама твоя, посылочку с четырьмя баночками маринованных белых пришлёт, так ничего больше и не надо.

Конечно, новые друзья расспрашивали меня о Москве – и у меня сразу портилось настроение. О чем говорить? Отсюда, из этого уютного, по-домашнему обжитого, утопающего в зелени и цветах теплого, дружественного, ароматного города, Москва казалась жестоким, хладнокровным вокзалом, где толпятся, снуют, толкаются сердитые пассажиры, которые не живут, радуясь каждому дню, а носятся из одной точки в другую. В Запорожье за несколько дней у меня появилось столько друзей, сколько в Москве не было и за всю жизнь.

Однажды на закате солнца сидел я на балконе, вдыхал густой аромат цветов, рассматривал розовое небо над черными верхушками пирамидальных тополей и кушал огромную душистую клубнику. Из-под балконной плиты выскочил запыхавшийся Юра, сложил рупором ладони и позвал спуститься. Я, как был в одних шортах, сбежал по прохладной лестнице вниз, выскочил на улицу и замер под распахнутым окном первого этажа. Едва сдерживаясь, чтобы не закричать и не пуститься вприсядку, Юра сообщил, что завтра в семь утра они с отцом едут на остров Хортица навестить сестру Лену, в машине есть свободное место, так что если тетя Галя отпустит, я могу поехать с ними.

Пулей слетал я домой, тетя сказала, что с кем, с кем, а с Юриным папой можно, потому что он «серьезный и ответственный мужчина» – и вернулся к Юре. Он жадно пил из большой эмалированной кружки. Не успел я удивиться, как в окне появилось сначала распаренное лицо тети Ани, а следом – её пухлая рука с кружкой для меня: «Попей, детынька». Я глотнул густую янтарную жидкость – это оказался холодный абрикосовый компот. И только допив чудо-компот до дна и вернув кружку с благодарностью, я взглянул на Юру и сказал: да, отпустили, едем!

Долго не мог я уснуть в ту ночь. На черном небе мигали огромные звезды, заунывно плакала птица, трещали сверчки, от реки доносились приглушенные команды диспетчеров порта, корабельные гудки и стрекочущий перестук электричек, а я смотрел сквозь оконное стекло на небо и вспоминал каждое слово, движение рук и выражение лица Лены, которую завтра я должен был увидеть. Она происходила из замечательной семьи обрусевших греков! И родители, и дети и, конечно, Лена – были невыразимо красивы. Причем, не просто там с правильными чертами лица и стройные, но как-то аристократически недосягаемы. Они словно парили над остальными людьми. Они повелевали, сдерживали грубость, ставили на место хамов одним взглядом огромных карих глаз – и даже самые циничные, отъявленные хулиганы в их присутствии превращались в пай-мальчиков, не знавших куда девать руки.

В Лену я влюбился в первую секунду, как увидел. Она шагала по двору так плавно, грациозно, её пышные каштановые волосы при каждом шаге пускали искристую волну, белоснежная блузка туго обтягивала гибкий стан, а бежевая юбка полоскалась по длинным загорелым ногам – и всё это казалось замедленными кадрами из заграничного фильма с Софи Лорэн. Впрочем, думаю, и сеньора Лорэн рядом с Леной поблекла бы и выглядела деревенской простушкой в свите вельможной госпожи. В свои четырнадцать лет Лена выглядела как вполне сформировавшаяся девушка, а когда нас познакомили, и мы разговорились, мне показалось что её грудной певучий голос обволакивает меня, а я отрываюсь от земли и летаю в невесомости.

Красивые девушки знают о силе своего воздействия на людей, им постоянно необходимо строго дозировать волны очарования. Вот и тогда она говорила, жестикулировала и улыбалась очень сдержанно, может быть, именно это и производило впечатление того аристократизма, который я сразу отметил и которым так восхитился. Уж не знаю, как у других греков, а в этой семье дети воспитывались в строгости. Во всяком случае, и Юра и тем более Лена, редко оставались без дел, и во дворе я их видел редко.

А рано утром, почти не спавший ночью, я в куртке и с сухим пайком в хрустящем кульке, стоял в пустом дворе и наблюдал, как в облаках тумана играют косые лучи прохладного солнца. Сначала вышел из своего подъезда Юра, а следом из-за ряда гаражей выехала синяя «Победа» и остановилась рядом со мной, распахнув дверцу. Мы с Юрой нырнули в огромный салон автомобиля, я поздоровался с родителями, пожал руку Юре, помахал рукой тетке, вышедшей на балкон – и мы тронулись в путь.

В дороге все молчали: наверное, как и я с недосыпа, из радио лилась популярная песенка о попугае, который нагадал счастье по билетику, а певица почему-то выражала недоверие этой арифметике… Словом, я тоже пригрелся, задремал и очнулся уже на Преображенском мосту, под которым сверкала Днепровская вода, а над нами, по второму ярусу, гремела электричка и раздавался вдали гудок большого белого трехпалубного теплохода, который выходил из тесного шлюза на речной простор.

Справа над широкой водой вздымалась бетонная громада Днепрогэса, в самом центре плотины сверкали два пенистые водопада, над которыми зависла яркая радуга.
– Эх, сейчас бы на лодках к водосбросу: там рыбы оглушённой – немеряно, просто руками хватай и вытаскивай, – мечтательно протянул дядя Гена.
– Не волнуйся, там есть кому рыбу собрать, – вставила слово тетя Валя, – через полчасика в нашем дворе сомов и судаков будут продавать по рублику за штуку.

Помнится, меня это очень удивило: как такие красивые люди могут говорить о столь прозаических вещах. Дядя Гена высадил нас на берегу Днепра, выложил из багажника сумки с провизией и одеялами, большой казан с треногой – и уехал в пионерлагерь за Леной. Мы под руководством тети Вали разложили на песчаном берегу одеяла, насобирали хворосту и разожгли костер. Она повесила на треногу казан и принялась готовить жаркое с баклажанами. Мы с Юрой надули небольшую двухместную резиновую лодку и установили на глубине, подальше от берега, пяток донок с колокольчиками на поплавках. Да еще забросили с берега и укрепили на рогатках три бамбуковых удочки. Так что когда из-за холма показалась «Победа», мы с Юрой и тетей Валей были готовы принять дорогую гостью.

Но что такое: Лена вышла из машины, покачиваясь, с заплаканным лицом.
– Вот, мать, наша дочь не желает оставаться в пионерлагере. Просит увезти ее домой.
– Почему, доченька? – всполошилась мать и бросилась обнимать Лену.
– Там эти мальчишки… Там пионервожатый… Там начальник… Они все ко мне пристают.
– А как же Витя? – спросила мать. – Мы же тебя специально с ним послали, чтобы он тебя защищал.
– Да у него там роман с одной девочкой. Он меня совсем одну оставил. Ну, и эти... стали ко мне приставать, просто проходу не дают.
– Ладно, всё понятно. Не расстраивайся, дочка. – Дядя Гена бережно обнял девушку. – Если не хочешь, мы тебя насильно держать тут не будем. Значит, уедешь с нами.

– Папка, любименький, спасибо тебе! – Она обожала отца, льнула к нему, а я ревниво зыркал на это и с болью в груди мечтал о таком объятии Лены, хотя бы одном, а потом не жаль и умереть…
– Ну вот и слава Богу! – облегченно вздохнула тетя Валя. – А то я за тебя переживать стала. Как там, думаю, моя девочка!.. Сердце-то материнское не обманешь. Я чувствовала, с тобой что-то не так.
– Ну всё, хватит, мать! – сказал дядя Гена. – А теперь, дочка, отдыхай. Видишь, с нами Андрей приехал. Уж он-то парень воспитанный, и умеет себя вести с порядочными девушками. – Что в переводе на бытовой язык означало, примерно, следующее: а ты, мальчик, к моей дочери даже близко не подходи.

– Андрюша, здравствуй! – улыбнулась Лена, порывисто шагнула ко мне, будто собираясь обнять, моё сердце сжалось, но за шаг от меня она резко остановилась и… протянула руку для рукопожатия. – Я так рада!
– Здравствуй, товарищ Лена, – сказал я с прищуром. А потом рассказал анекдот: – На параде маршал объезжает войска и «здоровкается»: Здравствуйте, товарищи артиллеристы! – Здрав-гав-гав! – Здравствуйте, товарищи десантники! – Здрав-гав-гав! – Здравствуйте, товарищи чекисты! – Ну, здравствуйте, здравствуйте, гражданин якобы маршал…
– Ш-ш-ш-ш, – зашикали на меня, бдительно оглядываясь товарищи коммунисты и комсомольцы. – Ты, Андрюш, пожалуйста, поосторожней с анекдотами, а?
– Да ладно, если так… – пожал я плечами, – а мы как-то без оглядки всё это рассказываем.

– Знаешь, Андрей, – сказал дядя Гена, отведя меня в сторону, – когда у меня был только Юра, я ничего в этой жизни не боялся, а вот когда родилась эта чудная девочка, я сразу хвост поприжал. Разумно иной раз промолчать, стерпеть, скрипнув зубами. А то, сам подумай, что с ними будет, если мне путёвку выпишут на лесоповал?
– Тогда я устроюсь на «Запорожсталь» и стану знатным сталеваром! И буду их содержать! – сказал я воодушевленно.
– Ты сначала школу-то окончи, герой! – потрепал он меня за плечо. – Но за моральную поддержку спасибо.

Да, такие дни не забываются. Чем только мы не занимались! Наловили рыбы, купались, потом надели маски и таскали раков из прибрежных коряг, ездили по степи на машине, устроили пир горой. На скатерти кроме печеной рыбы, салата по-гречески, возлежали зеленые конвертики долмы и – самое главное – мусака из казана, нечто вроде слоёного пирога из баклажан, помидоров, мелко нарубленного мяса и тёртого сыра – всё такое перчёное! У меня во рту горело и слезы выступали, а сотрапезники надо мной слегка посмеивались. Они-то ко всему прочему постоянно откусывали от стручков злого перца, к которому я даже и не прикасался.

В греческом салате попадались какие-то черные ягодки.
– Что это? – спросил я.
– Маслины, – ответила тётя Валя.
– Я видел тут маслиновые деревья с серебристыми листьями и махонькими ягодками, и даже пробовал их на вкус, но они были приторно сладкими с косточкой внутри и совсем крошечными.
– Маслины, которые в салате, – сказала тетя Валя, – нам привозят родственники из Крыма, где они дозревают до нужной кондиции. А вообще-то, маслины для греков, как для русских грибы – вещь незаменимая.

В маленьких гранёных стаканчиках у каждого едока искрилось рубиновое домашнее вино, кисловато-терпкое, пахнущее солнцем и степью. В тот день мы все обгорели! Лица стали бордовыми – только белые зубы и белки глаз сверкали. Тетя Валя протянула Лене тюбик с кремом, и она по очереди помазала отца, мать, меня и брата. Когда длинные пальцы красавицы касались моего лица и плеч, я буквально таял от счастья. А запах того крема под названием «Детский» до сих пор считаю самым изысканным и постоянно держу в ванной у зеркала, в стаканчике с бритвой и зубной щеткой.

Во время чаепития дядя Гена рассказал, что греки проживали на черноморском побережье Крыма с древних времен, еще до Александра Македонского. А после турецкого нашествия сам Александр Суворов руководил их переселением на территорию нынешней Украины. Греки до сих пор живут в этих краях общинами, поддерживая национальные традиции. Многие так же восстанавливают родственные связи с исторической родиной, для чего им позволено иногда выезжать в Грецию и принимать оттуда гостей. Конечно, это всегда связано с большими хлопотами, но ради родных чего не сделаешь!

Потом еще рыбачили и купались, а Лена водила нас с Юрой на родник в лес. Оказывается там, в глубине острова, стоял настоящий заповедный лес с дубами, березками, соснами, осинами и тополями. А в самой чаще леса из-под струящегося песка бил ключом источник прохладной чистой воды, аккуратно обложенный тремя рядами камней. Вот уж мы напились! Да еще и с собой прихватили в трехлитровой банке, которую тут называли «баллоном». Вдруг ближе к вечеру собрались и внезапно тронулись в путь. Дядя Гена вспомнил, что у него недалеко отсюда друг живет. Поехали к нему в гости на дальний хутор в плавнях, что на юге острова Хортица. Друга дома не оказалось, зато его мать-старушка нас не отпустила: да как же это гостей да борщом не накормить!

И вот мы сидим в старинной хате-мазанке под камышовой крышей с открытыми настежь окнами, во дворе тявкает старая псина, квохчут куры и ворчат индюки, где-то далеко мычит корова. Под окнами цветут пышные пионы, от которых в хату вливаются сладкие воздушные волны. В центре стола – глиняный горшок с бордовым борщом. Мы по очереди деревянными ложками зачерпываем густое душистое варево и на кусках хлеба-паляницы доносим до рта, хлюпаем, закатывая глаза от удовольствия, а баба Христя ходит вокруг, гладит каждого по голове, хвалит за хороший аппетит: «яки ж ото вы у мэнэ гарни диты», вываливает в борщ пол-литра сметаны, а мы смеемся, мокрые от пота, выступившего на лбах и черпаем, черпаем безумно вкусный борщ.

Потом была степь! Мы вышли посреди степи и пешком по серебристому ковылю, по духмяной полыни, осторожно обходя колючий осот и огромный двухметровый татарник с шипами, шлепали по направлению к одиноко стоявшему дереву. Снизу, от нагретой серой земли, поднимался жар, от растений исходили густые тревожные запахи, справа на горизонте серебрился Днепр, сзади клубилась поднятая нами рыжеватая пыль, сверху безжалостно пекло солнце, а над нами по кругу кружила парочка коршунов, вероятно, считая этих беспомощных двуногих созданий внизу своим плотным ужином.

Наконец, подошли к раскидистому дереву шелковицы. Юра забрался на нижнюю ветку и собственным весом прижал её к земле, а мы срывали мягкие плоды, похожие на крохотные грозди винограда и отправляли в рот. Потом я сменил Юру, позволив и ему насладиться дарами природы. Скоро наши руки и губы окрасились в бордовый цвет. Тетя Вера заставила нас по очереди умыться водой из «баллона» с мылом, «чтобы так до конца жизни не осталось». Потом Лена попросила отца позволить ей сесть за руль, и вот мы едем по степи, а наш суровый водитель, вцепившись в баранку и вытянув шею, с визгом восторга, под чутким руководством несёт нас по голой степи со страшной скоростью в десять километров в час, хотя ей, наверное, кажется, что на спидометре все сто десять.

Потом Лена вернула руль отцу и попросила его отвезти нас с Юрой на Ждановскую набережную, потому что она жуть как соскучилась по городскому пляжу. Родители уехали домой, а мы купались, лежали на белом песке. Здесь отовсюду доносились провоцирующие запахи еды: домашней колбасы с чесноком, котлет, малосольных огурцов, жигулевского пива, пончиков. У нас снова разыгрался аппетит, поэтому Юра посчитал на пальцах: пикник с мусакой был завтраком, борщ у бабы Христи – обедом, так что нам пора ужинать – и сбегал в павильон, принес раков, пирожки с капустой, которые мы запивали холодным лимонадом в запотевших бутылках, играли в волейбол, снова купались. К Лене подошли такие же как она кареглазые красавицы, они стали бродить по берегу по щиколотку в воде и тихо говорили о чем-то своём, девичьем… Мы с Юрой и еще двое парней, с которыми пришли подруги Лены, зорко следили, чтобы ни дай Бог! – никто не посмел даже косо взглянуть на наших девушек, а уж тем более обидеть, мы были готовы в любую секунду сорваться и броситься на обидчика, кем бы он ни был.

А потом отдыхающие стали потихоньку расходиться, огромный пляж пустел, выключили репродукторы, из которых непрестанно лилась популярная музыка, наступила дивная тишина и праздник очей! Раскаленный шар солнца медленно опускался в алые шелка облаков. А по золотому небу, по золотой воде Днепра, по золотому песку пляжа – плавно ступая, шли стройные гречанки, нечеловеческой красоты неземные создания, неприкасаемые и недоступные, как дикие серны, совершенные, как ангелы. А потом мы, уставшие до ломоты в теле, притихшие и томные, брели под фонарями домой сквозь душную южную ночь, полную таинственных звуков, теней, неожиданных ароматов заснувших цветов, стрекота цикад, удивляясь, как много, оказывается, можно прожить, как много сделать и сказать всего-то за один летний день.

Поздно вечером мы с теткой чистили судака, пойманного мною, сохранённого тетей Валей в молодой крапиве и привезенного на машине прямо тётке на дом, и я сказал:
– Теть Галь, можно я у тебя останусь навсегда?
– Конечно, Андрейка! – весело кивнула она, но потом вскинула голову: – Погоди. А как же мама? Она же без тебя с ума сойдет.
– А мы и её сюда привезем.
– Да я-то с радостью, только разве она из Москвы в нашу провинцию поедет?
– А не поедет, так мы с тобой одни как-нибудь проживем. Ты понимаешь, теть Галь, здесь я живу, а там – прозябаю.
– Это, Андрюш, летом. А зимой и тут бывает тоскливо. А уж когда пыльная буря или воздух от заводов подует – тут просто ужас как плохо.

Может быть, зимой и так, хотя где бывает хорошо в холод и метель, в сырость и проливные дожди? Только я с утра до вечера погружался и купался в дивных струях интересной, многоликой, полной событий жизни.

Открыли мне пацаны два самых страшных места. Туда тетка настоятельно рекомендовала мне и носа не совать, что меня особенно прельстило. Однажды ребята собрались гурьбой во дворе, слегка размялись игрой в волейбол, после чего нас потянуло на подвиги. Они в сторонке от меня немного посовещались, потом Юра громко сказал: «Я за него ручаюсь!» – и вот мы идём гурьбой в Милистиновку. Волнение и страх пробирали не только меня, вся компания как-то подобралась, засопела.

Наконец, мы прошли дома, пересекли пустырь, перелезли через забор, и перед нами открылась с виду обыкновенная мусорная свалка. Но среди ржавого металлолома, гор битого кирпича, рваных противогазов, колёс и прочего хлама то один, то другой – стали находить то, ради чего сюда пришли: оружие! Конечно, эти «отголоски войны» имели вид весьма потрёпанный, покрыты ржавчиной и грязью. Но вот извлекаешь из мусора нечто, весьма отдаленно напоминающее нечто виденное в военных фильмах, очистишь от грязи – и у тебя в руках парабеллум! Да, ржавый, нерабочий… Но настоящий фашистский парабеллум! А вот Юрка упаковывает в сумку ленту патронташа с полтора метра с тремя патронами, а Валерику посчастливилось найти наган, а Борьке – ППШ без приклада, Витька сумел в комке грязи разглядеть гранату-лимонку и комок слипшихся от глины гильз. Где-то почти рядом залаяла собака, малолетние преступники приникли к земле: это обход военизированной охраны. Борька шипит «атас, братва!» – и мы даём стрекача в сторону забора, под который для более комфортного преодоления заблаговременно подставили бочку. Перемахиваем по очереди через забор, бежим через пустырь в кусты, там ложимся на животы и прислушиваемся. Кажется, пронесло!

Следующим пунктом военной операции – речной откос. Под Парком культуры и отдыха имени Горького, всего-то в пятидесяти метрах от культурно отдыхающих масс трудящихся, пятеро юных вооруженных бандитов – то есть мы – разбираем маскировку из веток и сена, разгоняем десяток ящериц, со скрипом открываем тяжелую бронированную дверь и попадаем в сырое бетонное подземелье ДОТа – долговременной огневой точки времен Отечественной войны. Здесь у моих боевых товарищей на случай войны имеются запасы воды, продовольствия, оружия и неплохо устроенные спальные места. Мы складываем в углу принесенное оружие, хватаем то, что уже очищено, и выходим наружу. От ДОТа к руинам ведет едва заметная тропа. Сверху доносится музыка и смех, слева сверкает широкая вода могучего Днепра, а вокруг нас на крутом склоне откоса крапива до пояса, осот и кусты плакучей ивы, скрывающие нас от нежелательных досужих взоров мирного населения. Наконец, наша рота врывается в трехэтажные кирпичные руины, бойцы разбегаются по этажам и предаются любимому мужскому занятию – играют в войну.

Сейчас мы вооружены автоматом ППШ, наганом, парабеллумом и винтовкой Мосина, поэтому у нас идет битва за Днепровскую переправу: мы непрерывным огнём уничтожаем фашистов, рвущихся захватить крупный индустриальный центр, имеющий стратегическое значение. После просмотра в кинотеатре Глинки американского фильма «Спартак» мы рубились короткими деревянными мечами, защищаясь от нешуточных ударов противника круглыми щитами, изготовленными из крышек для кастрюль. После «Трех мушкетеров» из толстой арматурной проволоки, взятой на стройке, делали рапиры и фехтовали ими, как Дартаньян и Атос с гвардейцами кардинала.

Конечно, случались и у нас обычные для военных действий ранения, контузии и наказания начальства. Да что там, редкий день я ходил без повязок на теле, зеленки на ранах и хромоты от вывихов и растяжений. Однажды я упал затылком на камень, по шее потекла кровь, меня сопроводили до травмпункта и там даже сделали настоящую операцию с наложением швов и повязкой. Я очень гордился этим боевым ранением и, когда пришло время снимать швы и повязку, даже огорчился. Тетя Галя, конечно, испугалась и даже больше меня самого, но мы решили об этом моей маме ничего не говорить. А потом всё быстро зажило и забылось.

Недалеко от речного порта на улице Сорок лет Советской Украины на строительство пивного бара завезли круглые стеклянные лепешки для отделки стен. Разумеется, уже на следующий день после поступления первой партии стекляшек, у всех пацанов нашего двора в карманах позвякивала пара – одну себе, другую на обмен. Поначалу-то мы просто обменивались, хвастали и швыряли их по асфальту, кто дальше забросит, а когда это наскучило, вдруг Юра вспомнил «добрую старую игру в цок».

– Значит так, – объяснил он нам, – кладем горкой монеты в банк и с десяти шагов по очереди кидаем биту. Если сбил – всё твоё, если нет, те, у кого стекляшка ближе легла с банком, первый, а потом следующие за ним по мере удаления биты от банка – бьют по монетам. Если монета переворачивается – твоя.

Разумеется, через неделю-другую игра в цок приобрела характер эпидемии, и почти все монеты в городе имели побитый вид. Тогда во дворе, на скамейках летнего кинотеатра участковый собрал народ, взобрался на сцену и громогласно объявил:

– Товарищи жильцы! Довожу до вас, что игра в цок является преступлением, так как азартная игра на деньги – это раз, и наносит ущерб денежному обращению – это два. Чтобы понять смысл, так сказать, игры, я на своём печальном опыте убедился, насколько это зараза является заразной, товарищи!

Он побагровел и искоса глянул на жену Лилю Амировну, которая, сидя на первом ряду и усиленно переживая за начальственного супруга, сжала тяжелые кулаки и тоже побагровела. Валерик мне как-то рассказал, что поздно вечером к ним в разгар игры подошел участковый в штатском и попросил принять его в команду. Он играл, как разорившийся наследник в рулетку, поставив последние деньги. Он спустил всё карманное состояние, в сердцах швырнул холщовую фуражку об землю, грязно высморкался и со страхом удалился домой получать нагоняй от супруги. Вероятно вспомнив этот трагический момент своей биографии, участковый повысил голос и чуть не фальцетом крикнул:

– Так что, ребята, прекращайте, а то примем меры! И еще, товарищи комсомольцы, ну что это за игры на деньги у сознательных строителей коммунизма! Срам и позор! Прямо как какие-то буржуазные элементы… Тьфу!..
И мы все как один смутились и прекратили, вернувшись к обычным мужским играм – в войну.

А вот сижу в гостях у Валерика. Обычная семья: бабушка, мать отца – еврейка, дедушка – украинец, мама Валеры – русская, жена старшего брата – грузинка, муж старшей сестры – татарин. Кто же тогда по национальности сам Валерик?.. Русский! На столе традиционный борщ, обязательные баклажаны, домашняя колбаса, салат из огурцов и помидоров, к чаю подают пахлаву и пирог с вишней. И так здесь уютно, так бережно относятся к старикам, настолько мягкий разговор: всем интересно как прошел твой день, как чувствует себя мама зятя и дедушка невестки, сколько наловил раков Валерик и читал ли я «Пеструю ленту» Конан Дойля и «451 градус по Фаренгейту» Рея Брэбери, а смотрел ли я фильм «Спартак» с Кирком Дугласом и катался ли на катере вокруг острова Хортица…

За распахнутым окном сгущаются лиловые сумерки, от соседей долетают запахи жареной рыбы и задушевная песня. Сначала высокий женский голос старательно выводит: «Ридна маты моя, ты ночей нэ доспала, ты водыла мэнэ у поля край сэла…», а потом хор мужских и женских голосов подхватывает: «И в дорогу далэку ты мэнэ на зори проводжала и рушнык вышиваный на щастя дала…» Вдруг Валеркин отец едва слышно подпевает: «…и рушнык вышиваный на щастя, на долю дала» – и склоняет лысеющую голову на плечо бабушки, а та ласково, как ребенка, гладит, гладит и что-то бормочет ему на ухо.

В один из душных вечеров сидим на лавочке под плакучей ивой с Леной. Из открытых окон дома раздаются крики и выстрелы: народ смотрит «Щит и меч», поэтому двор опустел и никто нам не мешает. Я подрагивающим голосом рассказываю девушке о своих глубоких чувствах, а она гладит мою напряженную руку душистой ладонью и сопереживает незадачливому воздыхателю. Наконец, она медленно поворачивает ко мне самое прекрасное на белом свете лицо, обжигает взглядом невероятно больших черных глаз и спрашивает, умею ли я хранить тайну. Да, конечно, могила, вздыхаю я, предчувствуя недоброе. Девушка, запинаясь, подбирая слова, рассказывает, что прошлым летом приезжал из Греции один богатый парень, сын владельца заводов, кораблей и плантаций, и родители их с Леной обручили.

Ты любишь его, спросил я упавшим голосом. Полюблю, ответила она. Так тебе же придётся уехать к нему, заграницу, прошипел я, как секретарь комитета комсомола на антисоветчика. Наверное, отозвалась она эхом. Я без смущения, как в последний раз, рассматривал невероятно красивое лицо, запоминая каждую черточку, линию, изгиб – и готов был умереть тут же, у её ног, чтобы она потом рыдала над моим бездыханным желтым телом… Но я не умер, а просто встал и чужим голосом предложил проводить её до подъезда. Бедный Ромео, я виновата перед тобой, вздохнула она и встала. Так мы и шли рядом, со сгорбленными спинами, с трудом переступая свинцовыми ногами.

Ранним утром мы с Юрой, Борькой и Валериком отправились на Днепр – там «пошёл бычок». Это нечто очень увлекательное: не успеешь опустить крючок в воду, как по удилищу пробегает дрожь, и ты вытаскиваешь бьющуюся черную рыбку с огромной головой. Уже через час наши ведра доверху наполняли черные рыбешки, которых мы сразу пересыпали крупной солью. На следующий день все мальчишки ходили по двору с бусами из подвяленных бычков, и щелкали их как семечки – одного за другим.

Потом после заката солнца ходили за раками. У каждого была своя персональная раколовка: у Валеры из нихромовой проволоки, у Борьки из ивовой корзины, у меня из старого ведра с загнутыми краями. В карманах у нас лежали фонари для освещения хода операции и привлечения речных чудовищ и завернутое в несколько слоёв целлофана тухлое мясо для наживки. Уже через пару часов мы возвращались во двор с нашими снастями, доверху наполненными копошащимися серо-зелеными раками. Тетка сразу бросала половину добычи в кастрюлю с кипящей подсоленной водой и спустя минуту шумовкой доставала и выкладывала на тарелку ярко-красных раков, которых мы терзали пальцами, выковыривали бело-розовое нежное мясо и съедали всю добычу, оставляя на тарелке горку красных хитиновых панцирей.

Иногда я чувствовал усталость от приключений и устраивался на балконе с книжкой в руках. Но не тут-то было. Разные невероятно интересные события и здесь меня находили. Вот старый конь по имени Лебедь привез в столовую телегу с овощами. Я, разумеется, выскакиваю из дому, и мы с пацанами кормим его из рук хлебом и морковкой, а он большими черными губами осторожно берет с ладоней еду, обдавая теплом и похрапывая, и подрагивает мощным телом, а наши руки еще долго помнят теплое осторожное касание губ с редкими волосками, а ноздри хранят острый запахи конского пота, навоза и мочи.

Вот старьевщик на старой телеге с высокими дощатыми бортами собирает тряпьё, расплачиваясь с хозяйками стиральным порошком и синькой. Вот точильщик ножей приносит свой страшноватый станок с абразивными кругами. Мы приносим ему из дома тупые столовые ножи, стоим в очереди и смотрим, как он ногой жмёт на педаль, с шипением ползает кожаный ремень, передавая вращение на вал с кругами, прижимает лезвия к вертящимся зернистым зеленоватым кругам, рассыпая золотистые искры. На его руках не хватает нескольких пальцев, что ему совершенно не мешает…

А вот из столовой веселая пышная тетка в белом халате выносит прямо во двор большую кастрюлю с пирожками, ставит на табуретку и кричит: «Пирожки-и-и-и с капу-у-устой, с карто-о-о-ошкой, с пови-и-и-идлой! По четыре копеечки!» – и через минуту рядом с ней вырастает нетерпеливая очередь с протянутыми монетками. А толстушка в белом ловко одной рукой открывает крышку, другой ныряет внутрь и достает наколотые на двузубую вилку тощие желтые пирожки, грохает крышкой, чтобы тепло зря не выходило, заворачивает гроздь пирожков в маслянистую бумажную ленту от конденсатора и протягивает тому, который уже устал сглатывать голодную слюну и мигом съедает один пирожок, медленно, с наслаждением жуёт второй, а остальные бегом несет домой.

А вот раздаётся по двору заливистый звон колокольчика, и из-за угла выезжает серый мусоровоз со звонарём на подножке. Двери подъездов захлопали, народ выносит ведра и по очереди высыпает содержимое в оттопыренный квадратный зад спецмашины. Звонарь непрестанно трамбует мусор лопатой, потом дергает рычаги сбоку и порция мусора уезжает внутрь, а мальчишки стоят и смотрят на всё это, обсуждая шепотом, как должно быть увлекательно и престижно работать на такой чудо-машине.

А вот и сталевары съезжаются на своих «Москвичах» и «Волгах». Это рабочая элита! Они все в белоснежных рубашках, круглый год загорелые, но не от солнца, а от мартеновского огня. Сразу пустеет доминошный стол, они солидно рассаживаются и начинают посиделки с водкой, пивом, дорогой копченой колбасой, вяленым лещом. Часто такие клубные мероприятия заканчиваются борьбой или даже дракой, но никто не решается вмешаться и призвать их к порядку, даже милиционер дядя Коля или управдом дядя Вася. Они из касты неприкасаемых, они герои труда!

С наступлением вечера выходит Валерик и словно камешек по воде, швыряет по асфальту кусок серебристого металла, который назывался «церий». В темноте сверкают снопы ярко-белых искр – сначала рядом, потом дальше, еще дальше.

Потом кто-то предлагает идти в порт, где мы наблюдаем, как проходит шлюзы огромный сухогруз, а чуть дальше маневровый паровоз таскает вагоны со шлаком, рудой, металлоломом туда-сюда, громко пускает раскаленный пар, издавая пронзительные гудки. Бежим следом за паровозом, скрываясь от вооруженного винтовкой старика-сторожа в густых клубах пара и забираемся на циклопические горы серо-черного шлака, пахнущего дымом, и оттуда разглядываем небо над заводом «Запорожсталь» – там, среди высоких труб, огромных мартеновских печей и градирен иногда вспыхивает багровое зарево – это выпускают тот самый шлак, по которому так бесстрашно мы ходим.

А на следующее утро пьём кофе с теткой на кухне, вдруг раздаётся дверной звонок. Тетка бросается к двери, на ходу предполагая, что это из школы. Но входит на кухню с Леной. Девушка садится за стол и принимает от тетушки чашку кофе. Тетка, чувствует мощную электризацию атмосферы и тактично удаляется в зал. Лена отпивает глоток, другой, потом вскидывает на меня глаза, нежно глядит на мою смущенную физиономию секунду, другую, третью и, певуче растягивая слова, говорит:

– Андрюша, я чувствую себя виноватой. Я, наверное, испортила тебе настроение на всё лето. Ты прости меня, пожалуйста, и давай останемся друзьями.
– Да разве ты виновата, что… такая красивая…
– Да… Знаешь, какое это несчастье – видеть, как разбиваешь сердце хорошему человеку и ничего не можешь поделать.
– Да ладно, «нэ хвылюйся», как у вас тут говорят, я как-нибудь с этим справлюсь.

– Значит, друзья! – Она озарилась той сверкающей улыбкой, от которой, должно быть, стрелялись гусары, влюбленные в Лилю Брик, и матерые шпионы из окружения Мата Хари, вонзали меч в сердце приближенные Клеопатры и сходили с ума мальчики, знакомые с этой прекрасной греческой розой. – А я тебя, Андрюша, приглашаю на соревнования.
– Какие соревнования летом?
– А у нас в октябре городские, а сегодня – отборочные. Придешь? В ДСШ. Юра покажет.

И вот сижу я в спортивном зале и смотрю, как по большому ковру бегают и прыгают девочки в трико. Мне это всё не очень нравится. Пахнет потом, девочки волнуются, тренер кричит на них, доводя до истерики. И вот выбегает Лена. Публика сразу замолкает, всё внимание – только на неё. Она самая стройная, длинноногая и гибкая. Кажется, будто в этом совершенном теле и костей-то нет! Вот как она умудряется сидеть в шпагате и еще доставать лбом колена? Лена выполняет свои упражнения с такой легкой грацией, что даже тренер удовлетворенно молчит и только кивает головой. А мы с Юрой вытянули шеи, сжали кулаки и ловим каждое движение гимнастки. Судейская коллегия поднимает оценки: 6,0; 5,9; 6,0 – полный триумф! Публика неистовствует! Лена с достоинством делает книксен и царственно удаляется.

Рядом со мной сидела курносая девушка. Она повернула ко мне лицо и сказала:
– Я тоже за Лену болела. А ты, как все мальчики, влюблен в неё?
– Да, как все мальчики, – вздохнул я обреченно.
– А ты говоришь, не как запорожец. Ты приезжий?
– Да, с севера, – кивнул я. – Издалека.
– Вика. – Она протянула руку.
– Андрей. – Я пожал руку девушки. От неё пахнуло дружеским теплом. Она была проста, общительна и, кажется, «всё понимала».

Мы дождались, пока выйдет из раздевалки Лена, поздравили чемпионку, при этом она вежливо кивнула Вике и одобрительно глянула на меня. Юра провожал сестру до дома, а я оказался в компании Вики, которая нравилась мне всё больше и больше. В следующие дни она меня сводила в парк «Дубовый гай», где мы плавали на лодке, смеялись до икоты в комнате смеха, разглядывая свои – то сплющенные, то вытянутые, то изогнутые – тела. Потом визжали на каруселях, летали на качелях, сидели в кафе на берегу пруда и кушали шарики ванильного и ягодного мороженого из вазочек. Вика читала свои стихи, которые мне нравились: они были такими же искренними и простыми, романтичными и светлыми, как и она. А напоследок мы прокатились на колесе обозрения, с самой высокой точки которого были видны и Днепр, и остров Хортица, и наш шестой поселок, и дымящиеся трубы заводов. Обратно ехали на трамвае, Вика и тут рассказывала чуть ли не о каждом доме, который мы проезжали.

На следующий день она пригласила меня прокатиться на катере вокруг острова Хортица. Это было какое-то волшебство. В жару нам было прохладно от речного ветерка, там всё так здорово было видно: берега, меняющиеся от высоких скал до песчаных пляжей, Преображенский трёхарочный мост Старого Днепра и двухарочный Нового Днепра, поселок Бабурка и правобережная часть города в садах, плотина Днепрогэса, шлюз и острова нижнего бьефа. Но самое главное – высокое синее небо, чайки, прохладный ветер и эта простая, общительная и веселая девушка рядом. Пожалуй, она вылечила меня от болезни под названием «несчастная любовь» и вдохнула в меня желание жить и радоваться. Правда, через неделю Вика уехала в пионерлагерь на море, и мы увиделись только перед моим отъездом домой. Зато она еще долго писала мне замечательные письма, добрые, умные, веселые.

Однако, ряды моих новых друзей стали потихоньку редеть. Кто уезжал в пионерлагерь, кто к бабушке в село, а кто на море. Наш двор заметно опустел. Вот тут и появился у меня новый друг по имени Саша. В отличие от других, он не стал выяснять где лучше жить: в столице, провинции или заграницей. Саша сходу меня огорошил: «Мы живем не снаружи, а внутри самих себя, поэтому важно только то, что у нас вот тут» – и он ткнул пальцем в левую часть груди.

Саша не любил шумных компаний и, если соглашался на участие в играх или походах, то как-то нехотя, больше из вежливости. Этот парень никогда не злился, не скучал, был задумчив и очень необычно говорил. Чуть позже я узнал, что отец его работает «в органах».

Однажды, по уже сложившейся традиции, отец Саши предложил нам прокатиться на его «Москвиче». Мы доехали до самого Азовского моря, где удалось искупаться и даже принять участие в ловле рыбы сетью. В каждом городе, который мы проезжали – Гуляйполе, Пологи, Мелитополь, Бердянск, – дядя Игорь заезжал в разные учреждения, а нам позволял прогуляться по улицам. Потом мы снова ехали, и он обстоятельно рассказывал о местной истории, промышленности, национальном составе, климате. Спросил, видел ли я кинофильмы Тарковского? Пока не довелось, ответил я. Он пообещал показать дома собственную кинокопию, а потом сказал, что для выбора натуры фильма «Сталкер» приезжал в Запорожье сам Тарковский, и ему очень приглянулся ландшафт с отвалами шлаков на заводе «Запорожсталь» – натуральная запретная зона после космической катастрофы. Но что-то у него не заладилось, и он снимал в пригороде Таллина на окраине химзавода. А вообще-то у Тарковского большое будущее, он режиссер мирового уровня, закончил дядя Игорь.

Но самым интересным для меня оказалось заезжать в дома простых людей. Вот едем мы по степи, жарко, пыльно… И вдруг из-за холма вырастает село: белые домики, утопающие в густой сочной зелени, речка или пруд, гуси, поросята, индюки, куры, кошки, собаки. Дядя Игорь останавливается у любого дома, тут же выходит хозяйка и приглашает «пойисты тай спочиваты». Мы заходим в прохладный домик с домоткаными дорожками, огромной кроватью с горой подушек, лавками и табуретами, круглым столом посреди комнаты, и всюду – кружевные салфетки, полотенца, занавески, цветы, в углу – иконы под белыми рушныками, у некоторых горят лампады. Хозяюшка «насыпает» борща в керамические миски, режет паляницу домашней выпечки на крупные куски, нарезает салат из огромных помидоров и душистых огурцов, на тарелочке – обязательное сало, иногда – вареники с капустой или картошкой, горчицу, цибулю, хрен, перец.

Иногда мы ложились прикорнуть, иногда сразу вставали и ехали дальше. Почти всегда дядя Игорь предлагал деньги, но хозяюшки – почти все вдовые, потерявшие мужей на войне – отказывались, тогда он отвлекал старушку разговором и незаметно совал сложенные рубли под салфетку на комоде и быстро уходил, поторапливая нас. А я зачарованно смотрел на эти корявые узловатые руки и грубоватые лица, загорелые почти дочерна. И эти глаза – усталые, добрые, выплакавшие море слёз, – они лишь изредка поднимались на собеседника – и сразу опускались вниз, стыдливо, по-девчоночьи смущенно… И эти «сыночки», «ласкаво просымо», «звыняйтэ, якщо нэ так», «до побачэння». И в каждом доме – застенчивая, гостеприимная, хлебосольная доброта, такой чистоты, такой небесной высоты!..

– Женщины, пережившие войну, – говорил дядя Игорь, – отличаются удивительной простотой и материнской любовью. Вот уйдут эти наши старушки… И как мы без них? Кто вот так просто откроет дверь, впустит в дом и накормит путника? Кто предложит «спочиваты»? Кто доброе слово скажет?..

А как дядя Игорь умел слушать этих простых людей, их незамысловатые рассказы о войне, о работе на заводах, в колхозах, о похоронках, о том, как одни женщины и хлеб растили, и дома латали, и «план давали». Он задумчиво кивал, иногда переспрашивал, будто на всю жизнь запоминал, чтобы потом рассказывать эту настоящую историю простых людей, на которых вся жизнь в стране держится.

Может быть, от отца Саша воспринял такое уважительное отношение к слову. Например, задашь ему вопрос, он внимательно выслушает, потом несколько секунд помолчит, разглядывая твое лицо, и только потом открывает рот, чтобы обстоятельно ответить. Мне почему-то казалось, что такие погруженные в себя люди много читают, пишут – оказывается, нет! То есть, Саша, конечно, читал что-то и дневник вёл, но бессистемно и не всегда.

– Знаешь, мне неприятны вопросы, вроде, читал ли ты то или это. Большей частью, люди читают не для практической пользы, а чтобы потом сказать: да, знаю, там еще она отвергла его любовь, а он её долго добивался, пока она не снизошла к нему. Чушь! Мне кажется, достаточно десять хороших книг прочесть, двадцать настоящих фильмов посмотреть – и хватит, чтобы до конца жизни или подтверждать или отвергать те идеи, которые в них заложены. В книге «Лунный камень» Уилки Коллинза есть такой персонаж – управляющий Беттередж. Так он всю жизнь читал одну книгу – «Робинзон Крузо» и в ней находил ответы на все вопросы. Возьми Шерлока Холмса. Помнишь, Ватсон удивился, когда узнал, что тот не знает, что Земля круглая? Зато Холмс досконально знал всё, что ему необходимо из области криминалистики и был гением своего дела.

И дальше после недолгого молчания Саша сказал:
– Мы обязаны в первую очередь себя самих узнать. Что нам какие-то французы, немцы и американцы – нам с ними детей не крестить. А с собой, с собственной душой нам придется жить вечно.

Хорошо сказано. Или вот это: «Мы живем не снаружи, а внутри самих себя, поэтому важно только то, что у нас вот тут» – процитировал я слова Саши, ткнув себя пальцем в грудь. – И еще: «Не важно где жить, важно как!» Что тут скажешь на столь убийственный аргумент!

– Вот оно! – воскликнул Володя, хлопнув меня по колену. – В этом вся суть твоей поездки в Запорожье. Ради этого вывода ты и ездил туда: мы живем внутри себя! И еще – ради любви. Эти ребята, да и всё то, послевоенное поколение, еще не растеряли любовь.

– Да, да, – прошептал я, – пожалуй, ты прав. Я вот тут подумал, что Запорожье – это нечто за порогами, за преградой. Нечто, что преодолело препятствие, стало отправной точкой. Удивительно! Я доверяю тому детскому прошлому больше, чем настоящему; а себе-ребёнку, больше, чем себе-взрослому. Тогда я умел быть счастливым в нищете. Тогда мы все были одинаково бедны, но при этом жили очень интересно. А сейчас я только учусь этому. Пытаюсь вернуть себе утраченное.