У него был план

У него был план

...

Я не знаю, когда все началось.

___

Не знаю, когда прямая моей жизни дошла до точки невозврата на этой чертовой системе Декартовых координат вечности. Когда достигла точки отсчета, превратившей ее в стремительно убывающую кривую.
Не знаю.
Может быть тогда, когда я решила, что самостоятельность заключается во взбалмошном желании прогуляться под холодным осенним дождем. Или когда позволила ему надеяться, позволила ему заставить меня надеяться. Когда поверила его тихому, внушающену шепоту.

"Хей, милая. Доверься мне. У меня есть план."

Не знаю. И уже, наверное, никогда не узнаю.
У него был план.
Тогда почему сейчас я стою на коленях, нависая над его же бесчувственным телом, взглядываюсь в потухшие серо-голубые глаза, пытаюсь утереть тоненькую струйку уже почти загустевшей крови, сочащуюся из уголка приоткрытых губ? Почему минутой позже мне в лоб упирается твердое дуло пистолета?

___

Самое страшное - я не знаю, как все началось.

...

...

Verse 1

...

Темнота, давящая, душащая темнота, обрывается внезапно. Так же, как появляется запах, - резкий, отвратительный. От него мутит.
Меня выталкивает из темноты в полусознательное состояние. Нет, не так. Меня вытаскивают из черноты забвения в тускло-серую реальность.

- Врач будет через пару минут.

Часто моргаю. Свет неяркий, блеклый, но все равно режет, бьет по глазам. Щурюсь.
Медсестры уже нет в палате. А запах все еще есть. Отвратный, пронзительный запах нашатыря.
Закрываю глаза. Я хочу снова в темноту.

_

Стены серые. Потолок тоже. И постельное белье - на моей и еще трех стоящих в палате кроватях - серое в бледно-голубой частый цветочек.
Мне кажется, я не вписываюсь в атмосферу этого места. Хочется бежать отсюда, прямо сейчас. Но ноги ватные и не слушаются.
Врач заходит тихо и практически незаметно - профессионально. Он такой же серый, как и все вокруг. Пытается приветливо улыбнуться - не получается. Называет свое имя, но я не слышу.
Мне плохо. Сейчас я могу думать только о сухом жжении в горле и почти невыносимой боли в спине.
Единственное, что привлекает мое внимание - повязка. Белая марлевая повязка у него на лице. Яркое пятно света в этом маленьком бледно-сером мирке.
Мужчина подходит ближе, присаживается на стул возле кровати. У него глубокие темно-зеленые глаза и морщинки вокруг них. Я хочу увидеть все лицо - он наверняка красив, - но не могу из-за повязки.
Он что-то говорит. Я не разбираю слов - губ не видно.

- У тебя долевая двусторонняя пневмония.

Мне нравится его голос - в него приятно вслушиваться. Мне не нравятся его слова.
Пытаюсь подняться выше на подушке, и спина, словно в подтверждение ранее сказанного, отзывается обжигающей болью.

- Ал здесь?

Обрываю его на полуслове. Все равно ничего не понимаю - губ не видно.

- Да.

Он коротко кивает и поднимается.

_

- Ты чего скисла?

Ал сидит на краешке кровати и смешно кривится, окидывая палату взглядом. Его ярко-красный джемпер не вписывается в нее - как и я.

- Все так плохо?

Голос ломается. Не хочу верить в то, что знак вопроса здесь неуместен.
Он пожимает плечами и отводит взгляд. Я догадываюсь, что это значит.
На глаза наворачиваются слезы. В горле першит еще сильнее.

- Эй, ты чего? - Замечает. Всегда замечает и не дает расплакаться - говорит, нервы не восстанавливаются. - Все будет хорошо. - Слишком бодро. Ал всегда был плохим актером. Я знаю - он врет. - Я обещаю сестренка, - уже больше читаю по губам, чем слышу. И только сейчас замечаю. Повязка. Ее нет.

- Почему ты без ... ? - Показываю рукой на свое лицо, потому что договорить не могу. Больно.
Снова пожимает плечами.

- Тебе же не помогла.

Усмехается. Неправильно - только губами.
Я молчу, закрываю глаза. Тяжело сглатываю. Я должна рассказать о своем променаде под злым октябрьским ливнем. Должна, но не могу.

- Надень.

Ал мотает головой из стороны в сторону и взъерошивает свои короткие светлые волосы.
Упрямый.
Улыбаюсь. Я всегда улыбаюсь, когда смотрю на него.

- Что сказал врач?

Теперь улыбается он. Знает о моей глупой привычке.

- Случай и правда тяжелый. Выписал нужные лекарства и сказал, что необходимы какие-то специальные уколы.

Киваю, хотя моего согласия никто и не спрашивал.

- А когда домой?

Мне здесь не нравится. Я хочу в свою яркую комнату с видом на закат.

- А-а. - Ал ехидно щурится и качает головой. Затем указывает на меня пальцем. - Ты, - обводит рукой пространство палаты, - остаешься здесь.

У него красивые пальцы пианиста - длинные и тонкие. Но он не играет даже для меня.
Снова ерошит свои и без того растрепанные волосы, а затем - мои. Дурачится. И еще - переживает. Я вижу. И мне страшно - он никогда не переживает просто так.

...

...

Verse 2

...

Больница "Пэйл-Грэй" не пользуется большой популярностью.
Здесь лучшие специалисты, оборудование, персонал. Она самая старая в городе. И еще - ее не любят.
Потому что "Пэйл-Грэй" - это клеймо. Люди оставляют здесь часть себя - таковы правила. И потом на них смотрят, как на прокаженных, тычут пальцами.
И я боюсь. Боюсь, что со мной будет то же самое. Что стану такой же серой и блеклой, как эти стены, потолок, осеннее небо за окном. И еще больше - что даже это не поможет.

Я лежу в своей (нет, не в своей) выцветшей постели. На мне ярко-желтая хлопковая футболка и темно-синие пижамные штаны - Ал знает, чего я боюсь.
Жгучая боль в спине (не в спине, в легких - теперь знаю) не дает забыть, почему я всё ещё здесь, в бледном мире "Пэйл-Грэй", а не в своей уютной маленькой комнатке. Синий катетер, закрепленный на сгибе локтя, и капельница рядом - что это должно скоро закончиться. Мне хочется верить - не так, как рисует мой воспаленный мозг.

_

- Соскучилась?

Он всегда задает глупые вопросы.
Я лишь широко улыбаюсь - все, что могу сделать, потому что горло сильно саднит.
Ал присаживается на краешек кровати - теперь его место. Тоже улыбается.
Он яркий, яркий до невозможного, будто светящийся изнутри.
Я хочу его обнять, но не могу - капельница мешает.

- Врач жалуется, что ты не хочешь с ним говорить. - Глупо хихикает - знает, что это заразно.

- Не «не хочу» - не могу.

Пожимаю плечами. Просить снять повязку я его не буду.

- Ты странная. Всегда это говорил.

Ал подвигается ближе, заправляет мне за ухо прядь волос. И я не могу понять - то ли у него холодные руки, то ли я горю.
И ещё - он не говорил. Говорили все вокруг, я думаю. Не знаю точно, они ведь были в повязках.

- Как у меня дела?

Не хочу, чтобы это звучало жалко. А звучит. Даже хуже, чем жалко. Это звучит, как «пожалуйста, скажи, что я не умру!»
И Ал тоже это слышит.

- Неделя - не показатель. Все так же, как было.

Его мобильный звонит - громко и требовательно. И он меняется в лице. Нехорошо, неправильно - мне не нравится.

- Да? - Отходит подальше, подпирает спиной дверь. И теперь я знаю - нервничает. Потому что забыл: мне достаточно видеть его губы.

- Нет. Я же сказал, что будут. - Тихо, зло, напряженно. Я хочу зажмуриться, чтобы не видеть - не слышать. - Нет. Он меня кинул. Да. Все сделаю.

Ал сильно сжимает в руке телефон и понимает, что оплошал, только когда перехватывает мой испуганный взгляд.

- Что случилось? - Выдавливаю из себя, когда он уже рядом. - Только не ври!

Молчит. Будто бы решает: стоит говорить или нет. И это впервые.

- У меня проблемы. Большие проблемы. Я задолжал крупную сумму. - Произносит тихо, резко, быстро, словно боится, что передумает.

- Сколько?

- Не важно. Я все решу.

Сейчас он жесткий, колючий. Я не знаю такого Ала. Я не хочу знать такого Ала.

- Хей, милая. - Чувствую мягкое прикосновение его пальцев на подбородке. - Доверься мне. У меня есть план.

Я киваю - верю. Ему - верю.
Просто боюсь.

...

...

Verse 3

...

Дождь идет уже второй день не прекращаясь. Его крупные капли - я не знаю точно, но мне так кажется - разбиваются о стекло с приглушенным равномерным стуком - убаюкивающим. И в палате сонно, серо и почти тихо. Почти, потому что иногда я или девушка, лежащая на соседней кровати, - кто-то из нас - заходимся в приступе надрывного болезненного кашля.
Она появилась здесь неделю назад. Появилась, потому что когда я засыпала, её ещё не было.
Она какая-то безжизненная и уже серая. Я не знаю её имени, не хочу знать - боюсь, что вместе с этим знанием мне передастся и серость. Я по-прежнему боюсь.
В горле пересохло. Тянусь к высокому прозрачному стакану на прикроватной тумбочке. Вода стекает вниз по воспаленному горлу, но не избавляет от мучительной жажды, как и десять, и двадцать минут назад. И я морщусь, потому что меня уже тошнит от выпитого количества жидкости.
Бросаю взгляд на соседку по палате (подругу по несчастью?). Она лежит, уставившись отсутствующим взглядом в потолок. В этот блеклый, невозможно серый потолок. Её длинные светлые волосы свалявшимися сосульками змеятся по подушке.
Я оттягиваю свою темную - до плеча - прядь и чувствую необъяснимую благодарность к беспокойному пятилетнему мальчугану в очереди к лору, оставившему в каскаде моих локонов - тогда ещё до талии - жвачку. Большую, ярко-красную, с запахом клубники - я тоже любила такие в детстве. Его мать так долго извинялась.
И я, кажется, начинаю ненавидеть себя за то, что так и не решилась больше пойти к врачу.

_

- Как ты, сестренка?

Он приходит почти каждый день, и это вызывает привыкание.
Я чувствую, как губы растягиваются в улыбке на столько, на сколько это вообще возможно.
Хочу ответить, что нормально, терпимо - соврать. Но мне не даёт очередной приступ дикого обжигающего кашля - кажется, что ещё чуть-чуть и легкие застрянут в горле.
Ал хмурится, и между его бровями залегает упрямая складка.

Мне хуже, хуже с каждым днём.

Я думаю, что сейчас увижу, как его полные бледные губы сожмутся в тонкую прямую линию. И осекаюсь.
На нём повязка. Эта чертова белоснежная повязка - почему-то хочется, чтобы она была серой. И я не знаю, радоваться или плакать.

- Лекарства помогают? - Мой голос дрожит.
Специально опускаю «не», чтобы ему было легче солгать.

- Да. - Ал понимает.

Мне даже не нужно видеть его губы - я знаю каждое их движение наизусть.
"Нет".
Выражения его серо-голубых глаз я тоже различаю досконально.
Задыхаюсь. Хватаю ртом воздух, будто бы его сильным ударом поддых выбили из моих легких вместе с новой порцией отвратительных каркающих звуков. Чувствую на губах металлический привкус крови.
Зарываю глаза. Мне страшно, страшно так, что кажется, ещё немного - и вывернет наизнанку. Потому что три недели - это показатель.

_

Мы молчим уже полчаса. Просто молчим - он сидит, я лежу.
Теплая сильная рука Ала сжимает мою - слабую и холодную.
Он красив. У него светлые короткие волосы, проникновенные серо-голубые глаза, высокие скулы, аккуратный нос, полные губы, широкие плечи.
Я опускаю взгляд ниже и ловлю себя на странных мыслях, на определенно неправильных для больной (умирающей - боюсь этого слова) девушки, разглядывающей человека, который называет её «сестренка», мыслях.
Сестренка.
Ал мне не брат. Даже не далекий родственник. Никогда им не был и, похоже, так и не стал.
Он крестный сын моих родителей, моих давно погибших родителей.
(Я скоро их увижу).
Ал мне не брат, но я его «сестренка». И он повторяет это часто, очень часто - мне даже иногда кажется, что слишком.
Крепче сжимаю его руку с каким-то извращенно-болезненным упоением и наблюдаю, как он запускает вторую в свои волосы.
Я задерживаю дыхание.
У него разбиты костяшки. Разбиты в кровь, в темно-бурую запекшуюся уже кровь.
Перевожу взгляд на наши переплетенные пальцы и резко выдыхаю.

- Ал, что у тебя с руками?

Я хочу добавить «братишка», чтобы хотя бы перед смертью узнать, что же он чувствует, когда произносит это частое-частое назойливое «сестренка». Но сдерживаюсь.

- Ничего. - Не слышу - практически угадываю. И морщусь.

- Сними повязку.

Он молчит. Смотрит на меня долго, странно-странно и молчит. А затем стягивает белый кусок марли со своего лица.
И меня будто бы ударяют чем-то тяжелым по голове.
У него губа разбита и вспухла скула.

- Что с тобой произошло?

Ал качает головой.

- Это не важно, сестренка.

- Важно!

- Нет. Прекрати, тебе нельзя волноваться.

Он говорит тихо, спокойно. Как будто мы в настоящей больнице, в настоящей палате, а на кровати рядом лежит настоящая больная.
Но нет, мы, черт побери, в сером мире "Пэйл-Грэй", который никто не любит, в серой-серой тусклой комнате с четырьмя кроватями (в настоящей больнице всё белое), а эта внезапно появившаяся девушка похожа на тряпичную куклу, и мне кажется, что она уже мертва.

- Можно, Ал, можно! Я умру через несколько дней. Мне теперь можно всё! Что с тобой произошло?

Я срываюсь на истерический крик. Хочу, чтобы от этого полегчало. Но становится только хуже - «я умру через несколько дней».
Безымянная девушка вздрагивает и смотрит на меня - не вижу, чувствую. Значит, ещё живая.
Ал наклоняется ко мне близко-близко.

- Ты не умрешь. Слышишь?! Не умрешь!

Мне хочется, чтобы он добавил «сестренка», чтобы это прозвучало как отрезвляющая пощечина.
Но Ал лишь крепче сжимает мою слабую холодную руку своей - теплой и сильной, и я вижу стоящие в его глазах слезы - худшее, что могло случиться в моей жизни. Подтверждение моих слов, опровержение - его.

- Что. С тобой. Произошло?

Процеживаю каждое слово сквозь зубы, как медсестра - травяной отвар, который я ненавижу, сквозь ситечко.

Ал молчит, и я тянусь свободной рукой к его джемперу - мне уже плевать, о чём он подумает. Резко дергаю вверх мягкую шерсть вместе с плотной тканью рубашки и судорожно втягиваю в себя воздух.
Его ребра туго перетянуты бинтами (белыми-белыми), из-под которых видны темно-фиолетовые кровоподтеки.

- Это из-за тех денег, что ты должен, да?

Он снова запускает руку, свою руку с разбитыми в кровь костяшками, в волосы и шепчет:
- Я разберусь со всем этим, сестренка. Ты поправишься, а я разберусь со всем этим дерьмом.

И теперь слезы уже в его голосе.

- Хорошо.

Киваю и закрываю глаза. Я не верю. Ни ему, ни себе. Я уже ни во что и ни кому не верю.

...

...

Verse 4

...

Дождь уже не просто тихо стучит по стеклу, а барабанит со всей силой - нагло и беспардонно, будто чувствует свою власть на городом, затянутым тяжелыми свинцовыми тучами.
И мне кажется, что мое сердце колотится так же, как капли разбиваются о мутную стеклянную поверхность - часто-часто и беспорядочно. И ещё меня бьет крупная дрожь, будто судороги.
Спина горит диким огнем, словно в легкие залили жидкое серебро. Я лежу на животе, сжимая пальцами выцветшую простынь и закусив залитую злыми слезами боли подушку. Но даже не это самое страшное.
Руки и ноги выкручивает, будто я попала под пытки святой инквизиции. А внутри, где-то в груди (я всегда думала - там моя душа) сосущая пустота. Безумная, бесцветная и безудержная. От всего этого хочется кричать, извиваться на постели в бледно-голубой цветочек, но я лишь крепче сжимаю блеклую ткань в пальцах и пуховую подушку в зубах.
Мне кажется, меня ломает. Как последнюю наркоманку, не сумевшую раздобыть деньги на очередную дозу. Меня ломает, и я почти сожалею, что катетер, который сняли вчера, не оставляет следов. Потому что метки от игл на сгибе локтя сейчас были бы более, чем уместны.
Он приходил слишком часто - и это вызвало привыкание.
Капельницу убрали вчера. Сказали - больше не нужна. Меня уже даже на процедуры не водят: никаких полосканий, прогреваний, инъекций.
Я думаю, они оставили меня здесь умирать - в этой тускло серой комнате - рядом с безымянной девушкой на соседней кровати.
Ал был здесь в последний раз четыре дня назад. Я считаю дни. Мне кажется, я считала бы часы, минуты, секунды, проведенные без него, если бы могла - считала бы, как сумасшедшая. Потому что я зависима от него - и это хуже, чем сойти с ума.
Боль собирается горячим комком в районе лопаток. Я предсталяю её осьминогом - скользким, мерзким, с обжигающими и жалящими щупальцами. И сейчас он растет внутри меня, заставляя сдерживать рвущиеся из воспаленного горла крики, закусывать сжатые в кулак пальцы и ждать лишь одного - когда всё это закончится. Уже даже неважно как.
Закрываю глаза и пытаюсь вспомнить что-то хорошее, что-то, что поможет отвлечься. Но собственное воображение играет злую шутку.
Я вижу Ала. Вижу его таким, каким он был в последний раз: в его неизменном джемпере (тогда ярко-зеленом) поверх белой рубашки.
Он наклоняется ко мне и смотрит прямо в глаза, шепчет что-то.
"Мы справимся, сестренка. Справимся."
А потом целует в щеку (по-братски). И ещё раз - в уголок рта. И я снова, как и тогда, хочу схватить его за этот раздражающе белый воротничок, притянуть близко-близко, ближе, чем это вообще возможно, наплевав на то, что я его "сестренка"; на то, что мы не одни в палате; и на то, что это неправильно.
В груди что-то разрывается. Мне кажется, это осьминог моей боли. Он разлетается на куски, поражая и повреждая всё, что попадается на пути. И это похоже на праздничный фейерверк - будто он взрывается у меня внутри.
В легких разливается жидкий огонь. Я ощущаю, как он заполняет каждую клеточку. Медленно-медленно.
А потом не чувстсвую уже ничего.

_

Кровать прогибается тихо и как-то осторожно. Это не Ал. Он плюхался на неё с силой, так, что я почти подскакивала.
Меня мягко теребят за плечо, и я поворачиваю голову.
Врач смотрит своими темно-зелеными глазами внимательно. А потом стягивает под подбородок ярко-белую повязку.
Качаю головой и через силу выдавливаю из себя:
- Не надо. Ал придет и расскажет мне всё.

Голос хриплый и будто бы надтреснутый - от пролитых ночью слез и усилившегося кашля.
И ещё я делаю вид, что так надо, что так и должно было быть. Что Ал не бросил меня в "Пэйл-Грэй" наедине с мыслями о приближающейся смерти.
Врач - я почему-то до сих пор не знаю (или не помню) его имени - красив, как я и предполагала. Но он серый.
Перевожу взгляд на свою руку. Я теперь тоже серая. Серая-серая и блеклая.

- Твой брат просил не пускать к тебе никого, кроме него.

Слышу в его глубоком голосе жалость.
"Бедная девочка. Надо же, брат бросил её здесь умирать."

- Сегодня приходил какой-то молодой человек и просил передать вот это.

На мою развернутую ладонь опускается сложенный белый листок.
Мужчина поднимается и направляется к двери. Даже не спрашивает, как я себя чувстсвую. Он знает - никак.
Внутри пусто и холодно. И это ещё хуже, чем когда меня терзала боль.
Бумага гладкая и белая-белая. Разворачиваю её трясущимися руками и слышу короткий смешок.
Это та, безымянная.
Она полусидит на своей кровати. На коленях книга. И её волосы сейчас чистые, блестящие и шелковистые.
Она идёт на поправку. К ней приходят родители и маленькая сестричка. Они часами разговаривают и планируют, как будут отмечать чей-то день рождения.
И мне хочется, чтобы всё было наоборот. Чтобы это я смеялась с Алом, придумывая какую-нибудь затею на следующие выходные, а она умирала, запутавшись в простынях, обреченно взглядываясь в потолок.
Альбомный лист сложен вчетверо. А внутри всего две строчки.

«Твой брат у нас.
Deckster Street, 13 C»...

...

Verse 5

...

Я стою напротив высокого здания. Стрельчатые своды и легкость композиции наводят на размышления о готическом стиле архитектуры. Табличка с названием улицы, больше похожая на деревянную шильду, гласит «Orchid Lane». Я поворачиваюсь на нетвердых ногах к таксисту и пытаюсь выдавить из себя что-то, хотя бы отдаленно напоминающее слова:
- Н-н-но... я же просила «Deckster street».

Зубы стучат друг о друга.
Мокрая толстовка плохо греет, скорее наоборот.

- Девочка, ты что, неместная? - Мужчина смотрит на меня пристально и сострадательно.

- Местная.

Я пытаюсь убрать с лица мокрые пряди.

- Здесь офис Декстера. Понимаешь, о чём я? - Его голос многозначительный и взгляд странный-странный.

Я не понимаю. Вернее, не сразу.
Глаза распахиваются широко и пораженно, когда до меня доходит смысл его слов.
Таксист утвердительно кивает, почти издевательски козыряет и поднимает стекло. Машина трогается с места резко и неожиданно, оставляя после себя фонтан грязных брызг.
Захожу в узкий переулок - здесь не так сильно льет. Опираюсь спиной о кирпичную стену и медленно сползаю по ней вниз, пока не оказываюсь сидящей на мокрой земле.
Я не могу поверить (не хочу) в то, что мой Ал, мой правильный, рассудительный, мой [почти] родной [любимый] Ал связался с Декстером. Нет, не так. С Тем Самым Декстером. Человеком, чье имя произносят в темноте и не рискуют писать на бумаге. Человеком, который контролирует почти половину города.
Поднимаюсь тяжело и дышу так же. Вода хлюпает в промокших кедах и стекает с волос. Джинсы облепили ноги так, что идти почти невозможно.
Соседка по палате смотрела на меня как на умалишенную, когда я металась туда-сюда в поисках одежды и обуви. И медперсонал провожал таким же взглядом, когда я пулей летела по коридорам.
Дверь возникает в стене внезапно, будто бы из ниоткуда.
И в верхнем левом углу красной краской - «13 С».
Я не знаю, что мне делать. Размышляю долго-долго (мне кажется - целую вечность) и нерешительно стучу, коротко.
Дверь отворяется почти сразу. За ней - мужчина, большой и грозный. Смотрит на меня вопросительно и нетерпеливо. И я вижу себя в его глазах. Мокрую, грязную и тускло-серую. Достаю из кармана смятый листок, протягиваю. Бумага намокла. Он всматривается в расплывшиеся синие чернила. А затем жестом зовет за собой.

_

Коридор темный и узкий. Я почти ничего не вижу, да и не особо хочу. Мы идём быстро, для меня - слишком. Дыхание сбивается, а кашель рвется наружу.
Я понимаю, что очутилась в комнате, только когда по глазам бьет яркий свет.
Потолок высокий, а стены темно-коричневые. Из-за ещё одной двери (не той, откуда пришла я) доносятся глухие удары и голоса. Не могу разобрать слов.

- Ну, здравствуй.

Он стоит облокотившись на деревянный стол.
Это не кабинет. Потому что кроме стола и двух стульев здесь нет больше ничего.
У него короткие черные волосы и темно-карие глаза (как стены). Он некрасив. Или красив. Я не знаю. Он пугающий - и это затмевает всё остальное. Ему около сорока. Может чуть больше или меньше.
Меня начинает бить мелкая дрожь: то ли от холода, то ли от страха.

- Где Ал? - Слова вырываются прежде, чем я успеваю прикусить язык. Они звучат требовательно и с вызовом - не так, как я хотела, как привыкла. Но ему, похоже, нравится.
Он отталкивается от деревянной поверхности и начинает приближаться ко мне - медленно, будто крадется.

- Здесь. - Его голос тихий, вкрадчивый. И улыбка такая, словно это больше, чем просто слово, словно есть какой-то подтекст.

Он уже близко, слишком близко. Я инстинктивно пячусь назад, вжимаюсь спиной в стену, и дрожь становится сильнее.

- Ч-ч-что вы хотите? - Теперь это звучит так, как нужно - слабо и затравленно. Я сама такая.

- Понять.

Он берет меня за подбородок (неприятно) и вертит голову влево-вправо, будто приценивается.

- Что в тебе такого особенного. - Поясняет с какой-то издевкой. - Настолько особенного, что правильный, рациональный мальчик Ал решил обратиться за помощью к Декстеру.

Он говорит о себе в третьем лице - и это слишком пафосно.
Я стою с широко распахнутыми глазами, и Декстер всматривается в них с таким интересом, что забывает убрать руку от моего лица.

- Так он тебе не сказал? - У него голос разочарованно-удовлетворенный, и я ничего не понимаю. - Не сказал, что деньги нужны были для тебя?

Воздух застревает в легких, в моих легких, которые и пропускать его уже не должны. Он стоит комом в горле, так что не продохнуть. И я лишь часто-часто моргаю.
Осознание всего наваливается внезапно, и голос Декстера будто бы слышен издалека: "А ты думала для чего, девочка?"
Слова словно бьют по грудной клетке, и теперь я уже хватаю воздух ртом.
Я не думала об этом вообще.
Он сказал, что задолжал крупную сумму денег, а я просто приняла этот факт. Я так привыкла - Ал сильный, Ал справится.

- Специализированная клиника, лучший врач, дорогостоящие лекарства. Думала, это всё бесплатно? - Этот насмешливый голос будто бы задался целью убить меня здесь, на месте.
Слизываю с губ соленые слезы.

- Где Ал? - Я почти умоляю.

И у него лицо такое, будто он только этого и ждал.

- Пошли.

_

Эта комната другая. Раза в три больше, светлее и там, у дальней стены полусидит-полулежит Ал.
Срываюсь с места и добегаю до него в считанные секунды. А потом мои колени подкашиваются, и я оседаю рядом.
У него глаза закрыты, и грудь, кажется, не вздымается.

- Похоже, ребята перестарались. - Декстер уже рядом. Присаживается на корточки и прикладывает два пальца к его шее. Я поднимаю взгляд и замечаю в стороне ещё двоих, похожих на того, который встретил меня у двери. - Жаль, очень жаль. Я так хотел, чтобы вы попрощались.

Но у него голос приторно-сладкий, и я не верю. Знаю, что ему ни черта не жаль. Ему нравится смотреть на такого Ала, он наслаждается моими сдавлеными рыданиями - по глазам вижу.
Ал всё ещё яркий-яркий. Только больше не светится. И я - серая-серая - обнимаю его, прижимаю к себе. Повторяю часто-часто одно слово: "Нет", и отказываюсь верить.
Потому что это я, я должна была умереть в "Пэйл-Грэй", а он - жить.

- За что? - Шепчу тихо-тихо. - Он бы всё вернул, всё отдал.

Качаюсь взад-вперед и пытаюсь понять, когда же всё обернулось вот так. Неосознанно ищу момент, до которого нужно отмотать эту испорченную пленку, чтобы Ал сейчас всё ещё дышал.
Он даже сейчас красивый. У него только губа разбита и скула немного припухшая. Я догадываюсь - они били не по лицу.

- Нет, детка. Я таких не прощаю.

Декстер говорит нарочито небрежно. И это заставляет поморщиться - «детка».

- Парень сначала взял у меня деньги, а потом попытался расчитаться со мной моим же пропавший "товаром". - Он словно делает мысленные кавычки на последнем слове. И я понимаю, какого рода "товар" это был.

- Он не мог. Не мог! - Почти кричу и смотрю на Декстера пристально-пристально. Как будто не должна его бояться.

- Да какая разница. - Он выпрямляется и пинает Ала (тело Ала) ногой. Показывает - его уже не вернуть.

И мне хочется умереть. Прямо сейчас, в этот самый момент. Я хочу бесчувственным телом упасть на пол рядом с ним. А через минуту понимаю - мысли материальны. Мне в лоб упирается твердое дуло пистолета.

...

...

Я знаю, когда все закончится.

___

Знаю, когда этот дефективный график функции под названием "моя жизнь" оборвется. Где-то внизу, у трехзначной отрицательной отметки, растворяясь в плоском пространстве абсцисс и ординат.
Знаю.
Мне кажется, я знала с самого начала (каким бы оно ни было). Чувствовала, что произойдет что-то подобное. Просто отказывалась верить.
Мне хочется, чтобы это всё оказалось страшный сном или низкосортным фильмом. И подсознание будто бы выталкивает эти мысли в поле «правильный ответ». Только вот тело Ала возле меня слишком реальное и ещё даже теплое.

___

Самое страшное - я знаю, как все закончится.

...

_

Я не замечаю того точного момента, когда в руке Декстера появляется пистолет. Но сейчас он упирается мне в лоб. А я стою на коленях, будто молю о пощаде.

- Зачем всё это? - Мой голос спокойный и почему-то не дрожит.

Он хмыкает как-то странно, почти многозначительно.

- Необходимость. - Чувствую, как пожимает плечами. - У меня есть репутация, и её нужно поддерживать.

"Его нужно бояться, помнишь?" - шепчет внутренний голос.
Но я не боюсь, только морщусь.

- Твой брат перешел черту. Это будет уроком для всех.

И ещё - не понимаю, зачем он рассказывает это мне, хоть я и просила. Ему нужно просто нажать на курок.
Кто-то когда-то сказал мне, что умирать нестрашно.
Умирать не страшно - умирать чертовски страшно.
Дрожь усиливается с каждой секундой и дышать тяжелее. Я думаю о том, что не такой представляла свою собственную смерть. В моём воспаленном воображении это было в сером мире "Пэйл-Грэй" на тусклых простынях в частый-частый бледно-голубой цветочек. И ещё - похороны. Обязательно под дождем. Чтобы все с зонтиками, и Ал в черном костюме (ему так идет) плачет.
Но сейчас он лежит на холодном каменном полу и не дышит, а рядом на коленях - я. И я плачу.
Не контролирую свои слова, действия, мысли. Особенно мысли. И вопрос "Почему меня тоже нужно убить?" возникает лишь на секунду, оставаясь невысказанным.
Но Декстер слышит, будто чертов телепат.

- Прости, детка. Я бы оставил тебя в живых, но нельзя. - Он не хочет, чтобы его прощали. Конечно, не хочет. Он будто играет на публику. - Урок должен быть жестоким. И такие как он, - снова пинает тело Ала, моего Ала, и мне хочется пнуть его, - будут знать, что подвергают опасности близких, связываясь со мной. Называй это, как хочешь. Даже акцией устрашения.

В его голосе сквозит извращенная гордость, и мне становится смешно. Я будто бы в старом фильме про гангстеров, потому что это так "по-гангстерски" звучит. Только Декстер в темных джинсах и лиловой рубашке, со своим приторно-сладким голоском ничуть не похож на одного из них.
И я всё ещё не понимаю, почему его нужно бояться.
Смех даже рвется наружу. (Наверное, нервный.) Но его сменяет кашель, раздирающий горло в кровь. И я чувствую её, выступившую на губах.
Сжимаю зубы, зажмуриваю глаза.
И думаю о том, почему ещё жива.
Врачи на процедурах перешептывались об этом. Что я слишком странная - должна была умереть раньше, но всё ещё жива; должна была уже выздороветь, но всё ещё умираю.
Вот и Декстер сейчас медлит. Будто раздумывает над чем-то
И я понимаю - мне не нужна такая жизнь. Жалкие её крохи. И даже вся. Она не нужна мне без Ала. Без яркого-яркого, светящегося изнутри Ала, которого я так и не назвала «братишкой».

- Стреляй уже.

Подаюсь вперед, ещё больше упираюсь в пистолет. Мне кажется, он с глушителем, но я не уверена. Не разбираюсь в огнестрельном оружии, потому что вижу его в первый раз. И это уже не важно.
Пытаюсь сделать вдох, последний в жизни вдох. И не могу. Как будто все звезды сошлись в роковом созвездии, хотя сейчас только вечереет.
Легкие не хотят наполняться воздухом. В ушах шумит, и сердце бьется быстро-быстро. Жмурюсь крепче.
Декстер будто бы напрягается, и сейчас его голос решительно жесткий:
- Прощай, детка.

Говорят, перед смертью вся жизнь проносится перед глазами.
У меня в глазах стоит чернота, а в голове мягкий, родной голос.
"Как же так, сестренка? У меня ведь был план."
У него был план.
Но в какой-то момент всё пошло не так.
И я не могу понять - какая из двух смертей наступает раньше.

...

Вдох

...
...

Bang

...