ПЕЧАТЬ

СЕРГЕЙ МОГИЛЕВЦЕВ

ПЕЧАТЬ

сказка

Иван Гаврилович проснулся, и, как всегда, подошел к зер­калу, чтобы посмотреть, не опухло ли у него лицо после вчерашнего, когда они с друзьями обмывали тринадцатую зарплату. Помнится, они обмывали ее сначала в заводской столовой, потом в кафе напротив, а после уже черт-знает где, чуть ли не в песочнице детского сада, куда они перелезли через ог­раду, и пели песни, насмерть напугав сторожиху и окрестных ворон, гнездившихся на высоких кленах.
Подойдя к зеркалу и взглянув в него, Иван Гаврилович вскрикнул от ужаса, ибо обнаружил на лбу нечто, что сначала определил, как синяк, поставленный ему вчера неизвестно кем и неизвестно при каких обстоятельствах. Однако, присмотревшись получше, он понял, что это не синяк, а что-то иное, чему сразу определение дать было трудно.
– Не иначе, как сапогом припечатали, – задумчиво произ­нес он, тщательно ощупывая это нечто, которое, как это ни удивительно, не болело, и даже не опухло, а было приятного фиолетового оттенка и даже светилось, если Иван Гаврилович поворачивал голову из стороны в сторону, пытаясь определить, что же это такое.
– Может быть родимое пятно возникло на старости лет? – подумал он вслух, и, сразу же застыдившись, отверг эту мысль. – Хотя, впрочем, я ведь вовсе не старый, да и родимые пятна просто так на роже не появляются. Ведь это не прыщик какой-нибудь, и не бородавка, чтобы просто вот так взялся, и поя­вился на голом месте!
Он кончил себя осматривать и осторожно пошел на кухню, чтобы глотнуть немного рассолу, который специально припасал в холодильнике, но супруга его, Катерина Гордеевна, которой, конечно, он не отдал всю тринадцатую зарплату, уже заранее ожидала его, подбоченившись, и держа в руках огромную скалку.
– Что, припечатали тебя, несчастный пачкун? – закричала она, замахиваясь на испуганного Ивана Гавриловича, и злорад­но поглядывая на его фиолетовый лоб. – Нечего сказать, хорош ты будешь теперь с этой печатью Соломона на лбу; не иначе, это твои дружки по пьяни разрисовали тебя, как последнего дурака!
– Мне бы, Катерина Гордеевна, того, – залепетал смущенный Иван Гаврилович, – мне бы рассолу немного хлебнуть. Го­лова очень болит, и руки со вчерашнего противно дрожат.
– А этого, мерзкий пачкун, не желаешь? – громоподобным голосом вскричала Катерина Гордеевна, и, что было силы раз­махнувшись, огрела Ивана Гавриловича по лбу своей скалкой.
– Иди, куда хочешь, и не возвращайся, пока не смоешь с себя эту гадость! Что я теперь соседкам скажу, как объясню этот позор? – добавила она совсем уже тихо, и, опустившись на стул, горько расплакалась.
Иван Гаврилович не стал пить рассол, хоть ему этого и очень хотелось, и, наскоро одевшись, вышел на улицу, на всякий случай надвинув шляпу на лоб, и низко опустив голову. На проходной его пропустили, как своего, ничего не сказав, а вот в отделе, где он работал бухгалтером, на фиолетовое пятно сразу же обратили внимание.
– Кто это тебя так припечатал? – услужливо спросил у него коллега Андрей Степанович, внимательно разглядывая у Ивана Гавриловича лоб. – Ты смотри, тут и буквы имеются, и надпись какая-то не очень понятная, и даже нынешний год отчетливо виден. – Андрей Степанович вооружился лупой, и очень тщатель­но, тыча пальцем в лицо Ивана Гавриловича, исследовал фио­летовую печать, которая была не только на лбу, но даже за­нимала частично лицо. – Ты смотри, как искусно сделано, настоящая круглая печать, какие ставят на документы, а язык не нашенский, не русский, а какой, – черт его знает? Только год хорошо просматривается, и вчерашнее число вполне сносно чи­тается!
– Ты у нас, Иван Гаврилович, – ехидно поддела шпильку секретарша Люська, тоже подключившаяся к процессу исследо­вания печати, – вроде документа ходячего теперь будешь. При­тиснули тебя, как какой-нибудь документ, может быть даже очень секретный, и должен ты теперь храниться в особой па­почке, доступ в которую для всех ограничен.
– Какая такая особая папочка? – ошалело переспросил у нее Иван Гаврилович. – Я человек свободный, и куда хочу, туда и хожу. Не нужна мне никакая особая папочка.
– Это ты так, милый мой, думаешь, – зловеще ответила ему Люська, устроившись перед зеркалом и начиная заниматься подкрашиванием губ и ресниц, на что обычно у нее уходила вся первая половина дня. – Это ты так думаешь, а вот кому надо, те так не думают. Не положено, чтобы люди с такой солидной печатью просто так гуляли по городу. Ты еще в свою пивную зайди с этой печатью, чтобы твои собутыльники узна­ли важные государственные секреты!
– А может быть, это пришельцы его так пометили? – глубо­комысленно изрек Колька Дроздов, работающий в отделе посы­льным, и не сводивший глаз с наводившей марафет Люськи. – Как носителя очень непростой информации, чтобы потом забрать его к себе на тарелку?
Иван Гаврилович хотел закричать, что он вовсе не является носителем никакой информации, что он простой русский бухгал­тер, которому срочно надо опохмелиться, хоть он и не знает, откуда у него на лбу появилась эта печать? Но он не успел этого сделать, потому что двери неожиданно отворилась, и во­шедшие в отдел молодые, хорошо одетые люди, попросили Ивана Гавриловича пройти к директору, которому до него есть некое дело.
– Никогда не видела, чтобы директору на нашем заводе бы­ло до кого-нибудь какое-нибудь дело, – весело сказала Люська, докрашивая правую ресницу, и принимаясь красить вторую.
– А может быть, это были пришельцы? – опять глубокомысленно протянул Колька Дроздов, все так же не сводя глаз с вертящейся около зеркала Люськи. – И не у директора теперь в кабинете сидит наш Иван Гаврилович, а крутится над землей в плоской тарелке?
– Нет, други, – подвел итог дискуссии второй бухгалтер Андрей Степанович, – дело тут не в директоре и не в пришельцах, а в самом обыкновенном порядке. Не положено человеку гулять по улице с большой круглой печатью на лбу. Просто так, други мои, человека не пропечатывают. А раз уж пропечатали, то пиши пропало, больше мы его никогда не увидим!
И ведь прав оказался Андрей Степанович! Никто больше уже никогда не видел Ивана Гавриловича, и куда он делся, до сих пор никому неизвестно. Ни у директора его не нашли, ни в столовой, и даже в кафе напротив, куда бы мог он по привыч­ке зайти. Исчезла, кстати, и супруга его Катерина Гордеевна, и тоже с концами. А на двери квартиры долгое время после всего висела печать, не большая, впрочем, а вполне обычная, запрещающая заходить сюда посторонним. Через год же в квар­тиру въехали другие жильцы, и больше уже об Иване Гаврило­виче никто не вспоминал ни во дворе, ни на заводе. Как буд­то и не жил он на земле никогда.