Если бы ровно в девять часов утра все бросили свои дела и попрыгали вниз - это была бы лучшая акция протеста в истории мироздания

Тоскливая дыра, в которую летят двухэтажные домики, остриженные газоны, библиотека через дорогу; парочка пабов, банков и супермаркетов в соседнем квартале, грязная речушка, музей ветеранов вьетнамской войны за мостом у школы; мать с отцом, ссорящиеся на кухне, как всегда; пожелтевшая листва, вяло поглаживающая стекло; я в оконной раме, да и весь Ватерлу, пропади он пропадом, дырка от бублика, каких не счесть в Айове, да и незачем. В Чикаго я был всего второй раз в жизни, хотя меня всегда тянуло в большие города, это верно. Не так уж это и далеко, как кажется. Всего шесть часов езды на автобусе с получасовой остановкой на полпути, в Ракфорде - городе, где этим летом я превратился в бакалавра, и еще подумал, что же дальше, нет, я имею в виду, надо же что-то делать, это ясно.
- Последний гвоздь в наше беззаботное время, приятель, - сказал тогда мой друг, беспомощно вертя диплом и аттестат с отметками в своих длинных пальцах. Помню, она еще выстрелила в него своим приятным до головокружения голосом, а я рассмеялся от удовольствия, и на мне прекрасный черный галстук, я тогда еще много значения придавал хорошим галстукам, элегантным галстукам.
- Идиотская эпитафия, хоть в гроб лезь, если ты имеешь ввиду нашу молодость, - сказала она серьезно, она умеет казаться серьезной, а я улыбался, мне было хорошо и легко.
- Я люблю тебя, не знаю, как у них выходит разлюбить кого-то, - сказал я ей в который раз. Помню, она посмотрела на меня своими глазами и спросила, как будто я знал все ответы: «Сколько еще времени осталось до того момента, как большая часть жизни будет прожита, как думаешь?» - немного сумасшедшая, моя девочка.
- Время… да, я могу убить его со скуки, - отвечал я, и она не могла не улыбнуться мне, не могла, потому что знала, а я и подавно, что не было ни первого, ни второго, пока ей хотелось оставаться со мной. Но правда ведь в том, что времени никогда не бывает много. Через два месяца я продал свой синий Бьюик 1984 года, который отец подарил мне в августе, хотя двадцать пять мне исполнится лишь в начале декабря. Говорила же ему мать, что дарить подарки до дня рождения - плохая примета. Но вряд ли она знала, что когда, начинаешь отличать хороший героин от плохого, плохие приметы могут быть одинаково хорошими. Это был конец бабьего лета, и то самое беззаботное время, которого вдруг не стало. Когда меня выпустили из клиники, был уже День благодарения. Она уехала в Чикаго, как только я попал в это поганое место, сразу же. Не знаю, что я чувствовал, но мать говорила, что какое-то время она еще звонила и интересовалась, как мои дела, правда, когда это было в последний раз, она не смогла ответить. Наверное, тогда же она и проговорилась мне, что отец уже все устроил и после Рождества я должен буду оказаться в армии. Ну, и ладно. Он хотел, чтобы я отправился в Ирак после нового года, отец.
- Ради твоего же блага, сынок, - говорила она. Отцу казалось, что лучше, если меня пристрелят, он не верил в меня. Не знаю, мне было уже все равно. Весь уик-энд я провалялся на кровати, глядя в потолок. Звонков не было, я ждал, но их не было. Никому я не был нужен, никому я не был интересен, кроме моих старых дружков-приятелей, катящихся вниз по наклонной, но у меня не было желания видеться с ними. Отец боялся смотреть мне в глаза, и оставаться со мной наедине ему было трудно; мать жужжала без конца, раздвигая шторы в моей комнате по утрам, пока я не повесил замок на дверь своей комнаты; это их вконец расстроило и обидело, но что было делать.
- Наш мальчик скатился в депрессию, ему тяжело… - говорила мать через неделю. На что отец отвечал, не дослушав: «Ему это нужно больше, чем ты думаешь, он сам еще не понимает, что ему нужно!» Они снова начали ссориться, это у них легко получалось, а я стоял у дверей своей комнаты и прислушивался, как отец то кричит, то уговаривает. Ну вот, мать уже плачет, отец всегда замолкает, когда она начинает плакать, черт бы их побрал! Я спустился вниз, мать привстала и выдавила из себя улыбку, утирая потекшую тушь мокрой салфеткой, отец обернулся и сказал виновато: «С днем рожденья, сынок!». Ах, ну да.. А ведь еще накануне вечером думал об этом, должен был приехать брат с женой, тетя Молли зайдет, и вообще предстояло много быть на виду, а утром проснулся, и все вылетело из головы, как будто и не касалось меня совсем.
- А почему вы ссоритесь, ребята? - спросил я, шаркая тапочками и наливая чай.
- Я знаю, ты не хочешь приглашать гостей, - начал отец твердо, - то есть, я хотел сказать, не хочешь, чтобы были люди. Не хочешь, ведь так?
- Нет.
- Это твой день рожденья, сынок, - сказала мать, - делай, как тебе хочется, если ты действительно не расположен…
- Я думаю, пора возвращаться в жизнь, парень, входить в колею, начинать общаться с людьми, ты понимаешь, о чем я? Нельзя замыкаться в себе, так ты совсем очерствеешь, понимаешь меня? Окажешься на обочине, там, где ты никому не нужен...не-ну-же-н! Раскрой глаза, посмотри на все по-новому, если возьмешь себя в руки, одумаешься, тебя ждет еще долгая, счастливая жизнь, дружище! - Вперед, папаша. Я знал, что сейчас здесь были только двое - он и снова он сам, сидящий в кресле в сторонке с закрытыми глазами и блаженной улыбкой, слушающий свой голос, он очень его любил. В такие моменты нес он что попало, громоздил одно на другое, пока не забывал с чего начал, но перебивать его было нельзя, все равно, что выругаться в церкви во время проповеди.
- А я думаю, тебе больше по душе ящик в национальном стяге и мой труп под крышкой, - вырвалось вдруг из меня.
- Что? - он посмотрел на мать. - Ты ему рассказала? Я так и знал. Я же тебя предупреждал: нельзя говорить о таких вещах преждевременно…
- Правильно. Когда мне выдадут винтовку, вот тогда и скажешь, самое подходящее время, - но он уже отказывался меня замечать. Накинулся на мать со своими глупыми упреками.
- Рейч звонила, - тихо сказала она, когда отец запнулся и уперся в необходимость зажечь сигарету. - Ты еще спал. - Я замер, во мне что-то зашевелилось, зацарапало; приступ горечи и досады, смешанный с надеждой, врезался в сердце, холодным градом посыпались ненужные воспоминания. Один из тех тошнотворных моментов, когда понимаешь, что уже поздно что-то менять, все потеряно, и остается лишь ждать, обернутся ли твои безумные надежды против тебя самого. Это был лучший подарок для меня.
- У меня периодически возникает ощущение, что я падаю, лечу вниз, знаешь, как это, когда падаешь, дух захватывает, когда летишь вниз, мне кажется, я схожу с ума, - так говорила моя девочка, позвонив мне поздно вечером в мой день рожденья. Она плакала. Она была так растеряна и одинока, что мне даже не нужны были ее признания. Я чувствовал это в ее голосе, желании выговориться, каждом новом вопросе, на который она не давала мне ответить; ее слезы стали собираться в моих глазах, она все говорила и говорила, не могла остановиться, говорила и говорила, и с каждым словом мне становилось все хуже и хуже; мы были так похожи, мы оба слишком далеко отплыли от берега, чтобы понять, в какой стороне он остался. Наши шансы были слишком низкими, но чтобы быстро пойти ко дну, мало было понимать, нужно было смириться с этим. Ночью я лежал без сна; вставал и ходил по комнате в темноте; смотрел в окно. Смотрел, смотрел, царапал ногтем по стеклу, пока не рассвело. Мне было страшно, очень страшно. Я боялся, что она потянет меня вниз. Странное дело, еще вчера я думал, что мне плевать на все, а сейчас дрожал, дрожал, как тогда, в Дэ Мойне. Рядом сидели голуби, никогда в жизни не видел столько голубей, а я дрожал, смотрел под ноги, вниз и в небо, вниз и в небо, дрожал, высоко, не мог, они смотрели на меня, но я не мог, в голове я прыгал, стоял, раз и летел вниз, прыгал, летел вниз, видел себя на асфальте, да, видел себя на асфальте, прыгал… они смотрели на меня, смотрели, и я заплакал, заплакал, вниз и в небо, дрожал от страха и плакал, плакал и дрожал, не мог, не мог, я не мог; это был животный страх, остервенелый, колючий. Последний страх. И в то же время всепрощающий страх. Я стоял, не двигаясь с места, кто-то подымался и улетал, шурша крыльями, а из моего носа текли сопли, потоки, потоки соплей, я дышал ртом, рыдал и вздрагивал; передо мной кружилось перышко. Кружилось и кружилось, чтобы я улыбнулся. Помню, небо было мрачным, мрачным и серым, таким, как сейчас. Я лег на смятое одеяло лицом в подушку и подумал о ней; два утопающих, просящих друг друга о помощи; я знал эту игру; я играл в эту игру. Я все понимал.