АРИФМЕТИКА ИНТЕГРАЦИИ

АРИФМЕТИКА ИНТЕГРАЦИИ

Интеграция начинается с языка. В самолёте, летящем в Гамбург, беглая немецкая речь сидящих рядом пассажиров наглядно продемонстрировала предстоящие мне проблемы. А по приземлении я попросту оказался в языковом вакууме. Опущу подробности первых дней жизни в Германии. Проявив ангельское терпение и доброжелательность, работники государственных и социальных служб уже через три недели оформили мне документы, назначили денежное пособие, предоставили место в общежитии и направили на шестимесячные курсы немецкого языка.
Интенсивные занятия немецким начали давать первые плоды. C грехом пополам одолел пару книг и несколько газет. Однако вскоре комиссия биржи труда разъяснила, что по окончании курсов в моём возрасте бессмысленно рассчитывать на получение рабочего места. Это был шок, перечеркнувший самые весомые стимулы к изучению языка, и как-то так получилось, что шесть месяцев обучения существенно не увеличили мой языковый багаж. Разумеется, теперь я мог спросить, как пройти на такую-то улицу, справиться о ценах, купить билеты, но дальше дело не шло. Я терялся, когда ко мне с вопросом обращались в учреждении или на улице, не понимал радио- и телепередачи. Пояснения немецких эскурсоводов оставались для меня загадкой, а поход в кино или в театр был напрасной тратой времени.
В подобном положении оказались многие пожилые люди разных национальностей. Поэтому в дополнение к первичным курсам немецкие власти организовали интеграционные курсы немецкого языка. По их окончании на экзаменах я чуть-чуть не дотянул до двойки (в Германии высший балл единица), но вскоре словарный запас сам собой стал быстро истощаться, возвращая меня в исходное полунемое состояние. Для овладения разговорной речью надо было вступать в беседы с немцами, посещать различные лекции и открытые собрания общественных организаций – иными словами, идти в народ.
Еду в метро. Сидящий напротив приличного вида юноша, явно студент, увлечённо просматривает красочный журнал. Преодолевая естественную застенчивость человека, плохо владеющего немецким, спрашиваю, какой журнал он читает. Молодой человек окидывает меня оценивающим взглядом и демонстративно подносит к моему лицу обложку: „Hitler“. Крупные буквы бьют в глаза. Я немею. Довольный произведенным эффектом он победоносно ухмыляется. На ближайшей остановке выхожу и только через четверть часа вспоминаю слова, выражающие возмущение и брезгливость.
Спустя две-три недели после эпизода с журналом в вагон метро вваливаются подвыпившие парень и девица. Ему не более восемнадцати, а ей примерно шестнадцать. Оба в коже, обильный пирсинг, волосы всех цветов радуги. Окидывают взглядом полупустой вагон, замечают меня, иностранца. Я сижу на задней скамейке у окна один. Свободного места вполне достаточно, но парень плюхается рядом, намеренно притиснув меня к стенке. Сдерживаю желание оттолкнуть его. Соседи по общежитию говорили, что в Германии закатить оплеуху наглецу нельзя: если не посадят, то уж точно вышлют из страны. Не дождавшись отпора, он громко спрашивает по-немецки: „Что, не нравится?“. Я понимаю смысл вопроса, ловлю деланно безразличные взгляды пассажиров, молча встаю и под насмешливый хохот девицы иду к выходу. У двери есть кнопка переговорного устройсва с машинистом – можно вызвать полицию. Парень понял манёвр и намерен двинуться на перехват, но двое крепких пожилых мужчин встают сзади, отделяя меня от жаждущего скандала юнца. Выхожу, так и не вызвав полицию. Что объясню полицейским на моём немецком? От бешенства меня трясёт.
Вспомнился эпизод первых меяцев жизни в Гамбурге. Как-то вечером возвращаюсь в общежитие на Хеммингштедтервег 130. Путь от станции метро Кляйн Флотбек проходит по обычно безлюдной в эти часы дорожке между опустевшими Ботаническим садом и стадионом для игры в конное поло. Вижу группу молодёжи, вероятно, старшеклассников. Меня обгоняют две велосипедистки. Ребята пропускают их, затем смыкают ряды и идут мне навстречу, занимая всю тропу. Поравнявшись со мной, обступают и один с вызовом бросает: „Guten Abend!“. „Abend“ – отвечаю, прикидывая, что последует за этим. Но парни вдруг расступаются и быстро уходят. Озадаченно гляжу им вслед. По тропе бесшумно едет полицейская машина.
После всего этого вступать в разговоры с молодыми немцами мне как-то расхотелось. По данным Криминологического института Нижней Саксонии около 5% молодых людей в Германии неприязненно относятся к евреям и иностранцам. Примерно столько же молодёжи состоит в праворадикальных организациях.
Моего сотоварища по курсам тоже угнетает незнание языка. Договариваемся вместе ходить по местам скопления людей во время праздничных гуляний и уличных концертов, на еженедельные рынки, на Фишмаркт и просто по вечерним улицам, слушая немецкую речь и знакомясь с городом. Однажды прошлись по Брайтештрассе и по лестнице у моста стали спускаться на Фишмарктштрассе. Темнело. Выходящие из пивной „Zum Verholer“ под возгласы „Heil!“ нежно прощались друг с другом, вздымая правую руку. Перевод не вызывал затруднений.
Походив на политические митинги и собрания религиознго толка, убедился, что речей на незнакомые темы совершенно не понимаю. Стал выбирать мероприятия, темы которых были более или менее освещены в русскоязычной прессе. Как-то раз попал на обсуждение событий Второй Мировой войны. Публика средних лет и старше, но есть и молодёжь. Зал почти полон. Сижу в последнем ряду. Выступающие эмоциональны, говорят очень быстро и долго. Порой их перебивают и они парируют реплики сидящих в зале. Не успеваю следить за ходом обсуждения, устаю и вскоре теряю надежду уловить суть дискуссии. Поняв, что толку не будет, намереваюсь уйти. Сидящая рядом худощавая немка встаёт, освобождая проход. У меня, как говорится, отвисает челюсть. Стоя, женщина возвышается надо мной на добрых полметра. Заметив моё изумление, она добродушно улыбается и шёпотом спрашивает по-русски, каким-то образом определив мою языковую принадлежность: „Ви уходитэ потому, што устали и плохо понимаетэ?“. Возвращаюсь на своё место и тоже шёпотом подтверждаю её догадку. Она несколькими фразами вводит меня в курс обсуждаемой темы. На вопрос о её прибалтийском акценте отвечает, что в доперестроечные годы стажировалась в Риге, а теперь преподаёт русский язык в одной из гимназий Северной Германии. Начинаю вслушиваться в речи выступающих и по прошествии некоторого времени замечаю, что стал лучше понимать ораторов. Изредка переспрашиваю соседку.
Очередной выступающий при полном одобрении и сочувствии зала рассказывает о брутальном поступке Маринеско, потопившего на лайнере „Вильгельм Густлов“ тысячи эвакуируемых детей и женщин, о двух миллионах немок, изнасилованных русскими солдатами в сорок пятом, об убийственном голоде в лагерях военнопленных немцев в России и ещё о чём-то. Дальше не слушаю, мучительно подбирая слова для контраргументов. Но мой запас слов явно недостаточен, подведёт. Внезапно осеняет идея. Шепчу соседке, что работал в медицинских учреждениях, где в послевоенные годы работал и лечился Маринеско и хотел бы рассказать о нём. Вижу, её очень интересуют подробности его биографии. Прошу перевести моё выступление, если предоставят слово. Она записывает мои данные, отправляет записку по рядам, и спустя непродолжительное время ведущий собрание объявляет: „Xирург из России Тарас Фисанофитч“.
Я здорово волнуюсь. Но когда при моём появлении на трибуне рядом с более, чем двухметровой женщиной (мой-то рост 165 см), по залу прокатывается смешок, волнение мгновенно проходит. Не давая публике развеселиться, говорю, что в конце шестидесятых–начале семидесятых годов учился в аспирантуре и работал в Ленинградском научно-исследовательском институте переливания крови, а потом одиннадцать лет в Военно-морском госпитале. Примерно за полтора десятка лет до меня в этих учреждениях работал и лечился Александр Иванович Маринеско, командир подводной лодки С-13, потопившей „Густлова“. О Маринеско часто рассказывали мои коллеги. В числе моих пациентов в госпитале были друзья и соратники именитого подводника. Их воспоминания писатель Александр Крон положил в основу книги „Капитан дальнего плавания“.
Незамедлительно следует перевод – соседка знает своё дело. Зал заинтригован. А я заявляю, что целью моего выступления является не биография Маринеско. Напоминаю присутствующим, что ещё в 1940 году командующий подводным флотом Германии вице-адмирал Карл Дёниц распорядился топить без предупреждения любые гражданские суда противника и нейтральных стран, если они вооружены или их сопровождают военные корабли противника. Пример Германии был вынужденно подхвачен всеми участниками Второй Мировой войны. Не будем забывать, что на палубе „Вильгельма Густлова“ были установлены артиллерийские орудия. Он был окрашен, как военный корабль. Его сопровждал эсминец. На его борту находились сотни немецких военнослужащих. В его трюмах везли оружие и боеприпасы. Таким образом, тысячи эвакуируемых женщин и детей стали жертвами провозглашённых Германией методов войны на море, а не жестокости капитана Маринеско.
В зале недовольное ворчание и я меняю тему: „Два миллиона изнасилованных женщин – действительно чудовищное злодеяние. Пусть подсчёт приблизительный, но дело не в количестве. Даже один случай насилия ужасен“. Насколько понимаю, моя переводчица очень точно следует за мной и зал смолкает. А я предлагаю заняться арифметикой. „Как известно, потери Советского Союза в войне составили 26 миллионов человек“. Вижу, что эта цифра не привлекла внимание сидящих в зале и повторяю по-немецки: „Двадцать шесть миллионов мужчин, женщин и детей“. В зале лёгкий шум. „Из двадцати шести миллионов погибших восемь с половиной военных – солдат и офицеров. Остальные семнадцать с половиной миллионов – мирные люди. Примерно триста тысяч цивильных граждан погибли во время бомбёжек и обстрелов военных объектов. Около двухсот тысяч мародёров, бандитов и пособников оккупантов во время войны казнены органами КГБ. Значит, семнадцать миллионов мирных советских людей намеренно уничтожены оккупационными войсками“. Заканчиваю выступление по-немецки: „Семнадцать миллионов убитых стариков, женщин и детей в СССР и два миллиона изнасилованных женщин в Германии“.
В полной тишине я и моя переводчица покидаем зал. Она очень недовольна мной. Мы сухо прощаемся. Ещё раз увидеть ее мне не довелось. Похоже, такой способ интеграции себя не оправдал.
Возвращаясь к этому выступлению, должен объяснить свою позицию. Сексуальное насилие, кем бы и при каких обстоятельствах оно не совершалось, является тяжким преступлением. Допустившие и совершившие его должны быть наказаны все без исключения. Убийство мирных граждан – тягчайшее воинское преступление. Организаторы и исполнители должны понести наказание независимо от срока давности. Недопустимо полагать, что преступления одной воюющей стороны позволяют снисходительно относиться к преступлениям её противников и потому могут быть забыты. „Никто не забыт и ничто не забыто“ – этот призыв к совести человечества, не позволяюший предать забвению не только имена героев и жертв войн, проходивших на нашей планете, но также и военных преступников.
По объявлению нахожу шпрахпартнёра, то есть носителя языка – немца, точнее, немку, выразившую готовность раз в неделю полтора часа беседовать со мной на заранее намеченные темы. В свою очередь моя собеседница настаивает, чтобы часть времени мы разговаривали по-русски. До объединения Германии она жила в ГДР и намерена обновить знание русского языка перед поездкой в Россию.
На одно из наших занятий она приносит перведённый на немецкий рассказ Кэтрин Кресмен Тейлор „Адресат неизвестен“ („Adressat unbekannt“), некогда опубликованный в США. Рассказ описывает события времён прихода Гитлера к власти. Его персонажи еврей и немец – совладельцы магазина по продаже картин в Канаде. Немец возвращается в Германию, приобретает замок с садом на деньги, которые пунктуально высылает ему еврей из Канады, знакомится с влиятельными людьми и постепенно проникается фашистской идеологией. Теперь он не желает афишировать своё знакомство с евреем, перестаёт ему писать, тем не менее исправно получая свою долю дохода от продажи картин. Несмотря на категорическое требование немца вести только деловую переписку, еврей умоляет его во имя старой дружбы спасти его младшую сестру, актрису одного из берлинских театров. Напоминает о некогда бывшей любовной связи немца с его сестрой. Его тревога обоснована: вести об антиеврейских акциях в Германии ужасны, а последнее письмо к сестре вернулось с пометкой „адресат неизвестен“. Чтобы отвязаться от многочисленных отчаянных просьб, немец в конце концов отвечает, что он не стал рисковать своим положением ради еврейки, и когда она из Берлина пешком добралась к нему в Баварию, не пустил её на порог. Тут её настигли фашистские молодчики и убили прямо в саду его замка. После этого немец стал получать из Канады странные письма, содержание которых германская цензура могла истолковать, как шпионские задания. Рассчёт был верный: вскоре с семьёй немца прекратили здороваться влиятельные соседи. Теперь немец во имя старой дружбы умоляет еврея прекратить опасную переписку. Не тут-то было! Спустя некоторое время очередное письмо возвращается в Канаду с пометкой „Adressat unbekannt“.
По прочтении рассказа мы долго молчим. Её очевидное потрясение вызывает во мне чувство глубокой благодарности. Вдруг она говорит: „Как этот канадский торговец мог быть таким жестоким?“ – и слова застревают у меня в горле. О чём она?! Научусь ли я когда-нибудь понимать немцев? И я предпринимаю новую попытку.
На очередное занятие приношу найденный в интернете рассказ С.Чинкеры „Собеседование“( газета „Европейские задворки“, № 4/2, апрель 2009), написанный по-русски. Автор-чеченец описывает собеседование в ведомстве, дающем разрешение на проживание в Германии. Героиня рассказа молодая чеченка рассказывает комиссии, как во двор её дома, разбив ворота, ворвался русский бронетранспортёр, как вбежавшие солдаты застрелили её двенадцатилетнего брата и закололи штыком бросившуюся к нему старуху-мать, и как немка–член комиссии, выслушав перевод, с улыбкой спросила: „А вам лично что-нибудь угрожало?“ Молодая чеченка не может её понять. Как это „что угрожало“?! А стрельба и бронетранспортёр во дворе её дома? А убитые на её глазах мать и брат? Или эта немка не знает слов „мать“ и „брат“? Или перводчица плохо перевела? И молодая женщина снова рассказывает о гибели матери и брата и опять её с улыбкой спрашивают, что же ей угрожало. Тогда в полной растерянности чеченка говорит, что один солдат ударил сапогом кошку. Кошка упала на крышу сарая и там долго отчаянно мяукала. Тут улыбавшаяся немка вцепляется в переводчицу и, зарыдав в голос, причитает: „О, мой Бог! Кошку, сапогом в живот!!!“. Не помня себя, чеченка уходит: безнравственно рассказывать таким людям о трагедии своей семьи.
Перевод завершён. Молчим. Я внимательно смотрю на собеседницу. Она без слов понимает меня... Так закончилось моё шпрахпартнёрство.
В заключение хочу сказать, что мне очень нравится Германия. Вызывает уважение ее взвешенная внешняя и внутренняя политика, устойчивая экономика, продуманный подход к интеграции иностранцев. Мне импонирует немецкая организация труда и отдыха, бережное отношение к памятникам культуры, налаженная охрана природы. Хорошо организована работа административных и социальных ведомств. Надёжно защищены от нищеты дети и старики. Полиция вежлива, ненавязчива и эффективна. Отличное медицинское обслуживание. Пунктуален транспорт. Население уверено в соблюдении своих прав, благополучно, лояльно к власти и в большинстве терпимо относится к иностранцам. Законами страны запрещены пропаганда фашизма и призывы к реваншу. В то же время открыто действует правоэкстремистская НДПГ, характеризуемая Ведомством по охране конституции как неофашистская партия. Её митинги и собрания проходят под защитой полиции. Её влияние постепенно растёт. Ей сочувствует заметная часть населения Германии. Её ряды пополняются молодёжью. Другие праворадикальные группировки тоже пользуются поддержкой определённой части молодёжи
Мне хочется верить в незыблемо мирное будущее Германии. Но чувство тревоги не покидает. Пока в сознании немецкого народа постепенно утрачиваются объективные представления о жертвах и разрушениях во время Второй Мировой войны, пока в немецком обществе рассуждают о том, что потери Германии много больше ущерба, понесённого другими народами и поэтому условия мирного договора несправедливы, пока в сознание новых поколений не будет постоянно закладываться отторжение этих идей, пока немецкие обыватели на шкале гуманитарных ценностей отводят инородцам второстепенное место, гарантировать нерушимое мирное будущее страны нельзя.
Такая вот арифметика.