История одного жеста (Отрывок из романа)

55-й отрывок (ИКС)
…Магда вывела меня из лабиринта галлюцинаций, несмотря на то, что сама являлась их частью. Не думайте, что я сошел с ума, князь, я действительно так считаю…
Среди мерзко хохочущих, рычащих, улюлюкающих, издающих протяжно непристойные задние звуки , костлявых, жирных, студенистых, как медузы, высоких и низких, ковыляющих, парящих над землей, норовящих лягнуть, схватить за волосы, вцепиться когтями в лицо - видимо-невидимых лярв микоатропинового ада – появление впереди мерцающего золотистого силуэта, Декарт посчитал настоящим чудом. Он схватился за него взглядом, как утопающий за соломинку и, стараясь не потерять силуэт из виду, стал медленно пробираться сквозь липкие, снующие вокруг него тени, сотканные из приглушенных хитиновых шорохов и суетливых сбивчивых дыханий неведомых сущностей, населявших его отравленное алкалоидом сознание. Скорость движения Декарта равнялась черепашьей, он шел, будто в сновидении, покачиваясь на непослушных ногах, отбиваясь от назойливых лярв, изо всех сил, впрочем, безуспешно, пытавшихся удержать его в темных пределах родного им морока. Каждый шаг освобождал его от страха перед этими разноликими, но, по сути, безвредными тварями, бессильными заморочить ему голову, отвлечь внимание от силуэта, к которому он хоть и медленно, но неуклонно приближался.
- В какой-то момент стало легче идти и дышать, – продолжил рассказ Декарт – испугавшись ослепительного света, твари рассеялись вместе с мороком, а я оказался на незнакомой и безлюдной улице, где единая живая душа шла впереди меня в белоснежном, отделанном кружевами бархатном платье, держа над белокурой головкой зонтик от солнца, ненавязчиво напомнивший мне, что с грибами шутки плохи и, впредь, следует быть, поосторожней. Признаться, я боялся увидеть лицо девушки, ожидая от своей галлюцинации очередного подвоха и новых ловушек, думая, что обрядиться в белое могла бы, пожалуй, и сама госпожа смерть, манившая со спины стройным, тонким станом, переливом золотых волос, но только и ждавшая момента, чтобы показать, шедшему за ней следом, пустоглазый, лишенный кожи анфас. Тем не менее, я следовал за ней, словно привязанный, как если бы она была ожившим и принявшим человеческий облик магнитом. Почуяв спиной мое приближение, девушка все же обернулась и, приподняв над головой зонтик, явила моему облегченному сердцу лицо, прекрасней которого не было на всем белом свете. Во всяком случае, мне тогда так показалось. Охваченный, давно позабытой, какой-то светлой, детской радостью, я даже смирился с мыслью, что на меня смотрит смерть, о, я тогда лишь и думал, если она столь красива, столь грациозна и величественна, то пусть себе смотрит, бежать от нее не стоит, а, наоборот, только за ней, только за ней…
Указав, повелевающим жестом, не отставать, она, не говоря ни слова (рот Декарта залепило немое восхищение), подошла к парадной двери большого четырехэтажного дома из светло-серого камня, вход в который охранялся половинчатыми и, словно зависшими в воздухе, фигурами атлантов. По садистскому замыслу их скульптора, мускулистые торсы обрывались чуть ниже каменного пупка бесполой пустотой и, возможно поэтому, лица мраморных атлетов показались Декарту печальными. Прежде чем исчезнуть за дверью, девушка вновь обратила на него взгляд, но силившийся что-то сказать, он , с ужасом осознал, что буквы взбунтовались и отказываются повиноваться разуму. Водя по нёбу «пластилиновым» языком, Декарт не в состоянии был составить и слова, без риска не напугать ее какой-нибудь звуковой «абракадаброй», а то и вовсе, не сойти за умалишенного. Предчувствуя неладное, он сосредоточил на прекрасном лице всю свою зрительную память, стремясь за считанные мгновения впитать в нее цвет и форму глаз, вишневую спелость губ, длину пушистых ресниц, тронутые нежным румянцем и окаймленные, еле-еле выступающим на них золотым пушком - щеки, бросающий вызов античным идеалам симметрии - нос, строгую геометрию скул и, сводящий черты лица к общему знаменателю красоты, в меру удлиненный, с едва заметной волевой впадинкой по центру – подбородок. К совершенству пропорций ему хотелось добавить совершенство запаха и, когда она, готовая уже скрыться за дверью, повернулась к Декарту спиной, тот закрыл глаза, набрал в легкие побольше воздуха, и втягивая ускользающее присутствие незнакомки всей кожей, застыл в ожидании ответа, какое «одно из двух» учует его обоняние – то ли, спрятанную под обилие удушливых благовоний, трупную, прелую сладость смерти, то ли, персиково-мятный, с легкой апельсиновой горчинкой, аромат жизни, но, ответа так и не последовало, эфемерная красота не имела запаха, как впрочем, и все то, что было связано с миражами и призраками.
Не давая громоздкой дубовой двери захлопнуться, Декарт юркнул за девушкой внутрь дома, и это было равносильно новому прыжку во мрак. Незнакомка растворилась в нем, как брошенный в чашку кофе кубик рафинада и на робкое декартово «где вы», никто уже не откликнулся – как и полагается видению – оно исчезло. Стоило ему войти в помещение, как дверь с натужным скрипом, отсекла свет от тьмы. Он знал, что вернуться на улицу не сможет, потому что никакой улицы уже не было, а место, куда по собственному легкомыслию он забрел, являлось ничем иным, как хитроумным капканом и, сейчас, обрадованные паутинной дрожью пауки, начнут тихо и осторожно сползаться к жертве. «О, господи, когда же все это закончится?» - мысленно простонала та. Враждебные выходки фантомов Декарт иронично назвал штурмом его «ментальной крепости», но слова, прозвучавшие годы спустя в уютном и безопасном кабинете, совсем не отражали того страха, который ему довелось испытать. Впереди крадущихся из темноты лярв всегда шел сырой грибной запах и, хотя воздух был насыщен влагой, запах грибов в нем отсутствовал. К облегчению Декарта, очередное испытание мглой продлилось недолго и ему, подобно Диогену, не пришлось разжигать огонь. Страхи, протягивающие к горлу свои жадные лапы, по счастью, не оправдались. Неожиданно, лица коснулась приятная мокрая прохлада, будто чья-то, вооруженная влажной губкой, заботливая рука начала оттирать с него пот. Перед глазами поплыли выстроенные в строгую окружность, белесые пятна, как если бы на почерневшей шляпке мухомора, остались привычные отметины. Пятна заметно расширялись, разъедали тьму и сквозь образовавшиеся в ней пробоины, Декарт увидел сначала мутный, а потом все более отчетливый белый силуэт склонившейся над ним сестры милосердия. Он сделал глубокий вздох и сфокусировал взгляд на женщине сорока с лишним лет, некрасивой, с бледно-желтым худым лицом, тонкими, как нити губами, придававшими ему выражение скучной строгости и, если бы, не глаза (единственно живое в сестре, напомнившее Декарту о незнакомке) это лицо, казалось бы вылепленным из воска. Но глаза… Глаза сестры смотрели на него с такой добротой и заботой, что Декарт ощутил себя одним из тех, кто дремлет у бога за пазухой, не задаваясь вопросом, за какие такие заслуги туда попал, но твердо зная, что теперь лярвы оставят его в покое.