Пусть решит мир.

Ночь. Бледно-мёртвый свет полной луны. Снежная равнина, окаймлённая чернеющим ельником по правому краю. Ровная, как строчка швеи, накатанная зимняя дорога. Открытые деревенские сани-розвальни, стоящие почти ровно посередине. И ещё одни, стоявшие встречь.
Снег, бывший ещё накануне вечером белым-белым, сейчас казался чёрным. Взрыхлённый волчьими лапами, в свете факелов он становился красным, как поздняя рябина, трескучая и горькая. Вот только если попробовать его на вкус, то он будет солёным. Вкуса крови, которой в избытке было вокруг.
- Волколаки, Микола, свят-свят, побачь, как есть - волколаки подрали… - Невысокий, седой как лунь, суетливый дед подпрыгивал на снегу. – Пресвятая Богородица защити и сохрани!
- Тьфу, на тобi, куме. – Микола, высокий и тучный, с некогда лихими, а сейчас грустно повисшими гайдамацкими усами сплюнул тёмную табачную слюну. – С чего взял-от, на…а?
- А кому ж ещё-то…! – Седой подпрыгнул на месте. – Этож хтой-то в санях? Гора это, зять кабатчика. Он ж завсегда с пистолями гонял. Неужто волки пистоля-то не убоятся? Говорю тебе, волколаки. Так ведь, Ерёма?
Третий, названный Ерёмой, тем временем ползал на коленях вкруг саней, подсвечивая себе трескучим факелом и внимательно что-то рассматривая. На вопрос седого он никак не отозвался. Невнятно лишь мотнул копной непослушных волос, выбивающихся из-под заячьего треуха, и продолжил ползать.
- И чего ползает, чего, на..?!! – Микола ругнулся, сморкнулся в пальцы и покрепче затянулся резной люлькой, пыхающей душистым табаком с Туретчины. – Вот у нас на Полтавщине волколаков-то всех давно повывели, и то… Никто и никогда следа их взять не мог, а уж какие охотники были!!! Не чета вам, москалям. Самого Волчьего пана смогли ухайдакать, на…
Ерёма, ползающий по снегу, только ухмыльнулся на слова бывшего гайдамака и хмыкнул. Микола покосился на него, но стал, как обычно спорить о том, кто всяко важнее и пышнее: москали или хохлы.
Со стороны села, находившегося за холмом, приближались ещё огни, слышались крики и вопли. Впереди, вскочив на облучок саней, в распахнутом на груди тулупе, летел крепкий ещё мужик, с густой окладистой бородой. Остановившись так, что полозья розвальней выбили волну твёрдого наста, он, переваливаясь по-медвежьи, бросился к тем троим, что оказались первыми.
- Егорша! Егорша!!! – Остановился, запнувшись об ужас, мгновенно схвативший его и пережавший воздух, заставляя хватать его ртом, молча, как рыбе. – Господи-сусе, да чтож это, люди добрые?!! Егоршаааа…
И разом бухнулся на колени, пополз к лежавшему сбоку от саней, околодевшему от замёрзшей крови, бревну из тулупа и того, что осталось от молодого и весёлого парня.
Подъехали остальные селяне, с вилами, кольями и дубинами. У троих виднелись в руках самопалы, старые, дедовские. Подбежали, дыша шумно и жарко, встали в круг, переминаясь с ноги на ногу, мяли в руках шапки. Молчали.
- Отойдите, земляки. – Ерёма, встав, отряхнул снег с колен, поправил поясной, широкий нож в серебре, не вяжущийся со старым треухом и плохеньким зипуном. – Не мешайте смотреть, а?
Селяне начали тесниться назад. Кабатчик поднял красное, дикое, с перекошенным ртом лицом:
- Что ты смотреть хочешь, что?!! Какие следы, Ерёма!!! Это же она, Марфа, сучье вымя, ведьма треклятая, она оборотней навела… Меня извести хотела, меня!!! А я Егоршу-то послал потому как барин заехал. Вот и отправил его вместо себя, а она того и не знала. За мужа своего, колдуна, мстит. До сих пор не забыла, что мы с мужиками его отдали отцу-ключарю с солдатами, когда скот потравили… Да что там говорить, мужики?!! Помните ведь, помните…
- Помним Иван Артемьич, как жеж…
- Она, она, Марфо-от, больше некому…
- И мне грозилась, ведьма, через пень-колоду её да в три погибели…
- Спалим её, суку, мужики, спалим, чего ждать-то? А?!!
Кабатчик сидел, повесив голову, думал, прислушиваясь к тому, что говорили селяне. Мотнул наполовину седыми кудрями, встал. Нахлобучил на голову справную шапку пошитую с добротного сукна, отороченную мерлушкой, поправил широкий пояс. Сморкнулся и выдохнул:
- Не хотел бы я того, мужики… - Иван Артемьич вздохнул, лицо перекосилось от боли и горя. – Да сами видите, как кровушку хрестьянскую нечисть пролила, науськанная. Айда, браты, до дому ведьмы, возьмём её, чтоб не удрала, и завтра решать будем, посветлу, что да как с ней делать, айда…
Еремей шагнул вперёд, заступая ему дорогу:
- Да подожди ты, Артемьевич, подожди. Выслушай меня сначала…
- Отойди Ерёма!!! – Кабатчик толкнул его в грудь. – Что ты мне скажешь, а? Все знают, видели пятерых волкодлаков в Россохином логе, так ведь?
- Так-то оно так, да ведь…
- Ерёма не береди душу, у меня дочь на сносях. Три раза родить не смогла, не выносила. Её, Марфы, рук дело тож. И не заставляй греха брать, уйди…
И кабатчик пошёл к саням, не обращая внимания ни на кого вокруг. Мужики, потоптавшись, пошли вслед. Двое уже умчались наперёд, торопясь к дому Марфы, сельской травницы, давно слывшей ведьмой.
И только Микола, поправивший саблю, украшенную чеканкой и его кум, седой не от старости, а от жизни Дрозд, бывший конный рейтар, подошли к охотнику Ерёме.

*****

- Ведьма!!!
- Где она, где?!!!
- Ой, бабы, пустите, пустите…
- Да вона она, вона. Мужики ведуть паскудницу.
- А вон барин скачет, барин.
- Неужто освободит подлую, люди, а?
- Нет, не ослобонит, как есть правду говорю. У меня шуряк у него в доезжачих, грит, судить будут по правде, мирским судом. Дескать, как мы приговорим за человекоубивство, так тому и быть. Вот!
- Справедлив батюшка Василий Вонифатич, ох и справедлив, хотя и крутенек…
Барин подъезжал. Был он молод, но не той молодостью, что глупа. Нет. Окулов Василий Бонифатьевич, воевавший с ногаями и ляхами, был молод как ещё не ставший седым степной коршун. Зоркий, хищный, цепкий.
Ходко перебирал под ним тонкими крепкими ногами дорогой аргамак в богатой, посеребрённой сбруе из травлёной кожи. Била по бедру сабля из дамасской стали в ножнах, украшенных чеканкой. Блестел перстень с лалом на крепких, привычных к узде и рукояти пистолей пальцах руки, державшей поводья. Вторую, подбоченясь, он упирал в бок. Торчали ровными стрелками чёрные острые усики. Надменно поднималась молодецки изогнутая бровь.
Блестел мех на оторочке польского кунтуша, крытого алым бархатом.
Следом верхами ехал десяток гайдуков, все при саблях и фузеях свейской работы. Чуть отстав от барина, скакал любимый его ловчий, тащивший с собой трёх больших дымчатых псов меделянской породы. Псы гребли снег мощными лапами, жарко дыша парком в морозном воздухе.
Навстречу ему вышел Демид, сельский голова и отец Варсонофий, посаженный епископом в местную церкву на служение.
Голова был дороден, краснолиц и медлителен, предан барину, как и отцу его, крепко и надёжно. Доверял ему Василий все дела, обласкивал и приближал.
Отец Варсонофий, ещё молодой, с окладистой, тёмной бородой был немного тучен и одышлив. Прозорливого ума и бойкого языка, он сразу умело взял в свои руки всё, что было связано с верою и властью над душами крестьян. Селяне своего попа весьма уважали, а то, что любил он, чтоб горницу в доме ему по очереди мыли разные молодки – так это же нестрашно. С бабы, у которой мужик в солдаты забрит, не убудет, и отцу Варсонофию легче станет. А уж грех этот он всегда замолит.
- Поздорову, поздорову, Демид Степаныч. – Барин наклонился с седла и потрепал голову за плечо. – Где ведьма?
- Да вон ведут, Василий Бонифатьевич. – Голова махнул рукой в сторону сельской площади, где уже был врыт в землю столб и сейчас несколько мужиков сноровисто накладывали вязанки хвороста и охапки соломы поверх брёвен. – Молчит, курва. Говорит только, что не она и Бог нам судья.
- Бог, говоришь? – Василий криво усмехнулся в усы. – Ну, ну…
Тем временем со стороны дома травницы подошла толпа, в середине которой подвели Марфу. Нестарую ещё бабу, с мягким лицом, одетую в разодранный охабень и босую. Длинные, давно начавшие седеть космы растрепались на ветру, стегавшем её по лицу, по глубоким чёрным глазам. Она шла, глядя только вперёд, гордо подняв голову, не обращая внимания на брань и крики, на перекошенные лица сельчан, на костёр, который готовили для неё.
Кабатчик, шедший впереди, остановился. Одним сильным толчком выпихнул её вперёд, поставив прямо перед толпой. В лицо ведьме тут же ударил смёрзшийся кусок навоза, пущенный чьей-то меткой рукой. Она охнула, прижав широкие, привыкшие к работе ладони, к глазам. Между пальцев немедленно выступила кровь. Когда она отняла руки, то стало видна глубокая ссадина на высоком и чистом лбу. Гайдуки шевельнули коней, оттесняя толпу, выхватили из неё того, кто кинул, мальчишку рябого Фомы. Влепили, несмотря на крики матери, нагайками с пяток горячих и отпустили.
Василий мотнул головой ловчему. Тот, красуясь, выскочил перед толпой, сатана. Дико завертел коня, засвистел лихо, по-разбойничьи.
Барин приподнялся в седле, глядя на притихшую разом толпу крестьян:
- А что, селяне, правда ли, что вот эта самая Марфа натравила волколаков на зятя кабатчика вашего, Ивана Арсентьевича?!! Что ведьма она, и с дьяволом сношается, и от того сила в ней есть бесовская и колдовская. Которой она, намеренно и злокозненно, пользуется, травя скот ваш, посевы и детишек у баб в животах? Правда ли это?
…………………………………………………………………..толпа молчала, не решаясь…
- А, и, правда, барин! – Первым крикнул свояк кабатчика, Фрол. – Травила!
- Правда…правда..вот у меня корова по лету то…у Ивана дочка, Варвара, троих уже детишек скинула…а кто лечил, кто?...она, Марфа…..ведьма, ведьма, ведьма….да все видели, все….и волкодлаки у Рассохина лога рыскали…а у неё там зимовье….всегда там найти можно…если не в селе….да правда, барин, крест тебе в том….правдаправдаведьмаведьмаВЕДЬМА………..
Василий вдумчиво наклонил голову, вслушиваясь в ор и вопли. Поднял руку:
- Ну а раз ведьма, и доказано, что хотела она загубить Ивана Артемьевича за то, что он мужа её, колдуна и жидовского выродка Йоську, выдал, и лишь по ошибке Егора загубила, то что? Что делать с ней, подлой подстилкой бесовской? Что решите всем миром, как того правда людская требует, чтобы не вести её на суд к воеводе, а?!!
Вздохнула толпа, покачивая высокими колпаками мужиков и рогатыми бабьими киками. Вдохнула глубоко и разом, шарахнувшись на него, выдохнула:
- НА КООООСТЁЁЁР!!!! НА КОСТЁР ВЕДЬМУ!!!!!..............................................................

Марфа вздрогнула всем своим крепким телом, обвела глазами всех тех, кто сейчас осудил её на страшную смерть, обвела, и промолчала.
Когда её привязали к столбу, закрутив руки и ноги сыромятными ремнями, она что-то шептала, глядя на морозное синее небо, смотревшее на неё сверху. Глаза были сухими…
Никто из крестьян не решился поднести огня к костру. Один из гайдуков, по молчаливому приказу Василия, матерясь, поджёг факел и сунул его в заготовленный костёр.
Коротко свистнуло в воздухе. Травница вздрогнула и повисла на ремнях, наклонив голову над языками вспыхнувшей соломы. Волосы, затрещав, тут же занялись, скручиваясь от жара. Но Марфа его уже не чувствовала, потому что из её груди, чуть подрагивая от силы, пустившей её в полёт, торчала длинная стрела…
- Кто-о-о?!!! Схватить! – рявкнул Василий, поднимая коня на дыбы…

Вылетевших на околицу гайдуков уже ждали. Кони, дико заржав, встали на дыбы. Разлетелись сугробы, выпуская пять стремительных волчьих тел в белых, зимних шубах. Блеснули на солнце вершковые клыки, разрывая жилы на лошадиных шеях, добираясь до всадников. Гайдуки, струсив, развернули назад, оставив лежать на снегу трёх коней и четверых своих товарищей. Пригнувшись, скакал Василий, зажимая рукой рану на бедре.
А по снежной целине, поднимая белую пыль, уходили трое всадников, у одного из которых бился у седла притороченный лук.

*****

Микола, Еремей и Дрозд стояли в стороне, когда привели Марфу. Гайдамак тискал в ладони рукоять сабли, матерился сквозь зубы и косился на Дрозда, у которого на плече висела старая пищаль. Ерёма смотрел на собак, которых барин притащил с собой. Смотрел пристально и внимательно:
- Вот они и псы. – Прошептали его губы. – Вот те и следы. А то оборотни, оборотни…
- Что делать-то, а, мужики… - Дрозд переминался с ноги на ногу. – Ведь сожгут бабу.
Микола покосился на него, нахмурив брови, и повернулся к Еремею:
- Говоришь, вон тот ловчий с Варварой по лету в стогах валялся?
- Тот, тот. А Егор… Он ведь нужен был Ивану, пока отец его, Силантий, жив был. Самый зажиточный мужик на селе. А как умер, так братья Егора, старшие, его ни с чем и оставили. Потому как оба у барина служат, и правда тут на их стороне. Вот он от него и избавился. И Марфу заодно извёли. А это наверняка попа да барина дело. Много Марфа ведь знала. Поговаривали, что когда Василий снасильничал девку одну, купцовскую дочку, пока отец в отъезде был – так он Марфу долго обхаживал. И та плод-то стравила ей. Да вот только странно как-то было. Умерла потом девка. Приехал батяня её, вдовый, а дочери-то и нету. Но не могла это травница наша сделать, не могла. Не убивица Марфа.
- Не сможем ничего мы, Дрозд. – Микола вздохнул. – Говорил я тебе, пошли ночью. Вытащили бы её, и ушли по темени. Глядишь – добрались бы до Сечи, или до Дону. Э-э-х.
- Может всёж-таки… - Дрозд погладил ложе пищали.
- Не сможете вы ничего…
Все трое вздрогнули, поворачиваясь. Она подошла к ним абсолютно бесшумно, не скрипнув снегом. Высокая, тёмноволосая, с чёрными глазами. В чём-то меховом, серебристо-белом, струящемся. И до жути, до скрежета зубами похожая на травницу. Они молчали, глядя на неё. А за её спиной, мягко и плавно, подходили четверо подростков. Трое парнишек и совсем молодая девочка. Одинаковые, сильные, хищные…
- Нас не было ночью в округе. – Женщина улыбнулась, блеснув полоской ровных и острых зубов. – А то бы… Поздно сейчас. Слишком поздно.
- А… - Ерёма покосился на подростков.
- Они ещё щенки, и они у меня последние. Пока последние. А ты сможешь помочь. – Она пристально посмотрела на него. – Ты охотник. За этой хатой у вас лошади. При седле у одной – лук. Помоги ей, прошу тебя. Ты же знаешь, что ни она, ни мы – никогда не делали зла просто так. Я прошу тебя, помоги сестре.
Ерёма кивнул головой, зачарованно смотря в омуты её бездонных чёрных глаз.

*****

Судьбу травницы Марфы решили всем миром. Решили подзуживаемые теми, кому это было нужно, ослеплённые безрассудной яростью и гневом. Но…
Другой Мир, тот, что всегда рядом, весной тоже решил по своему, следуя тому правилу, что говорило: око за око…
Отец Варсонофий, который так любил, когда ему мыли полы молодки, и который безуспешно пытался сойтись с травницей…
Он любовался крепкими, с тёмным лёгким пушком лодыжками очередной сельской вдовушки, и в голове его крутились мысли куда как греховные для священника. Когда он решил, что достаточно мучать себя, и тронул женщину за щирокие бёдра, толкая к лавке, она обернулась. Мавки могут быть среди людей. Лицо попа, перекошенное от ужаса, долго снилось звонарю, который его и нашёл.
Варвара, дочь кабатчика, умерла в родильной горячке, смотря на мёртвое нечто, что выбралось из её чрева. В округе не было никого, кто мог бы ей помочь и пепел от костра, на котором сгорела Марфа, был давно растащен по округе.
Ловчий Семён, который не расстроился из-за этого, как-то раз затащил на псарню отбивавшуюся от него дворовую девчонку. Он не заметил несколько стремительных лохматых теней, скользнувших через створки. Когда на крики девки сбежалась дворня, то первый, забежавший в сарай, подскользнулся и упал в красные лужи и ошмётки. Всё, что осталось от ловчего и семерых свирепых меделянцев.
Кабатчик Иван Артемьевич очень любил свою баню с каменкой. И ещё он очень любил попариться там не один. В мае вместе с ним парилась молодая банница. Его нашли на полке, посиневшего, с болтающимся языком и следами от бёдер на шее.
Василий Бонифатьевич проснулся ночью, тогда же, весною. Посреди комнаты, освещаемой вспышками молний майской грозы, стоял старый гайдамак Микола, поигрывая своей старой казацкой саблей. Она не была привезена из Дамаска, и не была так красиво украшена. Просто правда была не на стороне барина. И рука, которая её держала, была крепкой и опытной. Влетевшие в выбитую дверь гайдуки нашли на полу обезглавленное тело. Голову выловили с утра в яме отхожего места.
Свояки кабатчика и гайдуки, участвовавшие в казни, погибли быстро. Дрозд и Ерёма стреляли без промаха.

Трое ушли на Дон, где была воля. И где вовсю ходила поговорка:
На миру - и смерть красна…