Контролируемая шизофрения

Температуре 45,141 посвящается...

Я остался в обиженном городе
И осталось мое одиночество
Ночь поймет меня скоро, где
Звезды тихо чертят пророчество.

Отдалилась чужая, милая
Нет созвучья, душой не понято
Да и было ль оно увидено,
Да и было ль оно запомнено?

Ты поймешь, через годы может быть,
Ты поймешь, что со мною сделала,
КрапивОй ли болотной выстлано,
Для души ли, для тела ли.

И ты бежишь по этой жизни - спокойная, внимательная крыса,
и радуешься каждому попавшемуся куску на помойке жизни,
вовремя замечаешь помоечные опасности, уклоняешься, замираешь,
прячешься, соблюдаешь ритуалы при встрече с другими крысами,
равнодушно пробегаешь мимо незначимого, равнодушно встречаешь
неопасные неприятности вроде дождя - ничего, шкурка высохнет,
неприятно, но совместимо с жизнью, и бежишь, бежишь среди
помоечных сущностей, привычно анализируя помоечные запахи,
привычно распознавая зрительные образы, лавируешь, уклоняешься
и избегаешь или идешь навстречу, по обстоятельствам, и бежишь,
бежишь, чувствуя себя на своем месте, чувствуя свое сродство
с этой помойкой, ощущая ее родной и близкой, и даже доброй
и благожелательной, и бежишь, бежишь, лишь изредка задерживаясь,
когда нужно спрятать в себя найденный кусок, бежишь, бежишь,
без сна, без остановки, и оставляешь за собой бесконечное
число своих следов, бесконечное число шажков выщербленного
грязного бетона, бежишь, бежишь, сам по себе, свободный,
вольный, как вонючий ветер помойки, бежишь, и твою шкурку
то смочит чистым дождиком, то припечет-прогреет солнышком,
то присыплет снежком, то закуржавит морозным инеем, бежишь,
и путь твой с тобой разделяют твои паразиты, пьющие твою кровь
и живущие внутри тебя, не дающие тебе ничего, только берущие,
но заинтересованные в том, что бы у тебя все было хорошо,
бежишь, и чувствуешь полноту своего бега, и радостно вдыхаешь
полные легкие пьянящего воздуха своей помойки, бежишь, бежишь,
и чувствуешь себя насыщенным, живым и счастливым, и легко тебе
на таком родном бетоне с лужицами проявлений помоечных процессов,
бежишь сильный, уверенный, и знаешь - ты дома, и ничто не остановит
твоего бега, помоечный бог за тебя, лапки твои сильны, удача тебе
не изменит, помойка бесконечна, прекрасна и удивительна, и бежишь,
бежишь, бежишь...
А потом ты встречаешь Ее. И останавливаешься. И твои
внимательные, безошибочные, все видящие глазки-бусинки вдруг начинают
видеть больше. И ты почему-то осознаешь убожество окружающей помойки, и
помойка становится не так важна и значима. И бег теряет смысл,
и хвост кажется неприлично голым, и собственная шкурка кажется
какой-то помятой и вытертой. И в тоске ты поднимаешь свою острую
мордочку к небу и замечаешь луну, и видишь, каким колдовским
светом она светит, и не в силах переносить его непомоечную чистоту,
ты опускаешь глаза и они замечают травинку, выросшую в трещинке
бетона, ее хрупкость, ее нежность, ее шелковистость. И почему-то
мир вокруг становится полон других сущностей, очень важных и
значимых. И ты смотришь на нее, так похожую на тебя, и чувствуешь
себя единым с ней, и не хочешь никуда бежать, бег, Бег потерял
для тебя прелесть, нет легкости, нет того полета, и помойка уже
неинтересна сама по себе. И ты стоишь, растерянный, уже потерявший
то, что было, но еще не обретший другого, того, что будет, может
быть, будет. И ты чувствуешь, как твоя маленькая душа разворачивается,
расширяется, и ей уже мало места в твоем тельце, и она выходит за
его пределы, и продолжает расти, расширяться, и нет ей уже преград,
и охватывает она помойку, раскрашивая волшебными цветами привычно-
знакомые отбросы, и помойка мерцает, переливается и радужными разводами
нежных пастельно-акварельных цветов интерференционных картин, и резко
очерченными, цветоконтрастными, насыщенными светообразами
лазерной иллюминации, и неожиданными всплесками цвета пиротехнического
салюта, все начинает светиться странными, неземными флюоресцентными
всполохами, весь мир опалесцирует в ритме биений твоей души, сквозь
бетон пробиваются прозрачные стебельки, вытягиваются, выдавливают из
себя бутоны, распускают их лепестками, все волшебно, призрачно,
нездешне, и вокруг тебя уже не привычная помойка, а волшебный сад,
зрительная ипостась нирваны, нечто запредельное, сотканное настолько
нежно, что кажется лишь вероятностью, мороком, случайным гостем из
далеких эфирных миров, на секунду задержавшемся здесь, в жестоких
тенетах материальности, в грубом вещном мире. И ты видишь, каким
сиянием твоя развернувшаяся душа окружила Ее, в какие сполохи
укутала-завернула как в индийское сари, и ты Ее, какая Она есть,
уже и не видишь, и не помнишь, ты видишь и помнишь Ее только такую,
какая она сейчас - окутанная сиянием твоей души, украшенная волшебными
силами, проснувшимися в тебе, разбуженными в тебе Ею. Поймет ли, что
это чудо сделала Она, что это из-за Нее, Ею, для Нее? Имеет ли это
чудо ценность в Ее глазках? Увидит ли вообще его? И, если увидит, поймет
ли, что это Чудо? И не сможешь этого узнать - твой свет слепит тебя,
и ты Ее уже почти не видишь, только впечатанный в душу образ Ее,
Сияющей...
А Она... А Она бежит по своей помойке. Иногда легко, почти как ты,
почти летит, иногда - тяжело, вымученно, через силу. Ее помойка - сильно
другая, там все другое, ибо тебя Бог сделал как пробу, ее сделал как
продолжателя, а продолжатель всегда несвободен, и поэтому ее помойка только
изредка пересекающаяся с твоей, и окажешься ли ты на таком пересечении -
от этого много зависит. Для тебя. И для Нее, но скрыто, завуалировано,
неявно...
Если не окажешься на пересечении, Она тебя почти не заметит,
мелькнешь непонятной тенью, нелепой и случайной, и бусинки глаз равнодушно
скользнут, не задерживаясь, не останавливась, как на случайном блике
безразличного бутылочного осколка, валяющегося себе просто так, ни для кого
и ни для чего, пустышечным образом, случайно включенным в картину удивительной
и прекрасной помойки...
И охватит тебя тоска, и пытаясь разбудить Ее, много наделаешь
глупостей, хороших и светлых, добрых и умных, и будешь сжигать себя,
убивать по клеточке, пытаясь превратиться в глупый бубенчик - разбудить Ее,
и погрузить в свой сон, где Она такая, такая...
И напугаешь Ее, и шарахнется она от тебя как от помоечной
неизвестности, которая, скорее всего, опасность, и будет улепетывать,
смешно размахивая своим голым хвостом, но ты смешного не увидишь, и будешь
готов мордочкой биться о бетон, валяться в лужицах, что-то невнятно, но
отчаянно пищать луне, топтать травинку...
И долго тебе будет плохо, и будешь пить, и не сможешь спать, и не
будет радости в твоей душе, и помойка станет мутной и бесцветной, и исчезнут
запахи, и звуки станут противны, будет тебя держать лишь одна надежда -
что когда-нибудь ты все-таки увидишь как улыбнется тебе системный блок
твоего старенького компа, улыбнется незакрытым отверстием для флопповода,
подмигнет светодиодом сидирома, и другим, обращения к винту, и ты долго и
тупо будешь соображать, чем они отличаются, и с удивлением поймешь,
что один - зеленый, другой - красный, и сообразишь, что в мир вернулись
краски, и тебе захочется что-то делать, и не стошнит тебя от изудорованной
тобой конфигурации ТиС, и ЛИСП не будет казаться таким идиотским, и ты
наконец-то остановишь бешенную подборку из тридцати двух мелодий, от
"к Элизе" до "Лошадки", подборку, которая звучала день и ночь, которая
держала тебя здесь, на плаву, в жизни, которая придерживала твою душу,
которая помогала тебе выжить... И опять помойка станет прекрасна и
удивительна, и появится вкус к бегу, а потом - и сам бег, пусть уже не
такой азартный, не такой вкусный...
И будет тебя держать только надежда на это. Слушай музыку и
прощай...
А если окажешься на пересечении... Будет зависеть от того, какое
оно, это пересечение.
Оно может оказаться равным, и тогда Она своей душой украсит тебя,
и будет видеть тебя, как ты Ее - волшебным, Сияющим. И сольются ваши
сияния, соединятся ваши поля, и будет Бег Вместе, вдвоем. И будут цветы
заботы, и будешь ты знать что нужен. Какая это прекрасная вещь - ощущение
своей нужности! Не той нужности, когда нужно от тебя, а когда нужен ты,
такой, какой есть, когда не надо бояться, что что-то не так, и что-то
увиденное в тебе сломает, разрушит единение этого полета! И будешь
отдавать себя, радуясь, и будешь в своем беге высматривать куски,
которые порадуют Ее, и будешь стараться сделать для Нее все, не думая
о себе, потому что будешь знать - о тебе будет думать Она, будет тебя
радовать чем только сможет, будет радовать тебя твоими радостями, и сам
будешь отвечать тем же.
Или пересечение окажется неравным, и она прибьется к тебе
только из-за своего одиночества, и не будет волшебства в ее душе, но в
ответ на твое пламя загорится в ее душе маленький, но ровный и такой
теплый огонек благодарности, в лучах которого будешь чувствовать себя
почти счастливым, почти обогретым. И будешь ощущать неравенство, и будет
тебе иногда плохо, но твоя любовь это вынесет, может быть, станет не
такой яростной, не будет испепелять, выжигать тебя изнутри, и часто
будешь почти счастлив, и будешь молиться на то ее одиночество, которое
прибило ее к тебе, и будешь благодарен судьбе...
Или же... Все будет хорошо, и долго будет хорошо, а потом
ты начнешь замечать, что у тебя только берут. Берут, почти ничего не
отдавая своего. Греются тобою. И прозревать будешь долго и мучительно,
пока не поймешь, что тобой просто пользуются. Пользуются, как вещью -
расчетливо и спокойно, как животным - иногда поощряя, иногда наказывая.
И станет тебе пусто, и будешь сначала стучаться в еЁ запертую душу,
взывая к тому, чего там нет. И поймешь, что нужен был не ты, а от тебя,
а это совсем разные вещи. И будешь сначала растерян, потом - зол,
потом отчаян, печален, пуст. И помойка будет рваться на части, все станет
чудовищным, вспомнишь картины Босха, жизнь превратится в ад, и не будет
радости тебе нигде и ни в чем, и начнешь презирать еЁ, и почувствуешь
себя чужим этой жизни.
И пока ты стоишь, и твоя душа не в тебе, а раскрашивает
помойку, падает на тебя крылатая тень, и пальцы когтистых лап твоего
ангела смерти с любовью обнимают тебя. Обнимают сильно, прорывая кожу, ломая
ребра, погружаясь в тело... Сильные крылья бьют воздух - и ты уже летишь,
Шок снимает боль, твои глаза, не приспособленные для таких расстояний,
ничего не узнают, а душа остается там - здесь она теперь совсем ни к чему...
Прощай, не нужны помойке гены, дающие способность любить - ни к чему
она, эта Любовь, превращающая спокойных, внимательных крыс в нечто
противоположное, прощай, чужак помойки, ты ее пережил, ты вырос из нее,
не твоё это место, прощай, глупец, спасибо...
И мир наполняется смыслом, становятся важны и значимы случайные
узоры листьев деревьев на фоне неба, и в шорохе опавших листьев, в
которые зарываются твои ноги открывается столько смысла, что ты понимаешь,
что это голос Бога, говорящего с тобой, что-то пытающегося втолковать тебе
и шорохом желтизны, и чистой высокой нотой, которая звучит в цвете осеннего
неба, и прикосновениями ветра к твоей коже, и старческим теплом осеннего
солнца, и чернотой наступающей ночи, и пропитавшейся водой, усталой и
неплодородной здешней землей, и особым запахом листьев, которые в этом
году прибило ранним морозом, еще когда они были зелеными, и далекими,
едва доносящимися детскими голосами. Всем-всем, что окружает тебя, Бог
тебе что-то говорит, что-то очень важное и необходимое, и не хочется
вникать, хочется просто слушать и смотреть, впитывать эту неповторимую
важность, и растворятся бельма сиюминутного на глазах твоей души, и
поймешь что-то важное, может быть то, что втолковывал тебе Бог всю
твою жизнь, и поселится в душе Праздник, и будешь ощущать, что в
дверь твоей души постучался бесконечно добрый, бесконечно свой,
бесконечно понимающий старенький Бог, и вот сейчас, когда душа твоя
распахнется, тебя затопит его бесконечная любовь, захлестнет так, что
ни вздохнуть будет, ни шевельнуться, и сольешься с ним в одно, и примет
он тебя так, как будто тебя не было долго-долго, и вот ты дома, и
родные запахи врываются в тебя, и на сетчатке глаза возникают давно
впечатавшиеся и почти забывшиеся образы, и тот же гвоздик в стене на
том же месте, и старая электропроводка, и древние ходики с гирькой...
И расплавится твоя душа воском, вольется струйкой, сначала обособленной,
держащейся отдельно, но постепенно растворяющейся в окружающей
умиротворенности и упокоенности, превращаясь с одну маленькую
звенящую ноту аккорда старого родного дома...