САМЫЙ СТРАШНЫЙ

СЕРГЕЙ МОГИЛЕВЦЕВ

САМЫЙ СТРАШНЫЙ

сказка

Поспорили между собой Боровицкая и Спасская башни Кремля, кто на Руси страшнее всех?
– Самое страшное на Руси, – сказала Боровицкая башня, – это набеги иноземных захватчиков, после которых остаются вокруг одни лишь обугленные головешки, да бездыханные тела, нелепо раскинувшие в стороны свои белые руки и глядящие в бездонное небо мертвыми голубыми глазами. А где-то невдалеке слышны стоны и плач уводимых в полон юных женщин, судь­ба которых еще более незавидная, чем судьба тех, кто пал смертью героя, сражаясь до последнего вздоха с безжалост­ными захватчиками. Страшнее этой картины, уважаемая Спасс­кая башня, нет на Руси ничего.
– И все же ты не права, каменная подруга, – ответила ей Спасская башня, – потому что есть на Руси вещи куда как ху­же, чем разрушение захватчиками прекрасных городов и селений и уведение в полон невинных жен и детей.
– Вот как? – воскликнула Боровицкая башня. – Ты, навер­ное, имеешь в виду царственных деспотов и тиранов, которые не переводились на Руси никогда, и которые были для мест­ного населения пострашнее, чем даже вторжение иноземных захватчиков? Ну да, разумеется, как же я сама до этого не додумалась? Помнится мне, что во время оно, когда рыскали по Руси безжалостные опричники с мертвыми собачьими головами, привязанными к лукам седел, в живых не оставались не то, что защитники городов и селений, но даже лесные зве­ри и птицы, даже полевые мыши, попавшиеся этим отечествен­ным извергам, уничтожались на корню, так что поговорку: “Здесь прошел Мамай” вполне можно сменить на другую: “Здесь прошел очередной самодержец, для которого русские люди все равно, что трава под косой пьяного удальца”!
– Ты могла бы еще прибавить сюда, – ответила Боровицкой ее более старшая в иерархии кремлевских башен подруга, – что некоторые цари начинали вдруг строительство блестящих столиц, и истребляли для этого в северных болотах чуть ли не половину взрослого населения государства, а другие, уже вроде бы и не называясь царями, сгоняли в северные лагеря ту же половину взрослого населения: только уже не просто мужчин, но и женщин, демонстрируя этим, что ужас и страх на Pycи только лишь возрастает, и в будущем мы можем ожидать здесь еще больших ужасов, так что нашествие Мамая и оприч­нина Ивана четвертого покажутся перед ними сущей безделицей. Однако не это, о сестра моя Боровицкая башня, называю я на Руси самым страшным. Есть здесь, подруга, вещи гораздо по­хуже и пострашнее.
– Но что же может быть страшнее иноземных набегов и пла­ча безвинных жен и детей, уводимых в вечный полон? – воскли­кнула в недоумении Боровицкая башня. – Что может быть страш­нее блестящих столиц, построенных на костях целой страны, а также бесчисленных сибирских городов и заводов, построенных на тех же белых костях? Я не понимаю тебя, о сестра моя Спасская башня!
– И все же есть на Руси нечто такое, – ответила умудренная опытом Спасская башня, которой по должности пришлось уви­деть столько разного непотребства и срама, что стала она са­мой печальной и мудрой среди всех башен Кремля. – И все же есть нечто такое, что перевешивает и набеги Мамая, и даже сибирские лагеря усатого генералиссимуса, ибо страшно вовсе не количество жертв, которые со временем, покрывшись травой забвения, становятся уже не такими пугающими и зловещими. Страшнее всего нечто иное, и вот тебе по этому поводу небо­льшая история.
– Рассказывай же, о моя каменная сестра, я вся внимание! – воскликнула в ответ Боровицкая башня, и приготовилась вни­мательно слушать.
– Было это в не такие уж отдаленные времена, – начала свой рассказ Спасская башня. – Служил в кремлевской администрации один блестящий чиновник, который ближе всех находился к руководству страны и был, можно сказать, его баловнем и любимцем. Можно даже сказать, что он был сыном родным для кремлевского руководства, и даже чем-то вроде наследника, так что все остальные чиновники ему просто в рот глядели, и пытались исполнить его малейшую прихоть. Идет он по кремлевскому коридору, а все уже из дверей высовываются, как тараканы, и кланяются ему чуть ли не в пояс, подобно холопам при виде своего блестящего господина. Чихнет он, а все уже бегут с платочками, чтобы вытереть драгоценные сопли, и в один голос кричат: “Будьте здоровы, Кузьма Петрович!” Пошевелит он мизинцем, а все уже дрожат, как осинки в лесу, и ждут ненароком неприятностей на свое холеное широкое место. Одним словом, субординация и восторг! Одним словом, чинопо­читание и чиновничья мерзость! И вот однажды этот блестя­щий чиновник, которого, как мы уже знаем, звали Кузьма Петрович, и который, уже считая себя в приятных мечтах чуть ли не самим верховным главнокомандующим, чуть ли даже не сидящим на троне в бесценной мономаховой шапке, однажды этот чиновник, придя на доклад к руководителю государства, доса­дно и некстати чихнул, чем привел строгого руководителя ст­раны, который не любил отклонений от протокола, в состояние крайнего раздражения. До такого раздражения дошел этот руководитель, что даже ногами затопал и замахал на Кузьму Петро­вича своими руками, держащими в пальцах секретные докумен­ты. Зачем, мол, чихаешь ты в неположенном месте? Зачем, мол, нарушаешь ты тишину дворцовых палат? И так вдруг страшно стало Кузьме Петровичу, что он неожиданно побелел, как полотно, и тут же отпросился по причине нездоровья домой. А придя домой, тут же лег в кровать, и заснул страшным сном, во время которого видел разные ужасы, вроде огнедышащих драконов с тремя державными головами, грозно выговаривающими ему сквозь струи серы и дыма: “Зачем ты, Кузьма Петрович, чихаешь в неположенном месте?” Он просыпался в холодном по­ту, и пил из графина теплую воду, а также разные иные на­питки, а потом опять засыпал, и видел новые ужасы, вроде того, что идет он по коридорам Кремля, и никто больше не глядит ему в рот и не шепчет подобострастно: “Будьте здо­ровы, Кузьма Петрович!” И были эти ужасы страшнее всего, что существует в природе, и никто таких ужасов до него никогда не испытывал. К утру Кузьме Петровичу стало так страшно, что он умер от этого страха, и лежал на кровати, нелепый и жалкий, похожий на странного инопланетянина, Бог весть как попавшего в эту северную страну. Ибо, о сестра моя Боровицкая башня, самое страшное на Руси – это страх, и нет на этой древней земле ничего страшнее его.
И Боровицкая башня была вынуждена признать, что это пра­вда, и долго после этого молчала, размышляя о незавидной судьбе умершего чиновника.