Город Всеобщего Благоденствия , жанр фентези-фолк

Г О РО Д В С Е О Б Щ Е Г О
Б Л А Г О Д Е Н С Т В И Я

1

На светлой терассе дачного домика, на стареньком диванчике, спал Сергей Никитин. Это был человек довольно обычной внешности с чертами лица, хоть и правильными, но как бы вытянутыми и насмешливыми. Он носил длинные волосы, причисляя себя к людям творческой профессии, и завязывал на затылке или темени хвост из своих негустых, тёмных волос. Он был довольно высок, и небольшой затёртый диванчик, стоявший на веранде, чуть ли не со сталинских времён, был ему короток. Босые ноги торчали из него большими ступнями, с мозолями на пятках, от дешёвых китайских красовок.
Летнее солнце разогрело землю дачного участка и вся влага с неё начала подниматься вверх, распространяя сладкие ароматы розовых пионов, терпкие – томатов, горьковатые, и манящие – вишен и яблок.
Лена с букетом свежесорванных пионов, половина из которых только ещё распускала свои бутоны навстречу утру, взошла по деревянным, четырём ступенькам на терассу, где безмятежно спал её муж. Ей было двадцать девять лет, возраст расцвета современной женщины и лето, проведённое на свежем воздухе, на даче, сделало её привлекательной и юной. Окрашенные в красно-гранатовый цвет волосы придавали ей вид дерзкий и самоуверенный, чего она на самом деле не имела, в глубине своей доброй и робкой души.
Она поставила букет в стеклянную, большую банку, наполненную водой, стоявшую при входе, на странном произведении столярного ремесла. Это был, не то короткий тяжеловесный комод, не то тумбочка переросток с массивными ручками из настоящей бронзы, которые Никитины по весне заставали нетронутыми. Бомжи и охотники за цветными металлами пытались не раз вырвать красивые, бронзовые ручки из четырёхсантиметровых полотен дуба, но не справлялись с этой задачей и оставляли всё, как есть.
Мокрая стеклянная банка отражала солнечные лучи множеством острых, сумасшедших бликов. Лена достала из комода маленькие маникюрные ножницы и почтовый конверт, из-под полученного недавно письма. На конверте была изображена красно-жёлтая аквариумная рыбка с длинными плавниками и хвостом, похожим на перья петушинного хвоста. Она быстро и ловко вырезала бумажную рыбку и приложида её к мокрой, трёхлитровой банке. Рыбка приклеилась, и теперь, как в аквариуме, плыла среди солнечных бликов и стеблей пионов, совсем, как настоящая, живая.
Лена улыбнулась своей выдумке и покосилась на спящего мужа. Она вытянула из букета один пион и подкралась к Сергею. Тихонько провела кончиком стебля по большой и не очень чистой ступне. Сергей замычал во сне, дёрнул ногой и перевернулся на другой бок. Лена негромко рассмеялась. Поудобнее устроившись на окрашенном жёлтой охрой полу, и привалившись к низенькому диванчику боком, она начала читать нараспев.

Брахма – Творец непрерывный, спит посреди океана
Вышедши из яйца золотого, родившись для мира.
Сон его божественный делим мы на четыре периода-юги.
Мир же отличный, мудростью щедро украшенный,
Увы, лишь начало пути.
Дальше он портится и пропадает в нём добродетель –
Суть – Доброта и Правдивость – опора.
Видим повсюду – война, вырожденье, упадок,
Люди сварливы, жадность, несчастье, болезни вокруг,
Низкое станут они возвышать, принижая высокое.
Нету порядка уж в мире таком!
Каждый стенает и призывает конец!
Вишну – Хранитель устал балансировать в мире таком,
Восседая на лотосе, что растёт из пупа Брахмы – Творца.
К Шиве взывают все, как бы спасение кличут себе.
Вот он явился великий Калки – Разрушитель.
Лик его грозен, ужасно оружие превосходноразящее,
Он погубитель мучительной для всего Калиюги.
В вихре огня погибает творение Брахмы,
Он же проснётся или умрёт, как захочет.
Но не печальтесь, что всё так ужасно –
Брахма пример слабосильным,
Надежду для них подающий.
Всё начинается вновь в бесконечном твореньи.
Брахма – Творец непрерывный спит в океане беломолочном,
Вишну – Хранитель на лотосе шатком, наш мир сохраняет
Между ассурами злыми и мудрецами небесными.
Кто же, скажи, есть всё то, что мы видим?
Трое; и Брахма и Вишну и Шива - едины!
Это Тримурти суть – Он есть Творец, Мира Хранитель и
Разрушитель его.
Всё, что пребудет, в тебе – Нарояны, больше же нет ничего!

В продолжении чтения всего гимна, Лена тихонько щекотала мужу ноги цветком. Он мычал и дёргался и, наконец, открыл сонные, серо-зелёные глаза. Сергей зевнул, потянулся, насколько было возможно на маленьком диванчике и, вдруг, выхватил цветок из руки жены.
– Если Тримурти – суть, и первое, и второе, и ещё компот, откуда тогда взялись эти, как их там – Нарояны?
Лена снова засмеялась.
– Нарояны и Тримурти – суть, то же. Названия просто разные, эпитеты.
Сергей понюхал трофейный пион, прислушиваясь к тишине дачного домика.
– Егорка спит? – спросил он Лену многозначительно.
– Спит, - ответила она, лукаво улыбаясь.
– Между прочим, жена Брахмы – Савитри, ноги ему массировала во сне, а не щекотала пятки.
– Что с меня взять? Я наверное единственная исследовательница философии индуизма, которая так и не попадёт, ни когда в Индию.
– Ну, чего-то всё-таки взять можно, - усмехнулся Сергей и, потянув жену за талию, уронил её на себя.
Они завозились, хихикая, на маленькой кушетке, но в это время из комнаты на терассу вышел их сын Егор.
– Я писать, хочу, - заявил он, хмурый, всклокоченный, нескладный и прошёл мимо них, во двор к туалету.
Лена оттолкнула мужа и поднялась с кушетки. Сергей вздохнул и грозно спросил спину жены.
– А, как у этого Брахмы было с сексом?
– Думаю, тоже были какие-нибудь проблемы…
– Тогда не удивительно, что он принимался всё там крушить, время от времени, оружием превосходноразящим.
Лена занялась завтраком и скоро напекла пышных оладий. Она позвала Сергея и Егорку к столу. Быстро у неё это получалось. Они только успели умыться из большого, эмалированного, густо-синего умывальника во дворе, и расстереть зябкие спросонья тела жгуче-холодной, колодезной водой. Егор соскучился по отцу, и вертелся у него под ногами, забегая, то спереди, то сзади, точно игривый, дворовый щенок.
– Па, а ты когда приехал?
– Ночью… - Стараясь не дёргать кадыком, сквозь зубы процедил Никитин, он брился новым, острым лезвием.
От электобритвы у него, почему-то, начиналось раздражение и не спасали, ни гели до бритья, ни для бритья, ни после бритья. И почему мужчинам принято дарить, что-нибудь обязательно связанное с бритьём? Сергей охотно и с гордостью демонстрировал своим гостям обширную коллекцию крутых, суперсовременных электробритв, которые, увы, он не мог использовать. А внутри у него была всегда надежда, что в один из дней рожденья, или на двадцать третье февраля, вдруг, возьмут и подарят ему большую, тропическую, фейерически-прекрасную бабочку в строгой, академической рамке, которой можно было бы любоваться секунду или целую вечность. Или, ещё, что-нибудь такое же бессовестно-красивое и бесполезное – например, бронзовую статуэтку лошади под стеклянным колпаком, на подиуме из хорошего, дорогого дерева. Можно даже без всадника, даже лучше без всадника, чтобы не портить красоту линий, отточенных тысячелетиями.
– Па, а ты надолго? – глядя на него счастливыми глазами, верещал Егорка.
– В воскресенье вечером уеду, у па работа.
– У мамы тоже работа, а она всё лето здесь на даче живёт, - принялся канючить сын.
– Пацан! – одёрнул его Сергей, – Ма у нас работает учительницей. У тебя каникулы и у неё тоже каникулы, а я работаю рестовратором в музее. У рестовраторов каникул не бывает. Ясно?
– А, Джоконду ты реставрировал? Нам в школе рассказывали, что её несколько раз хитили.
– Похищали, - поправил он сына. – Я занимаюсь творчеством удивительного художника конца девятнадцатого и начала двадцатого века. Честняков! Слышал о таком?
– Па, я слышал. Ты же меня зимой брал к себе в мастерскую.
– Ну и что? Тебе же вроде, тогда понравилось?
Егор шмыгнул круглым, детским, ещё не сформировавшимся носом и важно сказал.
– Я тогда маленький был. Мне всякая ерунда нравилась. Это, как картинки в детских книжках. А, учительница показывала нам толстый альбом по живописи, там так нарисовано, словно по телевизору смотришь.
– Возрожденье, - промычал Никитин.
– Чего?
– Пацан! В кого ты такой дремучий? Ма у тебя увлекается философией индуизма, лично знакома с Тримурти и Нарояны. Отец излазил все окрестные деревни, открыв миру истинно-оригинальный талант подвижника русской культуры, а ты интерессуешься только живописными изображениями обнажённой натуры.
– У него возраст такой, открывает для себя мир, - вступилась Лена за Егорку, - и потом, он весь в тебя. Идите горячие оладьи, есть со свежим, клубничным вареньем.
– Идём. Ох, и займусь я твоим воспитанием… - пообещал Никитин Егору.
Егор весело заулыбался, у него были карие материнские глаза, но светлые, торчащие во все стороны волосы и светлые, выгоревшие брови. Глядя на него, Никитин всегда вспоминал, что у Лены волосы тоже, от природы светлые, а нынешний их цвет, к которому уже все привыкли, приобретён в магазине бытовой химии, неподалёку от их городской квартиры.
За завтраком Никитину позвонили и сотовый телефон запел – «что так сердце, что так сердце растревожено…» - очередной прикол Егорки. Сергей погрозил ему кулаком, недоумевая, когда сын успел записать в память его телефона эту мелодию. Ночью, что ли?
Голос сельского учителя Верникова Петра Николаевича восторженно кричал в ухо Сергея.
– Ты не поверишь! Вчера обнаружил доску, доподлинно Честняков. Невероятно, она могла так храниться вечно и никто, никогда бы не обнаружил. В сарае стоял старый стол у Нетороповых, и стоял там с сотворения мира. Старик Неторопов на нём столярничал помаленьку, тиски у него там же приморожены были к столешнице. А тут, внучка приехала, такая, понимаешь, шустрая девчушка…
– Все они сейчас шустрые…
– Что? Ага, шустрые. У неё чего-то там упало под стол, не то кукла барби – эта, не то мяч. Она ужом влезла под стол, а обратно не может вылезти, голова застряла, ну и давай орать. Дескать, выручайте дед с бабкой. Это, кстати, у неё уже не в первый раз так выходило. Дед наклонился под стол и разглядел, что столешница изнутри, какой-то росписью покрыта. А раньше не замечал, темно, что ли было. Вот, такая хреновина!
– Приблизительный размер можешь сказать?
– Да, приблизительный. Что то около 60*100.
– Да, ты что? Это же огромный кусок оригинальной живописи, если, конечно, она не сильно пострадала. До сих пор то, что попадало нам в руки, было в предсмертном состоянии.
– Именно! В хорошем, представь себе, состоянии. Даже не приходится сравнивать с прежними находками. Там доски попадались горелые, или даже полностью выжженные, холсты, как лоскутное одеяло, с заплатами из клеёнки.
– Неизбежное следствие разрушения холста, лишённого каркаса из подрамника.
– Сергей, это же переворот. Приезжай немедленно!
– К вечеру буду, двести километров для нашей области – тьфу, нет ничего.
Никитин отключил телефон и за столом повисла вопросительная тишина, которую нарушил Егор.
– Па, ты снова уезжаешь?
– Ну, не на век же, - попытался отшутиться Сергей. – Чрезвычайно интересная находка, совершенно неизвестная прежде. Написано на доске, позже служившей многие годы столешницей.
– Я слышала, - равнодушно вставила Елена.
– Возможно это только часть какой-то композиции. К примеру холст Город Всеобщего Благоденствия, в своё время, был разрезан на пять кусков и разобран по деревне Шаболово и окрестностям. Представляешь, какого труда стоило отыскать, и собрать всё произведение вместе.
– Па, это, как пазлы.
– Именно, как пазлы. Поедешь со мной Егор? Я по дороге объясню тебе то, что ты видел у меня в мастерской, но судя по всему, не очень понял.
Егор с набитым ртом кивнул отцу, он пытался прожевать слишком большой кусок оладья, который только, что засунул. Всё лицо его было перепачкано вареньем и маслом.

Никитины допили чай и сели в старые жигули.
– Господи, а я то зачем с вами еду? - спросила Лена, не столько мужа и сына сколько себя, когда они отъехали от дачного домика.
– Потому, что не можешь без нас жить, - объяснил ей Сергей.
– В детстве у меня была кошка – Симка. Я была маленькая и она была маленькая. Я спала с ней, обнявшись, и играла с ней в прятки. Она была сибирской породы, очень красивая, с нежным, кошачьим ликом. Знаешь, бывают такие кошки, у них не морда и не мордочка, а именно кошачий лик.
– Егорка уже спит? – перебил её Никитин.
Лена кивнула и продолжала.
– Я росла, Симка старела, кошки живут не долго, лет двеннадцать в среднем. И за эти годы мы так привязались друг к другу, особенно она ко мне, так что не могла без меня ни минуты находиться. Я в туалет, а она под дверью скребётся, приходилось пускать. Я в ванну заберусь, а она встанет на задние лапы, обопрётся передними о край ванны, и приглядывает за мной, чтобы я не утонула. Хотя сама воду очень не любила и боялась воды. Но, смешнее всего было, когда я не ложилась ночью спать, и учила хвосты перед сессией, а она тоже не спала и звала меня в постель – спать. Наверное, я была её семьёй, ребёнком, может быть. Теперь я, как эта кошка.
– Она умерла?
– Да, умерла от старости, и я это пережила. Но, я часто думала, что если бы умерла я, то она бы, наверное, не пережила этого. Больше я не смогла завести ни одну кошку, они слишком не долго живут.
– У тебя есть здоровенный котище и Егорка, мы будем жить долго. Можешь смело любить нас, звать меня в постель, и приходить ко мне в ванну, я тоже могу в ней утонуть.
– Только не в нашей ванне. Она такая маленькая.
Лена сидела на заднем сидении автомобиля, на коленях у неё устроился головой Егор, и крепко спал. Она придерживала его узкую спину рукой, чтобы во сне он не свалился вниз. Машину бросало, как корабль во время бури.
Просёлочная дорога сменялась асфальтом и щебёнкой, всё вперемешку. Но, даже там, где был положен асфальт, он вспучился от какого-то странного явления, наблюдаемого на северных дорогах. Почва по весне, как живая, принимается там дышать, поднимаясь, как намокшая губка, или наоборот, опадая ямами. В результате получается превосходная, стиральная доска - мечта гонщика-экстремала, трасса запредельного риска. Вообщем, обычная северная дорога, несущая машины там, где раньше были сусанинские болота и польские кладбища.

Деревня примостилась на зелёном холме, с избами, семенившими под горку, и цепляющимися за склон холма, плетнями огородов. Внизу серебрилась сонная, но чистая речка. Здесь был рай, себя ещё не осознавший, здесь было невозможно представить, что где-то пыль, вместе с выхлопами от двигателей машин, оседает на окнах тесных, городских квартир. Что, где-то стреляют в подъездах, и меряются друг с другом финансовые пирамиды - фантомы алчности и тщеславия. Скажи об этом, вон тому мужику, что вытянул ноги у калитки, - подумал Никитин, - он только сплюнет и ответит, что-нибудь, вроде…
– Ну, ты, едритвою…
Старый жигуль напрягся, взревел, и въехал по пологому, но долгому подьёму в деревню. Их заметили, ещё на въезде, из окон дома, и у ворот уже стоял Пётр Николаевич Верников и махал им энергично руками. Он одел костюм и чистую, светло-голубую рубашку, но всё равно не выглядел сельским интеллигентом, какими их изображают в фильмах. Больше всего он был похож на бригадира или тракториста, собравшегося в город. Плохая стрижка, по которой всегда можно узнать деревенского жителя, была у него старательно приглажена на бок, сам он был, весь, плотный, как литой – чугунный.
– С приездом вас! Серёга! Егорка! – выкрикивал он навстречу приехавшим. - Леночка! Всё такая же красавица, стройная, ничего не берёт! А мы тут от голодной жизни всё пухнем и пухнем.
– Как живёте? – улыбнулся Никитин, размахнулся, и звонко ударил по ладони Верникова.
– С директором школы сейчас говоришь, - похвалился тот.
– Интересно, и кто теперь ведёт физкультуру, литературу и историю?
– Всё веду, как и прежде, правда от физкультуры пришлось отказаться. Чего ещё смешить людей, они здесь и так двигаются сутки без сна, а я уже тяжеловат стал кроссы выделывать. Леночка, сколь просил вас с Сергеем перебраться сюда, вы бы хоть часть нагрузки с меня сняли, а муж ваш вёл бы уроки рисования, да студию какую-нибудь организовал бы. Чем он не Честняков? Но, вижу не сподвижники вы.
– Ладно, давай показывай своего сподвижника…
– Па, я на реку сбегаю, меня ребята зовут, я потом твоего передвижника погляжу.
– Подвижника, - поправил его было Никитин, но поправлять уже было некого.
Егор мчался вниз с пригорка к реке, раскинув руки, как крылья, в наивном, детском желании вобрать в себя весь мир и раствориться в нём.
Доска оказалась действительно, как и обещал Верников по телефону, малопострадавшей. На ней, конечно, зияли дыры от гвоздей, которыми её приколачивали к столу и по короткой стороне заметна была вмятина от крепления тисков. Красочный слой был ослаблен и местами осыпался от зимних морозов. Но, судить в целом об изображении было можно.
Никитин с лёту определил, что это был, по-видимому, первый набросок Города Всеобщего Благоденствия. Так сказать, краткий вариант, более обширного и подробного полотна, созданного позднее. Некоторая лубочность и простонародность изоражения соединялись здесь со смелыми находками в колорите и композиции.
Масса людей шла по дороге к каменному городку, обнесённому стенами-домами. Из окон этих домов выглядывают любопытные, благодушные жители с детскими, наивными лицами. Толпа возвращалась с ярмарки и несла с собой множество покупок и всяких явств. По легенде, ворота затем будут заперты и наступит в Городе Всеобщего Благоденствия отдельно взятый рай. И даже зимы там не будет, а от общей, большо-о-й печи протянут трубы во все дома, для тепла, и будут в той печи выпекать огромные пироги и калачи. В картине был сладкий калачный аромат, ощущение праздника, сбывшегося сна и сказки, расказанной на ночь в детстве добрыми и заботливыми родителями. Если протянуть руки и потрогать этот мир, то казалось что прилипнешь к нему, как к сладкому петушку на палочке, тогда он вберёт тебя во внутрь, в самую гущу толпы.
Голос Верникова настойчиво продолжал объяснять Никитину.
– Более того, Серёга, присмотрись внизу, вот здесь, у ног мальчика с дудочкой, есть текст, написанный рукой самого Ефима Честнякова.
Верников достал из рабочего стола лупу на чёрной, пластмассовой ручке и протянул её Никитину.
– Разобрать можно, если захочешь, - пообещал он ему.
Никитин быстро проглядел сначала всю надпись в целом, чтобы удостовериться, что это почерк Ефима Честнякова, который он знал хорошо. Уже много сказок, дневников и писем попало в руки исследователей жизни и творчества художника-крестьянина и писателя. Сергей прочитал вслух медленно и задумчиво.
– «Фантазия – она реальна. Когда фантазия сказку рисует, это уже реальность и потом она войдёт в обиход жизни, так же, как ковш для питья. И жизнь будет именно такой, какой рисует её наша фантазия. Гляди вперёд и покажи свои грёзы, и по красоте твоих грёз ты займёшь своё место.»
Лена до сих пор слушала молча весь диалог мужчин и теперь сказала, также задумчиво, как только что Сергей прочёл слова старой надписи.
– Если бы он жил в Индии, и мы все жили в Индии, Ефима Честнякова признали бы аватарой бога Вишну, то есть земным его воплощением. Аватары богов спускались время от времени на землю, что бы наставить людей, улучшить их нравы и сделать помыслы их более чистыми и благородными. Например – Кришна и Будда были одними из многих аватар бога Вишну.
– Лена, жизнь была вокруг очень тяжела, бедна, грамотных во всей деревне можно было по пальцам сосчитать. Честняков в своих письмах всё время жалуется на нищету и тяжёлый, вынужденный, крестьянский труд. Вот и начал он создавать свой мир, где всё ладно, да складно, - ответил Никитин жене.
– Добрый мир, изобильный, Серёжа, а не злой. «И жизнь будет именно такой, какой рисует её наша фантазия. Гляди вперёд и покажи свои грёзы и по красоте своих грёз ты займёшь своё место.» - снова прочитала Лена слова надписи.
Верников позвал всех к столу, который накрыла его жена, тоже полная, плотная, но не жирная, как многие горожанки, женщина.
– А где сынок ваш, проголодался, наверное, тоже? - спросила она Никитиных.
– На реку убежал, теперь его оттуда не вытащишь до самого отъезда.
– Пётр! – закричала, вдруг, Наташа. – Ты слышишь, что они говорят? Они собираются нынче же уехать! – Затем обратилась снова к Никитиным. – Куда ещё по темноте ездить? Оставайтесь, ночуйте, пожалуйста. У нас не городская квартира, места полно, иной раз к обеду всех собрать сложно. Ходишь, шукаешь, как в лесу, - выговаривала она Лене и Сергею.
– Спасибо не могу, - отвечал радушным хозяевам Никитин, - я немедленно должен заняться вашим Честняковым. Только серьёзное исследование может с точностью установить год создания. Я думаю эта доска датируется предреволюционными 1915 или 1916 годами, но что-то подсказывает мне даже о годах более ранних.
– Леночка, как ты с ним управляешься, он же сумасшедший? – громко и радостно заявил Пётр Николаевич, как о главном открытии всей своей жизни.
Елена улыбнулась ему грустной улыбкой.
Пока ужинали и разговаривали, обсуждая местную рыбалку и деревенские новости, стемнело совсем, и теперь сидеть под открытым небом стало не так приятно, как днём. Потянуло сыростью с реки, комары набрасывались несметными полчищами и прожигали даже плотные, новые джинсы, в которых Сергей приехал в деревню. Ко двору на запах самогона начали подтягиваться, как бы невзначай, незванные и навязчивые гости, из местных любителей выпивки.
Никитины отыскали Егора и сели в жигулёнок. Наташа, в большом, полиэтиленовом пакете с оборванными ручками, передала им еды на дорогу. Лена попыталась отказаться.
– Наташа, нам ехать часа три, три с половиной, зачем ты столько собрала. С таким пакетом до Москвы пешком дойти можно.
– Ну и на здоровьечко! Егорка совсем ничего не ел, пробегался, оголодал. Пускай харчуется ребёнок. Ему надо расти.
– Ма, я есть хочу, - поддержал Наташу Егор.
Пакет пришлось затащить в машину. Тщательно завёрнутую в старый, рваный пододеяльник доску с картиной, поместили в багажник. Все расспрощались довольные друг другом.

Камаз шёл тяжело, гружённый гранитом. Семь суток пути от самой границы с Украиной сказывались на машине и водителях. Напарники почти не разговаривали, за семь дней уже обговорили всё не по разу, да и не первый это их общий рейс. За рулём был невысокий, животастый и краснолицый водитель, которого все звали Лепан, за то, что он любил приврать, рассказывая всякие истории. Его послушать, так и спутники в космос без его умного, вовремя сказанного слова, никто не смог бы запустить, а бабы, якобы, так ему надоедали своей любовью, что он от них прятался.
– Ну лепит Лепило, - посмеивались над ним знакомые.
– Да, правду говорю, ну не веришь и хрен с тобой! - Отвечал Лепан.
Сбить его было невозможно, это был продукт городских подворотен и безотцовщины – нагловатый, напористый и себе на уме.
Его напарник был коренным, так сказать – мужиком, с простым, всегда хмурым лицом. Лоб его был изрезан ранними морщинами, а глаза он постоянно прищуривал, как это делают многие выходцы из деревни всю последующую жизнь. Если приглядеться к нему, то можно было заметить, что левый глаз он прищуривал чуть больше, чем правый.
Лепан свернул на просёлок и высунулся в полуоткрытую дверь кабины. Прицеп камаза на повороте цеплял молодые деревья, ломая их с треском и хрустом.
– Ну, куда ты Лепан завернул? Застрянем на хрен!
– Да, ладно-о… - протянул тот в ответ. – Соляра заканчивается, а так мы срежем километров десять, двенадцать.
Спорить с Лепаном Владимир не стал. Глаза опухли от постоянного недосыпания, словно под веки насыпался песок. Он нырнул в спальник и, уже засыпая, почувствовал, что Камаз натужно вздрагивает, набирая скорость и разрывая темноту, как снаряд.
– Сбавь скорость, Лепан, - пробормотал сквозь сон Владимир.
– Да, ладно-о… Быстрее приедем, быстрее разгрузимся. Чем мне нравятся просёлки – минтов нет! У меня здесь в городе такая деваха примечена с того раза.
– А чего не успел в тот раз? – пробормотал сонно Владимир.
– Да, вот не успел, почему то, - недоумённо ответил Лепан, словно сам удивился, и как это у него такая промашка вышла. – Бабу хочу, у тебя так Вован бывало? Хотя чего тебе, у тебя не беременная жена дома.
– Наградит тебя твоя подруга, видел я её, она сто пудов – наркоманка.
– А мне плевать, у меня резинки с собой!
– Сбавь скорость, весь гранит переколотим, прицеп бросает, как собачий хвост.
– Да, ладно-о… Сбавлю, сбавлю, спи пока можно. Ещё всю ночь тащить этот чёртов гранит, как на себе.
Владимир погрузился в блаженную черноту сна, но всё равно привычно прислушивался к работе двигателя. Сон его оборвался внезапно яркими вспышками фейерверка в голове. Всё куда-то летело, в какие-то тартарары. Его начало бросать и кидать во все стороны, что-то внутри, в утробе двигателя взвыло и затарахтело. Владимир почувствовал, что летит вперёд ногами, вон из спальника, ударяясь об острое и твёрдое, в ушах стоял чей-то крик. Но кричал не он, он ещё не проснулся, чтобы кричать, он ещё не успел понять, что происходит. И тут, заглушая скрежет и стон металла, что-то бухнуло, словно из недр земли вспучился пузырь, величиной с гору Эверест и оглушительно лопнул.
Когда Владимир пришёл в себя, то удивился только тому, что ещё жив. Не веря полностью этому, он поднял осторожно одну руку – это ему удалось, затем вторую. Еле-еле нашёл свои ноги и то с чем они должны были соединяться. Ему казалось, что все суставы вывихнуты, а связки разорваны, но оказалось, что это не так. После нескольких трудных попыток он всё же вспомнил, что и как должно двигаться в его теле, и выполз из под второго сидения, куда его закинуло, изломав по дороге, как тряпичную куклу.
В свете фар он разглядел над рулём заднюю половину туловища, и не сразу сообразил, что кабина перевёрнута на бок. Напарник не двигался, да и не мог двигаться. Лепан разбил головой лобовое, толстое стекло кабины и можно было только гадать, сколько осколков стекла торчало у него во лбу.
– Мать твою, с кем это мы поцеловались, - пробормотал Владимир и пополз из кабины вверх, откинув дверцу, теперь ставшую подобием танкового люка.
То, что он увидел с высоты лежащей на боку кабины вызвало у него новую волну ужаса. Камаз с прицепом сорвался с полотна грунтовой, покрытой щебнем дороги, и скрутился, как гирлянда сосисок. Крепления бортов не выдержали и чёрный, очень дорогой и блестящий, как зеркало, отлично отполированный гранит, словно брошенная умелыми руками шулера карточная колода, ссыпался вниз, и теперь отражал свет фар застывшим пламенем. Именно он бухнул с тем звуком, от которого вздрогнула земля и всё внутри у Владимира. Но, это было ещё не всё.
По ту сторону дорожной насыпи лежал колёсами вверх белый жигулёнок. Владимир проглотил большой комок, застрявший в горле под кадыком. Он сразу представил, как Камаз вильнул в сторону, и слегка задел многотонным прицепом легковушку, а она закрутилась волчком с душераздирающим визгом тормозов, а затем взлетела вверх, и порхнула на зелёные, наливающиеся колосьями поля.
– Легко! – как сказал бы Лепан.
Так он говорил, когда хотел показать, что это для него не задача, а так задачка.
Владимир проковылял через полотно дороги к жигулёнку, лежащему вверх колёсами, которые ещё крутились, и оглядел пассажиров. В машине были мальчик и мужчина с волосами, завязанными на затылке хвостиком, но они не подавали признаков жизни. Он начал вытаскивать мальчишку и сразу понял, что он мёртв. Рот его был распахнут в беззвучном крике, а глаза широко открыты и бессмысленны. Перелом шейных позвонков и мгновенная смерть – определил Владимир, исходя из своего армейского опыта.
Мужчина дышал, но судя по всему был в шоке, голова его была в крови и, что-то там внутри, что дала с избытком человеку природа, повредилось, и сдвинулась. По всему салону машины были раскиданы и раздавлены помидоры, варёные яйца, зелёные перья лука и другие продукты, которые обычно берут с собой в дорогу люди – натютморт на фоне катастрофы, бред сюрреалиста.
В темноте кто-то стонал и Владимир пошёл на звуки.
– Господи, помогите! – просил слабый, женский голос. – Меня выбросило из машины.
Женщина была жива и он попытался поднять её на ноги.
– Нет! – Вскрикнула она резко и Владимир понял, что ноги у неё сломаны.
Он взляделся в её отчаянное лицо с факелом тёмно-красных волос и попытался успокоить её, как мог.
– Вам лучше лежать, я сейчас вызову спасателей.
– Да, не мне помогите. Помогите моему сыну и мужу, они там в машине!
Владимир знал, что её сыну уже нельзя помочь, но лучше ей было узнать об этом позже и не от него, а от кого-то другого. От врача, который произносит медицинский приговор голосом усталым и скучным, или ещё кого-нибудь, кто привык говорить жестокие, но необходимые слова.
– Они без сознания, врачи смогут им помочь, всё будет хорошо… - соврал он уверенно, потому, что так было надо, - всё будет хорошо, - снова повторил Владимир.

2

Он вглядывался в сумрачный, сырой день, который только, только рождался, и пытался понять, где он и кто он. Просёлочная дорога холодила босые ноги, было туманно и тревожно. Он вгляделся вправо и не увидел ничего, хотя там только что, вдали, темнел лес. Растерянно озираясь, он повернулся влево. То ли ему показалось, то ли так и есть – просёлочная дорога словно отодвинулась от него, как живая и игривая полоса прибоя. Опасаясь её потерять, он ступил на неё ногой, прижал, вдавил, и пошёл по высохшей, слежавшейся глине, которая стала разогреваться, вместе с встающим солнцем.
Его нагнал какой-то прохожий в длиннополом сюртуке, какой носили в позапрошлом веке. Он был обвешан связками баранок, из-под мышки высовывался маленький бочоночек с надписью, словно напоказ – мёдъ. Странный мужичок приплясывал, бежал рядом, и откровенно разглядывал странника. И тут, ступающий по тропе понял, что он голый, лишь прикрыт ниже пояса вафельным, белым полотенцем.
Пока он оглядывал себя и пытался что-то понять, мужик со связкой баранок исчез, но теперь вместе с ним по тропе шли уже другие люди. Они узнавали его, хотя он точно, никого из них прежде не встречал. С ним здоровались, но как то подчёркнуто вежливо, как здороваются с тяжело-больными или с большим начальством, которое вздумало рассесться за общим столом в рабочей столовой.
Рядом с ним оказалась румяная, дородная и нарядная, какая-то лубочная баба, с круглым – репкой, лицом, и по детски-простодушным выражением на нём. На голове она несла большое, деревянное, плоское блюдо с жаренным гусем. Как только она заметила, что он раглядывает её, то ловко сняла блюдо со своей головы и поклонилась страннику в пояс.
– Здоровьичка вам… Прибыли стало быть, а уж и то верно, вас многие заждались.
– Меня?
– Вас, хозяин, вас.
Ему не давал покоя румяный зажаренный гусь, покрытый заманчивой корочкой и обложенный яблоками. Он почувствовал, что очень голоден, так голоден, словно не ел давно, давно. Он сглотнул полный рот слюны и снова, невольно, покосился на птицу.
– Да, вы вижу, проголодались. Вот-ка, оторвите крылышко у гусочки и яблоки печёные берите, кушайте.
Он дотянулся до блюда и со сладостным хрустом отломил гусиное крыло, жадно принялся есть. Баба бойко шла рядом, не отставая ни на шаг, и с удивлением, и с каким-то непонятным любопытством смотрела ему в рот. Но, он не смущаясь этим, обсасывал сладкие косточки. Наконец, уже хотел бросить кости на дорогу, но баба забрала их у него. Она приложила косточки к тому боку, где было оторванно гусиное крыло и косточки тут-же срослись в одно целое, как всё было до этого.
Он открыл рот в изумлении, но не успел ещё ничего подумать и тем более сказать, как баба подкинула гуся с блюда, и он захлопал крыльями и улетел, осыпав их пухом и перьями.
– Этого не может быть! – воскликнул он. – Так, не бывает!
Баба весело захохотала, как смеются над много о себе понимающем, нудным человеком, когда удаётся его провести.
– Поздно, хозяин. Гусочка – то, уж улетела.
– Куда?
– Домой, конечно, какой ты недогадливый. Она всегда домой летит, на то и гусочка. У неё ведь дети дома. А муженёк мой гусака носил, так что толку, улетел и всё!
– Куда?
– А кто его ведает...
– Постой женщина. Ты меня знаешь разве? Как меня зовут? Скажи мне имя, только имя. Умоляю тебя.
– Что ты, что ты! Тебе нельзя этого знать, не пришло ещё время, но тебе скажут, кто ты есть. Когда ты найдёшь того, кто должен это тебе сказать.
Народу на просёлке всё прибывало и прибывало и он оказался в толпе. Просёлок расширился и теперь стал широкой, ровной дорогой. Странно было то, что все люди несли с собой множество снеди. На плечах у многих лежали говяжьи окорока, сосиски и всевозможные колбасы, несли также живых и жаренных поросят. На головах, почти у всех, были блюда и корзины с пирогами, яблоками, в руках туески с лесными орехами и ягодами.
– Посторонись! – прокричали над ухом и он отшатнулся в сторону.
Мимо прошли трое юношей в передниках и пёстрых, цветастых рубашках. На общем, длинном лотке у них возвышалась большая, печёная рыбина.
Теперь народ шёл так плотно, что на него уже больше не обращали внимания. Позади раздался скрип, нудный и противный. Странник обернулся и оторопел – в повозку был впряжён деревянный конь на колёсиках, которые, как раз, и издавали противный звук, привлёкший
его внимание. Ему стало смешно от такой невозможной нелепицы.
– Есть не просит? – Спросил он у возничего.
– Не просит, но на скамейки и качели заглядывается, дышло кленовое. Но, пошёл, огневая сыть, вот я возьму про тебя топор, - прикрикнул возничий на своего деревянного коня.
Густая толпа замедлила своё движение, впереди показались ворота города. Два стражника огромного роста и устрашающего вида, одетые в накидки из шкур зверей неизвестных страннику, стояли тут, и зорко оглядывали всех входящих в город. Он заметил, что в город только входили, но никто не выходил, и подумал, что наверное это один из тех древних городов, где есть ещё одни ворота с противоположной стороны. Оттуда наоборот все выходят, но никто не входит. Как в метро, - подумал он.
Стражники заметили его, и вся толпа разом остановилась. Он почувствовал, что все глаза, с ожиданием, уставились на него, словно сейчас, что-то должно было случиться, от чего зависели судьбы всех этих людей. Стало так тихо, что он испугался этой внезапно наступившей тишины. Стражник вооружённый огромной секирой преградил ему путь.
– Нельзя! Он не может войти в Город Благоденствия! – взревел он.
Другой стражник, вооружённый палицей с острыми, сверкающими шипами засмеялся над своим напарником.
– Ветрогон, ты смешон. Как он не может войти, если он уже здесь. Если человек взял у тебя яблоко и съел, а ты ему говоришь – ты не можешь съесть это яблоко, разве это не смешно? Этот человек только посмеётся над тобой.
– Старший брат, Бурелом. Покажи, кто может посмеяться надо мной. Есть, здесь такие смельчаки?
– Ты сам всё знаешь, но хорохоришься. Он пришёл потому, что его позвали. Смотри, как бы он не запомнил твои слова, тогда скоро ты позавидуешь маленькой мышке, потому, что она может спрятаться в любую щель, а тебя, как башню, видно отовсюду.
– Я знаю, что говорю. Его убьют раньше, чем он поймёт...
– Тише!
– Ну, что ж иди...
– Кто я? – спросил странник, с надеждой, у Ветрогона.
– Мне тебя жалко. Назовись как-нибудь, ведь нельзя же совсем обходиться без имени. Например – Зараза или Кислота, а может тебе больше понравится - Виселица.
– Похоже, я тебе не нравлюсь, - вспыхнул странник, - а ведь я ничего ещё не сделал.
Он выговорил эти слова с горечью, и они были сказаны к месту, но вызвали, непонятно почему, неистовый взрыв смеха у всех, кто их слышал.
– Конечно, он ещё не сделал – ничего! – кричали люди друг другу и тем, кто издали не расслышали его слов.
Его слова, как самую забавную шутку, повторяли снова и снова и не могли остановиться. Всеобщая истерика словно овладела толпой и звероподобными стражниками, в том числе. Хохочущие рты, тыкающие в него пальцы, ржущая деревянная лошадь закружились у него перед глазами. Он поднял взгляд вверх, выше голов, и увидел сотню птиц, вспорхнувших с подносов, и они тоже галдели, как будто потешались над ним. Под ногами у него, с визгом, принёсся поросёнок, посыпанный тёртым хреном, а потом сам хозяин поросёнка.
– Да, чтоб вы все…
– Стой! – Грозно остановил его Бурелом. – Молчи, или я убъю тебя, хозяин!
В голове у странника что-то щёлкнуло, и он выронил из поля зрения, и смеющихся, и стражников. Он упал и потерял сознание, так и не названный, хотя и призванный, кем-то и для чего-то.

– Цыть! – рявкнул Бурелом голосом, прогремевшим, как большой медный колокол. – Он склонился огромной горой над лежащим без памяти странником. – Замёрзнет, поди, эх вы, он ведь, как младенец, ведать ничего не ведает.
Бурелом снял с себя накидку из шкуры большого, белого зверя и накинул её на тело лежащего неподвижно человека. Затем сгрёб его в охапку, вместе с меховой накидкой, и понёс в городские ворота. Он догнал мужика, ехавшего на деревянном коне, и поравнялся с ним.
– Мотя, пусть у тебя поживёт, пока не оклемается, всё же нельзя его бросить посреди дороги.
– А, что я с ним делать буду, он меня разорит, совсем.
– Может и не разорит. Ты с ним добром, да лаской, ты Мотя можешь. Я знаю. А мы с братом за то, с тебя воротный сбор брать не будем.
– Я понимаю, понимаю. Вам с братом место доходное по наследству отошло. Вам никаких перемен не надобно И так почти все чиссоры перевелись, немного вас осталось.
– В каждой деревне по два дома жилых, а то всё пусто, и так деревня за деревней. Поля брошены, никто не работает. Сам знаешь, нас правители нанимали в войска, лучше нас наёмников не было. Так и бились друг с другом – чиссоры с одной стороны и чиссоры с другой стороны. Работать отучились на земле совсем. Кто и возвернулся назад, больше смотрит не под ноги на землю, а в соседнюю деревню в овин, да закрома. Прикидывает, как бы пойти и взять готовое.
– Ну ладно, - согласился Мотя. – Пусть, уж, у меня поживёт. У меня семья большая, дело, какое-нибудь ему найдём. Как звать его станем?
– Нам с тобой, Мотя, лучше звать его Летинарх, может оно и сбудется по слову нашему…
Странник слышал весь разговор между возницей и стражником, но не открывал глаза. Полубезсознательное состояние, в котором всё слышишь и понимаешь, но лень пошевелиться, было приятно для него. Озябшее тело блаженно-мягко покоилось на возу с сеном, укрытое пушистым, сладко пахнущим мехом.
Деревянный конь, понукаемый хозяином, бойко катился через весь город к его окраинам. Крепостная стена оказалась выстроена только с одной стороны города, а другой край Города Всеобщего Благоденствия плавно переходил в маленькие, окраинные домики и небольшие, фермерские хозяйства. Дальше светились яркой, сочной зеленью поля и луга.
Деревянный конь остановился и из широко раскрытых ворот вышла женщина с ясными, круглыми глазами и миловидным лицом. Она была одета в длинную, какую-то цыганскую юбку, со множеством оборок и блёсток. На голове у неё была крупная, дешёвая гребёнка, тоже, вся, отделанная блеском.
– Анита, принеси, сейчас, мою одежду, в которой я в гости к твоей матери ездил.
– Это ещё зачем? - удивилась женщина.
– Ну, не мне же, конечно. Я двое штанов и рубах за раз не одену. У нас хозяин в гостях, зови его – Летинарх, пусть сбудется по нашему слову.
Женщина испуганно и удивлённо глянула на мужа и метнулась в дом. Через несколько минут она уже вернулась с большим узлом в руках.
Он оделся и почувствовал себя увереннее, теперь в любой толпе он был, как все, и не привлекал бы к себе внимания. Его удивило только то, что в узле с одеждой оказались припасы, словно его не в дом приглашали, а наоборот, провожали в дальний путь. От сладкой ватрушки с творогом запачкалась рубашка и пахла по-домашнему уютно и знакомо. Там же, в просалившейся бумаге, была жаренная, куриная нога и маринованные огурцы. Но он уже перестал удивляться странностям, которые видел в этой стране на каждом шагу. Он просто взял куриную ногу в одну руку, сладкую ватрушку в другую и начал есть, кусая их по очереди.
Летинарх, так Летинарх, - решил он. Лучше, чем не иметь имени вовсе. Но, в глубине души, он чувствовал, что его обманывают и что-то не договаривают. Имя легло на язык трудно и непривычно, оно было не тем, что он ожидал, услышать. Летинарх промычал с набитым ртом что-то, что должно было сойти за приветствие хозяевам, и пошёл в дом, чувствуя себя законченной скотиной.
Он вошёл в дом и стал оглядывать его, здесь были несколько комнат, но освещалась только первая из них, маленьким светильником под потолком. В подвешенной колбе светильника мелькали какие-то точки, помельче и покрупнее. Это не было похоже на неоновый или электрический светильник, да и никаких проводов нигде не было. Летинарх снял колбу с крючка, на который она была подвешена, и слегка приоткрыл крышку. Тут же, от туда вылетели две-три живые искры, и закружились вокруг его лица. Это были маленькие, живые электростанции – жуки-светоносцы, они попискивали и бились в стекло, пытаясь присоединиться к своим собратьям. Летинарх переловил их и посадил обратно в колбу, а потом взял её в руку за крюк.
Любопытство погнало его дальше, вглубь жилища. Следующие две комнаты были почти не освещены, лишь скудный свет через маленкое окно давал некоторое, расплывчатое освещение. Это были помещения для ночного сна, но Летинарх не остановился и проследовал ещё дальше.
Там помещения больше походили на кладовки, набитые хламом и забытыми вещами, здесь запросто можно было переломать себе ноги, и приходилось двигаться очень осторожно, между старыми поломанными колёсами, дырявыми корзинами, валенками и сношенными сапогами. То, что обычно люди держат в сарае, здесь было свалено в дальних комнатах жилища. Летинарх понял, что если и дальше он пойдёт по этим бесконечным комнатам и закуткам, то потеряется и на сможет найти дорогу обратно. Он понял, что эти помещения уходили вглубь земли, всё дальше и дальше и конца им не было. Углубляться в них было не только не желательно, но грозило чем-то неведомым и опасным. Летинарх повернул обратно и прошёл через завалы истлевшей одежды и картин в поломанных рамах, изображавших кого-то знакомого, но невспоминаемого, дальше, мимо.
Летинарх почувствовал, что Мотя его зовёт, и пробившись через закутки с хламом, вышел в комнаты для ночного сна, сразу испытав чувство радости, как ребёнок, сперва потерявшийся, а потом нашедшийся, среди огромного, многолюдного рынка.
Вся семья уже была в сборе и сидела за столом. Летинарх понял, что они ждут его, не начиная без него свой скромный ужин. У Моти оказалось семеро детей и старшему сыну было всего только девять-десять лет. Перед каждым членом семьи стояла тарелка с кашей и дети смотрели на на эту опостылевшую кашу с отвращением, размазывая её, нехотя, по тарелке ложками.
Летинарху стало стыдно, что его встретили, как самого дорогого гостя, и отдали последнее, что имели, а сами всей семьёй перебиваются с каши на хлеб. Он представил, что в каждой миске с кашей лежит кусок жаренного мяса, а у малышей ещё и по сладкой медовой плюшке, такой, как на картине какого-нибудь художника, начала двадцатого века.
Что-то передёрнулось в его глазах и зрительное изображение сменилось, как предметы в руках у ловкого фокусника.
Теперь в каждой плошке, и в самом деле, было по хорошему, доброму куску жаренного мяса, а у младших детей по румяному калачу. Он вгляделся в обшее застолье и обнаружил посреди стола кувшин, в котором, он знал наперёд, налито красное вино и даже множество чарок, гораздо больше чем нужно, как бы в трактире, окружали круглые, запотевшие и глянцевые его бока. Ручка кувшина была оплетена лозой, чтобы не скользила в руках.
Летинарх засмеялся.
– Мотя, как это вы все делаете? Может ты волшебник?
– Что ты, хозяин, я этого не умею.
– А разве, меня зовут не Летинарх? – пошутил он.
– Летинарх, Летинарх, - закивал Мотя, - пусть сбудется по нашему слову.

Мотя занимался извозом, и продавал горожанам дрова, но эти занятия едва-едва кормили его большую семью. Летинарх начал помогать ему, он вставал непривычно рано, и шёл пешком, рядом с пустым возом, на котором уверенно восседал Мотя. Летинарх уверял, что делает это, чтобы размять затёкшее со сна тело, но на самом деле, он так и не привык к деревянному коню, который тоже недолюбливал его.
Часто ранним утром бывало зябко и они с Мотей надевали поверх рубах соломенные или тростниковые накидки, похожие на вытянутые, длинные корзины, с дыркой вместо дна. Наверное, издали, они были похожи в этих накидках на две большие, деловитые, сосновые шишки, но большого выбора у них не было – драть и изнашивать на работе в лесу дорогие кафтаны было не по карману бедняку Моте. А так, в этих одеяниях, было легко, и ни холодно, и ни жарко.
Каждый раз, выходя из домика Моти, Летинарх удивлялся, почему дом снаружи кажется крохотной, завалившейся лачугой, а внутри он, словно намного больше. Не только вся большая Мотина семья легко умешалась в нём, но при желании здесь всегда можно было найти закуток, где ты останешься один на один с собой. Более того, Летинарх несколько раз, по неосторожности, терялся в лабиринтах комнат и закутков, уводящих неведомо куда.

Утро всегда начиналось одинаково. Мотя будил его и давал большую кружку парного молока, которое уже успевала, надоить Анита от их коровы. Он выпивал это молоко, которое имело сладкий привкус, и они вместе с Мотей выходили, без завтрака, в поля. Всегда, лёгкий туман стелился у просыпающейся ярко-зелёной травы, коровы задумчиво глядели им вслед и мычали, наверное, желали доброго дня.
– Слыш, мычит, меня окликает, - проговорил Мотя, указывая рукой на чёрно-белую пятнистую, крупную корову.
Летинарх вгляделся в неё, корова как раз развернулась к ним задом, и оторопел – у Мотиной коровы было два вымени, полных молока, торчащих в разные стороны, словно силиконовые протезы. Летинарх застыл, вытянув одну руку с указательным пальцем. Он хотел поделиться с Мотей своим удивительным открытием, но тут же подумал, что тот свою корову видит не в первый раз, и он ничего нового ему не откроет.
– У неё два вымени, - выдохнул всё же Летинарх, - это невероятно, такого не бывает.
– Почему же? Коли у неё два телёнка, да ещё у меня семеро детей, так чем-то же их надо кормить.
– А у неё два телёнка?
– Нынче два, а бывало и по три и четыре, но тоже не в радость, беремянная по полтора года ходила, а дети без молока сидели.
– Ты смеёшься на до мной! – вспыхнул Летинарх. – Считаешь за идиота, верно? Хоть сто раз скажи, а так не может быть. Не бывает такой чуши.
Мотя поглядел на него испуганно и вдруг встал на колени перед Летинархом.
– Не раззори, хозяин… - печально, со слезами в глазах, попросил он его.
Летинарх недоумённо некоторое время глядел на Мотю, пытаясь понять, о чём тот так отчаянно просит его. Видимо дело было в Мотиной непутёвой корове. Глаза сами метнулись туда, где мычало только что, это чудо природы. Да, она по-прежнему была там, но не прежняя, не ранешняя, теперь всё было так, как и должно было быть, без нелепицы и бестолочи. Вымя у коровы было одно, как и полагалось, но телят по-прежнему было двое. Правда, они, вроде как похудели, и стали помельче прежнего.
– Мотя, ну зачем ты всё это придумал? – засмеялся Летинарх. – Ты это ты, я это я – Летинарх, корова - это корова. Не бывает корова о двух выменях и всё тут.
– Поторопились мы с Буреломом. Ох, поторопились. Всегда ведь веришь в то, во что хочется, верить. Я это я - Мотя, и корова – это корова. А ты… ты незнаю, так ли тебя кличут… Сбудется ли по нашему слову? Пошли, хозяин, работать. Теперь без молока кашу есть придётся, а покупать его, не напокупаешься.
Каждый день они до вечера рубили дрова, но иногда Мотя уезжал в город на скрипучем своём скакуне, оставляя Летинарха на заготовке дров одного, а сам сбывал уже нарубленное. Деревья в этих местах были очень плотные и твёрдые, и топор у Летинарха часто тупился. Он правил его о точило, и снова принимался работать, чтобы помочь, хотя бы своим трудом, бедной Мотиной семье.
К тому же в лесу было опасно. Даже здесь на редколесье и вновь обрастающих вырубках, то и дело случались неожиданности. Сегодня Летинарх набрёл на огромный, до пояса ему, мухомор, и в шутку, как поступают все грибники с наглыми вызывалами грибного мира, хотел пинком сбить его. Но, нога, словно в тесто, вошла в ствол, и мухомор осел безобразной массой, облепив ему пол ноги. Жжение начало проникать через лапти, портянки и дарённые Мотей штаны. Летинарх закричал и, как подстреленный заяц, заметался, растаптывая тестообразную, липкую массу, которая уже ползла вверх, по его телу.
– В воду беги! – Крикнул ему Мотя.
Летинарх бросился к источнику, который они переходили по жердинкам утром, когда направлялись в лес. Он бухнулся в ручей ногами вперёд, окунулся в него сразу с головой, и выпрямился в воде в полный рост. Ручей оказался, как раз, по горло ему, и в чистой, прозрачной, горьковатой на вкус воде, хорошо было видно, как грибной нарост на ноге начал рыхлеть и расползаться по течению ручья. Он дымил и булькал, рассасываясь, как кусок сахара в стакане горячего чая. Зуд и жжение прекратились, но Летинарх долго не мог решиться, выйти из воды, которая успокаивала и утишала его боль. Струи ручья мягким шёпотом скользили по его сознанию, словно обещали что-то, чего с ним никогда не бывало. Самую прекрасную из всех сказок, самый сладкий из всех снов, восторг и сладкую боль, одновременно.
Его окликнул Мотя.
– Выходи немедленно, иначе пропадёшь!
Летинарх пошевелил ногами, вся боль прошла, как будто её и не было.
– Подожди, я сейчас. Мне только надо немного отдохнуть, иди Мотя, я сейчас приду, - вяло ответил ему Летинарх.
Ему казалось, что если он выйдет из ручья, то станет самым несчастным на свете человеком, и будет жалеть о том вечно. Он погружался в сладостное состояние, какое бывает между сном и реальностью, расслабленные ноги не хотели его держать, и тело медленно понесло по течению воды, среди изумрудных берегов.
Его сознание вернулось к нему резко и болезненно, словно кто-то ударил по затылку железной трубой. Голова его дернулась, и по телу прошла волна боли, как от разряда электрического тока. Он пришёл в себя и испуганно уставился на Мотю, ему показалось, что тот вздумал его избивать, непонятно с чего. Но Мотя выглядел таким же испуганным и всклокоченным, с длинной его бороды стекали капли воды, да и вся одежда была мокрой.
– Пришёл в себя? – спросил его Мотя, хотя сам был не в лучшем состоянии. – Сейчас боль пройдёт и ты восстановишься. Нельзя в этом ручье, хозяин, долго находиться, дух ручья зачаровывает мужчин, они слабнут. Ещё немного и ты бы утонул. Пришлось сигать за тобой в воду, и за шкирку вытаскивать.
– Кто меня ударил по голове, у меня всё болит. На корягу я, что ли налетел?
– Нет тут коряг. А боль в голове у всех бывает, когда очнутся. Такова месть духа ручья, за то, что посмел покинуть её.
– Дух ручья женский? – переспросил Летинарх.
Мотя только хмыкнул.
– Кто - нибудь видел её? – допытывался Летинарх.
Мотя опять хмыкнул.
– Тут и видеть не надо, ты там был. Чего спрашиваешь – то?

Мотя и Летинарх скинули с себя тростниковые накидки, плетёные по кругу, в которых они были похожи на две сосновые шишки и начали сушить одежду, разложив её около костра на рогатки из сучьев, вкопанные в землю. А сами голые принялись рубить деревья. Стесняться было некого, не таков лесок, чтобы было много желающих по нему прогуляться.
Вот тебе и Город Благоденствия, - подумал Летинарх. Что-то тут не срасталось.
Нагрузив полный воз дров, вечером двинулись с ними домой. Уже сумерки смежали свои тонкие веки, когда надсадно скрипевший конь поравнялся с ласково и игриво журчащим ручьём. Мотя правил коня и шёл рядом с возом, приглядывая, что бы не рассыпалась огромная поленница дров, уложенная на телегу. Летинарх брёл позади в лёгких штанах, скинув рубаху и тростниковую накидку.
Стоило выйти из леса и день оказался жарким и душным, несмотря на вечернее время. Он замедлил шаги у пары жердей, положенных через ручей. От мокрых жердин и от узорчатой поверхности ручья шла прохлада, ему нестерпимо захотелось напиться и смочить прохладной водой лицо и грудь. Он лёг животом на притопленные его телом две жердинки, наклонил голову и всласть напился, а затем, набирая пригоршнями воду, начал брызгать на распаренное от удушливой жары тело.
– Хватит! – одёрнул он сам себя, поскольку Мотя с возом поскрипывали уже в отдалении.
Пока дух ручья ещё не начал влиять на его сознание, Летинарх стремительно отпрянул с мокрого мосточка, и вскочил на ноги на травяном, словно шёлковом берегу. Он зажмурился и ожидал, не ударит ли его опять по голове боль, и думал, что она всё же должна быть слабее, чем в первый раз, но ничего ожидаемого не произошло. Летинарх почувствовал только, что целый водопад брызг обрушился на него и он стал мокрый, не хуже, чем тогда, когда Мотя выловил его из ручья за шкирку.
Летинарх закричал от неожиданности, хватая воздух ртом и широко раскрывая глаза. Вода пенистым потоком стекала с него, бежала от его ног вниз, возвращаясь обратно в ручей. Он отпрянул прочь, но не выдержал и оглянулся. Из светящегося, туманного облака над ручьём появилась тонкая, девичья рука, и помахала ему прощальным жестом. Кто-то рассмеялся из глубины туманного пятна звонко, но очень тихо, и рука вновь брызнула тонкими перстами в него водой с поверхности ручья. Но, на этот раз водяной вихрь не долетел до Летинарха, и опал тяжёлым дождём около его босых ног.

Вечером к ужину в домик Моти пришёл гость. В открытую настеж дверь едва поместился, протиснувшись в неё боком, великан Бурелом, и сразу закрутилось веселье. От него было много шума и даже шёпот его больно отдавался в ушах. Стоило ему задеть стол, и тот отскакивал от него в сторону, как живой. Табуретов он сгрёб сразу несколько, и только после этого, медленно опустился на этот поставец, прислушиваясь, выдержат ли они его вес. Он принёс бочонок с вином и корзину со снедью, но это для Бурелома был бочонок, который умещался у него под мышкой. Для всех прочих это была целая пятидесятилитровая бочка, а в его корзинке с гостинцами, которую он принёс, подвесив себе за спину, можно было уместить половину Мотиной семьи, если усадить тех, кто помладше.
Бурелом поставил свою дубину с острыми, сверкающими зубьями, торчащими из неё, и сделал детям свирепую, зверинную гримассу.
– Кто подойдёт к моей игрушке, того я съем! - проревел он, и дети бросились прятаться от него под стол и лавки.
– Ну, куды ты нанёс, - стыдливо повторял Мотя, но Летинарх видел, как Анита обрадовалась неожиданной помощи.
Она даже украдкой вытерла передником заслезившиеся от радости глаза. По правде сказать, в семье бедность перешла в откровенную нищету, и Анита часто перед сном шепталась с мужем и плакала. Она просто не знала, чем на следующий день станет, кормить детей.
Бурелом вынимал из корзины хлеба, пироги, сладкие калачи, всё огромного размера, вдвое больше привычного. Дошла очередь до яблок, величиной с небольшую, круглую дыню, и жаренных куриц, величиной с целого поросёнка. Яблоки он разрубил своим ножом и раздал детям в руки, словно арбузные, но только яблочные дольки. Для детей у него были припасены петушки на палочках и леденцы, но тоже такие большие, что дети не смогли бы их засунуть в рот. Бурелом немного недоумённо поглядел на кучу детских голов – мал-мала меньше, и насмешливо укорил Аниту.
– Чего то дети у тебя родятся, как лесные орехи, мелковатые.
– Как у всех, - ответила она ему.
– Вот мы с братом родились по двеннадцать килограммов, каждый. Это для чисоров и не больно много, бывают младенцы и по двадцать килограммов.
Бурелом продолжал говорить, а сам в это время сложил себе на одну ладонь, огромную, как сковорода, все леденцы и петушки на палочках. Прижал их второй ладонью и вроде бы не сильно, так слегка, нажал. Хрясь! На руке получилась целая горсть карамельных осколков, как разноцветное манпасье. Дети радостно закричали и бросились разбирать сладкие, карамельные брызги.
– Давай Анита под вино чарки, можешь и детей угостить. Вино сладкое, не крепкое. Мне прислали его старики-родители из деревни. В городе такое не делают, и не потому что обманывают, а просто не умеют, хоть сколько денег заплати.
– Как живёте вы с Ветрогоном, на жизнь хватает?
– Хватает, но уже похуже стало, - сказал Бурелом, и исподлобья метнул взгляд на Летинарха. – У брата, не к столу будь сказано, что-то с животом. Гонит его и гонит. Вот ведь странно. Невоздержан он на язык, а гонит его на живот. С воротами ещё замучились, то не открываются, то закрыть не можем.
Мотя тяжело вздохнул, и тоже покосился на Летинарха.
Застолье пошло своим чередом. Вино и в самом деле оказалось душистым и очень вкусным. Вскоре все сделались пьяны, но это было не важно, всё равно за столом слышно было только Бурелома.
Летинарх задремал, сказывались ранние вставания и усталость после работы, а когда очнулся, за столом никого не было. Ему захотелось размяться. Летинарх выпил ковш воды и решил, выйти на крыльцо, чтобы немного развеяться.
Было уже совсем темно, дети крепко спали, Анита куда-то ушла, но из-за угла дома до слуха Летинарха доносились какие-то всхлипы. Кто-то большой и добродушный гудел в ответ на жалобы, всхлипывающего человека. Летинарх невольно стал прислушиваться. Он подкрался ближе и заглянул за угол. Мотя, всегда спокойный и вежливый, всегда одинаково добрый, плакал около великана Бурелома, и жаловался ему на свои беды.
– Забери его от меня. Куда хочешь. Иначе, я повешусь. Он такой дурак, какого свет не видывал. Помнишь мою корову, лучше всех она у меня была. А он возьми и скажи, дескать, такой не бывает. И, что ты думаешь? Стало у неё только одно вымя, телятам молока и то не хватает. Каждый день боюсь его пуще всякой напасти. Вот возьмёт и заявит, что конь у меня не такой и всё – пропал тогда конь. А дрова, он рубит и рубит, проклятый, а ты думаешь они горят? Не горят, один дым от них. Это, ещё как рубить начали, он и говорит – «странные у вас в лесу какие-то деревья». А чего, скажи мне, странного? От веку с такими управлялись, и горели они жарко, ох жарко… А теперь дым только один от них. На днях меня побили из-за этих дров.
– Ну, потерпи ещё немного, а мы с братом вам будем помогать. Ну, там хлебца подкинем, али деньжат, может до него дойдёт, чего-нибудь. Ведь не злодей он, вроде.
– Ну да, ну да, - обречённо закивал Мотя, его бедою было вечное желание со всеми соглашаться, чтобы всем было хорошо. – Не выкинешь его за ворота на улицу, тоже, - пробормотал Мотя.
Летинарх прижался спиной к стене и обдумывал, только что услышанный разговор. Оказывается всегда добрый и спокойный Мотя ненавидит и боится его. Он считает его чем-то вроде саркомы, разъедающей всё вокруг. Может он просто пьян, мало ли что человек спьяну плетёт? Но, нет, что-то тут было в этих словах, что-то непонятное и для Летинарха очень важное. И дрова, которые он рубит, не горят, почему-то… Почему? Раз они раньше горели, должны гореть и у него. Должны!!
Он зажмурил глаза и представил себе костёр до неба, где грозно полыхали сложенные в ровные поленницы дрова. Его дрова, добытые в редколесье, и политые его потом.
Даже, через сомкнутые веки он увидел всполохи пламени - это горел сарай с непроданными дровами. Горели они жарко, так, как хотел Летинарх, и как любовно вспоминал Мотя - «жарко, ох и жарко».
Летинарх обхватил голову руками и сжал её, что есть сил. Что же это? Выходит не Мотя творит все эти чудеса, а он сам.
– А, я ещё упрекал его, и смеялся над ним! – воскликнул Летинарх.
Он побрёл по двору, не замечая ничего вокруг, он знал, что никто не сможет потушить этот пожар, потому что он так захотел. Он захотел, чтобы эти дрова горели жарче и лучше, чем фонтан нефти, ярче, чем сверхновая звезда.
Какая-то фигура преградила ему путь и упёрлась ему в грудь ладонью вытянутой руки. Он отчаянным взглядом пытался понять, кто это ещё, и чего нужно этой женщине.
– Анита? – прошептал он удивлённо.
– Что хороша? Едва узнал, вижу.
Анита постарела, её миловидное лицо пошло какими-то ямками и мешочками, словно накинули сверху искусственную маску.
– Уходи отсюда. Уходи! – выкрикнула она. – У меня заболел младший сын. Чем он тебе помешал?
– Я ничего не делал твоим детям, Анита! Опомнись!
– Уходи, проклятый.
– Я хочу, чтобы твой сын был здоров, хочу, чтобы всем было хорошо.
– Нет, ты хочешь, чтобы я замолчала и оставила тебя в покое. Ты ничего не хочешь для других, а только для себя. Я не впущу тебя больше в свой дом.

3

Квартирка – полуторка, которая прежде казалась Лене такой тесной, маленькой, теперь стала пустой и большой для неё одной. Она без конца бродила по ней, после выписки из больницы, словно пыталась в ней отыскать тех, кого сюда уже не вернуть. Раскиданные на стульях и в ванной комнате вещи сына вонзались в кровоточившую рану её сердца, уже одним своим видом, сильнее лезвия. Она всё время плакала, прижимая к лицу и груди, рубашки, майки и свитера сына.
Постепенно квартира стала пустеть, Лена старалась справиться сама с собой, пряча вещи сына и мужа в кладовку. Теперь, квартира стала похожа на скучную, сухую, классную комнату, но так Лене было легче, вроде, как и не её это квартира, чужая, а она здесь только в гостях, на время. Где-то живёт её семья, как и жила, и Лена вот-вот туда к ним вернётся.
В дверь квартиры позвонили, в дверь её квартиры, только её одной. Она открыла дверь, даже забыв заглянуть в глазок, она часто теперь забывала делать то, что раньше сделала бы обязательно. Рассеянность её стала проявляться постоянно и иногда совсем в неподходящие моменты.
Например, вчера она сняла чайник с плиты и налила кипяток не в бокал, а в полную банку с растворимым кофе. Несколько минут она монотонно размешивала чёрный, как дёготь, раствор, пока не заметила, что натворила. Она забывала повсюду разные предметы и документы, а ключи и расчёски просто сводили её с ума.
На пороге открытой двери стоял человек, который был одним из многих, так его можно было описать, но ей он показался смутно знакомым. Подмышкой у него было что-то, вроде большой бандероли, аккуратно упакованной в серую, рыхлую бумагу. Свёрток был перевязан толстой верёвкой.
– Владимир, - сказал смутно-знакомый человек.
– Что? – переспросила Лена.
– Вы, наверное, меня не запомнили. Я - Владимир, тот водитель, который вызвал спасателей.
Она резко захлопнула дверь у него перед лицом и застыла перед запертым замком, сама не понимая, зачем так поступила. Лена прислушалась к звукам из-за запертой двери, ожидая стука удаляющихся шагов.
– Подождите, - спокойно и вежливо сказал голос за дверью, - вы не правильно поняли. Я не был за рулём в ту ночь, я спал. За рулём был мой напарник и всё это так внезапно, глупо… Вы наверное уже знаете, что он тоже погиб. И у него жена вот-вот должна родить второго ребёнка. Ей ещё не сообщают о смерти мужа, до родов. Все сговорились молчать.
Лена медленно приоткрыла дверь и оперлась на неё рукой.
– Мне тоже ничего не говорили, пока я не пошла на выписку. Сына моего – Егора схоронили без меня. От него осталась только строчка записи в кладбищенской книге; 5/07.2004 года, квадрат – 10, номер – 98.
– Я знаю это. Я хоронил вашего сына, и я оформлял эту запись.
– А муж мой лежит в коме. Какое-то пограничное состояние, он может умереть в любое время. И вы говорите, что никто в этом не виноват?
– Так бывает, темно, плохая дорога.
– Зачем вы пришли…
– Владимир, - снова назвался он.
– Да, да, - рассеянно и равнодушно проговорила Лена.
Владимир показал рукой на свёрток, перевязанный обрывком толстой верёвки.
– Я принёс вам вот это. Может быть это важно, не знаю, я ничего не понимаю во всём этом. Моё дело крутить баранку. Но, мне показалось, что это что-то старинное, вроде картины. Я нашёл это возле вашей машины и кажется эта штука почти не пострадала.
Елена взяла увесистый свёрток и внесла его в комнату.
– Войдите, - пригласила она Владимира.
Она взяла ножницы и разрезала верёвку, а затем толстый слой грубой упаковочной бумаги. Перед ней оказалась доска, найденная Петром Николаевичем Верниковым, в роковой для её семьи день.
– Город Всеобщего Благоденствия, - сказала она и снова заплакала. Потом, взяла себя в руки и объяснила гостю. – Город Всеобщего Благоденствия, так называется эта картина. Мой муж был реставратором. Спасибо вам, это очень ценная вещь.
– Я должен уезжать сегодня, зашёл только отдать эту штуку. До свидания. Вас зовут Елена? Верно?
Лена не слышала его сбивчивых слов, она смотрела на множество фигур, изображённых на картине. Они жили в другом – радостном, сказочном и счастливом мире, где каждый день праздник горой, а дети едят сладкие печатные пряники и дудят в дудки-сопелки, и никто, никогда не умирает. Слёзы катились из её глаз и стекали к уголкам губ и подбородку.
Владимир вышел из квартиры, и без шума захлопнул входную дверь на замок-автомат. Лена не заметила его тихого ухода.

4

Теперь, на Летинарха уже никто не обращал внимания, не тыкал пальцем и не останавливался, чтобы получше разглядеть. Одежда, дарёная Мотей, выручала его, и сам он чувствовал, что вроде, как начал, врастать в этот странный мир, теперь уже не столь ему чуждый. Он бродил уже не первый день, после того, как ушёл от доброго Моти, и начал постигать законы выживания в этом мире.
Здесь не было канализационных люков и чердаков, зато было много сараев и печей, стоявших прямо на улице, где выпекали огромные пироги и кулебяки. В тёплой золе, которой всегда было достаточно в печах, можно было превосходно и мягко выспаться. Есть ему теперь хотелось постоянно и если удавалось выпросить миску каши или украсть баранку из витрины харчевни, то голод этим удавалось только обмануть, не более.
На тёмных, ночных улицах ему встречались и другие бродяги, однажды, один из них заговорил с ним.
– Не-недавно з-здесь? – спросил его бродяга, заикаясь.
– Недавно.
– А я сразу, по-понял, что ты нездешний. Здесь все нездешние под мостом живут, а ты какой-то с-странный, под мост не идёшь.
– Откуда берутся тут нездешние?
– Из-за каменной стены ко-конечно появляются, где трещинка, где кладка порушилась, а то случается горожане по собственной доброте за денежку пускают, пройти, через окно.
– Я через ворота прошёл.
– Да ты что? – изумился бродяга. – С-стареют Ветрогон и Бурелом, раньше с ними такой ак-к-казии не случалось.
Летинарх увязался вслед за своим новым знакомым, которого все звали Петьша. Петьша заикался, но любил поговорить. Лицо у него было круглое и румяное, ясноглазое, сам из себя – детина дородный. Видно жизнь под мостом не слишком его сушила.
Петьша был любитель повздыхать, что в сочетании с его большиной и полнотой выглядело почти умильно. Он был похож на расстроенного чем-то огромного ребёнка, но расстроенного не сильно, а так, чуть-чуть. Как расстроился бы ребёнок, созерцая огромный и очень вкусный торт, который он ел, ел, но так и не смог доесть. И вот лежит в вазе ещё пол торта в облаке взбитых сливок и хочется его, особенно красивую, голубую розочку, а не вмещается больше ничего, и даже дышится с трудом. Пальтецо на Петьше было маловато, и навряд ли он смог бы застегнуть его на большие, круглые, деревянные пуговицы, пришитые к старой ткани разноцветными нитками.
– Как вы находите себе на жизнь? – Спросил Летинарх Петьшу.
– По всякому. Ино скоком, ино лётом, а ино и б-б-боком. Был у меня напарник, да помер. И то, между жизнью и смертью, и блоха не проскочит. Горожане, которые здесь с рождения живут, те не мрут, а с нами пришлыми случается. Вот, если бы он протянул ещё с пяток-леток, тогда бы уже не помер. Но, н-н-н-еудалось, у него болезнь была - в животе змея. Вот она его грызла, грызла и совсем сг-г-грызла, -вздохнул Петьша.
– Странная болезнь, я о такой не слышал.
– Да ты что? – изумился опять бродяга. – Эта змея у иных в животе, у иных в голову переползает и становится тот человек безумен, а коли заползёт зме-ме-я под ребро, тоже нехорошо. Либо сердце изъест, либо дыхание перекроет.
Летинарх шёл, не отставая от Петьши, и оглядывал ту часть города, в которой он оказался в первый раз. Здесь было очень много торговых лавок, улица за улицей шли колбасные лавки, затем мануфактурные, хлебные, обувные, всех не перечесть и не упомнить.
Из одной лавки, где торговали шалями, платками и накидками, выскочила девушка с аккуратными, круглыми бровями и подбежала к Петьше.
– Петьша Счастливый, ты сегодня придёшь? – Спросила она его, смеясь.
– Некогда мне. Дел на копейку, а сюртук новый тереть жалко.
– Я отблагодарю тебя. Сейчас дам целковый, а после, как дело будет сделано, получишь в пять раз больше.
– Ну, это другой разговор. К ужину приду, наведи красоту, мы ж его пройм-м-мём пройд-д-доху.
Вдали показался деревянный мост, он начинался у самых ворот и тянулся над площадью и над окружавшими её густо лавками. По этому мосту чаще всего входили в Город Благоденствия люди, возвращаясь с ярмарки. Двигаясь по мосту, легче было пробраться к своим домам, минуя закоулки, образованные скопищем лавок, складов и свалок около них.
Летинарх не стал расспрашивать своего нового приятеля о девушке с круглыми бровями и бойким взглядом. Тот, сам объяснил ему, с некоторой досадой, вздохнув во время своего рассказа раз десять.
– П-придётся вечером п-помочь девушке. Жених у неё есть. Такой нерешительный – глядит, да глазами хлопает, молчит, да руками разводит. Н-ну, да женский ум – лучше всяких д-д-дум. Я сюртук новый надену, покажусь с ней под ручку, тут уж он поневоле за-зачешет за-затылок. Небойсь жениться побежит и подгоняльщики не угонятся.
Летинарх захохотал.
– А если он тебя Петьша побъёт?
– М-меня?! Сморчок он!
Они подошли к мосту. Сваи его поднимались, как коллонада соснового, корабельного бора. К каждому столбу высоко от земли, как гнёзда, были прикреплены плетённые корзины, похожие на кошачьи переноски, всевозможных форм и размеров, с единственным отверстием для входа и выхода. Здесь пришлые обитатели устраивались на ночлег. Это было отличное, безопасное и удобное жильё, а морозы не могли испортить ночлег их обитателям, протому что в городе Благоденствия зимы ни когда, не бывало.
– Петьша счастливый, кого ты привёл? – стали кричать головы, высунувшиеся из плетённых гнёзд.
– На-напарник это мой! – важно отвечал им Петьша. - Будет с нами жить, вместо Димея.
Он показал Летинарху на одно из гнёзд, висевшее высоко под самым сводом моста.
– Вон твой дом. Отдыхай пока, завтра рано вставать, да д-дела д-делать.
Летинарх посчитал своим долгом предупредить Петьшу.
– Я воровать не умею, да и не буду.
Петьша даже обиделся на его слова.
– Я не в-в-вор. Был бы ум, будет и рубль, не будет ума, не будет и рубля, - потом снисходительно и добродушно спросил Летинарха. – Как наверх лезть, с-собираешься?
Летинарх развёл руками в недоумении. Столб был гладко выструган и отполирован многими руками высотных жителей, поднимавшихся по нему на ночлег. Петьша насладился его растерянностью, а потом достал из кармана своего куцего пальтеца железный жетон с номером, как в бане.
– Вот т-тебе жетон, смотри не теряй. Там, вон в том домике, тебе дадут когти, для лазанья по столбам, н-на н-ноги надевай и давай, шагай вверх.
Летинарх послушался Петьшу и вскоре, уже, спал в корзинке-гнезде под мостом. Старый, деревянный мост поскрипывал над самой его головой, ветер гудел и покачивал его гнездо, как мать качает люльку заботливой, нежной рукой, но он ничего не слышал, сон его был спокойный и ровный, без терзавших его наяву постоянных сомнений и тяжёлых догадок.

Рано утром Летинарх сквозь сон услышал стук в основание сваи, и высунул заспанную и всклокоченную голову из своего укрытия. Он свесился вниз головой, и разглядел на земле колокол с головой Петьши, обращённой к нему, вверх. Петьша махал ему рукой и показывал пальцем себе под ноги.
– Давай, спускайся, сейчас тошно станет! Работёнка предстоит горячая!
Летинарх нацепил когти и спустился к Петьше, на этот раз он уже легче справился с этим приспособлением, не то что накануне вечером. К тому же двигаться вниз было, конечно, легче, чем карабкаться вверх.
У Петьши в руках были две деревянные кувалды-киянки. Летинарх, уже, по опыту своего общения с Петьшей знал, что спрашивать Петьшу ни о чем не обязательно, тот сейчас и сам, всё выложит.
– Ты, пока не рассвело, иди умойся, тут ручей есть не-недалеко, вон за теми кустами, а я тебя здесь подожду. Есть пока нечего, но это сейчас поправится. Полетят куски, т-т-только рот пошире открывай.
Летинарх кивнул Петьше, хотя ничего не понял, откуда должны к ним в рот лететь куски, и что за таинственный и одновременно развесёлый вид у напарника. Он сонно побрёл за указанные Петьшей кусты к ручью.
Ручей был грязный с застывшей тиной из мусора. На поверхности его плавали листы старых обоев, обрывки упаковок. Кучи сгнивших овощей усеяли его берега, издавая такое зловоние, что Летинарх невольно задержал дыхание. С прогнивших мусорных куч, при его появлении, поднялись тучи тощих комаров, и закружились около человека. Летинарх спустился немного вниз, в поисках чистого, незаваленного гнилью и мусором берега, но всё было одинаково грязно и отвратительно.
В нескольких шагах был склон и Летинарх подумал, что неплохо было бы отвести ручей туда, там вода не портилась бы от свалки, устроенной хозяевами лавок. Ему под руку попался мёртвый сучок, похожий по форме на мотыгу, и он решительно схватил его.
В том месте, где ручей ближе всего подходил к оврагу, и помойка ещё не портила чистых, светлых его вод, Летинарх начал выбивать в земле жёлоб. Вода, сначала тонкой струйкой, а потом, словно помогая ему, сама стала промывать и осваивать себе новое русло. Ручей уверенно и весело побежал по глинистому склону, стекая по нему крохотным, резвым водопадиком. Летинарх побежал следом за потоком, торопливо направляя и расчищая ему путь.
В склоне, он резкими, быстрыми движениями, как скульптор отсекающий всё лишнее, провёл борозду, и ручей, словно кивнул ему, подпрыгнул, и устремился по едва заметной насечке. Летинарх откинул камень, который, слабый ещё поток не мог обойти, затем отодвинул гнилое бревно, и так бежал вместе с водой, помогая ей, отыскать себе новую дорогу.
Ручей побежал резво, словно истомившийся, застоявшийся в конюшне конь и, теперь, ему уже не надо было помогать. Летинарх решил наконец умыться и наклонился над звонким, живым и изменчивым зеркалом воды. Он зачепнул воду, и поднёс к лицу. Вкус у воды был горьковатый, вкусный и знакомый. Он вспомнил дух ручья, что шутил с ним в редколесье.
Не тот ли это самый ручей, - подумал Летинарх, и ему стало жаль, что дева ручья страдала так долго из-за того, что её воды превратили в грязную лужу с мерзкой, вонючей жижей.
Летинарх зачерпнул ещё воды и увидел, что вода у его колен, и у него в руках, превратилась в молоко.
– Пей… - ласково прошептал уже знакомый, чарующий голос.
Летинарх не стал ломаться, голод уже давно был ему брат родной, он начал черпать молоко сложенными ковшом ладонями, и жадно пить его.
– Напарничек! Летинарх, куда ты делся? Тих, да лих, к-куриная вошь! – ругался Петьша, видимо, он уже около часа его разыскивал, и сильно рассердился.
Летинарх откликнулся.
– Да, здесь я. Иду, иду!
Он обернулся к ручью, где только что пил молоко. Молоко и сейчас там было, но оно начало сгущаться в клубок, и из ручья, теперь, ему улыбалось женское, белое, какое-то призрачное, как у привидения лицо. Но, лицо это было прекрасно и там, где у человека должны, были быть глаза, на этом лике играла и сверкала вода, делая взгляд её глаз живым и человечным, как у обычной, деревенской красавицы. Но, видение было не долгим, и оно начало таять, снова растекаясь в потоках весело бежавшей воды, словно ничего и не было.
Летинарх быстро пошёл на зов Петьши, ему не хотелось, чтобы тот застал его у ручья. Какое - то чувство тайны, которую надо сохранить, и ещё, пожалуй, немного чувство ревности, подгоняли его торопливые шаги.
– Вот ты где? – радостно воскликнул Петьша, когда Летинарх появился из овражка. – Пошли скорее! – Он ухватил Летинарха за край рубашки, словно опасался, что тот опять потеряется, и поволок его за собой к мосту. – С-сидя на печи, не добудешь калачи, - увещевал он Летинарха, вздыхая и пыхтя.
В руку он уже успел Летинарху всунуть здоровенную, деревянную колотушку, и поставил у одного из столбов, а сам подкатился к другому, по-соседству. Тут только Летинарх заметил, что все столбы, на которых держался мост, были облеплены по низу такими же бродягами, как и он сам, с киянками в руках. Все чего-то ждали, не сходя со своих мест, как часовые, у пограничных столбов.
– Идут! – закричал женский, пронзительный голос с моста.
Бродяги замерли.
По мосту пошли жители, возвращаясь со вчерашней ярмарки, с полными снеди корзинами, а также живой и жаренной птицей. Первые пешеходы прошли спокойно, но когда толпа стала густой, и на узком мосту началась толкотня, а конные повозки крепко увязли посреди толпы людей, Петьша махнул бродягам рукой, а затем поплевал на ладони, и размахнулся своей здоровенной киянкой. Он изо всей силы ударил по свае моста.
Бух! – содрогнулся мост, - бух, бух! – раздалось отовсюду.
Летинарх сообразил без объяснений, что ему надо делать, и также вдарил по своей свае. Мост заскрипел и закачался, словно живой. Раздались женские крики и вопли, люди хватались за перила и валились на скат моста, бросая корзины с хлебами, которые падали вниз. У кого-то разлетелись куры, а петух гордо уселся на перилах и кукарекал, призывая свой гарем к порядку. Какой-то горожанин в картузе не удержал говяжий окорок, что нёс на плече, он покачнулся от мостотрясения, и окорок, кувыркаясь, полетел вниз, вслед за раскатившимися яблоками и целым лотком сластей. Горожанин погрозил кулаком бродягам.
– Ну, вы нищеброды, дождётесь…
Но, он не договорил свои угрозы, мимо него прокатился бочонок. Горожанин поспешил хоть чужое схватить, коли своё проворонил, но бочонок подскочил, словно живой, и шмыгнул у него мимо рук.
Помимо снеди с моста летели шапки, сапоги, кафтаны и мелкие деньги. К ногам Летинарха упал тюк овечьей шерсти. Летинарх так этому обрадовался, что вдарил своей колотушкой с новой силой. Сверху обрушилась лавина из пирожков и сладких булочек.
– Х-хватит! Всё хватит! – заявил громко и важно Петьша. – Хватит пахать, пора отдыхать!
Бродяги бросили киянки и начали собирать то, что уже упало с моста.
– Я сторожу, ты таскай, а то разворуют из-под зада, с-соображаешь напарник?
Летинарх засмеялся, он понял теперь, зачем Петьша подобрал его грязного и голодного, зачем няньчился с ним. Он пихнул Петьше под зад тюк овечьей шерсти, и бросился к свинке, которая в отличии от кур, не пыталась никуда улететь. Убиенная о землю свинка лежала смирно, вытянув свои копытца. Нашлись и корзины, куда самые опытные складывали огурцы, яблоки и сладкие булки, всё вперемешку. Вскоре всё было собрано и припасы припрятаны в высотные гнёзда.
Летинарх растеребил тюк шерсти и половину отдал Петьше. Теперь, у него было мягкое, тёплое ложе. Что ни говори, но ночью всё же было зябко на большой высоте, где плетённые гнёзда продувались насквозь.
Вечером бродяги устроили общую пирушку, каждый принёс что-то из того, что добыл при мостотрясении. На кострищах, которые развели здесь же, начали жарить свинку и битую птицу.
– Где ты, Петьша Счастливый! – позвал женский голос.
– Т-тут я! – откликнулся Петьша.
К Петьше со смехом подбежала та самая, бойкая, смышлённая девушка, которая уговаривала его прогуляться с ней на виду у своего жениха. В руках она держала кулёк из вышитого полотенца, но из кулька торчало стеклянное горлышко с пробкой.
– Вот тебе принесла. Поздравь меня, нынче я невеста. Мой Фома лишился ума. Нынче утром, ни свет, ни заря прибежал. Волосы на себе рвёт, по всему видать, что всю ночь не спал от ревности. Сразу с порога, бух, и сделал предложение руки и сердца. Я, говорит, не понимал, как я тебя люблю, а как представил, что ты с другим будешь, миловаться, так чуть не умер с горя.
– З-значит, сладилось у вас, - опустив свои ясные, детские глаза, проговорил Петьша.
– Да, спасибо тебе. Давай, разливай самогон, да и я с тобой немного выпью по такому поводу.
Большая бутыль самогона пошла по рукам и нищеброды начали разливать желанную жидкость, кто во что горазд. В ход пошли донышки от разбитых горшков, упавших с моста. Другой бродяга Гришан подхватил случайно сохранившуюся крышку от почившего кувшина, кто-то снял свой башмак и протягивал его вместо чарки.
– Тут тебе и выпить и закусить! – засмеялись над ним прочие бродяги.
Хозяин башмака Демьян подхватил шутку.
– И для мозолей полезно, будет чем прижигать из того, что впитается в башмак!
Трое бродяг отлили свою порцию самогона в большой медный чайник и пили его из носика строго по глотку, соблюдая свою очередь. Всё это было одновременно и смешно и как-то по доброму мило. Летинарх тоже выпил, прямо из большой бутыли, один из первых. Он глядел на сидящих рядом Петьшу и девушку с круглями бровями, которую звали Маша, и думал, что они с Петьшей очень подходят друг другу. Оба горазды на смекалку, но в чём-то по-детски простоватые и даже наивные.
Стемнело, но никто и не думал лезть в своё гнездо на отдых, всем хотелось чего-то большего.
– Петьша Счастливый, расскажи чего-нибудь, - попросили бродяги.
– Ч-чего рассказать-то? Уж всё рассказал, давно. А, вот слышали ли вы п-про белого коня?
– Нет, не слышали!
– Да, у того мещанина, что живёт за первой линией, был белый конь.
– У Мирухи, что ли?
– Не знаю, м-может и у М-мирухи. Тот мещанин был лютый человек, скотину свою не жалел. Наложит, бывало, на того коня воз с повозочкой и так гоняет без роздыху. Обессилел у него конь и встал, вон, как раз на нашем мосту, п-посередине. Стал его хозяин бить к-к-кнутом, конь нейдёт, он его сильнее, нет, нейдёт. А мещанишка злобится больше, да больше, достал шильце и хотел его ткнуть. Тут конь встал на дыбы, разбил повозку с повозочкой, что его столько лет тяготили и…
– Чего? - не выдержали слушатели.
– Выросли у него белые крылья, как у лебедя, и взлетел он с этого моста на свободу.
– Ха-ха-ха! – дружно захохотали бродяги. – Вот ты на этот раз заврался Петьша!
– Н-н-ничего не заврался, да вот же, вот же!
Петьша вытянул руку и вдохновенно указывал ею на мост, все обернулись в ту сторону.
По мосту скакал белый конь с развевающейся гривой и длинным хвостом. Как два паруса на ветру, трепетали и играли его крылья. Конь взмахнул ими, и вместе с огромным прыжком отделился от моста, и взлетел в небо. Его ржание осталось здесь, а белый силуэт поплыл в небе, безмолвный и прекрасный.
Все вскочили, в ужасе уставившись друг на друга.
– Среди нас хозяин! – завопил Демьян, пивший самогон из башмака.
– Чур нас, чур нас!
– Говорю вам, среди нас хозяин! Не ты ли хозяин, ты пришёл к нам последним? – подозрительно и опасливо спросил Летинарха Демьян.
– Д-д-дурак, - проговорил вздыхая Петьша, - не было ничего, тебе померещилось. Тучка это пролетела. А ты пьёшь, как с-с-сапожник! С пьяну чего только не почудится.
– Нет, я видел, - упрямился хозяин башмака.
– Баба бредит, а чёрт ей в-верит… Свинина горит и никто за ней не приглядывает! Ничего доверить вам нельзя, за каждой мелочью самому приходится смотреть.
Бродяги бросились спасать от огня жаренное мясо, и тут же забыли, и про Летинарха, и про белого коня.
– Пойду я Петьша, уже совсем стемнело, - сказала Маша.
– Вот ещё чего удумала. Оставайся с нами до утра, а утром я т-т-тебя провожу. Или жениха боишься?
– Нет, я ему сказала, что к тётушке Глафире пойду на два дня пожить, и спрошусь у ней замуж. Он разрешил.
Жареное мясо поросёнка разрезали острыми, как бритва ножами, и выложили на большом, деревянном блюде. Это блюдо, величиной с тележное колесо, скатилось утром по скату моста, за ним гнались бродяги, дети и собаки целых две улицы, но всё ж таки выследили, загнали и завалили.
К людям, на запах мяса, стали собираться голодные псы, и целой стаей бродили вокруг, переругиваясь и огрызаясь между собой. Петьша показал напарнику на одного крупного, серого пса.
– Летинарх, смотри на того пса, в-в-вылитый волк.
– Да, похож.
Петьша бросил псу кости, но собаки устроили такую свалку, что было непонятно, досталось ли чего-нибудь серому псу.
– Бешеный волк, - ласково позвал его к себе Петьша, держа кусок мяса в вытянутой руке.
– Это что имечко такое? – спросил Петьшу Летинарх.
– Не-не мешай, потом объясню. Бешеный волк, Бешенный волк, - продолжал Петьша, подзывать серого пса.
Тот согласен был зваться, хоть Кабысдохом, лишь бы получить сочный и вкуснопахнувший кусок жаренного мяса. Он опасливо поджимал хвост, но всё же крался к Петьше. Потом, весь дрожжа, подхватил мясо, и бросился с ним наутёк. Вся свора с рычанием рванулась за серым псом и его добычей.
– Ничего, - успокоил Летинарха Петьша, в ответ на его насмешливый взгляд. – Как есть захочет, вспомнит, где дают. Сам п-придёт.

Перед рассветом Петьша пошёл провожать Машу домой, чтобы никто её не обидел по дороге, а Летинарх залез в свой плетёный дом, чудом не потеряв головы во время своего восхождения. Столб, как казалось ему, раскачивался и приплясывал и руки скользили по нему, словно по ледяной глыбе. Наконец, он дополз до входной дыры и кувыркнулся в подстилку из овечьей шерсти.
Когда он проснулся был уже снова вечер. Летинарх высунул голову из своего жилища, как горожане высовывают голову в форточку, чтобы понять, какая на воле погода. Внизу Петьша возился с серым псом, увидав лохматую голову, высунувшуюся из плетёнки замахал Летинарху рукой.
– Иди с-сюда.
Летинарх начал спускаться на когтях по столбу вниз, но не дошагал метра три до земли, как серый пёс, вблизи ещё больше похожий на волка, вскочил и ощетинился. С неистовой злобой он начал кидаться на столб, где висел, как обезьяна Летинарх, не давая ему возможности спуститься на землю. Со стороны положение Летинарха было очень комичным, пёс не мог его достать, но и тот не мог спуститься вниз. Он мог только ругаться и злиться, не хуже серого пса. Петьша долго смеялся над ними, потом отогнал своего пса.
– Свои, свои. Не смей т-трогать, Бешенный Волк! - Петьша замахнулся на пса кулаком, и пёс тут же упал, словно бездыханный. – А ну, умри! – пригрозил он ему ещё раз. – Слезай, уже не тронет, - сказал он Летинарху. – Будет так лежать, пока не скомандую ему. Вот смотри. Живой! - Крикнул Петьша псу, и тот сразу вскочил и затряс головой, как будто отряхивался от воды.
– Это ты его научил? – удивился Летинарх. – Когда ты успел?
– А пока ты с-спал. Мне напарник всё удаётся, оттого меня и прозвали Петьша Счастливый. Нынче ещё подъучу его, а завтра мы с тобой зарабатывать пойдём на этом псе.

Летинарх, одевшись по-приличнее, в одежды раздобытые Машей, неспеша вошёл в лавку колбасника. Он надменно осматривал витрину с сосисками и копчёной грудинкой, обсуждая с хозяином особенности вкуса разных колбас. Вдруг, глаза его вытаращились в ужасе, он показывал рукой на дверь, которую нарочно оставил открытой настеж.
– Бешеной Волк! У тебя в лавке Бешеный Волк! – принимался кричать Летинарх, изображая ужас.
Хозяин свесился из-за прилавка, чтобы разглядеть, что же так напугало его покупателя, и тут в лавку, услышав свою кличку влетел, как паровоз несущийся с горы, серый пёс по кличке Бешенный Волк. Морда его была облеплена белым, взбитым белком с добавлением куриной желчи, чтобы было много-много слюней, и чтобы взбитый белок, который иммитировал выступившую от бешенства пену, не был псом слизан раньше времени. Непонятно откуда взявшийся в городе волк, заболевший бешенством, бросился на Летинарха и они начали кататься по полу в смертельной схватке.
Надо ли объяснять, что пострадавший покупатель успевал раздавить в рукаве бычий пузырь с куриной или свиной кровью, и весь в ней пачкался. Летинарх выучился жутко вопить, так, что хозяин со страху прятался под прилавок, и боялся там, даже, дышать. Но, тут вбегал добрый молодец Петьша, и хватал волка за горло с криком.
– Умри, Бешенный Волк! Умри!
И Бешенный Волк конечно умирал, падая замертво, как его научили новые, щедрые хозяева. Он знал, что его потом от пуза накормят теми же колбасами и сосисками, что так вкусно пахнут в лавке.
Хозяин принимался благодарить Петьшу и просил его сохранить всё в тайне.
– Люди очень суеверны. Все станут бояться и будут покупать товар в других лавках. Не раззорите меня, - просил он Петьшу и стонущего в предсмертных муках Летинарха. – Берите, что хотите, сколько хотите, но ничего на рассказывайте.
Летинарх показывал свои окровавленные руки лавочнику и стонал.
– Ты хочешь, чтобы я молчал и унёс с собой в могилу, где на меня набросился Бешенный Волк?
– Да, да, - бормотал испуганный лавочник.
– Мне всё одно умирать, заплати за мои похороны, моя вдова, мои дети не должны голодать.
Колбасник выкладывал деньги, и отправлял посыльного с корзинами, полными припасов по адресу данному Летинархом. После чего Петьша сгребал одной рукой «мёртвого» Бешенного Волка, второй поддерживал окровавленного Летинарха, и они покидали место трагического происшествия.
Адрес Летинарх давал конечно не свой - десятая свая моста, в правом ряду, со стороны аптеки. Нет, конечно адрес был приличный. Петьша договорился с Машей, и теперь, она была будущая вдова своего пострадавшего мужа – Летинарха.
– Ты Петьша не вор, как я сначала думал. Ты, мошенник… - насмешливо заявил Летинарх Петьше, однажды.
– Б-балуемся помаленьку, - вздохнув, ответил Петьша и посмотрел в глаза Летинарху чистым, детским взглядом. – Ты одежду оставь Маше, она её постирает от крови. Ты с-сладкое любишь? – спросил Петьша внезапно.
Летинарх захохотал.
– Что, теперь, пойдём в кондитерскую? А ещё есть рыбные лавки, сырные, фруктовые, хлебные … и винные.
К каждому вечеру одежда постиранная Машиными ручками высыхала, и была, как всегда отутюжена, словно новая. Сосиски и колбасы к тому времени уже так успела всем троим надоесть, что Летинарх не мог видеть, даже, вывесок колбасных лавок, и в нём начало зарождаться желание стать вегетарианцем. Даже Бешенной Волк не бросался больше к брошенным ему сосискам, и не хватал их на лету, как прежде. Он подолгу гонял носом сосиску и ворчал прежде, чем съесть её.
Следующий свой выход актёры-мошенники решили перенести в кондитерский ряд. Здесь всё происходило по давно отлаженному сценарию, но в последний момент, когда Летинарх истекая кровью, лежал на полу, а Бешенный Волк рычал, набрасываясь на него, в лавку вошли две пожилые лакомки, которым приспичило в поздний час попить чайку с конфетами.
Дамы не упали в обморок, отнюдь. Они подняли такой вопль, что Бешенный Волк забыл свою роль. Он поджал хвост и, чуть было не помчался наутёк. Положение спас Петьша, он прибежал и спас на этот раз не только лавочника, Летинарха, но и двух пожилых амазонок, которые сами, по-видимому не подозревали о поражающей мощи своих голосовых связок.
Дамы, почему-то, не очень расстрогались видом окровавленного Летинарха.
– Это так ужасно… Так ужасно, - бормотали они, обращаясь к Петьше, который произвёл на них гораздо большее впечатление, и при этом подбирали юбки своих чистеньких, опрятных туалетов, чтобы «умирающий» Летинарх случайно не запачкал им подолы кровью.
Одна из дам обратилась к Петьше, с вопросом, поставившим его в тупик.
– Скажите, храбрый рыцарь, какого роста и сложения ваша жена? У меня осталось множество прекрасных туалетов, которые, увы, не по возрасту мне. Ну, вы меня понимаете. Я была певица, оперная певица, как и моя подруга Лукреция. О, это совсем не такая жизнь, что мы ведём нынче… ну, вы меня понимаете.
– С-спасибо дамы. Вы наверное были две несравненные звезды и к тому же вы так добры, но у меня нет жены.
– Нет жены?! – воскликнула другая дама, Лукреция. – Но ведь это не будет так продолжаться вечно. Верно я говорю, Касандра?
– Да милочка, да. У него конечно есть невеста… ну ты меня понимаешь милочка. Я подарю ей своё подвенечное платье из льежских кружев, мне так и не пришлось его надеть. Там ещё есть фата и всё остальное… ну вы меня понимаете.
Если бы Летинарх не умирал от ран, он бы умер со смеху, такой растерянный вид был у Петьши. Касандра открыла свою крохотную сумочку и достала оттуда визитную розовую карточку, при этом она успела поглядеться в крохотное зеркальце. Она положила свою визитку в карман Петьшиного пальтеца и обе дамы - Лукреция и Касандра удалились под ручку из кондитерской лавки.
Петьша продолжал задумчиво стоять, забыв обо всём на свете, и Летинарху пришлось, застонать погромче, чтобы тот, наконец, вернулся на землю, и вспомнил о нём и Бешенном Волке.
За исключением этого инцидента, всё закончилось примерно также, как и прежде – большая корзина конфет, пирожных, засахаренных орешков, фруктов и немного наличных денег, отправились к Маше.
Прекрасно налаженный бизнес принёс однако и побочные плоды, на которые Петьша и Летинарх совсем не рассчитывали. В один из дней они зашли к Маше за франтоватым костюмом Летинарха, но Машу они застали всю в слезах, а на лице её были следы побоев.
– Что с-случилось? – спросил её Петьша и от волнения сильно покраснел.
– Жених вчера нагрянул, ах не вовремя. Только он на порог, а у меня корзина не убранная, ещё, стояла из кондитерской лавки. Посыльный припозднился. Как он стал рвать и метать. Я уж было оправдалась, что у тётки был юбилей и она решила меня побаловать, но тут...
– Че-че-чего ещё?
– Костюм увидал, что я почистила и сушиться повесила.
– Вот уж б-б-беда! – воскликнул Петьша.
– Да куда больше! Я говорит, всегда знал, что вы дурная и ветренная девушка. Обманщица, дескать.
– Он тебя ударил? – спросил Машу Летинарх.
– Отомстил за поруганную честь, - просто объяснила девушка свои синяки.
– Теперь мы тебя б-без жениха оставили. Эко неудачно.
Летинарх засмеялся и поцеловал Машу и Петьшу, а потом взял их руки и соединил вместе.
– До чего же упорно вы бегаете от своего счастья. Всё к лучшему, что так вышло. Нет, конечно, не хорошо, что тебе досталось от ревнивца, но хорошо, что он больше не будет надоедать тебе. Почему бы вам не поженится, и не жить вместе, ведь вы словно созданы, нарочно, друг для друга.
– Что ты Летинарх? Петьша мне нравится, он мой друг, но он беден, зачем ему жениться на бедной сироте.
Летинарх достал свой кошелёк, в котором за последнее время набралось немало денег, и положил его на стол.
– У тебя Маша есть приданное, мне деньги ни к чему. Будет день и будет пища.
– П-п-погляди на него, - возмутился Петьша. – Это я пословицами говорю. Перенимало! А, и я не нищий т-тоже. Вот-ка! – сказал Петьша, и достал, такой-же кошелёк, полный монет. – Нам пироги ни печь, пиво не варить – всего вдоволь, хоть завтра пирком, да за свадебку.
– Ах, где же я платье свадебное возьму? Тётя моя за мужем ни разу, не побывала, у неё платья, тоже, нет. Дорого это встанет.
Петьша надулся от важности.
– Платье не твоя забота, платье есть из льежских кружев. Сгодится такое?
Маша рассмеялась и бросилась целовать и Петьшу и Летинарха, вставая при этом на цыпочки, чтобы достать им до щеки.

5

К главрачу областной клинической больницы, в кабинет, отделанный ложным, дешёвым евроремонтом вошла медсестра. Главрач Николай Владимирович Мискаревич проглядывал истории болезней пациэнтов, подготавливая их к выписке.
Молодой главрач недавно заменил прежнего пожилого, который ушёл на пенсию, и был одним из представителей нового поколения молодых администраторов. Многие из них, вопреки принятому мнению, бывают очень и очень неплохие специалисты, но не имея жизненного опыта, часто судят обо всём слишком резко и жестко. Это баловни судьбы, жизнь ни разу, не вьехала им копытом в грудь, глаза и сердце их холодны, как у бывалых бюрократов.
– Николай Владимирович, пришла Никитина. Мне её пригласить к вам? – доложила медсестра главрачу.
– Да, - согласился с непроницаемой маской на лице Николай Владимирович, но в последний момент что-то остаточное, человечное, рудиментарное как хвост, напомнило о себе, и он встал и вышел из своего довольно уютного кабинета в больничный коридор.
По коридору торопливыми шагами к нему спешила Никитина. Каблуки её туфель сильно стучали и ей было неловко от их громкого стука, шум сильно отдавался в пустом, гулком каридоре. Белый больничный халат был не застёгнут, и она придерживала его на груди левой рукой, пытливо заглядывая в лицо Николая Владимировича большими, тёмными глазами. Главрач пошёл ей сам навстречу, и повернул её к окну, положив на плечи руку, словно старый друг, имеющий на это право. Лена не заметила этой фамильярности, по своей отстранённости и рассеянности, которая стала ей теперь свойственна.
– Елена Васильевна, мы не можем больше держать вашего мужа в стенах нашей больницы. Поймите меня, у нас муниципальное, медицинское учреждение. Я сделал для вас решительно всё, всё, что мог, но нет никаких подвижек. Состояние вашего мужа не поддаётся нашим методикам – пульс нормальный, повреждение коры головного мозга минимальное, операция была проведена успешно, гематома и отёк рассосались, однако он по-прежнему без сознания. Существует так называемое летаргическое состояние, или летаргический сон, но ритм сердечной мышцы тогда бывает замедлен, настолько, что едва прослушивается. Здесь же состояние, как бы здорового, крепкого сна.
– Непробудного.
– Действительно непробудного. Вам придется забрать вашего мужа домой и начать всё с самого начала. Не скрою, вы и сами понимаете, нужен уход, но надежда у вас есть, вполне кстати, конкретная. Разумеется вас не оставят наедине с вашими трудностями.
В этой фразе хотел он или не хотел, но Николай Владимирович сказал «с вашими трудностями» с каким то нажимом. Как обычно говорят – это ваши проблемы. Лена заметила это и сгорбилась, она почувствовала тяжесть руки, которой главрач приобнял ей плечи, и осторожными движениями, как бы поёживаясь, высвободилась.
– Вам назначат приходящую на дом медсестру и участковый неврапотолог будет раз в месяц осматривать больного. И разумеется я никогда не откажу вам в консультациях по поводу состояния вашего мужа, но вам придётся многому научиться. Вы умеете делать внутривенные уколы, ставить капельницы и ещё массаж, обязательно массаж и ванны?
– Нет в вену я не умею…
– Ничего, ничего, ваша медсестра вам покажет, как это делается. Я распоряжусь, чтобы вашего мужа доставили домой на машине скорой помощи, и помните, что всё возможно. Уже через день или месяц, он может внезапно придти в себя, всё зависит теперь только от вас.
Николай Владимирович снова приобнял Лену и, как бы провожая, направил её к выходу. Он действительно довёл её до внутренней лестницы и прежде, чем проститься, обронил встретившейся медсестре.
– Никитина готовьте на выписку.
– Когда? – переспросила медсестра.
– Как всегда с машинами проблема, - досадливо поморщился главрач. – Через два дня готовьте.
– В среду?
– Ну да, в среду. Всего хорошего Елена Владимировна, извините Васильевна, в среду будьте пожалуйста дома.

Лена села в пригородный автобус в десять утра следующего дня. Это был обычный автобус с необычными пассажирами. Почти у всех женщин, а их было большинство среди пассажиров, были повязаны на голову чёрные платки или шарфики. Лена оказалась рядом с пожилой, суровой женщиной, которая сразу стала её разглядывать и оценивать.
– Это на Лесное кладбище автобус, - сказала она Лене, таким тоном, словно открыла ей глаза на ошибку.
– Я знаю, я на Лесное еду.
– Вдова?
Лена покачала медленно головой и почувствовала, что сейчас опять заплачет.
– Сынок, - сказала она сдавленно.
– А я и мужа и сына схоронила в один год, с разницей в восемь месяцев. Возьми, возьми вот. Нехорошо без платка на кладбище ездить.
Женщина открыла сумку, похожую на кондукторскую и достала чёрный, синтетический, сетчатый шарфик, родной брат доперестроечной авоськи.
– Спасибо. Я так и не успела купить. Муж ещё в больнице лежит, я к нему каждый день хожу, а до того, сама, со сломанными ногами пролежала почти месяц.
– Где тебя так поломало?
– Мы в аварию попали…
– Мои пешком ходили, а тоже в земле. Своя судьба у каждого. Так определено. Ты молодая, сперва больно будет, а потом начнёт забываться.
Лена отвернулась к окну и смотрела на мелькавшие мимо деревья. Она знала, что не забудется, но не хотела этого говорить вслух. Разве можно словами сказать то, что лежало у неё в сердце пульсирующим, огненным сгустком, который выжигал её изнутри.
Любой человек думает, что его беда самая большая и боль, самая нестерпимая. Лена очень бы удивилась, если бы ей сказали, что женщина сидевшая рядом с ней, прошла через ту же меру горя и боли.
Лена неторопливо прошла по Лесному кладбищу, заросшему берёзками и ёлочками. Здесь было тихо и хорошо. Она нашла могилу Егора, но не могла понять, откуда взялась чёрная гранитная стелла, в виде языка пламени. Взгляд её беспокойно метался в поисках простого деревянного креста, который установили при похоронах. Может она перепутала место? Лена подошла к чёрной, блестящей как рояль стелле, перешагивая проросшие из тропинки молодые, одеревеневшие побеги. Она вгляделась в изображение на камне, и даже не читая надписи узнала сына. Это был конечно он.
Егор широко улыбался белозубой узыбкой, на нём была белая майка с широкими полосами, а позади худощавой, мальчишечьей фигуры пейзаж с блестевшей на солнце рекой и берегом, обросшим высокими деревьями.
Как в Шаболово, - подумала Лена. Ниже изображения были выбиты слова и даты.

Никитин Егор
1992г. - 2004г.

Ещё ниже были изображены две склонившиеся гвоздики.
Лена знала, что у неё нет родственников, способных оплатить дорогой памятник. Мать её жила во Владимире и даже не знала о гибели внука. Лена так была поглощена своим горем, что не сообщила ей об этом. Родители мужа, простые, деревенские старики, приехали только один раз в больницу по просьбе Лены, и больше не приезжали. У них от тяжёлых известий сильно пошатнулось здоровье.
Лена вспомнила, что при кладбище есть сторожка, а там сторожа и землекопы. Они точно должны знать, кто устанавливал памятник её сыну. Она торопливо направилась к открытым настеж решётчатым воротам входа.
Женщина постучала костяшками пальцев в низенькое окошко, старой сторожки. Из окна высунулся сторож, в смешной детской, вязанной шапчёнке, совершенно выношенной, полу-забыто-зелёного цвета.
– Скажите пожалуйста, мне у сына заменили деревянный крест на такой чёрный, красивый памятник.
– Это который? Никитин? Мальчик?
– Да Никитин. Не скажете, кто это оплатил и вообще… - замяласьЛена.
– Заказчик?
– Да. Кто заказчик?
– Заказчик Коновалов Владимир, отчество мы не знаем, а его самого хорошо знаем. Он нам камень не один год поставляет.
– Камень?
– Чёрный гранит, из чего сделан ваш памятник. Он просил узнать ваше мнение. Нравится или нет? Если сходство на портрете не очень большое, художник здесь под рукой, может поправить. Так, что всё это возможно.
– Нет, похож, как живой.
– Ну, это главное, чтобы похож. А так, вы не думайте, Володя всё оплатил, в смысле работы, а камень-то у него свой.
– Я не понимаю, где он взял фотографию сына, ведь портрет сделан по фотографии. Я хорошо помню эту фотографию. Владимир Коновалов не обращался ко мне за этой фотографией.
– Не хотел лишний раз вас расстраивать. Фотографию он взял у школьников, друзей вашего сына. В его классе ведь много у мальчишек фотографий, они дарили друг другу. Так, чего ему передать, когда в другой раз приедет. Хорошо, что ли вышло?
– Да, очень хорошо получилось. Передайте спасибо от меня и мужа.
– Сам зайдёт. Скажешь.
– Да, пусть сам зайдёт. Так будет лучше.

6

Прекрасно налаженный бизнес с Бешенным Волком мог бы процветать и дальше, но тут вмешался случай. Когда Летинарх в очередной раз отправился в рыбную лавку, то его удивило поведение хозяина. Хозяин, так пристально разглядывал его, словно хотел вывернуть взглядом наизнанку. Летинарху это не понравилось, но работа есть работа и вскоре всё пошло по-единажды отрепетированному сценарию. Летинарх закричал.
– Бешенный Волк, Бешенный Волк!
Пёс не заставил себя долго ждать и вскоре они со псом катались в смертельной схватке. Стоны и крики достигли ушей Петьши, стоявшего на улице, сбоку от дверей, и он ворвался в лавку, чтобы свершить свой героический подвиг спасения. Битва уже завершилась и Бешенный Волк был повержен, но дальше произошло вовсе не то, к чему успели привыкнуть Петьша и Летинарх.
Они услышали редкие, отчётливые хлопки в ладоши, и лавочник насмешливым, если не сказать саркастическим тоном, заявил напарникам.
– Браво, браво! Вы великолепные актёры, ребята, но ваша пьесса устарела. Всего неделю назад этот господин уже умирал от бешенства у меня на глазах, но оказался поразительно живуч. Я уж не говорю о вашей псине… Убирайтесь отсюда - вон!
Лавочник спокойно вышел из-за прилавка и Летинарх повернулся к нему. Он попытался жестами изобразить, что ему очень, очень плохо, но тут же передумал. Потому, что в дверях, ведущих в складские помещения, стояли несколько слуг, и среди них выделялись двое, очень крепких ребят, которые служили в лавке грузчиками.
– Л-ладно, и на старуху бывает п-поруха, - вздохнул Петьша, тоже покосившись на толпу слуг.
– Не суженный кус изо рта валится, - согласился, посмеиваясь лавочник. – А может всё ж таки вздуть вас, чтобы дальше не повадно было баловаться?
– П-пошли напарник, не уважают тут искусство, - заявил Петьша, и они удалились без денег и припасов, но довольные тем, что не расплатились своими боками.
Мёртвый Бешенный Волк прекрасно бежал рядом на собственных ногах.

– Чего теперь будем делать? – спросил Летинарх Петьшу, когда они добрались до Машиного домика и сели к столу пить чай.
– Есть у меня одна м-мыслишка, не пропадём, не горюй напарник. Но, сначала я женюсь, - доложил Петьша, подмигивая Маше, разливающей чай в сине-красно-жёлтые широкие чашки. – С-синяки с-сошли вроде бы? – сросил он её, просмеиваясь.
– Сошли, - улыбнулась Маша и побежала скорее к зеркалу, чтобы снова удостовериться в этом, а заодно поправить и без того аккуратную причёску.
Петьша отправился к бывшим оперным примадоннам за свадебным платьем, и по пути решил их пригласить на свою свадьбу, а затем ему было необходимо заглянуть к Машиной тётке. Весь день у него прошёл в беготне.
Маша чистила многострадальный костюм Летинарха к завтрашнему торжеству, поскольку он должен был быть шафером на предстоящей свадьбе, а сам Летинарх сбивался с ног, бегая по лавкам за покупками.
Свадьбу назначили на следующий же день, и спать троим друзьям не пришлось совсем. Маша готовила у плиты закуски, Петьша мастерил табуреты, стульев не хватало на всех приглашённых, а сонный Летинарх запинался об Бешенного Волка, зевавшего со стоном, и носил воду для кухни. Ему же пришлось убирать стружку, щепки и кучу деревянных брусков, которые Петьша разложил по всему дому. Зато утром они позавтракали с удовольствием и до прихода гостей успели нарядиться.
– Чёрт! – воскликнул вдруг Летинарх. – Петьша, у меня бритва осталась в кукушачьем гнезде.
– У м-меня тоже там.
– Это не дело, придётся мне сбегать. Не идти же тебе под венец небритым, да и я хорош буду в таком виде.
– Д-давай, только с-скорёхонько.
Летинарх почти побежал к мосту, на счастье Машин дом был всего через три, четыре улицы от него. Было ещё очень рано и прохожие встречались ему редко, но под мостом стояла целая толпа бродяг и они горячо, что-то обсуждали.
– Случилось, что ли чего? – спросил их Летинарх.
– Облава ночью была!
– Сколько лет жили спокойно, но видно и до нас теперь добрались.
К Летинарху протиснулся из толпы Демьян, который пил когда то на посиделке из своего башмака.
– Счастливые вы с Петьшей, что не ночевали, а то бы вас тоже в тюрьму на дознание загребли, как нас всех. Все гнёзда пожгли, да порушили, а другие скинули вниз. Теперь мы бездомные. Всех нас переписали и что теперь будет, не знаем.
– Чего от вас хотели? – недоумевал вслух Летинарх.
– Нам то не доложили! – с вызовом ответил ему Демьян, - А я думаю, что они искали того, кто им нужен. Не ты ли им нужен? С тех пор, как ты к нам заявился, что то не так стало, как раньше. И коня того белого с крыльями я видел, хотя Петьша и выставил меня перед всеми пьяным дураком.
Летинарх не стал спорить с Демьяном и доказывать ему то, в чём сам не был уверен. Он вернулся в Машин домик и по пути в лавке купил бритву и кусок хорошего, ароматного мыла.
Свадьба прошла мило и тихо, по-домашнему. Оперные дамы пели очень страдательные романсы, а также достаточно фривольные куплеты, с ними пришёл усатый и полный мужчина, который за весь день не произнёс и десяти слов, зато виртуозно аккомпанировал певицам на гитаре. Летинарх танцевал со всеми дамами по очереди и к вечеру начал завидовать Бешенному Волку, потому что у того было четыре ноги, а не только две, как у него. К тому же пёс, хоть и был из недостающей мужской половины, развлекать дам не желал и, получив свой обед, спал при входе в дом калачиком. Во сне он иногда подвывал звукам гитары и певицам, от чего все весело смеялись.
Летинарх гадал, узнали ли дамы убиенного Бешенного Волка, которого молодец Петьша задушил у них на глазах, или нет, но дамы оказались достаточно умны и тактичны и, если и узнали пса, то ничем этого не выдали.
– П-приятно иметь дело с культурными людьми, - сказал Петьша на прощание своим гостям и в этом Летинарх был с ним согласен.
Летинарх отправился спать в комнату с отдельным входом с улицы, где когда-то жила Машина бабушка. Эту удобную комнату оставили за ним, поскольку он никому там не мог помешать, а возвращаться под мост было и опасно и некуда.

– У тебя подчерк красивый? – неожиданно спросил Летинарха Петьша, как только тот проснулся на следуюшее утро.
– Ну, неплохой… - ответил спросонок, удивлённый Летинарх. - Чего ты затеял?
Петьша откинул тряпку с какой-то коробки у себя в руках и показал напарнику прямоугольную клетку с укреплённым в ней вертящимся колесом. В клетке прыгала рыжая, молодая белка. Летинарх не удержал возглас изумления и присвистнул. Белка тут же выскочила из колеса и с явным интерессом уставила на него бусинки глаз.
– Вот видишь реагирует. Я ей орехи, семечки даю и посвистываю, не п-поверишь, с третьего раза уже п-понимать всё стала.
– О-о-о! – не выдержал и застонал Летинарх.
Петьша вздохнул, осуждающе глядя на него.
– Объясняю. Работа д-д-для ленивых, д-делать не надо ничего, совсем. С завтрашнего дня везде хожу, трусь по рынкам и подворотням и везде, так между делом, говорю. Дескать, в городе белка - сиречь векша. Это примета плохая, быть войне. А ты в это время пишешь объявления и клеишь их повсюду. Объявление такое:

Светлая колдунья - Маша
Отведёт беду, укрепит мир в доме и во всём мире,
Сделает личную защиту каждому члену семьи,
Установит общий купол нерушимости.

– Ну и так далее.
– Чего далее?
– А далее, к-когда почва подготовлена и слухи пойдут, гулять по городу, я прихожу с клеткой на площадь и в-выпускаю нашу Шалунью, а ты с другой стороны площади зовёшь её свистом. Можешь насвистывать, хоть чижик-пыжик, неважно. Шалунья пробегает всю п-площадь на глазах у торгашей и покупателей и завтра они все наши клиенты.
– Наши?
– Ну не наши, а Маши, понял напарничек. Наши оперные дамы предоставят ей парик египтянки Клеопатры, какие-нибудь театральные подсвечники и всякую-прочую х-х-хреномантию.
– Даже не знаю, успеем ли деньги считать и складывать, - похахмил Летинарх.
– Попробуем, ватагу нищих на одного богача выменять.
– Попробуем, - согласился с Петьшей Летинарх.

Новый бизнес оказался не хуже прежнего, даже лучше. Правда один их шкафов пришлось изуродовать, оторвав заднюю стенку, и посадить её на петли, так, чтобы её легко можно было отодвигать. Шкаф поставили задом к двери, которая вела в комнату Летинарха.
Теперь, он мог проникать из своей комнаты прямо в шкаф, стоящий в гостинной, где Маша пудрила мозги испуганным горожанам. В нужный момент он принимался выть в шкафу, или вздыхать, в зависимости от обстоятельств, изображая злого духа. И как раньше Петьша, так теперь Маша, побеждала зло, и изгоняла нечистую силу, которую посетитель повсюду, якобы, носил с собой.
Иногда, для разнообразия и от скуки, кто либо из оперных дам – Лукреция или Касандра, завывали вместо Летинарха в шкафу, так, что у него у самого кровь застывала в жилах. Что и говорить - талант есть талант, если он, конечно, есть.
Поначалу, напарники давились от смеха, когда кто-либо из посетителей, считавший себя не из робкого десятка, вдруг подходил к шкафу посреди Машиного заговора, и с круглыми от ужаса глазами распахивал шкаф, в котором естесственно уже ни кого к тому моменту не было. Только, на дне шкафа лежал кусок истлевшего белого савана, или непонятный, загадочный и от того ещё более внушающий страх, амулет.
Маша освоилась быстро в новом для неё деле и теперь, глядя на её уверенный, загадочный вид и восточный макияж, Летинарха так и подмывало пойти к ней снять с себя какую-ни-будь порчу, сглаз или узнать свою будущую судьбу. Что уж говорить о простоватых горожанах?
Касандра одела ей на голову парик из чёрных, прямых и очень густых волос, которые перехватывал венец из царского урея, то есть кобры в простонародье. Глаза и брови ей удлиннили чёрными штрихами к вискам, а на руки навесили множество браслетов с бубенчиками. Одеяния её было пёстро и ярко раскрашенны и развевались при движении по гостинной. На взгляд Летинарха, на светлую колдунью она не очень была похожа, но безусловно производила ошеломляющее впечатление на всех клиентов без исключения.
Петьша собирал деньги, находились и такие, кто пытались улизнуть, не заплатив за услуги колдуньи. Несколько раз Петьше пришлось отбивать жену от клиентов, слишком уж приобщившихся к Машинам ритуалам, и захотевшим большего контакта с ней, чем позволяла белая магия.
Пригодился и Бешенный Волк, которого, как символ зла, убивали по двадцать раз на дню, что не портило ему апетита к вечеру. Что и говорить, жрал этот пёс за троих. Наверное, он ещё не до конца поверил, что беды его позади и отъедался, по-возможности, на внезапные, голодные времена.
Однажды, посреди Машиного сеанса изгнания злого духа, клиенты и хозяйка замерли. Громкие звуки трубы и барабанов оглушили и испугали всех жильцов и гостей. По улице медленно двигались глашатаи и выкрикивали приказ всем жителям, кто бы они ни были, явиться завтра утром на центральную площадь города, где состоится всенародно суд. Тех же кто не явится, будут избивать плетьми.
– Да, не укроется никто от своего права видеть и слышать, как торжествует суд праведный. Никто не сможет уклониться – из лени, или по болезни, в своём жилище. Каждый дом будет обыскан и, каждый в нём найденный, будет наказан. Завтра, с восходом солнца сбудется сиё постановление! – выкрикивали глашатаи.
– Когда? – переспрашивали друг друга Машины клиенты.
– Завтра с восходом солнца сбудется сиё постановление! – снова и снова повторяли глашатаи.
– Н-небойсь, не проспите. Сказали же вам, что плетьми п-погонят, тех, кто спать очень любит. То-то же! – заявил Петьша и посмотрел на Летинарха каким-то очень строгим, непривычным ему взглядом.
Летинарх отвёл глаза, ему показалось, что Петьша давно про него что-то знает, но скрывает, и может даже использует в своих интересах. Впрочем, обвинять Петьшу было глупо, интересы у них были общие, и напарник давно стал ему другом.

Зябким утром дома закрылись на замки, и все жители отправились пешком на главную, круглую, центральную площадь, которую меж собой они называли сковородкой.
Толпы детей хватались ручонками за старших братьев и сестёр, а так же за подолы матерей и штаны отцов, что бы не потеряться в толпе. Младшие плакали от страха и канючили, приставая ко всем с вопросами, взрослые были сосредоточенны и неулыбчивы. Летинарх поразился этому шествию, он не мог и предположить, что в городе так много людей. Стариков, которые не могли ходить, везли на тележках их дети или внуки.
Мимо Летинарха, не обратив на него внимания, прошёл тяжело, как нагружённый вол, грузчик из рыбной лавки, где они не так давно с Петьшей и Бешенным Волком опозорились. На широченных, сильных плечах грузчик, как ребёнка, нёс старуху-мать, выжившую из ума. Она не понимала ничего, из того что происходит вокруг, и колотила сына по голове сморщенными, костлявыми кулаками. Кто-то из стариков или больных шёл сам, с трудом, опираясь на костыли и клюшки. Школьники же, напротив, были рады, что вместо скучных, надоевших уроков они увидят что-то новое и любопытное.
Летинарх огляделся, но Петьша и Маша потерялись в толпе и ему показалось, что напарник сделал это нарочно. Словно, соседство с ним становилось опасным и грозило неожиданными неприятностями.
От моста в поток горожан влилась толпа обитателей кукушачьих гнёзд, даже они не посмели прятаться после недавнего погрома и обыска. Возглавлял толпу вместо Петьши Счастливого новый вожак - Демьян-Башмак или Башмачник.
Летинарх вспомнил то шествие, с которым он попал в Город Всеобщего Благоденствия и поразился. Как всё изменилось? Люди шли хмурые и боязливые. Где изобилие выставляемое напоказ, как в витрине или на трактирной вывеске? Где добрые и простодушно-лукавые лица, шутки и прибаутки? Толпа напряжённо молчала и лишь отдельные голоса боязливо переговаривались, или перешёптывались между собой.
На площади оказались построены деревянные ярусы, которые прикрепили прямо к фасадам каменных лавок и домов. Те, кто побогаче и попредставительнее, стали заполнять их, поскольку оттуда было лучше видно всю площадь. Посреди площади возвышался помост и виселица, с покачивающейся в медленном танце петлёй, пока ещё только ожидающей встречи с чьим-то горлом. Народу набилось на площадь ужасное количество, и все с трудом дышали. Детей родители посадили себе на плечи, чтобы их не задавило толпой.
Открылась дверь в одном из домов, выходившим своим фасадом на площадь, и оттуда появились служители в белых балахонах и белых шапочках. Лица их были закрыты повязками до самых глаз и все они, поэтому, были похожи. Один за одним они прошли на помост и встали на нём, как безмолвные исстуканы, сложив руки в положение футболистов встающих в стенку перед воротами.
– Приведите обвиняемого! – громко и строго приказал один из служителей, ничем не отличающийся от остальных своих коллег.
– Он уже здесь, - заявили ему прочие служители, и откинули крышку в высоком, деревянном помосте, как в погребе.
Оттуда вывели на свет кого-то лохматого и нечёсанного, нелепого, но очень знакомого. У Летинарха укололо сердце и наполнило всего его жалостью. В нелепом, лохматом, худом узнике он узнал Мотю, про которого уже совсем позабыл. Летинарх словно жил всё это время в другой реальности, где было место актёрской игре, лёгким деньгам и где Петьша Счастливый затевал всё новые и новые чудачества. А Мотя, который был его, Летинарха, жертвой, его неудачей, был с лёгкостью позабыт.
Мотю вывели, тем временем, и поставили под петлю. Главный служитель начал читать обвинение.
– Сей злодей обвиняется в преступлениях страшных, как то; - им был похищен сон высшего служителя, а также доброе настроение, его же верховенства, и послеобеденные мысли, которые рождались при созерцании сада и цветущих расстений. Ещё недавно высший служитель мог получать эти немудрые отдохновения, доступные всем, но сей человек похитил даже невинные грёзы из самой души его верховенства.
Из стоявших стеной служителей вышел второй белый балахон, в белой же повязке на лице и забубнил.
– Вина его доказана, он признался в содеянном. Сейчас состоится казнь.
Летинарх в ужасе подумал, что должен как то остановить этот кашмар, ведь удалось же ему тогда зажечь дрова, которые не хотели гореть и они вспыхнули по его воле, его желанию.
На шею Моте накинули петлю и он начал судорожно кричать.
– Анита прощай, береги детей! Береги детей!
Как же я забыл, - ужаснулся Летинарх, - ведь у Моти целая орава детей, мал-мала меньше. Что бедная Анита станет делать с ними? Чем кормить?
– Стойте! – выкрикнул внезапно Летинарх, и поднял вверх обе руки. – Вы не можете казнить его!
Он начал продираться сквозь толпу, торопливо и неловко, запинаясь о чужие ноги, наконец, выскочил к самому помосту.
– То, что вы говорите никто не может доказать, нельзя украсть хорошее настроение или сон, или грёзы того, кого ни разу, даже, не видел!
Летинарх ещё выкрикивал и продолжал говорить и махать руками, а его уже подняли из толпы служители, и поставили посреди помоста.
– Отпустите его немедленно! – прокричал Летинарх. – Он виновен только в том, что слишком добр и всегда стремится со всеми соглашаться. Я не знаю, как вы убеждали его, но он признается даже в том, что украл городскую стену, если его упорно убеждать в этом.
Летинарх ещё продолжал кричать, пока не заметил, что площадь пуста и нет ни одного, даже самого увечного старика. Все исчезли, как будто никогда и не стояли здесь, ряд за рядом, запрокинув головы к помосту, такие разные, но с одинаковым выражением страха на лицах. Опустели и ярусы трибун и даже в окнах ближайших домов не было, ни одного любопытного взгляда. Стало тихо, тихо, и только ветер свистел на опустевшей площади, подхватывая множество мусорных куч, которые всегда остаются от большой толпы народа.
Летинарх испуганно и недоумённо оглядывался, где все люди, спрашивал его испуганный и недоумевающий взгляд, пока с ним не заговорили. Все служители склонились перед ним в поклоне, и заговорил главный из них.
– С прибытием вас, хозяин. Следы ваши, мы по своей глупости и нерадивости затеряли, в стенах вашего благословенного Города Благоденствия. Мы должны были отыскать вас раньше, но ваша воля была такова – вам вздумалось слегка пошалить. Мы понимаем и не можем осуждать того, кто сам устанавливает здесь законы. Нам пришлось прибегнуть к этому фарсу с бедняком Мотей, только затем, чтобы вы вспомнили о вашем долге перед своим владением и объявились сами. Разумеется никто не причинит бедняку Моте, ни какого зла. Он уже отправлен к своей семье с вознаграждением. Ведь вы так хотели, хозяин?
– Да, я так хочу! – заявил упрямо Летинарх.
– Тогда позвольте вас проводить в ваш дворец, там вы ознакомитесь с истинным вашим предназначением. Оно величественно, героически-благородно и под силу только вам, и ни кому более. Свершилось! – выкрикнул главный служитель.
– Свершилось! – рявкнули все служители разом, они напомнили Летинарху боевую фалангу древних, связанную единой клятвой.
Эхо отдалось у него в ушах, так громко прозвучал рёв служителей.

Летинарх остался один в своих покоях и перебирал в памяти, то, как он оказался в этих, по-восточному пёстрых и цветастых залах.
Сначала его несли на носилках служители, потом они подошли к какому-то сходу вниз, отделанному мраморными ступенями. Здесь служителей стало появляться всё больше и больше, словно они приближались к подземному муравейнику больших, белых муравьёв. Все склонялись перед ним в благоговейном поклоне и называли хозяином, но он всё равно ощущал, какую-то, тревогу и несвободу, словно гусеница, несомая в муравейник муравьями.
Открылись массивные, бронзовые двери и закрылись вслед за процессией, а его несли всё дальше вглубь земли. Больше всего его удивило, что двери были лишь там, где внутренние помещения надо было отделить от внешнего мира. Внутри же всё пространство перетекало из одних помещений в другие, ничем не перекрываясь и не отделяясь одно от другого. Бродить здесь можно было, хоть до скончания века, но спрятать или укрыться невозможно.
Огромные коллосальные статуи попадались в этих бесконечных переходах и залах, они изображали людей и зверей. Скульптурные изображения людей было упрощёнными, сыроватыми, зато птицы были словно живые, каждое перо на них было проработано и выделено, позы очень характерны. Особенно много было скульптур медведей и медвежат, да и бронзового леса хватало, целые гектары и кубометры.
Летинарх вглядывался в бронзовые заросли и пытался понять, откуда льётся ровный, местами голубоватый, местами желтоватый или белый свет, пока не увидел, точнее не услышал разгадку этой головоломки.
Он увидел седенького старичка с длинной, острой бородкой и мальчика лет двенадцати с ним. В руках у них были деревянные молоточки на длинных ручках, а на ногах толстые сандалии на подставках-котурнах, чтобы увеличить их рост, какими пользовались актёры в древнегреческом театре.
Старик и мальчик целыми днями бродили по залам и переходам, и постукивали своими молоточками по светящимся камням, которые покрывали своды и стены дворца. Камни от удара молоточками вспыхивали и начинали светиться разным светом, впрочем не долго, часов восемь, десять. Потом их снова приходилось ударять, чтобы подстегнуть какую-то реакцию, происходившую в них.
– Что это за камни, откуда они? – спросил Летинарх старика.
Мастер и подмастерье положили свои молоточки на пол и поклонились ему очень почтительно, старик ответил неспеша и с достоинством.
– Это, хозяин, солнечные камни. Нигде в мире больше их нет, только здесь, в вашем Городе Всеобщего Благоденствия. Здесь на месте дворца была прежде шахта, добывали в ней уголь, а внезапно начали, попадаться солнечные камни, но быстро закончились. Шахта выработалась и здесь выстроили ваш дворец, чтобы вам было тихо и спокойно. Отсюда под землёй можно попасть в любой дом, в любую часть города.
– К Моте попали в дом так же, когда его забирали?
– Думаю, что так. Но, это знают служители, я же со своим подмастерье здесь, лишь смотритель за солнечными камнями. Я стучу себе молоточком и то же повторяет мой подмастерье.
– Иди мастер, - сказал ему Летинарх, - ты из тех счастливцев, которые сразу видят результат своих усилий. Ты не даёшь тьме победить свет.
Мастер и подмастерье подняли свои молоточки и пошли дальше, постукивать ими в зарослях бронзового папоротника.
Летинарх услышал покашливание у себя за спиной и оглянулся, позади стоял и видимо слушал весь разговор главный служитель. Летинарх уже научился отличать его от прочих служителей по золотой булавке на галстуке. Холодные глаза главного служителя неприятно ощупывали Летинарха и в сочетании с его вежливостью настораживали.
– Хозяин, прошу вас пожаловать в залу откровений, пришла пора вам узнать, кто вы на самом деле. Ваше имя будет вам торжественно начертано на руке, как знак высшей власти. Следуйте за мной хозяин.

В огромной овальной зале так же, естесственно, не было окон, как и везде, но здесь на стенах, высоко от пола были квадраты из солнечных, белых камней, которые своим светом, очень похоже, иммитировали окна. По всему овалу зала проходил стол, за которым сидели служители и ожидали его появления. Они вскочили при его появлении, разом и очень быстро, и только один из них остался сидеть. Это был верховный служитель или высший, как его обозначили прочие белые балахоны на площади. Это был толстый, дряблый старик с несчастным и усталым выражением на лице.
Летинарх остановился посреди зала и разглядывал его, невольно, поскольку он один сидел среди всех стоящих.
– Извините меня, хозяин. Я старик с больными ногами и с трудом хожу, мне трудно приветствовать вас наравне с молодыми коллегами. Проявите снисхождение к старости и недугам, ей сопутствующим.
Летинарх ничего не ответил ему. Он ждал, что ещё ему скажут? Ведь, позвали его не только для того, чтобы пожаловаться на больные ноги.
Говорить начал главный служитель, опять из-за спины Летинарха, и эта его особенность уже начала раздражать Летинарха.
– Скажите, хозяин, вы знаете, как вас зовут?
Летинарх задумался. С именем здесь всё было не так, как надо, не просто. То, он вовсе был безымянный, то стал Летинархом и даже привык уже к своему имени, но теперь ему опять хотят что-то открыть, и дразнят, как ребёнка фантиком от конфетки.
– Я знаю как меня зовут. Меня зовут - Летинарх, да сбудется по этому слову, - сказал он с насмешкой служителям.
Служители зароптали и загомонили, покачивая очень серьёзно головами. Главный служитель сердито сказал.
– Успокойтесь все!
Все притихли и тогда заговорил толстый, дебелый старик – верховный служитель. Он говорил с сожалением, мягко и устало.
– К несчастью, у нас у всех есть враги. Когда я говорю нас, я имею ввиду вас хозяин и ваших служителей, как одно целое. Ваши враги не хотят, чтобы вы свершили свои славные деяния, предначертанные вам судьбой, они хотят иметь свои мизерные выгоды, смешные и ничтожные. Вам хотели отвести глаза, запутать, заставить идти по ложному пути, и даже бежать по нему, как белка в колесе.
– Белка, сиреч векша… - тихо сказал, зачем-то Летинарх.
Он задумался, но мягкий, хотя и достаточно громкий голос высшего служителя, привлёк снова его внимание. Летинарх подумал, что именно благодаря своему голосу и мягкой, душевной манере говорить верховный служитель остается на своём месте до сих пор, несмотря на физическую немощность. Тембр его голоса заставлял вслушиваться в каждое слово, он не отпускал, и по своей благородной красоте был сравним только с красотой ласкового, морского прибоя окрашенного порфировым закатом.
– Протяните мне руку, хозяин, по выбору. Левую? Хорошо, пусть будет левая, это не важно. Сейчас я напишу на вашей руке имя, и если оно правильное, это станет очевидно здесь же и сейчас же. Натоящее ваше имя откроет вам любую дверь и взломает, как молния, любой замок и тайник. Вы готовы, хозяин?
– Да, - согласился, выдохнув воздух Летинарх.
Высший служитель взял иглу и начал медленно выписывать на ладони Летинарха буквы. Буквы, вслед за царапинами от иглы наливались сначала кровью, а потом принимались гореть кроваво-красным светом. Летинарх чувствовал жгучую боль, словно конец иглы был раскалён на огне, но не двигался, и с замиранием следил за появляющимися знаками.
Лети… - появилось уже и он ждал дальше, уже знакомые буквы, но буквы проступали совсем другие – злые и шипящие, как змеи и насекомые. Летишурзар – проступило кровавым огнём на его левой руке. Он отдёрнул свою руку.
– Что это?! – крикнул он.
– Ваше имя, хозяин, - спокойно и мягко сказал ему высший служитель.
– Не может у меня быть такого имени! В здравом уме так не называют, даже ящериц, любая болотная жаба вправе получить имя более благозвучное, чем это. Это и не имя вовсе, а скрип железа по стеклу.
– Вы привыкнете, хозяин. А в доказательство подлинности вашего имени, мы проведём один опыт. Он не утомит вас, хозяин, всего лишь несколько минут, не более того.
– Что ещё? – спросил с раздражением Летинарх.
– Вот там, где вы стоите, на полу, есть чёрный квадрат. Если вам это не трудно, дотроньтесь ладонью с вашим именем до него.
– Зачем? – язвительно спросил Летинарх. - Я сыт вашими фокусами уже по горло.
– Ещё ничего даже и не начиналось. Тайн ещё так много, что вы и сами, даже не даёте себе отчёта в их количестве. Вот, кстати, вы голодны, а почему? Удалось ли вам, хоть раз насытиться с тех пор, как вы попали в Город Благоденствия? А ведь вы постоянно сидите за накрытыми столами и вкушаете всякие кушанья.
Летинарх с ужасом посмотрел в глаза высшего служителя. Откуда он знает про постоянный голод, который он испытывает?
– Это только одна из маленьких загадок, которая объяснится сама собой. Всё в своё время. Итак, дотроньтесь левой рукой до чёрного квадрата у вас под ногами, хозяин, это ведь просто. Просто для вас, с вашим именем.
– Ладно, - решился Летинарх.
Он размахнулся, резко нагнулся, и с силой ударил левой ладонью по чёрному полированному квадрату. Камень был холодный и скользкий, как застывший, чёрный лёд. Летинарх выпрямился и с вызовом уставился в блеклые, водянистые глаза высшего служителя, как бы говоря этим – и что…?
– Надо немного подождать, - сказал старик в ответ на его безмолвный вызов.
Они играли со стариком в детскую игру «кто, кого переглядит», а служители снова заволновались. Летинарх почувствовал, что он словно подрастает. Он опустил взгляд вниз и увидел, что чёрный, квадратный камень поднимается сам собой неведомою силой вверх, вместе с ним. Он соскочил с пьедестала, а тот поднялся на высоту его роста, а затем раздвинулся на две вертикальные половины.
Между двумя чёрными, гранитными створками висели в воздухе великолепные, золочённые доспехи и длинный, стройный как гусиное перо, меч. Летинарх замер восхищённый.
Замшевый голос высшего служителя снова наполнил ждущую тишину зала. Он обратился на этот раз не к Летинарху, а к одному из служителей.
– Иди сюда. Как тебя зовут?
– Горшков.
– Хорошо, Горшков, иди и возьми доспехи, и примерь их на себя.
Молодой служитель уверенно прошёл к чёрному камню, точнее к двум его разрозненным половинам и протянул руку. Осторожно, словно опасаясь, что камень внезапно закроется, он потрогал поверхность металла. Ничего не произошло. Тогда, он уверенно, двумя руками сразу, потянул доспехи на себя. Они не сдвинулись ни на волос, хотя висели в воздухе безо всякой опоры. Горшков рванул доспехи, уже, в полную силу, по залу прошёл какой-то лёгкий гул, но всё осталось по-прежнему.
– Ещё кто-нибудь желает попробовать? – спросил ласково, но насмешливо высший служитель.
– Я попробую! – громко заявил один из служителей.
Он прошёл к доспехам, высокий и плечистый, белое одеяние не могло скрыть его развитой, грудной клетки и хорошей физической подготовки. Он прошёл уверенно, слегка раскачиваясь на ходу, и, вдруг, разбежался, и всем телом протаранил доспехи, подвешенные в пустоте.
Удар был всесокрушающим, словно бегущий носорог врезался в бронетранспортёр. Где-то снова загудела невидимая, басовая струна, но вслед за этим раздался звук падающего тела. Служитель был откинут от преграды с силой, равной его же собственному напору.
Верховный служитель казался расстроенным.
– Ну, уж это излишне. Давайте обойдёмся здесь без корриды. Взрослые люди, а как дети, в самом деле.
Поверженного служителя унесли.
– Демострация зашла немного дальше, чем я рассчитывал, но зато она оказалась очень наглядна. А, теперь, вы, хозяин, возьмите эти доспехи.
Летинарх подошёл спокойный и равнодушный, он отлично знал наперёд, что сейчас будет. Он возьмёт золочённые, сверкающие доспехи и они легко отдадутся ему в руки, а стройный, длинный меч плавно сдвинется и поплывёт за ним, как верный пёс. Так и свершилось, и другого ничего быть не могло, потому что его имя горело у него на руке, как свежее клеймо. Его настоящее имя – Летишурзар.
– Ну, что ж, вы подобрали меня в канаве, дали мне имя и приданое. Для чего? Какой славный подвиг вы мне сосватаете теперь?
Служители засмеялись и даже высший из них позволил себе улыбнуться.
– Это хорошо, хозяин, что у вас есть чувство юмора, такому человеку всё удаётся легче, чем другим. Пока вам помогают облачиться в доспехи, я расскажу одну печальную историю. Жила-была одна прекрасная девушка, которую ждали в любом доме. К встрече с ней многие готовились заранее, но она всё же, всегда приходила неожиданно. Она могла прекратить чужие страдания и уничтожить тоску в сердце, могла заставить крепче любить жизнь. Но, один волшебник не захотел, чтобы прекрасная девушка была свободна, он заточил её в темницу, и она до сей поры ждёт своего освободителя.
– Ага! Всё ясно. Я должен пойти, убить злого волшебника, освободить прекрасную деву, и жениться на ней. Так, что ли?
– Не совсем. Жениться на ней не обязательно. Если только она сама выберет вас, но у неё есть ещё и другие поклонники, те кто ждал её намного дольше. И с волшебником вам не придётся сражаться, никто не станет сражаться с хозяином в здравом уме. Нет волшебника сильнее и могущественнее, чем вы, хозяин.
– Тогда в чём же подвиг? – нахмурился Летишурзар.
– В вашем желании совершить это. И в том, что кроме вас никто не может этого сделать.
– Так вы говорите девчонка хорошенькая?
– Она прекрасна.
– Тогда, давайте поторопимся, что там по плану?
– Старший служитель проводит вас в башню, там вас ожидает конь.
– Почему конь в башне? Это смешно.
Высший служитель вздохнул и объяснил.
– Ни сколько, не смешно. Это конь, не совсем обычный. Конь, достойный хозяина.

Служители сняли со стен факелы и построились в две шеренги.
– Следуйте за мной, хозяин, - уже в который раз сказал ему главный из них и вся процессия, кроме старика – высшего служителя и контуженного человека-носорога, двинулась по переходам дворца.
Летишурзар понял, почему понадобились факелы. Камни были редкостью и их хватало только для освещенния центральной части дворца, дальше же всё было намного скромнее. Вместо мрамора и гранита здесь повсюду были простые своды, сложенные из речного булыжника на известковом растворе. Бронзовый лес, в изобилии загромождавший просторы огромных зал и переходов центральной части дворца, здесь сменился плесенью и фосфоресцирующими грибами, которым свет был не нужен.
Под ногами нередко принималось хлюпать и Летишурзар начал раздражаться. Его великолепный наряд, достойный героев древности, был смешон и неуместен в таком месте. Но, служители словно находили всё это нормальным и естесственным, они шествовали гордо подняв факелы, словно по главной улице древнего Рима. Летишурзар подумал, что они знают, что делают, и наверное его триумфальная арка, где-нибудь, неподалёку.
Дорогу им преградила целая площадка грибов-фонариков и процессия остановилась. Главный служитель достал белую повязку для лица и протянул её Летишурзару.
– Вот возьмите это и наденьте, хозяин. Эти грибы выделяют ядовитые споры.
Летишурзар кивнул, повязку ему надели и закрепили позади головы двое служителей.
– Теперь, мы пойдём в обход этих грибов, вот справа есть каменный край, по нему можно двигаться даже попарно. Места достаточно.
– Почему не пройти прямо? Я не знаю сколько мы уже бродим, но это начинает мне надоедать!
Он сказал это потому, что его раздражал главный служитель. С ним не хотелось соглашаться, как с высшим стариком.. Он давил своим резким, холодным тоном прапорщика.
– Хозяин, мы вынужденны поступить именно так, а не иначе. Грибы растут на тонком слое грязи и тины, под ними вода. Здесь нет ни ветра, ни течения и поэтому вода не колеблется. Это обманчивая видимость. Один шаг и вы окажетесь в омуте, посреди ядовитых грибов. Споры их вызовут дыхательный спазм и мы не успеем вас спасти от гибели.
Странно, что главный служитель всегда оказывался прав, но отсутствие человечности в его голосе и тоне, делали его правоту невыносимой.
– Хорошо, - согласился Летишурзар, - нормальные герои всегда идут в обход. Мы нормальные герои…
Они медленно стали обходить подземное озеро, где на поверхности росли, вместо кувшинок, ядовитые, светящиеся грибы. Камни были скользкими от плесени и какой-то слизи. Наверное споры грибов оседали на камнях и превращались в слизистую, неприятную плёнку. Приходилось быть крайне осторожным. Один из служителей поскользнулся и в один миг, вместе с факелом соскользнул в озеро. Никто не успел даже протянуть руки, или поддержать его, свет от факела погас под водой, и на поверхность вырвались, лишь пузырьки воздуха. Поломанные грибы колыхнулись и снова равномерно распределились на чёрной тине.
– Он умер, - констатировал главный служитель. - Чем быстрее мы минуем озеро, тем лучше для всех.
Они продолжили свой путь, но Летишурзара остановил какой-то звук и всплеск воды. Он обернулся и увидел, что из чёрной и жирной, как нефть в свете факелов, воды, появилась фигура обнажённой, чернокожей девушки, с голубыми глазами. Она была почти неразличима в темноте слабо освещённого озера, как фантом, но Летишурзар почувствовал её присутствие и магнетический взгляд на себе.
– Хозяин, передай привет моей сестре, - попросила она его сонным, томным голосом.
– Кто твоя сестра? – спросил её Летишурзар.
– Моя сестра дух лесного ручья, где ты купался, и ручья, который ты очистил в Городе Благоденствия. Её зовут Яалтева, а я её сестра Яанмет – дух подземной реки.
– Да, Яанмет, я скажу твоей сестре, что ты вспоминаешь её. А, не скучно ли тебе здесь, среди тьмы и ядовитых грибов?
– Моё покрывало светится, разве это не красиво? Мне не скучно, я сплю. Ведь и тебе не скучно. Во сне не бывает скучно.
Чёрнокожая девушка медленно погрузилась в бездонную пучину подземных вод и озеро опять выровняло свою поверхность.
– Она разговаривала с вами, хозяин! – воскликнул главный служитель. – Никто, ни разу не видел её до сей поры, и никто не разговаривал с ней!
– Что ж из того? – спросил насмешливо Летишурзар. Ему было приятно, что главный служитель оказался растерян, и есть что-то, чего он не знает и не понимает. – Что ж из того? – повторил он снова. - Разве ваш Цезарь не сказал сегодня, что тайн так много, что мы даже не можем дать себе в этом отчёта?
Шествие служителей продолжилось, пока не упёрлось в прочную дверь, отделанную толстым, железным листом с круглым, медным кольцом, такой величины, что сразу становилось ясно, при первом же взгляде, что один человек эту дверь не сможет открыть, как бы силён он ни был. Главный служитель указал Летишурзару на дверь и сказал.
– Эта дверь не отпиралась, на моей памяти, ни разу, и ключа от неё нет.
– Как же мы её откроем, не похоже, чтобы её легко можно было выломать.
– Нет, конечно нет, её невозможно сломать. Хозяин, ключ от этой двери есть только у вас.
– У меня нет ключа, - уверенно возразил Летишурзар. – И не было никогда, - добавил он, зачем-то
– Не было. Но, теперь, у вас есть имя, которое может всё. Дотроньтесь левой рукой до двери.
Летишурзар кивнул и дотронулся рукой со своим пылающим именем до двери, около медного кольца. Что-то внутри задребежжало и заскрипело, как будто, кто-то невидимый вставил большой, старый ключ в невидимый, ржавый от древности замок, и начал медленно поворачивать его. Главный служитель отошёл в сторону и двое сильных служителей взялись за большие и толстые, медноые кольца. Они с силой потянули их на себя, упираясь ногами в каменный пол. Двери открылись со скрипом и стоном и тут же свежий воздух ворвался в подземелье, привнеся с собой запах цветущих трав и … живого существа.
Летишурзар оглядел служителей и ему показалось, что они улыбнулись под своими повязками, все, словно были рады, что долгое и неприятное путешествие закончилось. Но, это было не так. Служителям ещё предстояло вернуться обратно, тою же опасной и трудной дорогой, а улыбались они в ожидании чуда, которое им предстояло увидеть.
Летишурзар внезапно остановился. Одна мысль, вдруг, прорезала его мозг, как молния.
– Откуда вы знаете, что в башне есть конь, да ещё не обычный, если двери эти ни когда не открывались? Вы были в башне прежде, хоть кто-нибудь из вас?
– Хозяин, вы правы. Никто и никогда не был в башне, она неприступна с внешнего мира, а здесь была отрезана от подземелья вашей печатью заклятия. Но, у нас есть древние манускрипты, в которых всё записано. Есть к тому же свидетели, из простых людей, видевшие этого коня. Вашего коня!
Эти торопливые, немного сбивчивые слова, сказал не главный служитель, а тот, который пытался взять золочёные доспехи в зале откровений, и назвал себя Горшковым. Почему он решился сказать это, не дожидаясь речи главного служителя, Летишурзар понял. Понял не умом, а сердцем. То, что они все желали сейчас увидеть не должно было больше ждать. Нельзя отложить рождество и любовь без разочарований, а настоящее чудо должно быть достойным своего ожидания. Они не боялись, что чудо окажется меньше и беднее их ожиданий, они были уверенны в нём, как дети в рождестве, дети, которых ещё ни разу не обманули скупые родители.
Теперь, служители поднимались по ступеням лестницы вверх, очень медленно, потому что перил здесь не было, а лестница, ничем не защищённая от непогоды, местами была засыпана налетевшим снаружи мусором. Ступени лестницы истёрлись потоками воды, во время дождей стекавшими вниз бурными водопадами. Кое-где целые куски треснувшего камня выпали, или еле-еле ещё держались на своём месте, готовые выскочить из под ноги, и увлечь вниз, не только оказавшегося неосторожным человека, но и многих, кто следовал за ним следом. Летишурзар, от нечего делать, начал считать ступени и насчитал их триста шестьдесят пять, от дверей до большой, каменной площадки наверху.
Площадка была напоена солнцем и ветром и … пуста, как лысина под королевским венцом. Главный служитель вглядывался в небо, прикрыв от солнца глаза козырьком руки, и тревожно чего-то ожидал. Летишурзар уже ничего, больше не спрашивал, он сел на горячий камень лысой площадки, прислонился спиной к невысокому зубчатому борту, окружавшему её, как каменная диадема, и прикрыл глаза. Он чувствовал усталость и безразличие, хотелось задремать и всё позабыть. Глаза его закрылись сами-собой. Сквозь затягивающую его ряску дрёмы он слышал голос Горшкова, который твердил с неистовой верой.
– Слишком рано, просто слишком рано! Сейчас, сейчас…
Потом другой спокойный и холодный голос сказал.
– Успокойтесь, Горшков, и отойдите от хозяина. Ему необходимо отдохнуть перед свершением своего великого подвига. Ведите себя умнее и рациональнее.

Шум наполнил башню, как кольцо гигантского коллизея. Летишурзар испуганно вскочил, вмиг проснувшись, ему показалось, что на посадку идёт современный исстребитель, весь чёрный и воронённый, а он случайно оказался на его пути. Площадка бышни, только что казавшаяся пустой и большой, как футбольный стадион, вдруг сразу стала величиной с монету. Служители попадали на камень площадки и вжались в щель около низких выступов. Поток воздуха был так силён, что запросто мог выбросить человека из укрытия и скинуть вниз с высоты.
Чёрный, гигантский силуэт парил над башней и хлопал крыльями, как филин, слегка изгибая их, вдоль горизонтальной оси. Огромное перо, величиной с меч Летишурзара, упало прямо около него. Оно отливало синеватым и зеленоватым цветом, как сорочье перо, но не успел он поразиться его величине и красоте, как вихрь подхватил, и унёс его прочь. Чёрная глыба мышц и звериной мощи опускалась вниз на площадку, и крылья теперь бились по камню ограждения, выбивая из него большие куски, и по укрывшимся вдоль них служителям. Люди кричали от боли и ужаса и хватались друг за друга, чтобы не сорваться вниз.
Копыта крылатого коня грянули с высоты на камень смотровой площадки. Башня вздрогнула и Летишурзар услышал грохот камней, сорвавшихся со ступеней лестницы, он понял, почему она вся была в трещинах и изломах. Конь потоптался ещё немного, как гигантский гриф осматривающийся вокруг, и опустил плавно и величественно плащаницы своих крыльев, сверкавшие синим и зелёным холодным огнём.
Летишурзар смотрел на коня сквозь пальцы рук. Мусор, поднятый живым исстребителем, ещё вращался вокруг лошадинных, стройных ног. Конь каким-то чутьём понял, где хозяин и, минуя испуганных людей в белом, потянулся головой к Летишурзару, заглядывая ему пытливо в глаза, сквозь пальцы ладоней, которыми он прикрывался. Огромные, чёрные глаза сверкали красным огнём, как и имя, начертанное на ладони Летишурзара высшим служителем. Конь фыркал, кивал, и нетерпеливо переступал тяжёлыми копытами, от которых летели искры. Он торопил хозяина, словно говоря ему – я тебя долго, очень долго ждал. Зачем же терять время, которое и так уже упущено? Встань и иди ко мне.
Летишурзар и сам не понял, как оказался один на один с чёрной горой мышц и копытами, крепче камня. Он протянул руки вперёд, но не решился дотронуться до опущенной перед ним головы коня и развёл их в стороны, а потом опустил совсем. Конь понял его нерешительность, он потоптался, и лёг перед ним, неловко, как ложатся лошади - немного по собачьи. Огромные крылья он прижал к бокам, так, что они совсем слились с его силуэтом. Он словно подбадривал хозяина – видишь, как я послушен, ты не должен опасаться моей силы. Это твоя сила и твоя мощь.
Что будет, если я поглажу его? – подумал Летишурзар. Все живые существа любят поглаживания и почёсывания человеческой рукой - кошки, собаки, лошади, птицы, дельфины, даже рыбы. Почему этот гигантский гибрид коня и кондора должен быть исключением?
Летишурзар поднялся сначала на одно колено, а потом встал в полный рост. Он потрепал коня по холке, потом дотронулся до иссиня-чёрной, спутанной гривы, которую никто, никогда не постригал. Грива была усеяна репьями и так длинна, что достигала камня под ногами коня. Летишурзар стал разбирать комки спутанных конских волос и расчёсывать их горстями рук. Конь прикрыл глаза, как кошка, ему явно нравилось, что о нём кто-то заботится. Он вздыхал и пофыркивал, и иногда слабо трепыхал, то одним, то другим усталым крылом.
– Хозяин, - кто-то позвал Летишурзара.
Он обернулся и увидел Горшкова, которого уже научился отличать по голосу и порывистости. Но, на этот раз, признать его удалось не сразу, мешало отсутствие повязки на лице, которую у него унесло вихрем. Летишурзар улыбнулся, разглядывая его. Без повязки это был просто красивый, молодой человек с любознательным и приятным выражением лица.
– Мы верили, что это получится и конь признает вас. Здесь, где-то должны быть сумки с седлом и конской упряжью. Иначе вы не сможете удержаться на нём в воздухе. Здесь, где-то должны быть… - повторил он, оглядываясь, - мы всё принесли с собой.
– Посмотри на лестнице, скорее всего все вещи скатились вниз, - посоветовал Летишурзар.
Горшков бросился, искать потерянное снаряжение и вскоре принёс всё на площадку. Главный служитель сказал позади плеча Летишурзара.
– Наша миссия закончена. Здесь в сумках вы найдёте всё необходимое – пищу и воду для себя, немного хлеба и яблок для коня, чтобы привязать его к себе. Конская сбруя очень проста и вы легко разберётесь, как её применить. Даже щётку для чистки коня мы предусмотрительно положили вместе с попоной. Там есть ещё ножницы для стрижки гривы и хвоста, если вам так захочется, но если позволите сказать мне своё мнение, я бы не советовал вам этого делать. За нестриженную гриву легче держаться в воздухе. И опасайтесь крыльев, маховые перья не только сильно ударяют, они могут поранить. Ребро у них довольно остро.
Летишурзар кивнул. Он и сам уже успел заметить, что у многих служителей были посечены тела и лица, и свежие порезы ещё кровили, словно их высекли розгами. Служители побрели безо всякого порядка вниз, и тут Летишурзар спохватился. Он крикнул вдогонку белым балахонам, спускающимся по ступеням разбитой лестницы.
– А, как я найду дорогу-у-у?
– Конь знает! Он отнесёт вас, хозяин! – ответил ему голос Горшкова, который замыкал последним вереницу белых, подземных муравьёв.

7

Лена поняла, что жизнь её теперь стала полностью зависимой от больного мужа. С обычной школой, где она преподовала историю, пришлось проститься. Часы преподования заканчивались иногда в шесть вечера и Сергея не с кем было оставить. Соседи, даже одинокие, не проявили энтузиазма, когда она просила их побыть с больным. Увы, даже за деньги, люди не желали видеть чужие страдания, словно боялись, что заразятся чужими несчастьями, или накличут на самих себя беду.
Правда соседка тётя Тося несколько раз приходила сама и даже навязчиво предлагала обращаться к ней «безо всяких-яких», как она выражалась, «в любое время».
– Хоть днём, хоть ночью всегда помогу.
Но, оставшись с Сергеем два раза на несколко часов и, удовлетворив своё любопытство, сразу стала находить много отговорок.
– Всем не поможешь, Лена-дорогая. У самой здоровье от расстройства пошатнулось. А ведь у меня, никто не помнит, внук есть. Со своими то посидеть здоровье не позволяет, не то, что чужих сторожить. Что врачи то, что говорят, помрёт он наверное?
Никитина молча повернулась и пошла от двери тёти Тоси, решив для себя, никогда с ней больше не разговаривать.
Лена уволилась из обычной, средней школы, и смогла устроиться в школу рабочей молодёжи, где занятия были только в вечернее время. Но, на те четыре часа, когда она уходила на работу, тоже необходимо было кем-то подменить себя, и Лена написала объявление в газету.

Требуется сиделка-медсестра к лежачему больному на три-четыре часа, три раза в неделю. Обращаться с 20 час. Ул.Моторостроителей д. 126 кв. 21 спр. Елену.

Несколько дней никто не приходил, и Лена не знала, что ей ещё предпринять. Всех знакомых и знакомых-знакомых она уже опросила, когда в дверь, наконец - то постучали. Две девушки, лет восемнадцати, спросили её.
– Это вы давали объявление, что требуется сиделка?
– Да, - сказала Лена, разглядывая девушек.
Одна из них была черноволосая и очень ярко накрашена косметикой, она молчала. Другая девушка, которая начала разговор, была полная, светловолосая и одета в цветастые джинсы, которые ещё больше полнили её. Пятна цветов, как кочаны вялой капусты, расплывались по чрезмерно пышным формам девушки.
– Пройдите, - пригласила девушек Лена, - мне нужна сиделка с навыками медсестры.
– Ну, да, - согласно кивнула полная девушка. - Мы медсёстры и есть, то есть ещё не совсем медсёстры, но учимся в медицинском училище.
– Но, мне нужна одна сиделка.
– Вас Елена зовут? – спросила снова светловолосая девушка, она разговаривала громко, но поминутно смущалась и запиналась. – А меня зовут Катя, и вот подружка моя, будет мне помогать.
– А, как подружку зовут?
– Катя , тоже Катя, - девушки засмеялись.
– Тоже Катя? - удивилась Лена.
– Да, - снова засмеялись девушки. – У нас паспорта с собой, если не верите, проверьте. У нас в группе пять Кать, а остальные Маши, Даши и Тани.
– Ну, почему же, одна есть Вика, - вставила девушка с чёрными, густыми волосами, словно поправила свою подругу.
Лена кивнула им.
– Я не могу платить много. Мне пришлось из-за болезни мужа оставить свою прежнюю работу. Если вы согласны на полторы тысячи рублей в месяц …
Девушки переглянулись. Лена поняла, что сумма их не устроила, но полная Катя поджала губы, давая понять подруге, что поступит по своему усмотрению.
– Я согласна. Не много конечно, но вы же не можете платить больше.
– Хорошо, Катя, приходите завтра с паспортом, я должна переписать ваши данные. Ну так принято.
– Да, я понимаю. Мало ли что, вдруг я воровка или рецидивистка какая-нибудь! Вы же меня не знаете! – громко согласилась девушка.
Лена смутилась, её удивляли манеры полной, светловолосой девушки, грубость и наивность сочетались у неё невероятным образом вместе. Но, выбирать ей было не из кого, наоборот, Лена поняла, что это её единственная возможность оставлять мужа под присмотром, а самой работать, хотя бы вечером.
Несколько раз полная Катя приходила одна, но всё время опаздывала, так, что Лене пришлось сделать дубликат ключа от входной двери и отдавать его соседке тёте Тосе, с которой она прежде решилась было больше, не разговаривать. Гордость оказалась для Лены роскошью, которую она не могла себе позволить. Ей приходилось терпеть нездоровое, злобное любопытство соседки, которая ни когда, не закрывала рта.
– Что толку - то от ваших мужиков? – вещала тётя Тося. – У тебя лежит, как колода, а у Светки из сороковой квартиры сбежал с чужой женой. Польстился на что, непонятно. Она старше его, старая ведь. У них, уж, оказывается ребёнок был, мальчик восьми лет, общий. Вот сколько лет обманывали – она своего мужа, а он Светку из сороковой квартиры. А у моей двоюродной сестры мать всё лежала, паларризованная. Они её ворочали, и на горшок, и всё на себе, а один раз пришла девчонка из школы раньше положенного часа, отопление там полопалось, и их, детей, отпустили по домам, а бабка по квартире гуляет на своих ногах. Вот, что заразы творят!
После таких монологов, Лене хотелось облить тёте Тосе дверь бензином и поджечь её, а самой реветь за своей запертой дверью в полный голос, как неразродившаяся корова.
Потом девушки - сиделки стали приходить вместе, видимо, дружба победила случившуюся между ними размолвку, и Лена передала дубликат ключа им совсем, чтобы больше не общаться с тётей Тосей, у которой она так и не увидела, ни разу её внука.
Скорее всего тётя Тося не обременяла себя заботами ещё и о внуке. Она и без того, всегда была на переднем крае общественного пульса. Благополучие своего ничтожного существования она чувствовала, только в сравнении с чужим горем, и потому, как золото по крупицам, жадно намывала его повсюду.

Два месяца Лена была сравнительно спокойна. Правда, сиделки опустошали к её приходу почти весь запас продуктов в холодильнике, но зато могли поставить капельницу с глюкозой, и стерилизовали старые, стеклянные шприцы. Лена экономила на покупке одноразовых шприцов и систем, потому что пять инъекций в день, помноженные на месяцы, выливались в ощутимую для неё сумму.
Февраль оказался холоднее декабря и сильные морозы не ослабели даже с началом марта. Никитина радовалась, что вечерняя школа не долеко от её дома, надо только пройти два сквера наискосок, потом пересечь площадь по подземному переходу, и проскочить быстрым шагом несколько автобусных остановок. Даже её старые, промокающие, зимние сапоги не успевали полностью выхолодиться. Раньше она тем же маршрутом ездила, но получалась большая трата денег, сначало три остановки на одном автобусе, затем пересадка на троллейбус на площади Металлургов и ещё три остановки до школы.
Оказалось, что срезая скверы и углы, можно добежать тоже расстояние за тридцать минут, но приходилось опасаться бездомных собак, которые вечером, когда она возвращалась в темноте и одиночестве, несколько раз окружали её целой злобной стаей. Стаи собак собирались около переполненных, мусорных контейнеров, которые Лене, волей-неволей, было не миновать в грязных, и тёмных проходных дворах.
Перед праздником восьмого марта из стен школы исчезли все ученики. Никитина, привыкшая к строгой посещаемости и дисциплине общеобразовательной, средней школы, всегда удивлялась, когда находила свои классы пустыми, потому что взрослые ученики уже начали отмечать предстоящий праздник.
Лена подождала с час, другой и отправилась пешком домой, купив по пути в угловом магазинчике упакованную курицу. Курица была замороженна до состояния снаряда, которым играют в кёрлинг. Её можно было катить по льду, практически одной силой взгляда, такая она была вся гладкая и обтекаемая. Из неё Лена должна была приготовить бульон, который потом вливала по трубке в желудок мужа. Сначала эта процедура ужасала её, и медсестра проделывала это за неё, но Лена видела, что она всегда торопится и раздражается. Ей пришлось преодолеть свой внутренний барьер и начать, кормить мужа самой.
Лена зашла в подъезд девятиэтажки и услышала громкую музыку, которая поначалу не привлекла её внимание. Лифт был сломан и Лена пошла пешком. Она поднялась на третий этаж и музыка стала на много громче. У Никитиных не было записей такой музыки с тяжёлыми, бухающими басами и сумасшедшими, визгливыми, гитарными запилами. Лена решила, что это кто-то из соседей резвится перед праздником. Это было неприятно, но у неё было слишком много своих проблем, чтобы всерьёз относиться к чужим замарочкам.
Но, к пятому этажу она уже почти бежала, задыхаясь от быстрого подъёма вверх. На их лестничной площадке было всего четыре квартиры – одна пустовала, в ней никто не проживал, во второй жили пожилые, но ещё работающие супруги, они вели очень тихую, почти конспиративную жизнь. Третья квартира принадлежала всеведущей тёте Тосе, и она, похоже, уже два часа сидела у глазка своей двери, поскольку, выскочила на лестничную площадку, чуть ли не раньше торопившейся Никитиной.
– Это у вас музыка?! – закричала она встревоженной Лене, как будто это и так было не очевидно.
Лена, не отвечая, промчалась мимо тёти Тоси, и обоими кулаками забарабанила в свою дверь. Музыка не стала тише, на стук в дверь в её квартире никто не обращал внимания. Лена вспомнила, что у неё есть ключи и торопливо начала искать их в карманах пальто и в сумке с продуктами. Замороженная курица вывалилась из разорвавшегося пакета, ударилась о бетонный пол, и бойко отскочила к двери соседки. Тётя Тося опасливо отодвинулась от неё.
Лена открыла дверь и ворвалась в свою квартиру, как комета, дверь осталась распахнутой настеж. То, что она увидела, было шоком для неё. По квартире бродили пьяные, молодые люди и хихикающие глупым смехом девушки, совершенно ей незнакомые.
– Выключите музыку, немедленно! – закричала Лена, но никто не обратил на неё никакого внимания.
Только одна девушка злобно ответила, проходя мимо Никитиной в ванную комнату.
– Да, пошла ты …
Из ванной комнаты появилась полная Катя и стала объяснять грубиянке навязчивым, пьяным голосом.
– Ты чего, Даш? Да-а-аш, это хозяйка. Хозяйка, Даш, это. Это Елена Васильевна, ты понимаешь, так разговариваешь?
Лена прошла в сапогах прямо на кухню и нашла там на полу свой магнитофон, который подпрыгивал от извергаемых децибел. Удар по кнопке, и наступила внезапная тишина, словно в вакууме, от которой зазвенела и, чуть не лопнула, голова.
– Кто музыку выключил, уроды? – раздался пьяный, мужской голос из туалета.
– Вон! Все вон! Это вы, вы уроды! – закричала, отчаянно, Лена.
Пьяная компания поняла её взрыв эмоций и торопливо начала вываливаться через порог квартиры. Все хватали охапками свою и чужую одежду и выкидывали её на лестничную площадку. Туда же, выталкивали совсем пьяных дружков и подружек, которые ещё не сообразили, что гулянка закончилась, и упорно пытались, вернуться в квартиру Никитиных.
– Ну, у меня там гриндера остались, - бормотал худой, но очень длинный и очень пьяный парень, - нет, я босиком домой не пойду! Меня мать убъёт.
– Да, вот, тут твои гриндера, - совали ему один ботинок.
– Это я тут что ли раздевался, на лестнице? – пробормотал удивлённо парень.
Лена заметалась по квартире и тоже принялась собирать чьи то свитера, шапочки, шарфы, перчатки, куртки, носки и кидать их через порог на лестницу. Она ворвалась в ванную комнату и обомлела – там прямо в ванне спал парень в джинсах и свитере, а холодная вода из крана текла ему прямо на одежду. Парень лежал в воде и был весь наскозь мокрый. Лена закрыла кран и села на край стиральной машинки. У неё подкосились ноги от беготни по улице и лестнице и от всего увиденного.
С ней заговорила полная Катя, растягивая слова на манер маленькой девочки, которая оправдывается перед строгой воспитательницей или учительницей.
– Елена Васильевна, вы нас простите пожалуйста. Вашему мужу ведь всё равно, а мы хотели праздник отметить. Мы ничего не украли и не трогали ничего.
Лена заплакала от такой чудовищной наглости.
– Уходи, Катя, после того, что я видела, я не могу больше оставлять на тебя больного мужа.
– А, если бы он проснулся? Мы думали, что ему лучше будет, вдруг он от музыки проснётся. Он у вас музыку любил?
– Уйди, - медленно и тяжело повторила Лена, - и заберите этого, - она указала пальцем на спящего в ванне.
– Диман? – изумилась полная Катя. – Ни себе фига! Ребята, там Диман прямо в ванне задневал! – закричала она, выбегая на лестницу.
С лестницы раздался истеричный хохот.
– Очень смешно… - сквозь слёзы проговорила Лена.

Праздничный день начался для Лены очень рано, уже в семь утра раздался звонок в дверь. Лена накинула на себя халатик и осторожно подкралась к двери. Она подозревала, что это тётя Тося будит её спозаранку, чтобы выведать подробности вчерашнего скандала.
Но, за дверью стоял её знакомый, Владимир Коновалов, с какой-то коробкой под мышкой. Лена открыла ему дверь, и побежала к трюмо за расчёской, даже не поздоровавшись с гостем. Она нашла массажную расчёску, и торопливо принялась, приводить в порядок свои длинные, гранатово-красные волосы. Владимир поздоровался и замер на пороге, глядя долгим взглядом на её отражение в трюмо.
– Проходите, проходите Володя. И закрывайте поскорее дверь. У нас соседка очень любопытная. Она вас…
– Вычислит, - подсказал Владимир. – Лена, у вас такие красивые волосы и когда вы их расчёсываете перед зеркалом, вы похожи на картину одной художницы. Не помню, как её звали, но там тоже, женщина расчёсывает красивые, длинные волосы перед зеркалом.
– Серебрякова, - подсказала ему Лена. – Странно, мой муж тоже самое говорил мне, когда я расчёсывалась.
– Как он?
– Всё тоже, - ответила Лена.
– Простите меня, что я рано вас разбудил, но я здесь с рейсом и мне надо уже уезжать. Пришёл поздравить вас с женским праздником и… - Владимир замялся. – Вот, принёс вам подарок.
– Подарок? – повторила, растерянно, Лена. – А, что это такое?
– Это компьютер. То есть то, что у меня в руках – это принтер, а компьютер у меня в машине.
– Вы с ума сошли, Володя! С какой стати вы делаете мне такие дорогие подарки? Я не хочу вас обижать, я уже многим вам обязана, но мы посторонние друг другу люди, я не могу принять компьютер. Нет, нет!
– Лена послушайте меня, не горячитесь. Вы меня не правильно поняли. Я не пытаюсь, не имею… - Владимир растерялся, он не знал, как объяснить ей то, что можно было бы сказать очень просто и грубо.
– Я не покупаю тебя, - наконец сказал он. – Я просто хочу тебе помочь. Я знаю, что тебе очень трудно материально, но я не могу тебе просто дать денег, ты же не возьмёшь их.
– Не возьму.
– Я знаю. А, компьютер, это возможность зарабатывать дома, около мужа. Ты сможешь распечатывать рукописи, документы, всякое разное, что тебе принесут. Это не бог весть какие деньги, но на необходимое наберётся. Тебе просто останется дать объявление в газету и у тебя будет работа дома.
Лена колебалась, что и говорить, компьютер решил бы многие её проблемы, но её удерживала стоимость подарка.
– Лена, как только твой муж встанет на ноги, вы расчитаетесь со мной. Я подожду.
– Зачем вы возитесь со мной, помогаете мне? – спросила она Владимира прямо. – У меня муж больной, я его не брошу и бегать к вам в гостинницу тоже не буду.
– Я знаю Лена, ну зачем вы так? Я просто не могу вас забыть, но это только моя проблема, вас не должно это беспокоить. Может, я просто чувствую за собой часть вины, хотя и понимаю умом, что не виноват в трагедии вашей семьи. А может… Не знаю. Я не могу забыть ваше лицо, бледное и встревоженное, с разметавшимися вокруг него волосами, такое, как увидел его в первый раз. У вас такой странный цвет волос.
Лена удивилась и улыбнулась его наивности.
– Они крашенные, - сказала она.
– Да? – удивился в свою очередь Владимир.
– Господи, Володя, вы ребёнок! – воскликнула Лена. – У вас, что, нет жены?
– Нет. И никогда не было.
– Но, вы же не молоденький.
– Да, уж, - улыбнулся Владимир. – Так вышло. Я всю жизнь за баранкой, всё в рейсах, а после армии, когда все женятся, я работал на севере. Там и повиднее меня парни не могли подругу найти. Дефицит женщин. А, я, к тому же, и не красавец.
– К сорока годам это становится не важно, все делаются одинаковые, - пошутила Лена.
– Верно, - согласился, прищурившись в улыбке Владимир.

8

Конь отдохнул за ночь и с восходом солнца Летишурзар надел на него седло со стременами, похожими на лыжные крепления. Седло имело два отверстия для ног и откидные половины из толстой кожи в палец толщиной. Летишурзар сел в седло, вставил ноги в отверстия и в стремена, а затем пристегнул друг к другу две откидные половинки. Он оказался, как стакан в плотном подстаканнике, удерживающем тело. Поводьев не было, потому, что править конём было не нужно, он сам знал куда должен лететь, а держаться в воздухе было гораздо удобнее за длинную и густую гриву.
Чёрный конь готовился к путешествию. Он начал раздувать ноздри и поворачиваться нетерпеливо, словно пытаясь оприделить направление и силу ветра. По гигантскому, литому телу коня прошла дрожь, мышцы напряглись и начали ходить под блестящей, словно полированной шкурой. Конь заржал и, как будто решился на самоубийство, внезапно, он отолкнулся задними копытами от каменной площадки, и перескочил невысокий барьер выступов.
Летишурзар закричал и зажмурил глаза от ужаса, он представил, что чёрный силуэт коня падает вниз, на землю, нелепо дёргая копытами, так и не успев, рассправить огромные, слежавшиеся за ночь крылья. Но, это было только мгновение, следом Летишурзар почувствовал, что он не падает, а наоборот, несётся вверх, как в скоростном лифте, и его с силой вжимает в седло. Он летел! Летел верхом на огромном, крылатом коне! Летел, не так, как летают обычно во сне, взмахивая нелепо руками, а уверенно и величественно, словно древнее божество. Радость и ощущение силы наполнили Летишурзара, он снова закричал, но теперь от счастья, наполнявшего его выше меры.
– Хой-хо! Я властелин мира, властелин этого мира!
Внизу в утреннем тумане едва виднелись маленькие деревянные домишки и стада, бредущие по пастбищам. Крохотные фигурки людей спешили по тропинкам, а тропинки складывались в разные, замысловатые узоры, как линии на ладони человека. Леса выглядели, с высоты, кудрявыми кустарниками, и ленты рек угадывались среди густых зарослей по игре на воде утренних лучей-зайчиков.
Конь разогрелся и от его крупа шёл пар, он выделял много энергии, и ему нужно было охладиться. Он взмыл вверх, с гулом рассекая воздух, так стремительно и высоко, что Летишурзар почувствовал, что ему нечем дышать. Он жадно хватал воздух, но тот был разреженным от большой высоты. Вата облаков обтекала коня и всадника. Летишурзар понял, для чего нужны шпоры на креплениях и вонзил их в бока своего скакуна. Конь всё понял и начал снижаться вниз, паря на раскинутых, чутких, подрагивающих крыльях. Напор воздуха прорывался через оперение крыльев, словно где-то очень далеко и тихо-тихо работала дробилка.
Конь снизился, но теперь под ним была не земля с полями и лесами, а бесконечная до горизонта вода. Как птицы находят дорогу по только им одним известным ориентирам, так и крылатый скакун уверенно летел только ему одному известным курсом.
Через некоторое время солнце встало в зенит и припекало нещадно чёрное, блестящее тело коня, да и самого Летишурзара. Конь уже не смел подняться выше облаков, чтобы охладиться, он решил трудную задачу по-другому.
Не успел Летишурзар опомниться, как конь спикировал, словно зимородок, прямо в воду. Он проплыл под зеленоватой толщей воды два десятка метров, и вынырнул на её поверхность в фонтане сверкающих брызг и блистающих перьев. Прямо с воды, пробежав по её беспокойной поверхности, как взлетающий пеликан, он взмыл снова в воздух, вместе с ошеломлённым всадником. Летишурзар отплёвывался от попавшей ему в нос и в рот солёной воды.
– Никогда, так больше не делай, - пробормотал он вслух, заранее зная, что крылатый скакун не послушается его.
Вдали показался остров или полуостров, трудно было разобрать из-за тумана, как взбитые сливки, окружавшего его. Летишурзар вглядывался в остров, а конь его начал дёргаться и беспокоиться. Он заржал и завис на месте, явно не зная, как ему поступить.
И тут, Летишурзар заметил, что белый туман около острова ожил и стремительно несётся на них. Прежде, чем он налетел и ударил, Летишурзар успел понять, что это не туман, а белый конь, такой же прекрасный и крылатый, как и его собственный скакун. На его белоснежных, лебединных крыльях были розовые, солнечные отсветы, или само перо имело такой необыкновенный, тёплый оттенок. Дальше Летишурзару было не до восхищения и не до наблюдений. Кони сошлись в воздушной битве-танце.
Белый конь налетел грудью на чёрного, так стремительно, что откинул его вниз, почти к самой поверхности вод, и продолжал бить его острыми краями крыльев, и теснить в пучину океана. Чёрный конь старался укусить своего противника за шею и, злобно выкатив, сверкавшие красным огнём глаза, утробно и низко храпел. Ему удалось вывернуться из-под копыт белого коня и взлететь от поверхности воды, вверх. Чёрный, сам, в свою очередь, ударил на взлёте белого коня задними копытами в бок и тот опрокинулся от его жестокого удара.
Чёрные зелено-синие и бело-розовые перья летели от них, как от дерущихся в курятнике двух петухов, а Летишурзар замер, и вцепился в гриву своего горячего скакуна хваткой бультерьера. Два коня – чёрный и белый, толкали и кусали друг друга, как чёрный и белый лебеди, оба одинаково прекрасные и совершенные.
Один стремился к острову, другой не пускал его туда, и пытался заставить повернуть прочь. Белый конь был уже ранен и на его белой шкуре были видны следы порезов от крыльев его более кроважадного собрата. Белый ржал жалобно и опускался всё ниже и ниже, а чёрный, как коршун, кружил сверху и рвал его тело зубами. Наконец, белый, крылатый красавец был побеждён, он рухнул в воду, и разложил на её поверхности свои крылья, показывая этим, что сдаётся и битва окончена, но в глазах его была тоска, обращённая к кому-то или чему-то.
Теперь, дорога к острову была свободна и чёрный победитель рванулся к цели своего путешествия, преодолев остаток пути за несколько мгновений. Он опустился тяжело на островок, и Летишурзар понял, что его конь нуждается в отдыхе. Он снял с него всю упряжь и отпустил отдыхать.
Остров был совершенно пустынный и бесплодный, на нём не было ни травы, ни кустарника, даже самого чахлого. Он был не велик, и насколько можно было окинуть взглядом эту заплату на плаще океана, Летишурзар не видел на нём, ни ручья, ни озерца. Это было неприветливое и крайне суровое место.
Впереди возвышался чёрный, гранённый орех, который был виден ещё с высоты, но тогда Летишурзар не успел разглядеть его из-за внезапно начавшегося поединка крылатых коней. Ему надо было размять затёкшие в седле ноги, и он пошёл к странному сооружению, похожему на драгоценную усыпальницу.
Не здесь ли томится прекрасная девушка, которую заждались поклоннники и, которая сама выбирает себе жениха? – подумал Летишурзар.
Он обошёл вокруг огранённого, как огромный, чёрный алмаз сооружения, но оно было цельным и нигде, не было, даже малейшего намёка на дверь. Большой, чёрный брильянт искрился, но не так ярко, как должен, был бы искриться, в такой ясный и солнечный день. Он был загадочен и таинственно-задумчив. Летишурзар захотел дотронуться до его гладкой поверхности и он сделал это левой ладонью со своим именем. Послышалось шипение, словно камень плавился, как обычная пластмасса, и его имя вскипело на ровной поверхности камня рубцами.
– Разрушитель, - прочитал он.
Имя его отразилось на зеркале камня и застыло своим истинным смыслом. Он стоял потрясённый и вдруг вспомнил своё прежнее имя, которым его называли добрый Мотя и чиссор Бурелом. Он торопливо начертал его пальцем на песке и прочитал наоборот.
– Летинарх-Хранитель, - получилось у него.
Почему я и то и другое, пытался он понять, но не успел ещё додумать свои запутанные мысли, как его отвлёк гул, выраставший от земли вверх по огромному, чёрному брильянту.
Он поднял глаза, красные от морской воды и солнечных лучей, и увидел, нечто, как будто молния, пробежала через отпечаток его имени на камне. Молния мелькнула быстро и стремительно, словно разрезала монолит от подножия до самой верхушки, и тут же погасла. Но, разрез начал расти и увеличиваться и оттуда повеяло холодом и страхом.
Летишурзар попятился, он услышал песнопения, раздирающие душу своей невыразимой тоской и печалью. Из каменной раны вышла девушка в белом платье и в венке из свежих, озёрных, непонятно, как сохранившихся, белых лилий. Она улыбнулась Летишурзару светлой улыбкой и нежным, чарующим голосом заговорила с ним.
– Это ты освободил меня?
– Да, я совершил то, что никто не мог совершить кроме меня! Я здесь хозяин и величайший их всех волшебников!
Девушка засмеялась в ответ на его похвальбу.
– Да, ты совершил то, что никто не мог совершить кроме тебя, но теперь уже ты здесь не хозяин.
– Кто ты? Почему так говоришь со мной?
– Я, Смерть, - ответила прекрасная девушка, - и теперь я свободна. Целую вечность я лила слёзы в заточении и они просочились через землю и стали болезнями и старостью. Но, теперь я освобожу очень многих от немощных и страдающих тел, от голов переживших свою мудрость, от горя неразделённой любви и от обиды на жизнь.
– Так вот, кого ждут в любом доме, но ты всегда приходишь неожиданно. Ты сама выбираешь своих поклонников и убиваешь их!
– Кто бы любил жизнь, если бы не было смерти? Твои враги умирают, это ли не лучшая из всех наград? И если бы все жили вечно, то мир превратился бы в надоевшую, зачитанную до дыр книгу.
– Я обманут… - горько сказал Летишурзар, - то что я сделал, так чудовищно, что я боюсь даже думать о том, что же теперь будет.
– Мы вместе разрушим этот мир – ты и я!
– Нет! Твоё место там, где ты была, я хозяин, я так приказываю, я так хочу!
Смерть засмеялась и это ей не пошло на пользу. Лицо её стало искажаться и превращаться в страшную маску с беззубым ртом и провалившимися глазами. Её всю скрючило, и чем больше она смеялась, тем страшнее и отвратительнее становилась. Одежды её стали чёрными, как могильная тьма, а в руках появилась длинная и острая коса.
Летишурзар выхватил свой сверкающий меч и замахнулся на неё, но Смерть вскочила на чёрного, крылатого коня и взвилась вверх. Она свиснула пронзительно и пронеслась над самой, его головой.
– Теперь, поздно приказывать. Теперь, ты можешь только лететь с горы вниз головой. Мой конь давно ждал тебя, он заскучал без своей хозяйки, без меня. Прощай, Разрушитель, я сильнее тебя! – прокричала ему Смерть и чёрный, крылатый конь унёс её.
Летишурзар пнул чёрную, драгоценную гробницу и, схватив камень, в бессильном припадке гнева швырнул его вслед Смерти.
Он поднял брошенный было свой меч и принялся рубить им всё, что видел – камень усыпальницы, песок, даже морскую воду. Он был в таком отчаяньи от обмана и разочарования, что готов был кинуться на свой собственный меч, лишь бы не вспоминать о том, что только что произошло. Но, постепенно, гнев его стал холодным, как сталь меча, и таким же оточенным.
– Что ж, если я доберусь, когда-нибудь, до вас, мои служители, вам многое придётся мне объяснить. Я снесу ваш подземный муравейник и развею его, или я не Разрушитель. Что кроется за вашими интригами и играми, я не знаю, но очень скоро узнаю. Я был мирным человеком, но вы сами научили меня хватать за горло и я это сделаю! Клянусь, я это сделаю!
Он перестал бушевать и задумчиво смотрел на играющие волны прибоя. Они просвечивали на солнце зеленью только что народившейся травы и осторожно облизывали края острова, как будто задумчиво пробовали его на вкус.
Теперь, остров стал его тюрьмой, отсюда нельзя было бежать, а вокруг не было, ни единой живой души. Он останется здесь и дождётся своей смерти, тогда Смерть на миг вернётся к нему и коснётся своей, костлявой рукой. Уныние ещё не успело глубоко пустить корни в его разочарованной душе, как он почувствовал на себе чей-то взгляд.
Он обернулся и увидел белого коня, который с укором глядел на него из-под сбившейся на глаза чёлки. Он перебирал тонкими стройными ногами и временами искоса посматривал на Летишурзара, стоя к нему вполоборота. Крылья коня были подняты вверх, как паруса, и трепетали волнами от ветерка. Вся поза его выражала настороженность и обиду от предательства. Похоже, что чувство это, было у них одно на двоих. И тут, Летишурзара осенило.
– Это мой конь! – обрадовался он. - Я сам его придумал, точнее не я, а пройдоха Петьша Счастливый. Теперь-то я знаю, зачем он это сделал. Конечно, это мой конь, но я его предал…
Летишурзар опустился на колени перед белым, крылатым конём, как бы моля у него прощение. Конь, танцуя на тонких ногах и изгибая длинную шею, подошёл к нему, и положил свою голову ему на плечо. Белая, шелковистая грива струилась с конской холки вниз, и густо отливала серебром.
Летишурзар вспомнил, что расседлал чёрного коня и снял поклажу, там ещё оставались зелёные, крупные яблоки и пол- каравая чёрного хлеба. Он подошёл к котомкам, которые валялись на песке нетронутые. Белый конь послушно пошёл за ним, видимо, он был слаб и голоден. Летишурзар отдал ему все припасы. Воды взять было негде и жажда одинаково томила, и Летишурзара и крылатого скакуна.
– Мы не можем оставаться тут дольше. Мы погибнем от голода и жажды. Если ты отдохнул, то не лучше ли нам убраться отсюда поскорее? Вместо земли здесь только бесплодные пески и камни, и они пропитались насквозь слезами Смерти.
Конь задумчиво выслушал Летишурзара и кивнул ему головой.
– Неужели, ты понимаешь слова людей? – удивился Летишурзар.
– Не только слова, но и мысли, - спокойно и медленно ответил конь.
Летишурзар открыл рот в изумлении, и в голове у него пронеслась пара-тройка цунами.
– Что, что? – переспросил он.
– Ничего, ты скоро привыкнешь, хозяин.
– Ну, раз ты такой умный покемон, мог бы хотя бы представиться. Имя то у тебя есть, хоть какое-нибудь?
– Я не знаю, кто такие покемоны, - с достоинством ответил конь, - но если они умны для тебя, хозяин, значит и я стану их уважать. Дай мне имя и оно у меня будет, тогда тебе не придётся спрашивать меня об этом.
Летишурзар усмехнулся, похоже, здесь все путали причину и следствие.
– Ладно, - согласился он. – Я называю тебя… тебя – Февраль.
– Это красивое имя? – спросил его конь.
– Это красивое имя, но не проси меня объяснять тебе, что оно означает.
Конь задумался, испытывая Летишурзара умным и печальным взглядом, наконец сказал.
– Я видел твои мысли. Это очень красиво – февраль. Но здесь, в нашем мире не бывает зимы и снега.
– Не бывает? – удивился Летишурзар.
– Да, не бывает. Садись хозяин, нам пора в путь, уже прячется солнце. Ночью здесь бродят Тоска и Уныние, они ещё не нашли возможность покинуть остров, и если они вцепятся в нас, то уж придётся, тащить этот груз с собой. Пока я ждал тебя, хозяин, я все ночи проводил в океане, и там же спал на воде, что бы избегнуть их цепких рук.
– Мне придётся оседлать тебя, - как бы извиняясь, сказал Февралю Летишурзар.
– Конечно, ведь ты не обезьяна, чтобы удержаться на мне безо всякого снаряжения.

Белый конь летел плавно и ровно, без диких падений и взлётов, с которыми намучился Летишурзар, когда летел на чёрном скакуне. Они летели навстречу закату, но как не торопился Февраль, солнце опустилось в море раньше, чем они увидели окрестности Города Всеобщего Благоденствия. Во тьме смешались небо и море, и, казалось, что Февраль летит, не двигаясь с места, ни на один метр вперёд, как подвешенная под потолком резная птица из дерева.
– Где мы? Мы потерялись, я чувствую это, - тревожно заговорил Летишурзар.
– Не тревожься, хозяин. Самое страшное, что может с нами случиться, это падение в океан. Но, мы не погибнем и в этом случае. Я плаваю так же хорошо, как и летаю.
Но, через несколько часов им пришлось снизиться и опуститься на воду, которая оказалась тёплой, как парное молоко. Конь распростёр крылья на поверхности моря и положил свою голову поверх крыла.
– Я нуждаюсь в отдыхе, хозяин, - объяснил Февраль. – Мои силы подорваны дозором на острове, без пищи и воды.
– А, что делать мне? – возмутился Летишурзар. – Я же не морская выдра и не медуза, чтобы торчать всю ночь в воде.
– Спать… - устало ответил Февраль и закрыл глаза.
Спорить с конём, да ещё спящим, было сложно, и Летишурзару ничего не оставалось, как попытаться, устроиться поудобнее. Он расстегнул пряжки каркаса, державшие его, как стакан в подстаканнике, и откинул две половинки в разные стороны. Вынул ноги из креплений со стременами и из отверстий в седельных полотнищах, потом сдвинулся на крупе коне назад так, что седло оказалось у него под головой и вытянулся во всю длинну. Крылья, распростёртые по глади вод, давали дополнительную площадь и опору его телу.
Летишурзар и Февраль пробудились с рассветом нового дня и увидели, что заночевали, не долетев до берега совсем немного. Волны, за время их сна, плавно подталкивали их, и сами принесли туда, куда они стремились.
Путники выбрались на берег и побрели вперёд, они искали пресной воды, что бы напиться. Жажда их стала нестерпимой, а Февраль хотел искупаться в пресной воде, чтобы смыть соль со шкуры и крыльев. Его раны и порезы, оставленные зубами и крыльями чёрного коня Смерти, были воспалены от морской воды, и доставляли ему сильные страдания.
Вскоре они нашли небольшое, круглое озеро, обросшее кустарником земляники. Это был именно кустарник, где до колена, а где до пояса Летишурзару. На кустарнике висело множество спелых ягод, величиной с хурму и запах спелой, омытой росой земляники был так силён, что и Февраль и Летишурзар чихнули несколько раз подряд. Они искупались в озере и освежили свои тела, правда Летишурзар долго не мог справиться со своим великолепным, но слишком театральным, и уже изрядно надоевшим ему доспехом.
Спелые ягоды падали на землю сами, стоило только, чуть задеть стебли и листья земляничного кустарника, но Летишурзар медлил, не решаясь попробовать их мягкую, сочную плоть. Он помнил ещё, как однажды пнул мухомор, который облепил ему ногу и подействовал на кожу, как кислота. Пока он рассуждал и прикидывал, Февраль уже уплетал дары земляничного кустарника, хотя при этом всё время чихал и фыркал.
– Ты оказывается лакомка – Февраль? – удивился Летишурзар.
– Я часто прилетаю сюда, хозяин, попробуй и ты, это очень вкусно.
Летишурзар попробовал и сразу понял, почему его благородный скакун чистых, битюжных кровей часто прилетает сюда.
– Да, ты алкаш, благородный Февраль?! – возмутился он.
Конь засмеялся, по крайней мере так можно было трактовать его громкое ржание. Земляника была не просто спелой, а уже забродившей, готовый земляничный ликёр, которого было столько, что хватило бы даже на школьный, выпускной вечер. Летишурзар съел с десяток ягод и принялся хохотать вместе со своим конём.
– И что, всё это ничьё? Ха-ха-ха!
– Ничьё! Иго-го-го!
– Давай останемся здесь. Я не хочу, ни куда отсюда уходить. Ха-ха-ха!
– Иго-го-го! Я пьян! Я пьян!
– Ты ещё можешь летать Февраль?
– Да! – гордо сказал конь. - Как орёл!
Он взмахнул несколько раз крыльями, но больше был похож не на орла, а на домашнего гуся, который разбегается, шумно хлопает крыльями и вытягивает длинную шею вперёд, но, увы, не может взлететь. Летишурзар, чуть не умер со смеху, наблюдая за ним.
– Может быть, попробуешь ещё?
– Да, - упрямо заявил Февраль. – Я Васпур - Крылатый конь! Все Васпуры должны летать! И, я полечу!
– Ты просто курица…
– Нет, я гордый Васпур!
Февраль снова бежал на спотыкающихся ногах и хлопал беспорядочно крыльями, пока не упирался в дерево с разбегу.
– Ты сбиваешься с ритма, - предположил Летишурзар, которому казалось, что его долг помочь другу.
Он отыскал свои брошенные доспехи и начал двумя корягами отбивать барабанную дробь по панцирю. Они тренировались так довольно долго, вкушая в перерывах спелые ягоды земляники, пока Летишурзар не заметил, что барабанит очень громко и старательно, но впустую. Февраль лежал на боку и совершенно не хотел больше быть гордым Васпуром.
– Мне достался в товарищи лодырь и скрытый алкоголик, - с трудом, но с большим укором, проговорил Летишурзар, язык у него, почему-то, заплетался.
Конь открыл один глаз и прежде, чем вырубиться пробормотал.
– У меня были трудное детство и юность…
Летишурзару было стыдно за себя, но и на следующий, и ещё на следующий день, они ни куда, не пошли, а продолжали купаться в озере и поедать переспевшую землянику. Они устроили себе отпуск, и знать не хотели о том, что творится вокруг. На третий день Февраль сказал ему.
– Мы отдохнули, хозяин, и раны мои зажили от чудесных ягод, да и ты теперь не так подвержен сомнениям и раздражительности. Нам пора уходить от озера. Завтра сюда придут медведи, они хозяева этого озера и приходят сюда через каждые три дня.
– Февраль, я нахожу в тебе всё больше скрытых достоинств. Ты к тому же ещё и обманщик. Ведь, ты говорил, что это место не принадлежит ни кому.
– Это место ничьё, пока нет хозяев-медведей. В чём тут обман?
– Действительно, - согласился с ним Летишурзар. Он оглядел свои доспехи и сильно расстроился. – Чёрт, чёрт, здесь одни вмятины, мои великолепные доспехи превратились в старый, мятый таз. На до мной все станут смеяться.
Февраль сказал своему хозяину и другу.
– Это легко исправить. Стоит только тебе, хозяин, представить себе, что они прежние, и они станут такими. Попробуй и у тебя получится.
Летишурзар зажмурил глаза и увидел внутренним зрением сверкающие на солнце, новенькие свои доспехи, такие, какими они были прежде.
– Можешь, открывать глаза, - сказал ему Февраль. – Твои доспехи в порядке.
Летишурзар открыл глаза. Так всё и было, как сказал ему крылатый товарищ. Его доспехи горели гладкими, округлыми боками, как золотое яйцо курочки Рябы.
– Здорово! - восхитился он.
– Конечно, – конь помолчал и нехотя добавил, – если бы ты хотел моей победы, там около острова, то победил бы я, а не Васпур Смерти.
– Да, откуда я знал?! – закричал раздражённо Летишурзар. – Если бы победил ты, то меня сбросили бы в океан. Я смотрел фильм про Титаник, ничего хорошего. Я здорово испугался, понимаешь это?!
– Я понимаю, что такое страх, - успокоил его Февраль. – Ты не должен стыдиться, хозяин. Я это сказал, только для того, чтобы ты лучше понимал свои возможности.
Внезапно в голову Летишурзара пришёл вопрос, который удивил его самого.
– Февраль, ты бойко болтаешь, а почему Васпур Смерти молчит? Он, что не умеет разговаривать?
– О, это душераздирающая история, хозяин. Раньше Васпур Смерти тоже говорил, более того, он был поэтом. Но, Смерть прокляла его и он онемел. Она прокляла его за то, что он просил её постоянно о милости к детям и молодым юношам и девушкам, к матерям имеющим много детей, которые остались бы сиротами, к мудрым и благородным людям и талантливым творцам.
– Да, список был велик.
– Да, список был велик и становился всё больше, а Чёрный Васпур становился всё красноречивее, ведь он был поэт. И наконец, Смерть поняла, что скоро перестанет быть сама-собой, она прокляла своего Васпура и он больше не мог мешать ей…
– Исполнять служебные обязанности, - серьёзно закончил Летишурзар.
Февраль ничего не ответил, он молча кивнул своей красивой, лобастой головой. Они шли рядом, человек и конь, по зелёным холмам, как это было и тысячи лет до того. С тех древних времён, когда два зверя разного вида объединились, не столько из-за выгоды, сколько из-за чувства дружбы, возникшей меж ними.
Февраль читал человеку печальную балладу о Чёрном Васпуре Смерти, извинившись сначала, что не может петь её, потому что у него нет настоящего, певческого голоса.

Смерть на крылатом Васпуре-коне
Несётся, как ночь, с косою в руке.
Ей всё равно кто перед ней
Нету в ней жалости, слёзы не лей.

В хижине бедной ребёнок лежит
Смерть его видит, он мой, говорит.
Чёрный Васпур её, молвит в ответ,
Нет, не губи его, робкий рассвет.

Только успела зажечься свеча,
Так, неужели, погубишь сплеча?
Он этот мир не успел разглядеть
Глупо ему сейчас умереть.

Юноша с девой с обрыва бегут
Шаг лишь неверный, они упадут.
Смерть к ним торопится, гонит коня
Они беззаботны и ищут меня!

Чёрный Васпур совсем загрустил
Перед хозяйкой крыла опустил.
Взгляды полны их великой любви
Сила играет в горячей крови.

Ты забираешь сегодня двоих
Губишь же тех, кто родится от них,
Горе убъёт стариков безутешных,
Вот, что получишь от действий поспешных.

Смерть отступила, пускай их живут
Мир так велик и везде меня ждут.
Вот человек удручённый бедой,
Я окроплю его мёртвой водой.

Конь на дыбы и гневно сказал
Подло губить того, кто устал!
Быть не легко благородным и мудрым
Ложь и порок станут, править – на утро!

Смерть рассердилась, но спорить не стала
Чёрный Васпур, ты добр, я не знала…
Но, надо спешить, я чую беду,
Слезами омытую вижу вдову.

Она так кричит, что свет ей не мил
Забыла дурёха, как муж её бил.
Уж тут, мой Васпур, ты не станешь роптать
Зачем глупой бабе, зря землю топтать?

Конечно вдова не блистает умом
Но, видишь, скопилися дети гуртом.
Сиротская доля, как страшный пожар -
Их голод погубит вернее ножа.

Тогда, у весов переполнится чаша,
Зачем нам с тобою такая поклажа?
Хозяйка, держись, мы умчимся отсюда –
Безрадостен дом, где нет места для чуда.

Мой Чёрный Васпур крылами взмахни
Сиянием синим небо затми
Я выбрала путь и теперь не сверну
Вон там, человека, во тьму я верну.

Хозяйка прости, но ведь это смешно,
Что свет и, что тьма, для него решено.
Сейчас, он творит для тех, кто придёт
И он не закончил. Ну, как он умрёт?

Приди за ним позже, он встретит тебя
Творцы очень часто не любят себя.
Им дороги только, лишь искры огня,
Что сладко сжигают их, счастьем маня.

И этого ты не оставишь для Смерти?
Так, пусть же тебя оседлают все черти,
И гонят, а я проклинаю тебя!
Красноречивого столь, мне не надо коня.

Мой Чёрный Васпур, да будешь ты нем,
За жалость к ничтожным, наказанный тем!
Тебе не опутать петлёю словес –
Хозяйку свою. Станешь нем ты, как лес!

Васпур, ты не вымолвишь больше ни слова!
Зачем ты болтал, ведь вся мудрость не нова?
Я буду носиться по ниве смертей.
Бесстрастна! Жестокая к судьбам людей.

Они набрели на места, которые показались Летишурзару знакомыми. Он вспомнил редколесье, где они с добрым Мотей заготавливали, когда-то дрова, и им овладело беспокойство. Февраль пытливо поглядывал на хозяина, ему тоже передалось настроение Летишурзара, но он, не спрашивал его, ни о чём. Они миновали редколесье и подошли к ручью, где обитала дева Яалтева. Февраль вдруг вспорхнул, отолкнувшись от земли копытами и завис над гладью ручья, как огромная, любопытная чайка. Он опустил вниз шею, и вытянул её к поверхности ручья, вглядываясь в него, словно в зеркало.
– Я вижу её, - сказал он, игриво, Летишурзару. - Яалтева спит на ковре из водорослей, и пузырьки воздуха, несомые потоком, скользят по её телу. Одна рука её закинута за голову, как у спящей Венеры, а другая возлежит на животе. Какая хорошенькая кобылка!
Летишурзар возмутился.
– Пошёл прочь, то есть, лети прочь! Мне нужно передать ей привет от её сестры, духа подземной реки – Яанмет.
– Часа два тебе хватит, что бы передать привет? – спросил с невинным выражением на морде Февраль.
– Конечно хватит.
– Тогда, я пойду, пощиплю сочной, молодой травки, вон за тем пригорком.
Летишурзар передёрнул плечами и буркнул вслед коню.
– И, не вздумай подглядывать, у тебя и так слишком много сомнительных достоинств, не добавляй туда же соглядательство. Прокляну!
Речь Летишурзара была очень грозной, но ему, почему-то, показалось, что конь хихикнул, удаляясь за пригорок.
Летишурзар собрал букет понравившихся ему цветов, и уселся на шаткий мостик, который притапливался в воду от веса переходивших по нему. Ноги его были целиком в воде, и он помахивал ими, обдумывая, чтобы ему предпринять, чтобы пробудить Яалтеву. Он пошлёпал по воде рукой и даже несколько раз окликнул её по имени, но ответ был неожиданный и быстрый.
Кто-то сдёрнул его за ноги в ручей, и он начал отчаянно барахтаться и отплёвывать воду. Букет выпал из его рук и уплыл по течению. Летишурзару удалось вынырнуть и он уцепился руками за гибкие стволы молодых деревьев, перекинутые через ручей, и служившие мостками. Он вцепился в мокрые, тонкие ваги, но чьи-то руки продолжали тянуть его в омут. Летишурзар закричал.
– Яалтева, это я, что ты творишь? Я пришёл передать тебе привет от твоей сестры – Яанмет. Она просила сказать, что вспоминает о тебе.
Раздался звонкий, очень мелодичный и приятный смех и Яалтева отпустила его.
– Здравствуй, хозяин. Я узнала тебя сразу, но ты так смешно пытался меня пробудить, что я не удержалась и решила немного пошутить над тобой. Спасибо тебе за цветы, мои волосы теперь будут пахнуть незабудками. Я очень люблю этот запах.
– Где ты? Где ты? – бормотал Летишурзар.
Он, по-прежнему, держался за мокрые, скользкие валежины и крутил головой во все стороны.
– Я тут…
На Летишурзара опустилось облако, состоявшее из густого тумана и вобрало его в себя, как кокон. Облако поднялось выше поверхности воды и подняло вместе с собой Летишурзара. Руки Яалтевы касались его. Девушка была так прекрасна, что у Летишурзара захватило дух. Никогда, даже в мечтах, не мог он себе представить, что женщина может быть так невероятно-таинственна и нежна. Она вся светилась, словно солнечные зайчики серебрили и обжигали его глаза. Её одеяние, которое, как бы было и, одновременно его, как бы не было, переливалось, словно крылья гигантской, тропической бабочки. После двух Васпуров – Чёрного и Белого, он думал, что уже ничто его больше не поразит, но он ошибался. Ещё невероятней была Яалтева в своём блистательном одеянии, которое складывалось и вновь разлеталось.
Вот это стриптиз… – пронеслась мысль у Летишурзара, как ошалелый поезд без тормозов.
– Неужели я всё это вижу на самом деле? – прошептал он.
Яалтева засмеялась над ним и сказала.
– Чего ты медлишь, избранник. Ведь, я давно жду тебя.
Летишурзар не заставил себя упрашивать и вполне оправдал ожидания Яалтевы.

Никогда он не думал, что таким трудным может быть расставание с женщиной. Он плакал и не стыдился своих слёз.
– Я не могу расстаться с тобой, прекрасная Яалтева. Лучше убей меня, ведь утопленник не может страдать так, как я сейчас страдаю. Я отравлен любовью к тебе - синеокая.
– Ты не можешь остаться со мной дольше положенного срока. Я тебя прогоняю, но спасаю этим. Это моя любовь к тебе говорит в моих словах и поступках. Но, мы не разлучимся совсем, я дам тебе своё зеркало, только ни кому его, не показывай. Как только ты не сможешь больше жить без меня на земле, положи это зеркало рядом с собой и я выйду из него, так мы снова станем едины.
Летишурзар взял небольшое, овальное зеркало с ручкой, и не успел ещё его разглядеть, как поток воды выплеснул его из ручья, и он упал на травянистый берег. Он вскочил тут же и быстро спрятал зеркальце запазуху. Ручей был тих и печален, как натянутый полиэтиллен, от него веяло холодом и отстранённостью, а вокруг уже почти стемнело.
В мягких сумерках угадывался невдалеке холм и фигура крылатого коня, венчающая его, как памятник.
Тоска и тоска, вот, что испытывал Летишурзар, раньше он не понимал значения этого слова. Слово, как слово, из пяти букв, но оно вмещало в себя целую вселенную. Он, с ужасом, думал, что ему предстоит с этим жить, даже до рассвета дожить и то, казалось невозможным. Но, в тоже время, он не променял бы свою боль, ни на какое веселье.
– Это и есть любовь? - спросил его Февраль, приблизившись к нему.
– Что?
– Это и есть любовь, то, что ты сейчас испытываешь? – снова повторил Васпур.
Летишурзар ничего не ответил, губы его склеила тоска и у него не было сил разлепить их.
– Сон лечит душу, - сказал благородный конь.
Летишурзар качнул отрицательно головой.
– Я не смогу уснуть. Я буду думать о ней.
– Всегда?
– Всегда.

– Мне необходимо попасть в подземный дворец, - сказал Летишурзар своему Васпуру. – Вход с башни сторожит Чёрный Васпур Смерти и я не хочу тревожить его. В конце концов, он первый свил там гнёздышко.
– Тогда, что же ты сделаешь, хозяин?
– Я пройду через домик доброго Моти. Служители сами, неосторожно, открыли мне, что все дома в Городе Благоденствия и подземный дворец, связаны между собой подземным лабиринтом.
Февраль забеспокоился и предостерёг хозяина.
– Там могут, быть неведомые опасности. Я не стал бы делать этого.
– Ты и не станешь этого делать, - успокоил коня Летишурзар. – Я не сошел ещё с ума, чтобы тащить тебя с собой под землю. Ты великоват, мой благородный лакомка и обманщик. Всё равно, что запихнуть бегемота в микроволновку.
– Спасибо, хозяин. Я конечно последовал бы за тобой и под землю, если бы ты повелел, но нам Васпурам даны крылья, чтобы летать, а не когти, чтобы копать норы в земле. У меня развилась бы там кла-клаустро-строфобия, - выговорил конь.
Летишурзар засмеялся и ударил в ладоши.
– Браво! Откуда ты знаешь это слово?
– Раз ты его знаешь, значит и я могу знать и понимать, но его трудно, очень трудно выговаривать. Когда я тебе снова понадоблюсь, только позови меня силой своей мысли и желания, я исполню твою волю, и прилечу к тебе.
– Даже и не знаю, зачем мне может понадобиться такой болтливый и ленивый Васпур? Ты только и годишься поедать пьяную землянику, да прогуливаться по холмам, вместо того, чтобы нести меня на крыльях, - печально сказал Летишурзар в бесполезной попытке пошутить.
Но, Февраль понял и ответил ему, так же.
– Что ж, может быть, попробую найти себе хозяина поудачливее, не такого плаксу и зануду, как ты. Который, будет помнить, что я спас его на острове Смерти от голода и жажды.
– Прощай, старая курица, лети в свой курятник, если он у тебя есть, - нежно добавил Летишурзар.
– Прощай ворчун, поищи того, кто станет тебя терпеть, - и добавил тихо, - Февраль будет тебя ждать, хоть тысячу лет…

Летишурзар подошёл к домику доброго Моти и подумал, что тут ничего не изменилось с тех пор, как он тут жил. Только, вместо старого, сгоревшего сарая, во дворе стоял новый, недавно выстроенный. На лужайке паслась Мотина непутёвая корова, снова о двух выменях, а во дворе бегала и блеяла овца. Летишурзару, вдруг, захотелось сделать для Моти и его многоголовой семьи, что-то хорошее, доброе, чтобы они больше не считали его бесчувственным чурбаном и идиотом, не понимающим, что он творит.
Он зажмурил глаза и представил, что овца не одна, а бегает в небольшой компании кудрявых подружек. Он не знал, как быстро должно подействовать волшебство, и на всякий случай медленно сосчитал до десяти. Резко выдохнул, и открыл глаза – овечек стало действительно десять, но последняя была двухголовая, что то он сделал не так. Может, считал слишком медленно, а может загадывая, не определился точно с числом.
– Издержки клонирования, - оправдался сам перед собой Летишурзар, но всё же решил исправить свой промах.
Он снова прикрыл глаза и мысленно представил, что вся небольшая отара на месте, а двухголовая овца исчезла. Она взлетела и упорхнула неведомо куда, словно подброшенная невидимым батутом, но, на последок, возмущённо и громко проблеяла. Летишурзар снова открыл глаза и придирчиво оглядел отредактированный результат. Всё было, как надо.
– Во всём должен быть порядок! – радостно заявил Летишурзар. – Так-то!
Он направился в дом и постучал. Мотя открыл дверь и оторопело уставился на него.
– Здравствуй Мотя. Вижу, ты рад снова меня видеть!
Мотя выдавил улыбку и открыл дверь пошире, что бы гость мог войти.
– Мотя, да ты обжился с последней нашей встречи. Гляди-ко сколько у тебя овец во дворе. Анита наверное довольна.
Мотя уставился на неведомо откуда взявшихся овец и, всё поняв, прослезился от благодарности и радости. Летишурзар обнял его и похлопал по спине.
– Видишь, я оказался лучше, чем вы с Буреломом и грубияном Ветрогоном думали обо мне.
– Лучше, лучше, - бормотал Мотя. – Как жаль, что Аниты сейчас нет. Она бы так обрадовалась.
– А, где же Анита и дети?
Летишурзар заметил, что дом у Моти пуст и не слышно голосов его детей, которые обычно рассыпались по нему целой оравой.
– Она уехала на нашем коне к матушке своей погостить и детей с собой забрала, кроме старшего. Мика сам не захотел меня оставить, тож помошник мой, время пришло.
Помошник стоял рядом с Мотей и улыбался во весь рот. Пухлые щёки с ямочками, как у девчонки, придавали ему задорный, бойкий вид. Мальчику было всего, лет девять, но он был живой и неунывающий, совсем не похожий на своего усталого, грустного отца.
– Может, это даже лучше, что Анита уехала, она не слишком меня любила. Зачем женщине расстраиваться лишний раз? Зови за стол Мотя, гость жрать хочет, как медведь, проснувшийся в берлоге по весне.
Мотя растерялся, он не знал, как сказать гостю, что в доме нет ничего, кроме засохшего куска чёрного хлеба, молока, да пары-тройки луковиц.
Летишурзар захохотал, он отлично знал, что Мотин дом пуст и всех припасов не хватит накормить даже голодную мышь. Он лукаво подмигнул Моте, и протянул руку с указательным пальцем, поверх его плеча.
– Мотя, да ты мот и транжира. Сколько харчей припас, видать позвал много гостей, и только мне места не припасено. Вот так пир!
Мотя ошалело закрутил головой, а мальчик Мика уже завопил от радости и бросился вперёд всех в комнату. Большой Мотин стол был завален всякими земными дарами. Здесь стоял жаренный поросёнок, рис с говяжьим рагу и овощами, выложенный на широкое, круглое блюдо. Из конфетницы, как дрожжевое тесто, продолжали ещё выпирать и вываливаться на стол конфеты, тянучки, монпасье, сладкие трубочки с кремом и шарики круглого, разноцветного дражже. Этот процесс необходимо было остановить, сам он, почему-то, не прекращался, и вышел из-под контроля.
– Горшочек, не вари, - строго, сказал Летишурзар, первое, что пришло ему в голову. Непокорная конфетница послушалась и угомонилась. – Небольшая техническая недоработка, - шутливо объяснил Летишурзар. – Трудно быть чудотворцем, ни самоучителей, ни толковых учебных пособий, до всего приходится доходить самому.
На большом подносе, пёстро расписанном красивыми цветами и птицами лежали горы пирогов, уже разрезанных на куски, с самой разной начинкой.
Интересно, почему они у меня уже порезанные на куски получились, - подумал Летишурзар, - неужели, чтобы не тратить время на нарезание? Так пожалуй совсем обленюсь, ширинку, и ту, волшебством начну расстёгивать.
– Мотя, ты любишь земляничный ликёр? Его даже кони приемлют, – спросил он у оторопевшего Моти.
– Я, не знаю… - выдавил добрый Мотя, у него был вид человека, который норовит улизнуть из трактира, не заплатив за заказанный обед.
– А, я знаю! Добрый Мотя, я знаю! Земляничный ликёр это такая вещь, что даже гордые васпуры ради него готовы стать на время глупыми курами. И ты таишь от меня этот чудесный напиток? Тогда, я возьму его сам.
Летишурзар выхватил из кучи колбас и копчёных рыбин толстое горлышко, и вытащил, перед изумлённым и вконец растерявшимся Мотей, бутыль тёмного стекла.
– Если ты ждёшь ещё кого-то, то оставайся и дальше у порога, - разрешил он Моте, - а я пожалуй буду ужинать. Садись Мика, стоя есть не очень удобно.
Мика уже оторвал кусок копчёной колбасы и схватил первую попавшуюся ему сладкую плюшку. И то, и другое, очень быстро убывало в его руках. Мотя, наконец-то, опомнился, и совсем пришёл в себя.
– Летинарх, ты жив? А мы с Анитой, так тебя жалели, ведь вокруг расспространилась весть, что ты погиб. Мы тебя всегда помнили, и тогда, когда ты пропал, и потом, когда ты спас меня из петли. Меня тогда хотели казнить, не знаю за что…
Мужчины выпили не чокаясь и Летинарх сказал Моте.
– Вот для тебя я Хранитель, но есть те, кто хочет, чтобы меня звали Разрушитель. Они открыли мне, что моё имя Летишурзар.
– Мы надеялись, что до этого не дойдёт.
– Дошло Мотя, дошло. Но, я больше не хочу быть игрушкой в чужих руках. Я возьму за горло своих служителей, и потребую сказать всё, всё, что они знают, но скрывают от меня.
– Ты имеешь на это право, - согласился Мотя. - Ты знаешь, что происходит в городе? Ворота больше не открываются и Город Благоденствия отрезан теперь от мира. Но появились слухи и похуже того. Говорят, что за воротами ничего нет. Совсем ничего, только бархатная, клубящаяся тьма. Горожане напуганы и многие уже начали покидать город, как Анита с детьми. Это те, конечно, у кого есть деревенские родственники, к которым можно прибиться.
Мотя и Летишурзар выпили ещё и лесоруб продолжал свой рассказ.
– Вчера заходил Бурелом на огонёк. Он сердился и громко негодовал. Знаешь, Летинарх, дома, что служат городской стеной, стали трескаться и в щели просачивается темнота и пустота. Она разрушает дома, и жители, уже, оставили их.
– Кто-нибудь уже умер?
– Каждый день, кто-нибудь, умирает. Гробы теперь самый ходовой товар. Я подумываю, даже, не бросить ли мне торговлю дровами, да не заняться ли лучше похоронами. Это очень выгодно. Люди боятся Смерти, и платят любые деньги, лишь бы кто-то похоронил их родственников.
Летишурзар кивнул и сделал вид, что поглощён едой, которая лежит у него в тарелке. Затем встал и начал разрезать печёного поросёнка, хотя в этом не было ни какой необходимости.
– Мотя, ты покажешь мне дорогу вниз, в подземный ход. Я должен пройти во дворец.
Мотя вздрогнул и положил свою ложку на стол.
– А, по-другому ты не можешь попасть во дворец?
Летишурзар отрицательно мотнул головой.
– Я хочу застать их врасплох. Понимаешь?
– Я был в подземелье, когда меня вели во дворец, забрав прямо из дома, и вспоминаю об этом в страшных кошмарах. Даже виселица милосерднее, чем те твари, что обитают там, под землёй.
– Но, вы же прошли.
– Да, прошли. Не забывай, хозяин, что служителей было много, и они использовали какой-то сигнал, чтобы распугать всех тварей впереди себя. Но, даже это не всегда помогало. Они лезут прямо из стен, нападают из тёмных, боковых шахт.
– А, как служители находили дорогу. Ты помнишь это?
– Они не искали дорогу. Нет. Они просто спрашивали, куда им идти, и эхо им подсказывало это. Например, дошли до развилки и спрашивают. Теперь куда? А, эхо им отвечает из лабиринта. Сюда, сюда, сюда! Тогда, они бросали в темноту кусок сухаря, дожидались, когда хруст затихнет, и следовали на зов.
– Знаешь, есть такая птица, в других странах, далеко отсюда. Она очень любит мёд и сама показывает людям, где живут медоносные пчёлы. Люди выкуривают пчёл дымом и забирают мёд, а птица получает в благодарность от них любимое лакомство, - сказал задумчиво Летишурзар.
– Значит, эта тварь поступает также, она умна и очень любит сухари. За них она водит служителей по лабиринту.
– Но, откуда тварь знает, куда хочет пройти человек?
– Этого я не знаю, - ответил Мотя, разводя руками.
– Ладно, чего не знаю, то узнаю. А, завтра Мотя мы будем сушить сухари. Мешка хватит, как ты думаешь?
– Мешка, конечно, хватит, только надо их помельче порезать, чтобы на дольше хватило.

Когда сухари прокалили в печи и их сложили, ещё горячими, в льняной мешок, Летишурзар в сопровождении Моти дошёл до самых нижних комнат, где он, когда-то блуждал, впервые попав в его дом. Мотя передал ему свой сосуд со светящимися жуками и сказал.
– Это повернее факела будет. Факел может потухнуть, а жуки не потухнут, уж точно.
Но, Летишурзар всё же взял с собой спички, на всякий случай, и несколько просмолённых деревяшек про запас. Он простился с добрым Мотей и тот запер за ним дверь, отделявшую подземелье и нижние комнаты-кладовые.
Он прислушался и попытался разглядеть, что там вперели, но далее трёх метров был мрак и какие-то звуки. Что-то утробно булькало, стонало в отдалении. Иногда, какой-то шутник, сдавленно хихикал и тут-же замолкал. Летинарх представил себе дворец, таким, каким его помнил, и сказал.
– Мне надо во дворец. Экскурсовод отведите меня во дворец, у меня там назначена важная встреча.
Он подождал, и услышал, какое-то посвистывание, не столько ухом, сколько внутри головы.
– Сю-ю-ю-да.
Это можно было перевести, как - «сюда», но это был просто свист, похожий на свист сурка.
Летишурзар сунул руку в мешок у себя на груди и достал сухарик. Он бросил его в темноту подземелья, в направлении свиста, и тут-же, кто-то, принялся хрустеть и чавкать с явным удовольствием. Так началось путешествие Разрушителя, которое должно было закончиться в зале откровений.

Летишурзару очень хотелось увидеть это существо, которое было так умно, и он пошёл на хитрость. В очередной раз, бросив сухарик, он не стал дожидаться, когда поводырь закончит хрустеть лакомством и подошёл со светильником прямо к нему. Свет осветил небольшого зверька, похожего на кошку с пушистой и красивой шерстью и круглыми глазами-плошками. Уши у зверька были похожи на кошачьи, но намного больше. Это, чтобы лучше вас слышать, - вспомнились Летишурзару слова из сказки. Да, и зубки у него были тоже не маленькие, с сухариками он расправлялся, как с манной кашей. Летишурзар разглядывал с интересом непонятного зверька, а в голове его, кто-то настойчиво и по-детски капризно сказал.
– Ты меня не видишь!
– Вижу, - заупрямился Летишурзар.
– Ты меня не видишь! – как запись на магнитофоне, точно с той же интонацией снова сказал голос в его мозгу.
– Ну, хорошо, не вижу, - согласился мысленно Летишурзар, и зверёк спокойно принялся снова за свой сухарик, хотя человек стоял перед ним, как факт, и внимательно его разглядывал.
Летишурзар всё понял. На самом деле, зверёк был не умнее любого другого зверя, просто в процессе подземной эволюции, он выработал способность воспринимать и использовать биотоки мозга всех живых существ. Он не имел когтей и клыков, как у хищников, и был беззащитен. Он питался корнями расстений и деревьев, но защищаться он всё же научился. Когда, враг настигал его, он внушал
ему – ты меня не видишь, меня нет. И всё, враг переставал нападать и маленький грызун мог улизнуть в безопасное место.
Эти же свои способности он научился использовать, провожая людей по лабиринтам подземелья, а те кормили его сухариками, которые были и вкуснее и питательнее, чем корни деревьев.
Маленький поводырь, ещё хрустел своей честно заслуженной подачкой, а сбоку послышался снова свист.
– Сю-ю-ю-ю-да.
Летишурзар шагнул в правый, боковой рукав хода, он усмехнулся. Конечно, ни одно существо, не может эволюционировать в одиночку. И добрый Мотя не понял, что поводырей здесь было полным-полно, они передавали человека, как эстафету. Поел сам, покорми друга - примерно так, можно было объяснить их дейсвия. Летишурзар кинул во тьму сухарик и там раздалось сладкозвучное чавканье. Это новый пушистый поводырь насыщал свою утробу.
Под землёй было очень холодно, словно в гигантском холодильнике, в котором выключили свет. Местами проходы были очень низкие и приходилось сгибаться почти пополам, чтобы протиснуться в них. Летишурзар прополз в один из таких узких рукавов и упёрся во что-то, что ему показалось упавшим валуном. Но, серая, гладкая поверхность вдруг зашевелилась и задрожжала, как отвратительное желе. Летишурзар отскочил от непонятного существа, которое не имело ни головы, ни ног, а было похоже на гигантского серого слизня. Тот ещё пустил по своей поверхности несколько судорожных волн-импульсов, но затем успокоился и затих.
Летишурзар почувствовал, что буквально задыхается. От слизня и от его собственной руки, которой он опёрся на слизня по ошибке, исходил запах забытых детских подгузников.
– Чёрт, чёрт, - пробормотал Летишурзар, - хорошо ещё, если эта дрянь, что он выделяет, окажется не ядовитой. Не удивительно, что он разлёгся посреди хода. Стоит его кому-нибудь сожрать и ни какие дезондоранты и блендамеды не памогут. Настоящее дерьмо.
Далее Летишурзар пробирался гораздо осторожнее. Слизней было очень много и больших и маленьких, видимо это место было излюбленным для них. В одном проходе их оказалось так много, друг на друге, как червей в банке рыболова, что Летишурзар не мог пройти и поводырь повёл его в обход, по соседним ходам. Слизни раздражали Летишурзара, но уже позже он понял, что на самом деле должен был бы радоваться их соседству. Хищники, что обитали в тёмном лабиринте, тоже обходили колонии слизней, и здесь было, хоть и мерзко, но зато безопасно.
Летишурзар совершенно потерял счёт времени и ему казалось, он пробирается уже часа четыре. Спина затекла от вечно-полусогнутого состояния, а впереди были всё теже бесконечные кишки проходов, словно он оказался в утробе спящего великана.
Впереди, вдруг, что-то пискнуло и ужас, пополам с обречённостью, ударили в мозг человека. Писк ещё продолжался, но не долго, и вскоре затих. От волны обречённости и безысходности ничего не осталось, она едва не взорвала мозг человека и тут же пропала. Летишурзар остановился, он не сделал последний шаг, который мог стать для него роковым, а стал таким для пушистого поводыря. Человек поднял лампу и осветил проход, то, что он увидел заставило его попятиться.
Весь проход был затянут огромной паутиной, которая, как гигантская, кружевная скатерть, была густой и очень прочной. Нити паутины ещё подрагивали от только что, отчаянно сопротивлявшейся добычи. Маленький пушистый зверёк-поводырь уже затих и его держал в щетинистых лапах огромный паук, величиной с ротвеллера. Восемь глаз внимательно изучали человека, оценивая его на питательную ценность, и Летишурзар понял вдруг, что паук может бегать не только по паутине, а и по земле, тоже. Паук совершенно не боялся человека, это было тупое и прожорливое насекомое, зато Летишурзар весть похолодел.
– Где, я возьму такую мухобойку… он слишком велик.
Он достал свой длинный и стройный меч и ткнул паучище им, как палкой, остриём. Паук упал с паутины вниз и весь сложился, как биотрансформер. Летишурзар потыкал его ещё, но гигантский паук был мёртв и не шевелился.
– Спасибо, тебе Мотя, но от твоей лампы пользы, как слепому от очков.
Он достал спички и поджёг один из факелов, тот весело затрещал, словно хотел подбодрить человека. Летишурзар сжёг паутину и положил погибшего поводыря в ямку, а затем ногой прикопал его грунтом.
– Ты честно служил глупым людям, и зарабатывал свой, насущный хлеб. Ты мог съесть ещё много сухарей, но тебе не повезло. Гипноз гипнозом, но надо и под ноги, тоже, смотреть. Прощай пушистик, покойся с миром.
– Сю-ю-ю-да, - раздался свист впереди.
– Ты ушёл, но на смену тебе пришли другие! – закончил свою речь Летишурзар и двинулся вперёд, выкидывая во тьму кубики поджаренных сухарей.
Теперь, он держал факел в левой руке, а меч в правой. Он понял, что лучше быть наготове, неведомо что ещё, ждало его дальше в тёмных, земляных проходах.
Множество поворотов в бесконечном пути и Летишурзар уже не мог представить себе под какой частью города он теперь находится. Но, в некоторых местах своды тоннеля подозрительно дрожжали и земля там осыпалась. Летишурзар догадался по колебаниям земли, что над ним находится дорога на скотобойни. Тучные коровы, быки, лошади и гурты овец перегонялись по этой дороге, в обход от центра города. Значит, он прошёл ещё не так много и путь ко дворцу был не близок.
Он ещё раздумывал об этом, но, внезапно, услышал писк поводыря и в голове возникла мысль – бежать! Летишурзар вглядывался во тьму напряжённым взглядом, его сразу бросило в жар и он облизнул высохшие губы. Очень хотелось глотнуть воды, а ещё лучше чего-нибудь покрепче, чтобы поддержать свои силы.
Всё произошло так стремительно, что Летишурзар только, потом, успел сообразить, как же всё это было. Вслед за писком поводыря и внезапно возникшим желанием бежать, из прохода выскочил пушистик, так стремительно, что он не успел его увидеть. Летишурзар только почувствовал, что зверёк кинулся ему навстречу, отолкнулся от его плеча, перескочил через него, и мгновенно умчался, в обратную сторону. От резкого, внезапного толчка Летишурзар покачнулся назад и сильно вздрогнул. Он обернулся вслед поводырю, но того и след простыл, что и говорить, прыгал этот зверёк ещё лучше, чем ел сухари.
Пока Летишурзар крутил головой и соображал, что так могло напугать зверька, из бокового узкого прохода выползла рептилия и уверенно попёрла на него. Сильные растопыренные лапы загребали землю неуклюже, но быстро, тело её извивалось из стороны в сторону, как у варана. Тварь была почти безглазая, видимо, она жила в таких закоулках, куда ни когда не заходили, даже служители с факелами. Вместо глаз у неё были лишь бельма, похожие на две оловянные пуговицы, почти заросшие чешуйками кожи. Зато обоняние у неё было отличное и она уверенно бросилась на человека, выбрасывая вперёд раздвоенный, длинный, фиолетовый язык.
Летишурзар отскочил, он уже хотел, бежать вслед за поводырём, но понял, что гигантский варан двигается быстрее его, и к тому же ему не придётся глядеть себе под ноги, чтобы не запнуться и не упасть.
Летишурзар ткнул ему пылающим факелом в морду и варан замер, приподнявшись на передних лапах. Он не двигался, а его хвост в это время, бешено колотился из стороны в сторону. Летишурзар ещё раз стремительно ткнул твари в пасть огнём, и рептилия зашипела и отскочила назад с поразительной лёгкостью, словно была на пружинах. Она шипела и булькала горлом, которое раздувалось у неё, как у жабы. Но, она не собиралась отступать, примитивный мозг не мог оценить степень опасности, видимо прежде, она не встречала серьёзного отпора.
Гигантский варан небрежно выбрасывая лапы, вразвалочку, стал обходить человека с другой стороны, поворачиваясь к нему боком. Его толстый хвост внезапно ударил по тому месту, где только что стоял Летишурзар. Тот едва успел отскочить. И тут страх прошёл, его вытеснил азарт и гнев.
– Ну, ты ящерица чешуйчатая! Дракон – недоросток! Вот тебе! – выкрикнул Летишурзар и отрубил острым мечом хвост варана.
Рептилия дёрнулась и пробежала по тонелю с десяток метров в одну сторону, а затем резко развернулась и помчалась в другую. Но, она не собиралась убегать, она просто металась от боли.
С ещё большей стремительностью, чем прежде, она бросилась, теперь, прямо на человека, широко открыв пасть, так, что складки пёстрой кожи съехали с неё, и повисли с боков, как опущенный вниз капюшон. От вида такой пасти можно было умереть раньше, чем она схватит тебя за живое и родное. Зубы были величиной сантиметров десять и загибались назад, чтобы добыча не смогла вырваться.
Летишурзар ударил мечом сверху вниз и пасть стала раздвоенной, также, как и фиолетовый язык безглазой твари. Ящер захлопнул разрубленную пасть и замотал головой вместе с чешуйчатой кожей спины. Он ползал в луже собственной крови и лапы его стали блестящими и мокрыми от неё. Летишурзар не был уверен до конца, что тупая свирепая гадина поняла своё место, она мотала головой, но была ещё сильной и подвижной. Он отрубил ей переднюю лапу и попортил складки капюшона, но он не стал добивать её, ему стало вдруг мерзко и противно от вида изуродованного его рукою живого существа. Он осторожно обошёл поверженного, но ещё живого, огромного варана, и продолжил свой путь, стараясь, побыстрее уйти от места боя.
Его трусливый поводырь вернётся, как только поймёт, что ему нечего бояться, а может быть впереди, его уже ждёт другой пушистик.
– Сухари и меч, вот, что нужно человеку. И тогда, он не пропадёт, даже в котокомбах Города Всеобщего Благоденствия. А, бывает всеобщее благоденствие? – подумал вслух Летишурзар, и тутже сам себя одёрнул. – Бывает, бывает! Ты, что хочешь, придурок, выбраться из-под земли, для того чтобы увидеть пустое место? Я не знаю, как это происходит и, почему, но мне пора уже научиться осторожности. Пока я знаю, что Город Благоденствия есть, он конечно и безусловно есть. Есть лавки, мост, дома, Счастливый Петьша и Маша и пёс Бешенный Волк и ещё много всякой, милой бестолочи.
Всё это Летишурзар бормотал вслух и одновременно чутко вслушивался. Наконец, долгожданный свист раздался невдалеке, и Летишурзар так обрадовался ему, что даже рассмеялся. Он почувствовал себя уже не одиноким, два зорких круглых глаза и пара больших острых ушей, на службе у него. Они предупредят его об опасности таящейся в темноте, а он подставит крепкое плечо, когда пушистый дружок захочет улизнуть от чьих-нибудь клыков. Надо сказать, что плечо у Летишурзара ещё побаливало от удара в него с налёту быстрых лап поводыря, когда тот таким оригинальным способом скрылся от гигантского варана.
Теперь, Летишурзар стал подозрителен и, увидев вдали что-то, замедлял движение, пока не убеждался, что это просто земляной слежавшийся ком или камень. На повороте одного их ходов стояла давно брошенная ручная тачка, без колеса, небрежно прислонённая торчком к земляному горбу. Она осталась ещё с тех времён, когда вся подземная сеть ходов, была угольной шахтой, здесь ещё встречались вросшие в грунт опоры-деревяшки и ржавые кирки. Брошенная тачка в свете факела, была очень похожа на притаившуюся, рогатую, хищную улитку, ростом с человека. И Летишурзар не удивился бы, если бы она именно этим самым и оказалась, здесь всё имело свойство мутировать в сторону глобализации.
Постепенно стали попадаться светящиеся грибы, уже знакомые ему по первому переходу по подземелью со служителями. Он обрадовался при виде их, это означало, что он на правильном пути и приближается ко дворцу.
В одном из переходов он замер в восхищении. Над грибами светившими зеленоватым, холодным светом кружились маленькие голубые и жёлтые мотыльки. Они питались ядовитыми для человека, но безвредными для них спорами грибов, и, тоже, светились благодаря им, только другими, более живыми отенками. Танец мотыльков был так прекрасен, что Летишурзар пожалел, о том, что он один видит это чудо.
Крохотные изящные мотыльки танцевали, образуя восходяще-нисходящую двойную спираль, – модель галактики в ускоренном движении, с ума свихнувшийся млечный путь. Маленькие, живые звёзды не рассеивали мрак, но сами в нём светились и кружились, как ленивый, снежный вихрь, каждая строго соблюдая определённую скорость и своё место в общем движении.
Летишурзар не удержался и махнул ладонью поперёк движения крохотной галактики. Мотыльки рассеялись волнами, но тутже вернулись, и опять восстановили в точности размер спирали и скорость её вращения. Видимо, высота спирали зависела от количества особей в колонии и подчинялась строгим математическим законам.
Впереди раздался нетерпеливый свист.
– С-ю-ю-ю-да.
– Иду, иду, - откликнулся поводырю Летишурзар, он сунул руку в мешок, висевший у него на груди и отметил, что сухари в нём уже заканчиваются.
Нет сухарей, нет поводырей, - подумал Летишурзар.
Ему лучше поторопиться, пушистики не люди, и не будут работать без зарплаты. И, даже, такое понятие, как субботник, им чуждо до самых кончиков их длинных, острых ушек.
Летишурзар вдруг почувствовал, что ноги у него налились свинцовой тяжестью, словно к каждой было привязано по хорошей гире. Так всегда бывает, что идёт человек, идёт, и всё вроде бы ничего, всё интересно вокруг и, вдруг, сразу устал. Лень и безразличие начали охватывать его. Сам с собой, он уже наговорился досыта, а рядом не было никого, кто бы подбодрил его и поддержал. Ему пришлось поджечь второй факел, но и он больше коптил, чем давал света.
Летишурзар смутно чувствовал, что он находится где-то на подступах к величественным залам и переходам дворца, но он так устал, что с ужасом начал думать, сможет ли туда дойти. Он прислонился спиной к стене, перекидывая свой вес, то на одну, то на другую ногу, как это делают все уставшие от ходьбы люди. Очень хотелось посидеть, а ещё больше полежать.
Стена, к которой он прислонился, была влажной и очень холодной, местами она даже была покрыта инеем. Прикосновение её знобило спину. Летишурзар опустился на корточки и сжался в комок, как внутриутробный плод. Но, не успел он насладиться покоем и отдохнуть, как спиной прижал слабое место в стене туннеля, и полетел куда-то во тьму. Это место недавно обрушилось и загородило один из боковых проходов, куда и провалился Летишурзар.
Он перекувыркнулся несколько раз, продолжая падать вниз, в какой-то земляной карман, случайно оказавшийся на его пути. Он падал, а навстречу ему из запертого обвалом тупика рванулась стая летучих мышей, которых он невольно освободил. Они пронзительно пищали в своём порыве к свободе, и избивали его кожистыми, сильными крыльями. Летишурзар упал в шахту, и оказался в полной темноте, потеряв факел, который стая летучих мышей мгновенно потушила. По крайней мере, даже слабый огонёк не светился в этой преисподней. Где-то наверху раздался зов поводыря.
– Сю-ю-ю-да, - и это звучало, как насмешка.
– Сам, иди сюда, - ответил ему разозлённый человек. Поводырь пискнул и замолчал. – Уволился, - подвёл итог Летишурзар.
Он начал ползать и ощупывать руками глубокую яму, где он оказался, пока не наткнулся на что-то, что ему не понравилось. Даже и без света, в полной тьме, Летишурзар догадался, что это череп человека. Похоже, что он был здесь уже не первый жилец, с пожизненным сроком заключения.
– Ладно, - пробормотал он, - при мне мой меч, я могу сделать ступеньки в земле и выбраться отсюда.
Летишурзар вынул меч и ударил им по стене колодца. Меч отскочил от твёрдой породы, не оставив на ней заметных следов, но зато, стена колодца вспыхнула и засветилась.
– Солнечные камни, природные батарейки! – закричал радостно Летишурзар. – Ага, вот оно что! Ребята, вы здесь устроили контрабадную добычу солнечных камней, но риск оказался больше выгоды. Случился обвал и вы остались тут, кормить летучих мышей, которых сами же и заперли своею неосторожностью.
Но, тут Летишурзар осёкся, он подумал, что и сам, также, попал в ловушку из которой не сможет, выбраться. Весь этот мир мрака и настороженной злой тишины так надоел ему, что им овладело что-то вроде безумия. Он вскочил резво, словно недавно и не испытывал крайнего утомления и подавленности, и принялся бегать по шахте, оталкиваясь от стен ногами в прыжке, и ударял мечом по всему, на что наталкивался. Удар, и руда полная солнечных камней вспыхивала, как вечерняя, неоновая вывеска. Удар, и загоралась яркая гирлянда, как на новогодней ёлке. Летишурзар смеялся, как большой, расшалившийся ребёнок, довольный своей выдумкой.
– Оружие к бою гото-о-о-овсь! Пли!
И он ударял мечом о камень породы. Там рассыпался фейерверк салюта, похожий на внезапно распустившуюся, гигантскую астру. Множество астр расцвело и под ногами Летишурзара, ярко освещая колодец провала.
– Вот, так-то лучше, - устало сказал Летишурзар и снова опустился на корточки.
Он тяжело дышал и совсем выбился из сил. Вспышка эмоций утихла и силы его сразу иссякли. Он прикрыл глаза и задумался, а может даже задремал. Некоторое время он отдыхал, безразличие снова стало подкрадываться и одолевать его. Хуже всего, что у него с собой было мало воды, и она уже закончилась, а пить хотелось всё сильнее и сильнее. Его положение было безнадёжным и он очень хорошо это понимал.
Летишурзар всё ещё отдыхал, прикрыв глаза и прислонившись затылком к холодным влажным камням, а наверху послышалось какое-то бульканье и шипение. Нехотя, он открыл глаза и посмотрел вверх на край освещённой ямы. Там свесилась, уже знакомая, пятнистая складка капюшона и чешуйчатая голова с бельмами глаз. Длинный, фиолетовый язык гадины трепетал и подрагивал, из горла раздавались уже знакомые, жвакающие и булькающие звуки.
– Тебя только не хватало, - устало выдавил Летишурзар.
Он отодвинулся в другую сторону провала, чтобы рептилия не свалилась прямо на него.
Тварь ещё не знала, как ей поступить, её сбивало с толку, что еда находилась в какой-то яме, в которую приходилось за ней лезть. Голова гигантского варана покачалась и исчезла.
– Прощай, желудок с зубами. Ты понял, кто здесь хозяин, так-то лучше для нас обоих.
Но, не успел он проговорить это, как таже чёрная, тупая морда, формой напоминающая усечённый конус, показалась с другой стороны, и даже сделала попытку царапать край ямы, кривой лапой с когтями. Сверху посыпались земля и камни, и Летишурзар снова отскочил на прежнее место, где он отдыхал, пока не появилась незванная гостья. Он понял, что рептилия очень голодна и не отступится от него, но больше всего он боялся её падения вниз, в узкий колодец шахты. Она просто раздавила бы его, у человека в такой ситуации, не было, ни каких шансов, спастись.
Тварь медлила, она только переползала с одного края ямы к другому, а Летишурзар каждый раз перебегал от опасного места подальше. Каждый из них следил, настороженно, за действиями другого и выжидал. Летишурзар поднял несколько кусков породы и запустил их в морду гигантского варана. Ящерица зашипела и показала ему свою голивудскую улыбку, ту самую, от которой появлялись мурашки величиной с кулак, а желудок проваливался в пятки.
В одном месте ямы он заметил, что порода здесь более влажная, крохотная струйка воды сочилась из земли робкими толчками. Летишурзару вдруг пришла в голову отчаянная мысль, в то время, как варан свешивался с края ямы всё ниже. Ящер растопыривал толстые, кривые лапы и упирался ими, как распорками в отвес шахты, а тяжёлый, длинный хвост и задняя часть туловища пока ещё удерживали длинное, гибкое тело от стремительного падения в яму. Долго так продолжаться не могло, и ещё несколько минут должны были решить судьбу человека и подземной, безглазой твари.
Этот родник, тоже, воды подземной реки, - подумал лихорадочно Летишурзар, - я могу попросить у неё помощи. Будь, что будет.
– Яанмет, помоги мне, ради своей сестры, у меня её зеркало! – возвал Летишурзар громко и отчаянно.
– Где ты? – раздался тихий и спокойный голос Яанмет.
– Я здесь, здесь! На дне ямы, где бъётся крохотный родничок.
– Как, маленькая жилка… Я знаю где ты, - сказал голос Яанмет.
Из стены шахты показалась чёрная и блестящая, словно испачканная нефтью рука. Она высунулась по локоть и остановилась.
– Возьмись за руку, муж моей сестры, и я спасу тебя.
Летишурзар схватил протянутую к нему чёрную и блестящую руку Яанмет и крепко сжал её в своей правой руке. Рука стала исчезать в стене и протаскивать его вслед за собой, как нитку в игольное ушко. Ощущение было такое-же, как при движении стаи летучих мышей ему навстречу, но это был путь к спасению. Летишурзар задыхался, лицо его облепила твердь земли и камни в ней отступали неохотно, царапая и раздирая кожу. Он уже терял сознание, когда, наконец, выпал из плена земли и почувствовал, что снова может, дышать. Он сделал несколько судорожных глотков воздуха и, качаясь, ощупал голову и лицо ладонями кровоточивших рук.
Лицо опухло и скорее всего выглядело, как у избитого бомжа, то есть синяя подушка без глаз, но с кровоподтёками и с распухшими, лопнувшими губами. Летишурзар хотел поблагодарить Яанмет за своё спасение, но у него вышло лишь невнятное – бу-бу-бу, - хотя, он пытался сказать – благодарю.
Нет, решил Летишурзар, с болтовнёй придётся подождать, когда он будет чувствовать себя хоть немного лучше. Он огляделся вокруг. Веки его так опухли, что глаза глядели через них, как через щель амбразуры, и щель эта всё время норовила закрыться.
– Усни, я приготовила тебе ложе из сухих водорослей и напиток забвения. Ты нуждаешься в отдыхе, муж моей сестры, а завтра ты проснёшься здоровым и бодрым. Не опасайся, твой сон ни что, не потревожит. Я буду его охранять бдительно и с радостью, как нежная сестра Яалтевы – Яанмет.
– Бу-бу-бу, - то есть, - благодарю, - снова пробубнил Летишурзар и упал избитым, больным телом на мягкую подстилку, у него не было сил снять надоевший панцирь и мешок с остатками сухарей.
Он только успел напиться из сосуда тёмного стекла и удивился, что жидкость в нём оказалась не похожа на воду, хотя и хорошо утоляла жажду. Она была маслянистой, со вкусом мяты, от неё сразу перестала болеть голова и наступило умиротворение и приятная слабость, как после бани.
Он мгновенно и крепко уснул, а невдалеке из маслянистого чёрного протока за ним наблюдала Яанмет, подбородком оперевшись на сложенные перед собой руки. Она положила свои руки на край воды, как на подоконник и вода послушно держала её. Эмалевые, голубые глаза равнодушно и безучастно взирали с тёмного лика на спящего крепким сном человека.

Летишурзар проснулся бодрым и новеньким, словно младенец. Ничто в его теле, больше не напоминало о выпавших вчера на его долю приключениях. Хотя, понятие вчера было условным в мире вечной тьмы, и деление на день и ночь было здесь не нужным. Яанмет погрузилась в тёмные, спящие воды своей реки и сама заснула. Летишурзар снова оказался в полном мраке и одиночестве. Он вспомнил, что в мешке с сухарями у него должны быть несколько подобранных им солнечных камней, которые он хотел сохранить для Яалтевы. Он начал искать их на ощупь и нашёл.
Летишурзар вложил гладкие и холодные кристаллы в тёмный, пустой сосуд Яанмет, предварительно хорошенько встряхнув их, в сложенных вместе ладонях. Тёмное стекло нехотя пропускало сияние солнечных камней, но всё же давало скудный источник света.
Летишурзар находился уже на окраине дворца, он уверенным, бодрым шагом направился к зале откровений, при этом насвистывая марши и другие бравурные мелодии. Его удивляло, что во всех залах и переходах было совершенно темно, служители пренебрегали своими обязанностями. Старик мастер и мальчик подмастерье, тоже исчезли, и некому стало оживлять солнечные камни. Летишурзар стал сам включать их, где мог дотянуться мечом. Впереди его, по-прежнему, царил мрак, а позади светилась череда освещённых дворцовых покоев.
Очень неприятно было думать о всей бронзовой живности, что сторожила его впереди. Так и казалось, что они оживают во тьме, и только при попадании на них света, прикидываются мёртвыми, бронзовыми изваяниями. Летишурзар дошёл до овальной залы откровений, но так никого и не встретил по дороге.
Та решимость спросить со своих служителей, что заставила его преодолеть весь опасный и тяжёлый путь, постепенно сменилась грустью и обидой. Зал откровений был таким же безжизненным и холодным, но во тьме, что-то живое дышало и страдало в нём. Летишурзар начал торопливо зажигать нижние, ложные окна из голубоватых, солнечных камней и в их лунном, молочном свете увидел крупное, тучное тело высшего служителя. Он сидел за столом один, бессильно повалившись на него, и не мог подняться со своего места, чтобы покинуть вымерший, опустевший дворец.
Летишурзар позабыл свой гнев, он бросился к больному старику, и приподнял его за плечи. Тот открыл мутные, серые, словно замыленные глаза, и удивлённо поглядел на Летишурзара.
– Как ты здесь очутился, хозяин? Этого не должно было произойти. Никак.
– Я должен был сгнить на острове Смерти? Так вы хотели, предатели, со мной поступить? Зачем, вам, это было нужно? Зачем? – встряхнул он старика, но тут же устыдился своей грубости.
– Хорошо, я всё тебе открою, но у нас не много времени. Очень мало. Все служители вернулись в свой мир, они выполнили свою миссию здесь и им ещё многим надо помочь. А я остался поневоле. Там, в другом мире, у меня случился инфаркт и я, как и ты, нахожусь в бессознательном состоянии. А, здесь, я до тех пор, пока не умру. Смерть скоро придёт за мной…
– Ты сейчас в бессознательном состоянии и поэтому находишься здесь? – выговорил изумлённый Летишурзар.
– И ты тоже спишь. Там, в том мире, ты спишь и творишь всю реальность этого мира, поэтому ты здесь можешь всё. Ты величайший из волшебников, хозяин, своего сна.
– Ты бредишь!! Никогда моя жизнь не была такой красочной, увлекательной и насыщенной, такой реальной. И ты говоришь, что это только сон?
– Да, это сон, Фата Моргана, Майя, называй, как хочешь. Ты оказался очень крепким орешком, ты художник и фантазия твоя оказалась упорной, необоримой для нас. Тогда, мы отправили тебя на остров Смерти, чтобы ты умер там, и очнулся в настоящем, реальном мире, пробудившись от своих иллюзий. Но, ты и здесь оказался сильнее. Как тебе удалось покинуть остров Смерти, ведь это невозможно?
– Я улетел с острова на белом Васпуре, которого назвал – Февраль. У него грива серебрится, как иней в феврале.
– Откуда он взялся?
– Я придумал его. Давно, ещё когда жил под мостом.
– И он стал реальностью… У вас очень сильно развито подсознательное мировосприятие. Зачем вы выбрали профессию реставратора, вы могли бы быть замечательным дипломатом или мошенником, что в вообщем-то одно и тоже.
Старик откинул голову на кресло, тучным подбородком вверх и тяжело дышал. Рука его сжимала белый балахон там, где у человека находится сердце. Он пришёл в себя, немного отдышался, и хотя, пот крупными каплями бежал по его лицу, продолжил свою речь.
– Теперь, ты не сможешь вернуться в свой мир, пока не разрушишь этот. Мы нарекли тебя Разрушитель и это имя, уже, как кислота, разъедает то, что ты создал в своём воображении.
Летишурзар не выдержал и снова схватил старика за складки балахона.
– Разве вы спросили меня, хочу ли я оставить Город Всеобщего Благоденствия? Нет! Меня никто не спросил. А я не брошу этих людей, я спасу их. У них нет другого мира и нет другой реальности, кроме этой. Я за них отвечаю перед своей совестью, потому что, я создал их.
– Уже поздно.
– Нет, я буду бороться, даже если от этого мира останется осколок величиной, только, с носовой платок! И если я смогу стоять на нём, хотя бы одной ногой, то и тогда, я буду стараться сохранить то, что ещё есть!
– Я не смог убедить тебя? – хрипло вопросил высший служитель.
Летишурзар молча и сурово покачал головой.
– Тогда, ты должен вернуться к самому началу, чтобы исправить то, что уже совершил, сначала по незнанию, а потом нашими руками. Каждый сам выбирает свой путь. Иди к Золотому Змею, только он властен над временем, он и есть само время. Золотой Змей поможет тебе всё исправить и начать заново.
– Где мне его искать? – спросил торопливо Летишурзар, но было уже поздно.
Старик поглядел на него испуганно и в глазах его был ужас и обречённость. Он не мог бежать и от того его смятение было непереносимо для Летищурзара. Стена раздвинулась и знакомая фигура в чёрном, рваном балахоне с косой в руке вышла из неё.
– Он мой, - сказала Смерть, - в том мире, откуда он пришёл, он уже умер, не может он существовать и в этом.
Смерть подхватила с лёгкостью тучного старика, словно он был только фантомом и поволокла его за собой в открытый проход в стене.
– Нет! – выкрикнул Летишурзар, - Я не отдам его тебе!
Он бросился с мечом на Смерть, но она только засмеялась над ним и взмахнула косой. Одним взмахом острейшего края косы она легко отсекла ему правую руку, вместе с мечом. Рука Летишурзара сжимала меч, и лежала у его ног, обрубком к нему, а он смотрел на неё ужасным взглядом. Боль и кровь хлынули, наполняя зал откровений, а Смерть скрылась со своей жертвой, и провал закрылся за ней, как будто ничего и не было.
Летишурзар обхватил культю своей изуродованной руки, здоровой левой рукой и прикрыл глаза.
– Ещё всё можно поправить, если я не потеряю, сейчас, сознание, - проговорил он дрожжащими, белыми губами. – Надо продержаться немного. Ну же, давай, Хозяин, - шептал он сам себе.
Он представлял, что он здоров и правая рука его на месте определённом ей с рождения, но у него ничего не получалось. Боль была так чудовищна, что вытесняла все прочие чувства и мысли. Он страдал, и был не в состоянии представить себе, что бывает что-то ещё, кроме огромной, кричащей о себе, разрывающей его боли.
Усилием воли он, всё же, стал преодолевать отчаяние, и представил, для начала, что рука у него есть, но просто она ранена и сильно болит. Этот путь оказался правильным, и он нащупал рану на целой, вернувшейся к нему конечности. Теперь, когда самое страшное он сумел преодолеть, он представил, что рана его затянулась и мгновенно зажила.
Боль ушла мгновенно, словно её и не было, а на месте отруба остался только красный, некрасивый рубец. Но, Летишурзару было на него наплевать.
– Я горец! – радостно и в тоже время изумлённо заявил он, но тут же добавил. – Но, со Смертью я больше спорить не стану. У старушки скверная привычка хвататься за нож, а ножичек у неё, огого какой.
Летишурзар задумался и вдруг решил.
– Если, Смерть бродит сквозь стены, то и я смогу сделать тоже самое.
Он снова прикрыл глаза и представил себя на зелёном холме около прохладного, дурманящего ручья, где обитала его Яалтева. Чудо не заставило себя ждать.
Раньше, чем он открыл глаза, он уже услышал сотни птичьих голосов, почувствовал тысячи различных ароматов цветов и трав, и услышал мягкое журчание ручья. Всё это ворвалось в его сердце, уставшее от мрачной, подземной тишины и кромешной тьмы, которую лишь едва рассеивали жалкие крохи света от факела или светильника с камнями.
Он ошалело смотрел вокруг широко открытыми глазами и счастливо улыбался, словно впервые увидел всю пестроту мира. Летишурзар оказался под кустом буйно цветущей черёмухи. Солнце пропитало черёмуху насквозь и на неё было больно смотреть глазам, отвыкшим от яркого света. Гибкие, пушистые кисти соцветий источали сильный, пьянящий аромат. Они покачивались от лёгкого ветерка, как невесомая пена, и осыпали его хлопьями душистых, белых лепестков.
– Яалтева – светлая, я вернулся к тебе, - прошептал, как заклинание Летишурзар.

9

У Никитиной зазвонил сотовый телефон. Лена ещё спала и спросонья бросилась его искать по квартире.
«Что так сердце, что так сердце растревожено» - пел сотовый телефон на книжной полке в прихожей.
Но, там же, на полке, были брошены с вечера её шарф, перчатки, портмоне и связка ключей. Она торопливо расшвыривала их, пока не обнаружила под кучей вещей серебристый, сотовый телефон.
Лена не догадывалась, кто бы, мог ей позвонить, последнее время звонки стали очень редки. Друзья-подруги, повывелись сами собой, и образовалась зона отчуждения. Одни считали, что незачем тревожить Лену по-напрасну, поскольку всё равно не могут ей, ни чем помочь. Другие не знали, что отвечать на слова – «всё также, изменений пока нет». Дежурные фразы, вроде, - « ты не должна отчаиваться», или «всё ещё наладится», были сказаны ими бесчётное число раз, и повторять их снова, было пошло и нелепо.
С работы Сергея два раза приносили заклеенный конверт с деньгами, там ещё вспоминали о нём, но художники-рестовраторы сами постоянно нуждались в деньгах, зарплату задерживали и она была муниципальной, тоесть очень небольшой. Выручали случайные заработки. Кому-то, удавалось продать холст, а ля Дали, кто-то поразил воображение новых русских или новых цыган, росписью стены нового особняка, размером с Бородинскую панораму. Где приторно-розовые тела одалисок омывали из золотых сосудов чернокожие служанки, а евнухи на заднем плане, своим мрачным видом напоминали местную братву, после жестокого перепоя. Заказчики платили за квадратные метры, а качество живописи было для них такой же мутью, как теория относительности Энштейна, или обратная сторона луны.
Лена нашла маленький, сотовый телефон и торопливо нажала кнопку разговора.
– Лена, здравствуйте, я наверное разбудил вас?
– Кто это? – Хрипловатым со сна голосом спросила Лена.
В трубке некоторое время молчали, а потом знакомый голос сказал.
– Лена, это я Владимир. Вы дали мне номер сотового телефона и разрешили звонить по нему. Я здесь только на один день, под загрузкой, а завтра снова в дорогу.
– Ах, да, да. Простите, Володя, я вас не узнала, будете богатым.
– Да, вроде бы, всё хорошо. Спасибо не бедствую.
Лена улыбнулась, Володя Коновалов всегда говорил, то что думал, ей этого не хватало в атмосфере общей лжи и ложной бодрости.
– Лена, почему бы нам, не поужинать где-нибудь в кафе? Я не стал приходить к вам специально, а позвонил. Я понял, что у вас на хвосте соседка, ну и…
– Меньше знает, крепче спит, - выпалила Лена, и они одновременно рассмеялись. – Ладно, я приду, а где вы назначаете мне явку.
– Штирлиц - Юстасу, явка в кафе Бонзай, на улице Юных Пионеров, ровно в восемнадцать ноль ноль.
– Господи, пионеров уже нет, а улица такая есть. Ладно, Володя, ждите меня там, у входа.
– С лыжными палками в руках?
– Конечно, а как, ещё, вы сможете меня узнать?
Солнечный субботний день только начинался. Лена расспахнула форточку на кухне и в комнате, чтобы впустить в квартиру весну. Птицы уже ожили и громко верещали за окном. Лена собрала с подноса, на котором нарезала хлеб, крошки, и выбросила их на улицу. За окном раздался невообразимый гвалт, взъерошенные воробьи налетели целой суматошной стайкой и устроили толчею, как в переполненном автобусе.
Лена позвонила Ирине Всеволодовне и попросила её побыть вечером с мужем, вне графика, женщина согласилась.
После вечеринки, которую обнаружила у себя в квартире Никитина, ей пришлось уволить девушек-сиделок и она с неделю находилась дома, по уходу за больным мужем, а сама отчаянно искала новых помошниц. Помощь пришла неожиданно, со стороны, с которой она её не ожидала. Участковая медсестра, навещавшая Никитиных два раза в неделю и всегда торопившаяся, вдруг предложила Лене в сиделки свою сестру.
– Елена Васильевна, если вам нужна сиделка, так бы мне давно и сказали. У меня сестра пенсионерка есть, я её пригоню к вам.
– Как пригоню? – удивилась Лена.
– У неё муж умер год назад. Ходит, да вздыхает, как корова. В квартире сидит и не выходит из неё. Ест, да ест. Пусть лучше послужит для пользы кому-нибудь, а то дети выросли и уехали по другим городам – дочь в Санкт-Петербурге замужем, а сын служит в гарнизоне. Нечего ей жир ростить, для сердца вредно, - подвела итог медсестра.
– Но, я могу платить, только тысячу с половиной в месяц, - робко сказала Лена, она всегда робела рядом с крупной и решительной медсестрой.
– И, хватит ей! Это молодёжи всё мало, они своё время любят и ценят, а нам пожилым его девать некуда, чего с людей понапрасну деньги обдирать. Она, конечно, ничего не умеет, но я её научу, и капельницы ставить, и уколы делать. Она всю жизнь кладовщицей в больнице проработала, - фыркнула неодобрительно медсестра. - Тоже мне, работа!
Лена не поняла, чем работа кладовщицы хуже любой другой, но ничего не сказала в ответ. Она была рада, что всё так хорошо и само-собой уладилось.
Ирина Всеволодовна оказалась тяжёлой, медлительной женщиной, со скорбным выражением лица.
– Она думает, что её вдовье положение, очень интересно, - вспомнила Лена слова медсестры, которая не щадила свою родную сестру, и обращалась с ней по-хозяйски, бесцеремонно.
Ирина Всеволодовна ходила по квартире медленно и с достоинством, так, что Лене постоянно приходилось уступать ей дорогу в узких местах. Она была так щепетильно честна, что это было похоже на брезгливость. Она принесла с собой свои – чай, сахар, ложку, кружку, и ни разу, не взяла из запасов Никитиных, даже, щепотки соли. Сначала Лена пыталась, угощать её печеньем или бутербродами, но новая сиделка очень тихо и упорно отказывалась, чему Лена, в глубине души, была рада, настрадавшись с аппетитом девушек Кать, которые лихо исстребляли её скудные запасы продуктов.
У Ирины Всеволодовны обнаружились неожиданные достоинства, о которых Лена не посмела бы и мечтать, за ту скромную сумму, что могла платить ей.
Лена возвращалась из школы усталая и прикидывала в уме несделанные дела, которые нельзя было отложить на завтра. Это было вечером, в первое дежурство новой сиделки. К её изумлению, вся грязная посуда оказалась перемыта, а чайник сиял полированным металлом, как будто был, только что из магазина. Лена ахнула, она ни когда, не видела свою кухню такой чистой и сверхупорядоченной.
– Господи, всё сверкает, как на авианосце.
– Не нравится? – тихо и недоверчиво спросила Ирина Всеволодовна.
– Нравится, Ирина Всеволодовна, конечно нравится, но вы не обязаны были это делать. Я вам за это не заплатила.
Женщина слегка пожала широкими, полными плечами и молча повернулась круглой спиной к Лене.
В следующий раз, сиделка вручную перестирала постельное бельё, которого много накопилось, потому что его приходилось часто менять, и даже выстирала все полотенца, которыми Лена обмывала и растирала мужа.
– Зачем, Ирина Всеволодовна, вы мучились со стиркой вручную, я бы ночью машинкой всё перестирала, - сказала ей Лена.
– Пусть… - уклончиво и тихо ответила ей сиделка.
Не удивительно, что даже родная сестра помыкала этой женщиной, как хотела. Она была похожа на большую, добрую корову, которая только и ждёт, когда её подоят. Лена удивлялась, как она умудрилась сохранить в себе детскую, непорочную честность и упрямую, несгибаемую доброту, словно назло всему миру. Проще всего было бы считать её глупой, как наверное многие и считали, но Лена почувствовала за её молчаливостью и недоверчивостью – сознательный выбор души, которую легко обидеть, но не легко загрязнить.

Для встречи с Владимиром Коноваловым Лена надела джинсы и белую, английскую блузку, поверх неё накинула джинсовую же жилетку со вставками из клетчатой, шелковистой ткани. Она специально не стала наряжаться для Владимира, чтобы не вводить его «во искушение», их отношения должны были остаться дружескими. Так, по крайней мере, убеждала сама себя Лена.
Пришла Ирина Всеволодовна и Лена включила ей телевизор. Она знала, что та, из-за своей излишней щепетильности, сама его не включит, и будет скучать в тишине до возвращения хозяйки домой.
Владимир Коновалов стоял под неоновой вывеской кафе, как мальчик под новогодней ёлкой, где ему назначила встречу девочка из соседнего класса. Он был без шапки и короткая стрижка не скрывала покрасневшие от холода уши.
– Давно ждёте? – спросила Лена, которой он издали замахал рукой, как будто его и вывеску, можно было не заметить.
– Недавно. Я столик заказал и вышел тебя встретить.
– Ну, что за фантазии, Володя? Банзай почему? Я твой Банзай еле нашла.
– Мне название понравилось. Мы здесь с напарником, случалось, останавливались, тут неплохо кормят.
– Какие-нибудь морские огурцы под сахарной пудрой, или сырая рыба, политая неразбавленным уксусом. Я помню одно такое место, нам с мужем пришлось побывать там на презентации. Он, что-то, им расписал или оформил – не помню, и за это они позвали нас на открытие своего национального ресторанчика, но когда мы вышли оттуда, не поверишь, снег ели прямо с подоконников домов. Так, жгло во рту, и всё в горле горело.
– Нет, Лена, я бы вас не пригласил в такое место. Здесь ни каких лягушек не предлагают, обычное кафе, но с налётом азиатского стиля. Я заказал говядину с жаренной картошкой на сковороде и салат с кальмарами. Лена, я человек простой и еду люблю простую.
– Пойдёмте тогда, вы совсем замёрзли.
– Лена, обращайся ко мне на ты, а то, как-то глупо выходит, то на ты, то на вы, и я путаюсь и ты тоже.
– Хорошо, - согласилась Лена, - мы друзья, а друзья не выкают друг другу, если они не английские лорды, конечно.
Кафе оказалось симпатичным и уютным, без истеричных выкриков модного дизайна. Светильники в форме китайских фонариков давали приглушённый и приятный свет – красноватый, молочно-белый или голубой, стены украшали небольшие, вышитые шёлком картины, изображающие птиц и девушек в кимоно. Официантки, скорее всего кореянки, говорили по-русски слегка расстягивая слова и улыбались посетителям глазами.
На столике в углу, около большого, панорамного окна, уже стояли порции говядины с картофелем. Они действительно были поданы на чугунных лотках украшенных растительным орнаментом по толстому краю и с ручкой ввиде ветки или стебля.
– Будь осторожней, Лена, - предупредил её Владимир, - они очень долго остаются горячими, видишь, какой толстый край. Я уже обжигался об них, и не раз.
– Спасибо, - сказала Лена, и поглядела на часы.
Она прикидывала сколько времени может, разрешить себе на ужин с Владимиром.
– Нет, Лена, так не пойдёт. Отдай мне твои часы, а то ты будешь каждую минуту смотреть на них, словно на вокзале.
Лена запротестовала.
– Ну, зачем ещё? Нет, я не сниму часы, и больше не стану на них смотреть, раз тебе это неприятно.
– Обещаешь?
– Обещаю. Мне подарил эти часы Сергей, три года назад, на день рождения.
– Интересный браслет у твоих часов, очень похож на кожу змеи, золотой змеи.
– Да, они позолоченные, Сергей любил красивые вещи, хотя и не признавался в этом. Он вырос в деревне, как и ты, наверное, Владимир? Я угадала? Вот, а родители его, очень простые, деревенские люди, они считали, что мужику незачем понимать красоту, и надо презирать всякие «бабьи чудилины». Он на своих стариков был совсем не похож.
– Наверное, его бабушка согрешила с сенбернаром.
– Господи, какой кошмар! – ужаснулась Лена.
Лена и Владимир засмеялись, и с соседних столиков на них оглянулись.
– Что будем пить? – спросил Лену Владимир.
– Если, у них есть мартини, то я бы не отказалась.
– Мартини, так мартини. Хотя мы с напарником его никогда не заказывали, но наверное, оно должно тут водиться.
– Водочкой баловались с напарником? – спросила ехидно Лена.
– Нет, я больше пиво люблю. Мы здесь пиво всегда заказывали и оно у них очень хорошее, но в пиве нет романтики.
Официантка принесла открытое мартини и фарфоровые белые стаканчики с какими-то иероглифами тёмно-красного цвета. Владимир налил вино и они выпили.
– Мартини из фарфоровых чашек, а я думала их принесли под какой-нибудь соус.
– У них тут нет фужеров, и пиво подают в таких больших, высоких кружках, с ручками ввиде золотых драконов.
– Золотых драконов… - пробормотала Лена, и украдкой подсмотрела время на своих маленьких, позолоченных часиках.
Владимир заметил это и торжествующе улыбнулся.
– Ага, попалась, я видел. Давай сюда часы, мы договаривались.
Лена покорно попыталась расстегнуть браслет на часах, но он не поддавался её усилиям. Она возилась с крохотной застёжкой-замком и не могла подцепить её ногтем. Володя взял её руку с часами своими большими, шершавыми ладонями и помог справиться с застёжкой.
– Лена, у тебя такие красивые руки и пальцы тонкие, длинные подвижные. Почему, ты не носишь кольца, ты должна подчёркивать красоту своих рук, это большая редкость. Сколько встречаешь женщин с толстыми пальцами и широкими квадратными ногтями, а они выставляют их на показ, и носят печатки, или узкие кольца, пережимающие пальцы, как сардельки. Больше всего меня пугают ногти, сильно выпуклые, как когти, да ещё с тёмным лаком. Не женщина, а вампир какой-то.
– Да, лучше, как у меня, ногти не обработанные, без маникюра, а ещё лучше, когда под ногтями грязь. Володя, почему мужчины считают, что с женщинами надо говорить, как с недоумками, и кроме маникюра их ничего, не интерессует?
– Честно? Я по секрету скажу, что не знаю, о чём говорят с женщинами. Я только пытаюсь научиться этому. Знаешь Лена, я с тобой разболтался, прежде у меня не получалось посидеть, поговорить с женщиной. Может, просто не встретилась, ни одна похожая на тебя?
Лена поняла, что та игра, в которую он втянул её, может выйти из-под её контроля. Владимир ведёт её за собой силой своих мужских желаний, как ребёнок воздушного, игрушечного змея. Сколь далеко бы не вознеслась она в порывах ветра, обманывая себя мнимой свободой, но нить её, как аркан, крепко держится в его руках – в руках человека, стоящего твёрдо на земле. Он позволяет ей до времени играть и удаляться настолько далеко, что она кажется лишь точкой в небе его жизни, но придёт время, и он начнёт тянуть и затягивать связывающую их нить, а та окрепнет, и станет, так прочна, что разорвать её будет трудно, а может, даже, больно.
– Володя, я расскажу тебе один миф из верований Индии. Я увлекаюсь этой мудрой философией и кое-что от туда изучила и запомнила. Раньше не было, ни дня, ни ночи - так верили индийцы, а всегда был свет и день. Но, случилось горе, у Ями умер муж, которого она любила – бог Яма. Это бог подземного, нижнего мира. Ями, его жена была неутешна, и проливала слёзы, никакие увещевания и уговоры не помогали ей забыть своего умершего мужа. На все уговоры она отвечала – «он умер лишь сегодня, как я могу забыть его и утешиться?» Боги жалели Ями и создали ночь. И ночь пришла. И потом настало утро, и другой день родился. И так стало с той поры – день и ночь стали сменять друг друга, череда их приносит забвение горя.
Лена взяла свою сумочку, висевшую на спинке стула и грустно сказала Владимиру.
– Я ушла всего на три-четыре часа и целый час проискала кафе, увы мне пора. Я не могу быть свободной и решать за себя. Я не принадлежу пока себе. Было бы хорошо, если бы ты проводил меня, всё-таки уже темновато.
– Лена, я тебя одну не отпущу, и конечно провожу до самого подъезда.
Они вышли из уютного, маленького зала кафе и оказались на тёмной улице, пронизанной сырым, холодным ветром, облизывающим протаявшие днём весенние лужицы. Столпившиеся высотки зябко нахохлились антенами, торчавшими со всех балконов. Большое, рекламное полотно, на одной из боковых стен многоэтажки порвалось, и лоскуты его агонизировали в порывах ветра, высоко над их головами.
Было очень скользко и колдобисто, так, что приходилось держаться друг за друга. Подошва у стареньких сапогов стёрлась и Лена поминутно подскальзывалась, Коновалов ловил её за локоть и прижимал к себе.
– Лена, бери меня под руку и держись крепче, не хватало ещё, снова сломать себе ноги. Если, я захочу тебя поцеловать, я это и так сделаю в любое время.
Он внезапно обхватил её за талию одной рукой, а другой взял за затылок и действительно поцеловал в полуоткрытые губы. У него это получилось порывисто и слишком решительно. Лена ничего не успела почувствовать, она ускользнула от мимолётного, скорого поцелуя и отошла от Владимира на несколько шагов.
– Дальше меня не провожай, вот уже мой дом, я пришла.
– Испугалась? – прищурившись, спросил её Коновалов.
– Володя, у тебя мои часы, ты забыл их мне отдать.
– Я отдам тебе их в другой раз, а то ты больше не захочешь меня видеть.
– Это не честно, как я буду вести уроки, не зная времени…
– У тебя в сотовом, Лена, есть часы. Сотовый телефон у тебя всегда с собой.
– Ну, спасибо, что хоть сотовый телефон мне оставил, а не отобрал, - обидевшись, но тут же рассмеявшись, сказала Лена.
– Беги, я посмотрю тебе вслед, чтобы тебя ни кто, не обидел.
Лена кивнула и заторопилась домой, ей было стыдно перед собой, перед Сергеем, перед Ириной Всеволодовной и, перед кем-то ещё. Но, она хотела оправдаться в первую очередь перед собой и убеждала себя, что имеет право жить, а не быть придатком к неподвижно лежащему мужу. Она жива и после всего, что пережила, больше не может жить прошлым, ей надо, чтобы кто-то заботился о ней, отдавал ей, а не только брал и требовал заботы о себе.
– Это моя жизнь, я не должна оправдываться, словно преступница, - сказала Лена сама себе, и достала из сумочки ключи.
Она возвращалась в свою клетку и делала это добровольно, пускай все подавятся своими сплетнями и ханжеством, злобным любопытством и косыми взглядами.

10

Любовь Яалтевы была прекрасна и сладостна, но скоротечна. Они были вместе и он сжимал её в своих объятиях, но едва успел насладиться и не успел пресытиться, как снова столб воды изверг его из ручья.
Всегда легче покидать самому, чем быть покинутым, - подумал Летишурзар.
Он нашёл в своей холщовой сумке, с размокшей кашей из остатков сухарей, солнечные кристаллы и с силой встряхнул их в сложеннных вместе ладонях. Кристаллы при свете дня засветились разноцветными светлячками.
– Яалтева, я принёс тебе подарок, которого ты ещё не видела. Эти камни светятся в темноте, как окаменевшие солнечные блики на воде. Любая женщина может, только мечтать о таком украшении.
– Тогда, бросай их мне, - засмеялась Яалтева, но она не показалась из ручья.
– Только, если ты поцелуешь меня на прощание.
– Я устала, - капризно вздохнула Яалтева.
– Тогда, я подарю эти камни в другой раз, - решил, шутливо, вслух Летишурзар.
– Неблагодарный, - возмутилась Яалтева, - мы были с тобой целых два дня. Так неужели тебе мало?
– Всего, один поцелуй…
Яалтева рассмеялась, словно зазвучали голоса цветов и росы. Она появилась внезапно, словно кто-то перевернул страницу в книжке с картинками. Девушка сидела на травянистом берегу, опустив ноги в воду. На ней было платье из струящейся, сбегающей вниз воды, которое не столько одевало, сколько украшало её тело. Жёлтые, как речной песок волосы, играли на солнце золотой проволокой, а глаза были томно полузакрыты.
Летишурзар не стал целовать Яалтеву, он просто смотрел на неё и вбирал в себя её образ.
– Я запомню тебя такой, как сейчас. Прощай, прекрасная Яалтева.
– Я сделаю из солнечных камней себе ожерелье. Струи воды огранят кристаллы, а из солнечных лучей, протащив их через щели в мостке, я свяжу золотую, ажурную оправу к ним. В следующую нашу встречу я предстану перед тобой в этом ожерелье. Помни, что у тебя есть ещё моё зеркало, через которое ты сможешь позвать меня на свидание, но ни кому обо мне не говори и не показывай его. Это должно быть нашей с тобой тайной.
Прощай муж мой, но не жди от меня, чтобы я тосковала и страдала без тебя, как обычная женщина. Я не умею этого, мы духи не страдаем, ни от разлуки, ни от отвергнутой любви. Если ты разлюбишь меня, я не стану грустить, я счастлива всегда – каждый день и каждый час, каждую минуту и секунду. Но, твоя любовь даёт мне что-то, чего раньше со мной не было. Я люблю тебя, твоей любовью, я отражаю её, как зеркало отражает того, кто смотрится в него.

Яалтева исчезла, она стекла в ручей, вместе со своим удивительным, бегущим одеянием и Летишурзар поспешно начал одеваться. Одежда намокла от потока воды, выбросившего его на берег, и он отжимал её, чертыхаясь. Затем, подпрыгивая на одной ноге, долго просовывал ноги в слипшиеся, непослушные штанины. Зябко поёживаясь, он передёрнул спиной, по которой прошлась дрожь от холодной, мокрой рубашки. Чтобы согреться, Летишурзар начал подпрыгивать и размахивать руками, как ветряная мельница.
Позади него раздалось ехидное посмеивание и пофыркивание. Оно исходило из-под обильно цветущего, густого куста черёмухи, и Летишурзар услышал знакомый голос.
– Так, так, не решил ли ты, хозяин, полетать? У тебя всё равно ничего не выходит, ты так неуклюже машешь руками и ногами, что я чуть не зарыдал от жалости к тебе.
– Я просто пытаюсь согреться, Февраль. Выходи из-под черёмухи, ты совсем одурел от её запаха и начал бредить.
– Это вроде бы, как должно быть смешно. Да? Я просто тащусь от твоих шуток, хозяин, у меня от смеха сыплются перья с крыльев.
– Бройлер-переросток! – выругал Февраля Летишурзар.
– Это немного лучше, - похвалил его Февраль и неспеша вышел из-под куста черёмухи, пофыркивая и зевая.
Он тряхнул загудевшими крыльями и поднял вокруг целое облако из лепестков черёмухи, которые закружились и посыпались, словно метель.
– Если твоя любовь к миленькой Яалтеве не выдохнется, то тебе придётся отрастить себе жабры и перепонки между отростками, которые вы люди называете пальцами. Любую страсть уже давно должно было смыть водой, которой она тебя постоянно поливает. Твоя репутация, между нами, не на высоте, она сильно подмочена и не успевает просохнуть.
– Ах, ты болтливая авиатушёнка!
– Васпур!
– Сейчас, я покажу тебе, как надо разговаривать с хозяином, ты просто завидуешь мне!
Летишурзар схватил сломанную ветку черёмухи и накинулся на Февраля, тот легко вспархивая, отскакивал от него, и отскакивал всеми четырьмя ногами сразу. Они бегали по лугу с полчаса, пока Летишурзар не выдохся, и не бросил черёмуховый хлыст.
– Теперь, хозяин, ты согрелся, и я рад приветствовать тебя, - сказал Февраль Летишурзару.
Тот отдышался и удивлённо спросил своего Васпура.
– Как ты оказался здесь, Февраль? Разве я звал тебя?
– Конечно, хозяин. Ты собирался позвать меня, но я не какой-нибудь ломака, и не стал долго дожидаться, и вот я здесь.
Летишурзару захотелось прижаться к шее своего Васпура и обхватить её руками, запустить пальцы в густую, серебристую гриву и перебирать её, как волосы на детской голове. Февраль зажмурил глаза от удовольствия, нежность чувств Летишурзара ласкала его душу не хуже прикосновений. Он подкрался с зажмуренными, по-кошачьи, от удовольствия, глазами к Летишурзару, и просунул свою красивую, лобастую голову под его сложенные на груди руки.

– Знаешь ли ты дорогу к Золотому змею? – спросил Летишурзар Февраля.
Конь задумался и долго молчал. Он изогнул дугой шею, а крылья опустил так, что они волочились маховыми перьями по траве и подрезали её, как два гигантских серпа.
– Почеши мне нос, - внезапно попросил он Летишурзара.
– И, это всё, что ты можешь мне сказать? - вспыхнул тот.
– Нет, но это очень приятно. – Летишурзар почёсывал нос Февраля, а тот продолжал думать, наконец, конь сказал ему. – На западе люди оценивают и считают время, как скряги, на юге его не ценят совсем. На севере оно течёт вопреки всем законам вспять или заморожено ледяным холодом и только на востоке люди живут в согласии со временем. Золотого Змея надо искать там.
– Февраль, ты умница, мы летим на восток, но я не знаю, как мне удержаться на тебе в воздухе. Хоть убей меня, но я не помню куда дел в прошлый раз седло и всю упряжь.
– Ты большой мальчик, а лошадка тебе попалась смирная. Как-нибудь мы поладим.
Белый Васпур плавно взлетел, описал в воздухе дугу, и повернул на восток. Летишурзар понял, как надо держаться на спине крылатого скакуна. Как только страх перед падением прошёл, и он расслабился, он почувствовал, что слился с конём в одно целое. Он словно приклеился к могучему, горячему телу коня, как ракушка к днищу корабля.
Полёт проходил над сушей и Летишурзар свешивал вниз голову, держась одной рукой за космы серебристой гривы. Он хорошо видел безлюдные, заброшенные места, которые они пролетали. Селения встречались очень редко и большая часть деревень, которые удавалось хорошо рассмотреть оказывались брошенными своими жителями. Дома стояли чёрные от прогнивших брёвен, неприветливые. У многих жилищ крыша провалилась внутрь, как щёки голодающего человека. Колодезные журавли никто не чинил и они поломались от ветра и непогоды.
Один раз они увидели чёрную яму - провал, которая поглотила большое незасеянное поле и часть леса, росшего около поля. Чёрный бархатный туман распространялся из непонятного провала, словно там дышала преисподняя или огромное, затаившееся чудовище.
– Что то, с этим миром не так. Мы должны торопиться, Февраль! – крикнул изо-всей силы Летишурзар, шум крыльев и свист воздуха заглушали голос человека.
– Мы летели целый день, нам придётся спуститься, - ответил ему Белый Васпур. – Я утомился и ты тоже. Я вижу хорошую деревню, дома там крепкие и даже украшены резьбой, значит люди любят свои жилища. Поля их возделаны, скотницы полны скота. Тебе хозяин лучше пойти к людям и переночевать под крышей, кто-нибудь, да пустит тебя за плату, а я разомну затёкшие ноги… и поброжу по полям с молодым овсом.
Летишурзар не стал осуждать своего Васпура за потраву полей с овсом, в конце концов они ведь, тоже, летели целый день, не для удовольствия, ради. Васпуру надо было найти хороший корм, чтобы восполнить свои силы и завтра продолжить странствие к Золотому Змею.
Февраль опустился мягко, как белый лебедь садится на спокойную гладь сонной, предзакатной воды. Летишурзар соскочил с него и покачнулся, земля и небо катались перед ним, словно он оказался в бочонке, который несётся с горы.
– Хе-хе-хе. Тебя укачало, хозяин. Целый день пути дорого стоит. Просто сядь и посиди, пока не придёшь в себя, и тогда, всё перестанет, подскакивать у тебя перед глазами.
– Подскакивает не перед глазами, а в голове, - объяснил Февралю Летишурзар.
– Она тебе ещё пригодится, - вступился за его голову конь.
Головокружение прошло и Летишурзар бодро зашагал по деревне, разглядывая весь уклад жизни селян. Второй дом был с широкими дверями и не имел огородов и заборов. Сразу было ясно, что это харчевня, а двери у неё нарочно были сделаны шире обычных, чтобы удобнее было выкидывать из них пьянчуг и скандалистов, которые добровольно не хотели покидать насиженных места.
Летишурзар вошёл туда и огляделся. Харчевня была полупустой, два селянина сидели за столом и ели нарезанный свиной окорок. Острый, пряный запах распространяли солёные, ладные огурчики, но над всем главенствовали - запах пива и жаренного лука, которым обильно было присыпано мясо. У Летишурзара в желудке прошла судорога и громко заурчало в животе. Крестьяне посмотрели на него и заулыбались. Один из них, невысокий и лысоватый, пригласил Летишурзара к столу.
– Проходи, добрый человек, у нас давно не бывало, ни кого из новых людей. Мы тебя послушаем, а ты с нами покушаешь. Так ли я сказал, Митрофан?
Другой крестьянин понравился Летишурзару меньше, чем его дружок. Он навалился на стол, словно собирался его опрокинуть и был кряжист и неразговорчив. По его лицу было невозможно понять, нравится ли ему гость или нет, оно было сердитое с глазами навыкате. Но, и он, помолчав, и долгим взглядом окинув Летишурзара, согласился с приятелем.
– Пускай, садится.
– Я заплачу, - успокоил крестьян Летишурзар.
– Я, хозяин харчевни, - сказал ему сердитый Митрофан, - плати мне.
Летишурзар достал из кармана своей, недавно купленной, шерстяной куртки одну золотую монету и уронил на стол перед Митрофаном. Тот сразу повеселел, и накрыл монету перевёрнутым пустым горшком.
– Будем гулять! - громко крикнул он, и в двери сразу показались две женские головы, высунувшиеся друг над другом. – Последнее время дела шли плохо, из города люди бегут, а с бродяг взять нечего, денег у них нет. Только и смотри, чтобы ещё с собой, твоего же, не прихватили, - пожаловался Митрофан.
Летишурзар кивнул ему понимающе, он набросился на еду и был согласен в данный момент с чем угодно. Пиво оказалось сладким и крепким и он выпил его сразу целый литр, так его мучала жажда.
Две женщины начали подносить им закуски и ставить их, уставляя весь стол. Летишурзар удивился было, зачем так много закусок принесли для троих человек, но его внимание отвлекли женщина и девушка, которые прислуживали за столом.
Старшая женщина была женой трактирщика и имела внешность заурядную – не красива и не дурна, впрочем в молодости она вполне могла быть привлекательной. Что же касается дочери трактирщика, то Летишуршар невольно вздрогнул, когда разглядел её хорошенько. Бедняжка была на редкость уродлива. Подбородок её был скошен, и от нижней губы переходил прямо в шею, глаза так были вытаращены, что красные, сухие веки не могли их полностью прикрыть, как она не старалась это сделать. Нос был тонкий, но длинный и чуть-чуть кривоватый, а весь вид её напоминал непонятного и испуганного зверька, который беспокойно ищет свою норку, куда бы можно было поскорее спрятаться.
Летишурзар много ел и пил, а взгляд его невольно искал девушку, поскольку поражает не только красота, но и уродливость тоже. Всё, что не похоже на середину.
В трактир пришла семья, живущая по соседству, чтобы посмотреть на гостя и расспросить его о жизни. У селян было мало развлечений и каждый новый человек был событием в их жизни. Летишурзару нравилось, что тут никто не называл его хозяином, а звали просто Шура, поскольку полное его имя им показалось смешным и слишком сложным.
– Шура, так Шура, - согласился с ними Летишурзар, кем я только не был, какая разница.
Уже через час трактир был полон людей и все спрашивали его о своих городских родственниках и знакомых. Летишурзар мычал им в ответ с набитым ртом и пожимал плечами, давая этим понять, что не знает ничего про этих людей.
Заиграла музыка и все радостно закричали. В трактир внесли настоящую арфу и дочь хозяина начала играть на ней нежную и красивую мелодию. Летишурзар снова вгляделся в девушку и поразился, как такое ничтожное и уродливое существо могло извлекать такие прекрасные, чарующие звуки. Он опустил голову и представлял, что это светлая Яалтева перебирает нежными, розовыми перстами струи своего ручья, а они поют и сверкают на солнце, расплавленным серебром. Но на этот раз чуда не произошло, то ли девушка была проклята какой-то могучей силой, то ли что-то изменилось в этом мире, но Летишурзару не удавалось сделать бедняжку, хоть сколько-нибудь привлекательнее.
Трактирщица принесла ещё пива и красных отварных раков, которые дымились горячим паром и сверху были посыпаны свежим, пахучим укропом. Трактирщик был очень радушен с гостем, и на что-то ему намекал в разговоре, но Летишурзар выпил уже достаточно, чтобы не брать в голову, не нужные ему, и не понятные намёки.
Селяне тоже подмигивали Летишурзару и, даже, похлопывали его по плечам.
– Что же, не смотри на лицо, а смотри в душу, так ведь говорится, - сказал лысоватый, гостеприимный Селемей, который первым заговорил с Летишурзаром при входе его в трактир.
– Что ж, она не бедная, хозяйкой станет, когда-нибудь, - сказал ворчливо Митрофан.
– А я, хозяин, меня все так называют, - поведал спьяну, шёпотом, Летишурзар.
– Будут называть, будут. И она согласна, ты ей нравишься, Шура. Вот и дело обстряпали, - радушно сказал Селемей.
– Я хочу спать, - решил вдруг Летишурзар, - где здесь постель? Я за всё уплачу.
– Не позорь мою дочь, - сердито сказал ему, вдруг, хозяин трактира. – Сперва свадьба, а потом, уже, будешь спать с женой.
– С женой?
– Женишься, как заведено, а потом спи с женой. Не с чурбаном же спят, как окрутятся. Я долю от прибыли вам выделю, работой не бойся, не заморю. Она тебе играть музыку, станет каждый вечер. Всё будет, как у людей.
Летишурзар подскочил, как ужаленный осою в зад, и заорал.
– Ты, Митрофан, свихнулся, что ли? Это ты мне всё намёки на свою дочь делал, а я и не понял. У меня есть уже жена. Твоя дочь хорошая девушка – воспитанная, талантливая, найдётся и ей жених, а я ни чем, не могу вам помочь и баста. Баста!
Митрофан тоже вскочил и грохнул кулаком по столу.
– В моём доме не ори! – приказал он гостю. – Это, как ещё баста! Я такого слова не понимаю. Может, ты ругаешь мою дочь? Все видели, что ты на неё глядел, глаз не сводил, а по нашим законам – коли на девку за вечер три раза поглядел, так женись. Верно я говорю? – обратился он к селянам за поддержкой.
Селяне дружно поддержали Митрофана, но Летишурзару показалось, что они посмеиваются про себя и пихают друг друга ногами и локтями.
– Это заговор, чтобы спихнуть свою дочь. Это ты устроил Митрофан?
– Да, я тебя сейчас мошенник на заедки пущу!
Летишурзар не стал ждать, когда трактирщик докажет свои слова делом и бросился к выходу из трактира. Все селяне засвистели и заулюлюкали ему вслед и тоже повскакивали с табуретов и лавок. Об косяк ударилась и разлетелась вдребезги глинянная миска с объедками. Это Митрофан срывал свою злость на госте.
– Бейте его, пока не поумнеет! – крикнул добродушный Селемей, и Летишурзара это так поразило, что он невольно замер, и оглянулся на него.
Селемей был весь красный, вместе с лысиной, в глазах его горел злобный огонь, не хуже, чем у Митрофана.
– Верно, брат, верно! – одобрил его Митрофан. – Она тебе племянница, не чужая. Тоже, добрая душа, вступился за неё, - умилился харчевник.
Но, Летишурзар не находил ничего доброго в Селемее, тот выглядел, чуть ли не более злобным, чем все остальные, включая и самого Митрофана.
Селяне бросились в погоню за гостем, который оплатил их пиршество, и решили, радушно, поучить его своим законам, которые они предпочитали, записывать на спинах и боках гостей. Летишурзар кинулся бежать от них со всех ног прямо по улице, но бежать было тяжело, он слишком много съел и выпил. Ноги с трудом отрывались от земли и он пыхтел и тяжело дышал. Толпа селян обросла палками и жердинами. В него начали кидать камни и попали под лопатку, так, что он подскочил сразу выше всех предыдущих прыжков.
– Февраль, где ты, выручай меня! – возвал Летишурзар, но Васпур, то ли не услышал его, то ли не считал нужным вмешиваться в местные развлечения.
– Стой, зятюшка, стой! – кричал взбешённый Митрофан. – Мы тебя, сейчас, палками поучим, а потом женим!
Летишурзар припустил ещё быстрее, ужин уже расстрясся в животе и бежать стало немного полегче. Ботинки его, так и мелькали, локти работали, как поршни и, вдруг, он почувствовал, что кто-то поддал ему под зад так сильно, что он взвился вверх, и бежал уже в воздухе. Летишурзар заорал и начал падать, дёргая ногами, как кукла-марионетка. Его подхватил Февраль и вознёс вверх над головами беснующихся селян.
Летишурзар отдышался и вытер мягкой, шелковистой гривой коня пот со лба и шеи.
– Ух! – выдохнул он. – Кто это наподдал мне под зад, так, что я чуть не взлетел к облакам?
– Это я, хозяин, поступил с тобой так неучтиво. Прости меня, но мне не когда было ждать, когда ты заскочишь мне на спину. Селяне, кажется, были чем-то расстроены и бежали прямо по пятам за тобой. Мы могли отведать палок, прежде, чем успели бы взлететь.
– И чем же ты так наподдал мне?
– Носом, конечно.
– Спасибо тебе, Февраль. Ты, кажется, снова спас меня.
– Ты поужинал, а выспаться ты сможешь и в стоге сена, я буду рядом с тобой. Сено – добрая еда, после молодого овса, конечно. Хе-хе-хе.
– Так им и надо, - злорадно сказал Летишурзар. – Я вижу стога сена на поле, снижайся Февраль, иначе я усну прямо у тебя на спине.
– Да, - согласился с ним Васпур, - когда ты так зеваешь, лучше находиться подальше от тебя.
Стогов было множество и самой разной формы. Были ровные, круглые копнушки, одинаковой формы и размера, словно их сложили большие трудолюбивые пчёлы. Были стожки совсем крохотные, словно дети, рождённые стогами покрупнее. Были две-три скирды, величиной с большие дома, протянувшиеся, как кусок городской стены. Они были укреплены решёткой, перекрещивающихся друг над другом жердин.
Летишурзар прокопал в пахучем рыхлом теле скирды узкий длинный ход и полез в него, отплёвываясь от сена. Высохшая трава набивалась ему в нос, рот и зашиворот. Он чихнул несколько раз подряд и тут же начал засыпать. Засыпая, он слышал козлетон Февраля, тот напевал балладу о Чёрном Васпуре Смерти.
– По-о-о-дло губить того, кто уста-а-ал…
Следующий день ничем не отличался от предыдущего, только встать им пришлось с восходом солнца. Крестьяне могли придти на поля за сеном и тогда Летишурзару пришлось бы убегать не от палок, а от острых вил.
На высоте было зябко и лето настороженно ждало приближения осени. Деревни внизу встречались по-прежнему нежилые и в заброшенных огородах рылись дикие кабаны. Они разломали плетни, разделявшие участки огородов, и сверху эти обломки напоминали крушение корабля, налетевшего на скалы. Необъятные земли были необъяснимым образом ни кому, не нужны, люди не хотели работать на них, и предпочитали запустение и бродяжничество честному труду.
– Прогнило что-то в Гадском королевстве, - печально процитировал Летишурзар известные слова, чуть-чуть видоизменив их, на что имел право после вчерашних событий.
– В нашей стране прежде не было холода и зимы. Да, хозяин, теперь всё пошло вкривь и вкось. Уже наступает осень, а там, если Золотой Змей не сможет, или не захочет нам помочь, придёт зима.
– И ты узнаешь, что такое снег и, что такое февраль…
Васпур ничего не ответил Летишурзару, крылья его ровно и сильно рассекали холодный, плотный воздух, словно два острых ножа резали густое масло. От его горячего дыхания шёл пар и был похож на дым выходящий из пасти дракона.
Интересно, - подумал, вдруг, Летишурзар, - как мы выглядим со стороны. Наверное, не самое привычное зрелище для крестьян и путников.
– Что это? – вздрогнул Летишурзар и указал вниз рукою.
На поле стоял человек раскинув к ним руки, как будто просил помощи. Человек был истощён и одет в рваные, выгоревшие и перелинявшие одежды. Ветер рвал их с худого жилистого тела несчастного странника.
Васпур опустился пониже, завис на несколько мгновений над протянутыми вверх в мольбе руками, а затем снова взмыл в высоту.
– Всего лишь, чучело. Брошенное, позабытое чучело, а не человек. Довольно не плохо сделано, лучшее из всех, что я видел.

Закат обхватывал их позади огненным полукольцом и Летишурзару казалось, что их подгоняет гигантский пожар, пожирающий тот мир, из которого они прилетели. Он на лету поворачивал голову и зачарованно смотрел на работу невидимого литейщика, разлившего огонь по всему западу, чтобы отлить из него огненный диск плывущий за горизонт. Февраль тяжело дышал, и суставы его крыльев, иногда, поскрипывали, как натруженные, коленные чашечки человека.
– Я спускаюсь, - с трудом выговорил Васпур, и начал кружить, как большая белая птица, которая ищет место для отдыха.
Он коснулся ногами земли и устало сложил крылья, пот капельками росы обильно покрывал его сильное тело. Летишурзар нарвал охапки сухой травы и протёр потемневшую от пота серебристо-белую шкуру коня.
– Тебе не мешало бы искупаться, - посоветовал он Васпуру. – Ты не очень хорошо выглядишь.
– Так я и собираюсь поступить, хозяин, но прежде хочу убедиться, что ты тоже хорошо устроен. Иди в деревню и постарайся, на этот раз, понравиться селянам. Будь поучтивей с ними.
– И ты тоже, найди себе какое-нибудь поле с кукурузой или овсом. Если удастся, я куплю тебе мешок яблок.
– Яблоки… - мечтательно протянул Февраль, - только не красные. Я люблю зелёные, чуть кисловатые, с бочком нежно-розовым…
– Стыдливо-розовым. Ладно, ладно Февраль, мне некогда выслушивать твои баллады о яблоках. Я не Мичурин, и не буду выводить специально для тебя яблоки, со стыдливыми румянцами на щеках. Но, я запомнил твой бред, - снисходительно пообещал Васпуру Летишурзар.
Он вошёл в деревню, которая показалась ему приветливой и богатой. Запах свежевыпеченного хлеба преследовал его от дома к дому, и вызывал голодную слюну, которую он не успевал сглатывать.
Он представил, какое впечатление он производит со стороны – высокий, худощавый, с длинными ногами, обутыми в поношенные ботинки. Штаны холщовые и изрядно протёршиеся на заду о шкуру и хребёт коня. Летишурзар одёрнул пониже серую, шерстяную куртку с большими, медными пуговицами, и стряхнул с неё соломинки и прилипшие белые шерстинки. Затем, достал расчёску и причесал длинные, тёмно-русые волосы, которые не помешало бы вымыть. Он завязал их ниже затылка резинкой и решил, что привёл себя в должный порядок. Для бродяги он слишком хорош, а для почтенного горожанина слишком жалок – как раз то, что нужно, чтобы быть везде своим парнем.
В этой деревне, тоже, была харчевня и он вошёл в неё, толкнув зелёные, двойные двери внутрь. Странное чувство, что время остановилось, охватило Летишурзара. Харчевня была в точности такая же, как и предыдущая, так и казалось, что сейчас вынесут арфу, и дочь хозяина начнёт играть на ней, пряча уродливое лицо за натянутые струны инструмента. Народу в харчевне было уже порядочно и все, как по команде повернулись и уставились на вошедшего человека. Чего они от него ожидали? Летишурзар выпалил, поклонившись сразу всем посетителям.
– Добрый вечер, люди.
Никто не ответил, но все наблюдали за ним, как-то настороженно, словно за непонятным насекомым, которое не то укусит, не то заползёт куда-ни-надо.
– Трактирщик, есть у тебя яблоки? – стараясь, казаться уверенным, спросил Летишурзар.
Трактирщик, маленький, шустрый человечек, едва был виден из-за слишком высокого для него прилавка.
– Чего с? – переспросил он, пытаясь, вытянуться повыше, рядом с рослым клиентом.
– Яблоки! – раздражённо повторил Летишурзар.
– Как же с? Есть, конечно! – торопливо пробормотал маленький трактирщик, и положил перед Летишурзаром на деревянный прилавок два больших красных яблока с глянцевыми, парадными боками.
– Нет, не такие. Мне надо зелёные с розовыми боками. Есть такие?
Он ещё не договорил, а за спиной его раздался ропот и шушуканье селян, которые неотрывно наблюдали за разговором и навострили уши, не хуже сторожевых псов. И, пока они не начали рычать, Летишурзар заговорил сам.
– Мой друг очень любит яблоки, я хочу отнести их ему, пускай ест. – Он снова повернулся к трактирщику и добавил. – Хороших, зелёных яблок с розовыми боками куплю у тебя. Мне надо их с мешок, или хотя бы с пол мешка. Вот деньги, я не бродяга, какой-нибудь, и за всё уплачу. Самому мне нужен скромный, но горячий ужин и постель. Впрочем, я не прихотлив, могу выспаться и на матраце, на чердаке, там, где найдётся мне место.
– А, фокусы ты умеешь показывать, - спросил его, зачем-то хозяин трактира.
У него были пухлые щёчки, покрытые множеством мелких морщинок и круглый нос-пуговица, тёмные волосы прилизанные ровно и гладко на бочок. Летишурзар взял красные яблоки, лежащие перед ним на прилавке, и подбросил их несколько раз. Он научился этому ещё в детстве и это у него получалось не плохо.
– Ещё чего-нибудь? – сказал трактирщик.
– Только после ужина, - заявил голодный Летишурзар.
Из двери, ведущей в кухню, вышла монументальная женщина с чёрными, кудрявыми волосами, повязанными жёлтым платком с узлом позади затылка. На объёмном животе туго натянутый фартуг был мокрый и грязный. Она упёрлась в косяк локтем руки, легко достав большой, пухлой кистью её до верхней перекладины.
– Чего прицепились к человеку? Это не он! Тот был низенький, как мой Тиша, а этот длинный и худой.
– Это он прикидывается, чтобы нас снова обмануть! А может это, даже, сообщник. Для кого он покупает яблоки? Говорит для друга, а сам прячет дружка своего. Это какой-же дружок, что мешок яблок может сожрать за раз? Да, там целая шайка, где-нибудь в лесочке сидит, дожидается, когда этот Догляд Соглядатаевич придёт, и всё им обскажет, где и что лежит, не приколоченное.
Летишурзар вгляделся в человека, который показывал на него пальцем и говорил про него нехорошие слова. Человек этот в точности был похож на хозяина харчевни, где он останавливался поужинать прежде, но одет был не так. Вместо ситцевой, розовой рубашки и красного бархатного жилета, на нём был надет лёгкий, горчичный, длиннополый сюртук, и поверх него, покоилась на груди толстая, серебрянная цепочка. Человек этот продолжал убеждённо говорить, время от времени, небрежно, указывая пальцем на Летишурзара.
– Тот, тоже, пришёл поужинать, да переночевать. Ага! Фокусы тут всё показывал, вот также точно, а часы у меня и перстень исчезли, как
и не бывало И не только у меня.
– Да, да! – загомонили селяне.
– Тихо! – басом проговорила черноволосая, дородная хозяйка трактира, и вышла к прилавку. Муж её сразу отскочил в сторону, места ему за прилавком не осталось.
Летишурзар догадался, почему прилавок был так высок, не хлипкий Тиша, а его крупная жена обычно стояла здесь, упираясь в него своим монументальным корпусом.
– Как звать? – строго спросила она Летишурзара и тот почувствовал себя перед ней провинившимся, маленьким мальчиком. Она была на пол головы выше рослого Летишурзара.
– Зовут, Летишурзар.
– Шура, значит, - сказала трактирщица.
У Летишурзара сразу стало жарко под подмышками, не нравилось ему, когда его сокращали до Шуры. Как правило, это заканчивалось соревнованиями по бегу и метанием камней по движущейся мишени.
Она накрыла его золотую монету пустым горшком, и достала с высокой полки половину от жаренной курицы, на блюде.
– Каша готова ли? – крикнула она мужу.
– Дошла!
– Так неси, клиент ждёт! – крикнула она в кухню, и ободряюще кивнула Летишурзару.
Из кухни вышел сосредоточенный и разрумянившийся Тиша с деревянной доской в руках, на которой стоял пышущий жаром горшок с гречневой кашей. Под горлышко горшка, наскоро, был брошен кусок свежего масла, и оно лениво оплывало в пахучей, рассыпчатой гречке.
– А яблоки? – напомнил тихо Летишурзар, трактирщице.
– Ах, да! На возу во дворе стоят два мешка. Левый не бери – там красные, а в том, что справа, как раз тебе нужные лежат. Только-натолько, привезли сегодня, даже в погреб не успели занести. Ещё чего заказывай, пока я тут, а то у меня на кухне тесто подходит. Тиша один не справится.
– Пиво есть у вас?
Женщина засмеялась неожиданно звонко, совсем не басом.
– Конечно, есть, что за трактир без пива? Пиво у нас доброе, ядрёное и сладкое.
Летишурзар, чуть не сказал – знаю, - но вовремя прикусил свой язык. И так они подозревают его в чём-то, недавно случившемся, словно он уже побывал здесь и чего-то натворил. Он хмуро кивнул, и взял кувшин с пивом за ручку, а кружку за скользкий, мокрый, глинянный краешек.
Его место оказалось прямо на проходе между столами и пока он увлечённо разминал масло и дул на кашу, мимо него прошмыгнул человек с серебрянной цепочкой на горчичном сюртуке. Летишурзар достал свой мешочек с деньгами из кармана куртки и переложил его во внутренний карман. Не вызывал у него доверия этот человек, даже если бы он надел десять цепочек сряду. Здесь селяне были более молчаливые и никто из них не приставал к гостю с расспросами и разговорами, чему тот был очень рад.
Он любовно разломил куриную тушку и принялся за ножку. Мясо птицы было нежным, с запахом чеснока, которым его натёрли перед запеканием. Летишурзар ел медленно и запивал ужин холодным пивом, получая и от того и от другого настоящее наслаждение, но тут, кто-то грубо толкнул его, так, что пиво выплеснулось из кружки на одежду. Летишурзар быстро оглянулся. Мимо него, опять, протиснулся горчичный сюртук и Летишурзару показалось, что тот толкает его нарочно, с каким-то умыслом.
– Чего тебе надо? – разозлился Летишурзар. – Я тебя не трогаю. Дай мне спокойно отдыхать и ужинать!
Человек словно ждал этого. Он начал шарить по своим карманам и восклицать, чтобы привлечь внимание селян.
– Нету! Пропали опять часы! Все видят это?
– Что, Митрофан, случилось у тебя? – спрашивали его возбуждённо голоса подвыпивших селян.
– Часы пропали у меня! – выкрикнул тот. – Снова пропали, уже вторые. Да, что же это такое, я в твой трактир, Лавра и Тиша, больше не приду! Всякий раз без часов уходить, мне это не по карману! Обыщите его, он здесь чужой – Фокусник, у него мои часы должны, быть. Свои односельчане никто не возьмёт чужого добра, у нас люди в селе честные. Все!
Люди мирно сидящие за столами, после слов Митрофана, повскакивали со своих мест и стали толпиться около Летишурзара, который застыл с куриными, обглоданными костями в руках, и печально смотрел на них. Он уже знал, что сейчас, неизбежно, будет, но попытался отвести от себя бурю.
– Нет у меня ничего. На хрена мне его часы? - Летишурзар вскочил от незаконченного ужина и начал торопливо выворачивать свои карманы. – Вот, нет ничего! Видите, нет ничего!
И тут из нижнего кармана его куртки вылетели большие, плоские часы, с цепочкой и брелком ввиде кукушки. Все селяне заорали, как черти при виде креста, но не бросились наутёк, как сделали бы те, а наоборот качнулись к нему сильными плечами, привычными к тяжёлой работе на полях.
Летишурзара схватили за руки и начали обыскивать, шаря по всему телу. Достали его мешочек с деньгами и мерзкий человек в горчичном сюртуке быстренько зажал его в кулаке.
– Это мои деньги, и до денег добрался, поди же, Фокусник!
Нашли зеркальце Яалтевы, висевшее под одеждой на шнурке. Тут же девушка из дальнего угла признала его своим и даже заплакала от радости, что пропажа нашлась. Зеркало Яалтевы ещё не успело далеко уйти по рукам, когда Летишурзар закричал от горя. Он так дёрнулся, что крепкая, новая куртка его разорвалась, но ему удалось вырваться из цепких рук, державших его. Он прыгнул и выхватил зеркало из рук какой-то женщины, самодовольно глядевшейся в него и поправлявшей расстрёпанные, рыжие волосы. При этом он не смог удержать равновесие и упал в проходе между столами. Летишурзар вскочил мгновенно на ноги и сжал кулаки.
– Вы обвиняете меня, а на самом деле, вы и есть настоящие мошенники! Когда я уйду, вы станете рассказывать, что я украл здесь деньги, часы и зеркало, чтобы облапошить следующего путника. – Он повернулся к Митрофану, хозяину часов. – Ты подсунул мне часы сам, что бы потом обвинить меня в краже и, пылая праведным гневом, обобрать.
Летишурзар почувствовал, что левый его кулак с горящими кровавым огнём буквами имени, налился чугунной тяжестью, словно стал не из нормальной плоти, а из сверхтяжёлого, антигравитационного вешества. Он даже не был уверен, сможет ли его поднять, но всё же попробовал.
Удар был всесокрушающий и обладатель горчичного сюртука вылетел, как ядро из пушки, к самым дверям трактира. Мешочек с деньгами выпал у Митрофана из руки и остался лежать, там, где он, только что стоял.
Летишурзар поднял свои деньги и оглянулся. Никто не двигался, все таращили пьяные глаза, и пытались понять, откуда у обычного на вид человека такая неверотная сила.
– То, то! – сказал удовлетворённый Летишурзар и пошёл вразвалку к выходу.
Сначала было тихо, но как только дверь за ним захлопнулась, харчевня наполнилась рёвом и матом. Дальнейшие события были уже до тошноты знакомы ему. Летишурзар рванул с места голопом, как олень за которым гонится стая волков, жаждущая его растерзать. Один удар, даже такой сверхъестественно сильный не вразумил горячие, пьяные головы, а только подстегнул их пыл. Толпа размахивала палками и, ломая плетни огородов, гналась за ним. Только пинок под зад, снова, спас бедного Разрушителя от побоев.
Конь был мокрый и с крыльев его, при каждом взмахе, слетал мелкий дождик. Летишурзар отдышался, приникнув к шее своего Васпура, и рассмеялся. Всё это было так нелепо, что оставалось только смеяться, потому что понять, всё равно ничего было нельзя.
– Хозяин, тебя невозможно оставить и на минуту. Что ты снова натворил? – ворчливо сказал ему Февраль.
– Пока ты купался, я хотел купить тебе яблок. Просто купить яблок. А, они накинулись на меня, как будто я хотел купить их ничтожные душонки.
– Вернёмся к яблокам, хозяин. Так, ты купил их или нет?
– Конечно купил. И они ждут нас у самой харчевни на возу. Только, бери не левый мешок, а тот, что справа.
Февраль круто развернулся и так помчался к харчевне, что Летишурзара чуть не снесло ледяным вихрем с его спины. Васпур спикировал на мешок с яблоками и схватил его крепкими зубами, а потом снова взмыл со своей добычей ввысь.
– Давай, рули к стогам с сеном, - сказал ему Летишурзар.
Васпур промолчал в ответ, по вполне понятной обоим причине.
На краю картофельного поля Васпур заметил шалаш и несколько небольших стожков с сеном. Здесь, они решили опуститься и переночевать. Летишурзар разжёг костёр, и они обогрелись, и отдохнули около огня, приветливо потрескивающего у их ног. Было приятно и надёжно, одиночество вдвоём. Февраль и Летишурзар уже, так сроднились, что им почти не надо было говорить, чтобы понимать друг друга.
Летишурзар надёргал картофельных кустов и собрал горку картошки. Он неторопливо поворачивал картофелины в золе, а Февраль встряхивал оперением крыльев и гривой, расшвыривая макушки стогов. Яблоки, добытые с таким трудом, оказались без обмана, те самые, любимые, фисташкого цвета с нежно-розовыми бочками. Их аромат проникал в душу, и губы сами раздвигались в глупой, блаженной улыбке. Февраль брал яблоко из лежащей у огня горки, поднимал верхнюю губу, и разгрызал его с таким хрустом, что Летишурзар всерьёз опасался, как бы эти звуки не услышали в деревне.
– Яблоки… - задумчиво и нежно повторял Февраль, время от времени.
Летишурзар, посмеиваясь наблюдал за ним и за пекущейся картошкой. Ужин в харчевне он так и не успел закончить, а пробежка и вовсе вытрясла все воспоминания о нём.
Картошка запеклась и они стали есть её, любуюясь полной, низко опустившейся луной. Луна была мягко очерчена и таяла в сером вечернем небе, как кусок масла в горячей, гречневой каше. Она висела так низко, прямо за их костерком, что путникам не приходилось, даже, задирать головы, чтобы созерцать её.
Летишурзар достал зеркальце Яалтевы и осмотрел его. Зеркальце не пострадало, оно было целое, но захватано жирными, грязными руками трактирных потаскушек. Он тщательно протёр его полой от своей рубашки и убрал опять под одежду. Несколько минут он боролся с искушением позвать Яалтеву, но огляделся вокруг и решил не быть эгоистом. Не в стоге же с сеном она будет его любить, как деревенская девушка своего дружка.
– Её кожа такая нежная. Она любит роскошь и красоту. Я подожду, когда будет другое время и другое место. Я приготовлю тебе ложе из шёлка густо-винного цвета, а подушки на нём будут отделанны кручёным, золотым шнуром с кисточками. Вокруг будет столько розовых и белых роз, что ты засмеёшься от счастья, и не сможешь остановиться. Твой смех отделится от твоих губ, и станет хрустальными шариками с золотыми искрами внутри каждого из них. Они будут резвиться и гоняться друг за другом, как шаловливые, резвые дети. Весь мир и всю вселенную я хочу положить к твоим ногам, а не это убогое место, где мы сейчас застряли.
Из сладких грёз его вывел голос Февраля, который сказал.
– Там у реки, когда я купался, мне повстречалась такая складная, рыжая кобылка из местных, и я ей тоже понравился. Хе-хе-хе. Если бы ты, хозяин, не попал опять в переделку, мы бы с ней договорились. Я и сейчас подумываю, не вернуться ли к ней, до рассвета ещё далеко. Мы славно бы с ней провели ночь.
– А днём, ты будешь засыпать на лету, и хвататься за облака зубами, в надежде не упасть. Так что ли?
Февраль возмутился.
– Работа, всегда одна работа!
– Я ложусь спать, а ты поступай, как знаешь, - сказал Васпуру Летишурзар и, отопырив болевший зад, пополз на четвереньках внутрь стога на ночёвку.
Он быстро уснул и не мог видеть, как Февраль подхватил зубами мешок с оставшимися яблоками и побежал прочь от догоревшего костерка странной прискочкой, подлётывая на ходу парусами крыльев. Это конечно было не так красиво, как полёт или бег, но зато экономичней, чем то и другое по-отдельности. Он большим, светлым пятном растаял в темноте ночи.

Солнце поднялось высоко в небе и изгнало томную луну, оно жадно выпивало обильную осеннюю росу. Влажный стог с сеном задымился под горячими лучами. От него, как от печки-каменки, начал подниматься пар. Летишурзар выбрался из стога, чихая. Разогретое сено невыносимо пряно и душисто пахло, от этого запаха он и проснулся.
Уже наступил день и вокруг были покой и освещённые солнцем поля. Летишурзар окликнул своего Васпура, но его нигде не было. Он начал тревожно метаться, и кричать в полный голос, забыв об осторожности.
– Где ты Февраль? Куда ты подевался?
Он почувствовал, что случилось что-то недоброе, иначе конь не оставил бы его спать до обеда. Летишурзар вспомнил о словах, что говорил ему Васпур, размечтавшись под ночной луной.
– Что то он там бормотал о рыжей кобылке у реки… Может он задержался около неё? – предположил Летишурзар и почти бегом поспешил через лес к реке.
Он больше не кричал, потому что не мог уверенно сказать, что могло заставить Февраля забыть свой долг перед хозяином. Так или иначе, лучше сначало выяснить, в чём дело, не создавая лишнего шума. Летишурзар пересёк неширокую полосу леса и пока раздумывал, куда ему повернуть, по течению реки или вспять, как до него донеслись крики и всхрапывание коня, его коня.
Летишурзар хоть и быстро, но по-возможности тихо, подобрался к зарослям кустов, из-за которых были слышны топот, перебранка и треск ломаемых веток. Он осторожно выглянул из-за молодых порослей, а следом буквально подпрыгнул от увиденного.
Февраль метался у самого обрыва реки, и на шее у него была верёвка, другой конец которой, был закручен несколько раз вокруг ствола дерева и завязан большим узлом. Февраль был не один. Вокруг него суетились двое местных селян, которые пытались его усмирить, но по-видимому и сами не знали, что им делать с такой необычной добычей. Близко к себе конь их не подпускал и набрасывался на них, пытаясь укусить, или лягнуть, но он был весь в мыле и крайне утомлён. Верёвка, накинутая врасплох на его шею, натёрла кровавую рану, но крепко держала его, не давая улететь или сбежать. Крестьяне тоже были мокрые и вонючие от пота, даже за кустами Летишурзар почувствовал запах пота, пивного перегара и чеснока, которыми от них разило.
– Что станем делать с ним? – тяжело дыша спросил невысокий, плечистый, но сутулый крестьянин, в полосатой рубахе, больше похожей на халат.
Он всё время облизывался, видно его долбил сушняк после вчерашней, трактирной посиделки.
– Не горюй, Афон, пускай его посидит на верёвке. Как только пить, да есть захочет, так уймётся. Куда вся дурь денется.
– Пустое болтаешь Зосима. Пока он уймётся, времени пройдёт не мало. Кто-нибудь к реке придёт и его увидит. Тогда, чего будет, сам знаешь.
– А чего будет? – переспросил Зосима, который наверное стригся лишь на пасху, раз в году. Волосы и борода у него торчали, как банная, лыковая мочалка, и были точно такого же цвета.
– А то будет, что Митрофан чего-ничего, да придумает, чтобы у нас с тобой коня отобрать. И глазом не успеешь моргнуть, а останешься с одной верёвкой.
– Так, не отпускать же его? Зачем тогда ловили?
– Знамо дело, - сказал Афон и, вдруг, икнул так, что весь дёрнулся. – Отпускать не надо, сбегай-ка, Зосима, за ножом побыстрее, да не наделай в деревне шума. А бабе, если пристанет, зачем тебе нож, скажи, мол за грибами собрался, и место приглядел.
– Что же, зарежем и делу конец, мясо продадим перекупщикам, - согласился охотно Зосима с Афоном. – Ты его дубиной тресни пару-тройку раз, чтобы не трепыхался лишнего, а я сейчас вернусь. Я думаю, управимся вдвоём.
Зосима заторопился в сторону деревни, пробиваясь через кусты, как стадо слонов, а Афон облизываясь, отошёл от коня и начал оглядываться вокруг. Глаза его бегали на угрюмом, озабоченном лице в поисках упавшей ветви или коряги побольше и потолще.
Летишурзар тихонько свистнул, потому что не знал, насколько далеко ушёл лохматый дружок Афона.
– Не меня ли ты ищешь? – спросил он ехидно Афона. – А, может быть вот это? – и показал ему здоровенную дубину, обломок от упавшего дерева, которым уже обзавёлся, пока дружки чесали затылки и решали, что им делать с Васпуром.
– Шура! – заулыбался ему, как старому знакомому, Афон.
– Разрушитель, - поправил его Летишурзар и вломил дубиной по голове.
Афон икнул и замер на месте. Летишурзар удивился крепости его черепа и хотел повторить удар, но Афон уже упал и затих.
– Тебя нельзя оставить ни на минуту, - сказал, тяжело дыша, Летишурзар Февралю.
– Мог бы придти и пораньше, - упрекнул его Васпур.
– Мог бы, - согласился с ним Летишурзар.
Он торопливо развязывал узлы на верёвке, но они не поддавались.
– Скорее, хозяин, скорее, я чую запах второго злодея, он скоро будет здесь.
– Не вздрагивай так, друг, у меня нет ножа, а узлы не поддаются, но нож есть у Зосимы. Кажется, так его называл Афон? Тихо! – предупредил он Февраля, и скрылся за деревом, к которому Васпур был привязан.
Запыхавшийся Зосима выбежал к реке, нож был у него в правой руке. Он так торопился, что не удосужился припрятать его. Он увидел лежащего Афона и нагнулся над ним, недоумённо пытаясь понять, что это дружку вздумалось, вдруг, полежать на травке. Лучшего момента могло и не быть, и Летишурзар не пропустил его.
Он быстро выскочил из-за дерева, и в два прыжка добежал до Зосимы, тот поднял всклокоченную, заросшую волосами голову и сделал её удобной мишенью для удара. Летишурзар сгоряча так махнул дубьём, что даже провернулся пол оборота на месте. Зосима повалился на Афона, как подкошенный, на подогнутых в коленях ногах.
– У него есть нож, - напомнил Февраль хозяину.
– Знаю… - нервно ответил ему тот.
Он разжал руку у Зосимы и вынул большой, крестьянский нож, которым можно рубить кочаны капусты с осенних грядок, можно зарезать свинью, или белого Васпура. Летишурзар обрезал верёвку на шее Февраля и тот запрыгал вокруг неподвижно лежащих тел. Он уже занёс переднее копыто, чтобы ударить Зосиму, который был сверху, но Летишурзар остановил его.
– Оставь их, Февраль, они уже не причинят тебе вреда, нам пора лететь дальше на восток.
– Ты всё ещё хочешь спасти этот мир? – рассерженно спросил его Васпур. – По мне, так пусть он сгорит и рассыплется прахом.
– В тебе говорит гнев, а не разум, мой милый, добрый лакомка. Если этот мир рассыплется и исчезнет, то не будет, и тебя, и многих хороших вещей. Не будет яблок, рыжих кобылок, доброго Моти и его деревянного коня, пьяной земляники и моей Яалтевы. Этот мир испортился, я сделал его таким и я исправлю все свои ошибки.
– Солнце уже в зените, - задумчиво проговорил Февраль. – Моя подружка предала меня, она спокойно ушла щипать травку, когда эти гиены подкрались ко мне и набросили на шею петлю. А, она спокойно ушла, - повторил обидчиво Васпур.
– Незачем аристократу связываться с крестьянскими кобылами, это до добра не доведёт, - упрекнул его Летишурзар.
Васпур ничего не ответил. Летишурзар оторвал от полосатой рубашки Афона подол, тот не протестовал против этого, и завернул в лоскут ткани нож. Летишурзар подумал, что лучше взять нож с собой. Дорога ещё не близкая, а люди становились всё грубее и лживее. Он сунул свёрток за пояс штанов и они снова отправились в путь.
Февраль летел вдоль излучины осенней реки и временами опускался так низко, что рыба выплёскивалась из воды прямо у них под ногами. Ни рыбаки, ни лодки с людьми им не встречались, обширный край словно вымер. В одном месте Васпур вздрогнул и стремительно поднялся выше. Летишурзар свесился вниз, придерживаясь за густую гриву Февраля и был изумлён и напуган тем, что увидел. Река проваливалась ревущим водопадом в непонятную, чёрную, бездонную расщелину, но ещё неверотней было то, что с другого края расщелины, она выплёскивалась обратно. Водопад там рушился вспять и вода возвращалась в привычное русло, словно чёрная пропасть выталкивала потоки реки, не способная поглотить сразу, так много вещества.
– Наш мир ещё борется за себя, - воскликнул радостно Летишурзар, - мы ещё можем, помочь ему!
Дальше река поворачивала вправо и им пришлось покинуть её блестящее полотно, расстеленое, как дорожка парчи для дорогих гостей. Летишурзар с опаской прислушивался к дыханию своего Васпура. Тот, совсем не отдохнул прошлой ночью, и Летишурзар с опасался за его силы, но Васпур оказался выносливее, чем хозяин о нём думал, и летел ровно и широко, размахивая крыльями, хотя и прикрывал часто глаза.
Их привлекло, ещё издали, чёрное скопление людей на полях, которые выглядели с высоты беспокойной, муравьинной кучей. Крики толпы сливались в тревожный, низкий гул.
– Февраль, что там происходит, опустись пониже, - приказал Васпуру Летишурзар.
Когда, крылатый конь спустился на пятнадцать метров ниже, стало ясно, что две толпы с вилами и дубинками остервенело набрасываются, друг на друга, и рядом уже лежали жертвы обоюдной злобы и ненависти.
– Что происходит, - тревожно спросил Летишурзар, - они поубивают друг друга!
Конь спокойно ответил.
– Я проник в их мысли. Они просты и примитивны, ничего кроме злобы. Сейчас они делят межу между полями двух деревень. Межа, из года в год, проходит вон по тому лесочку, - конь махнул влево головой. – А, лесочек этот, они же сами и вырубают каждую зиму на дрова. Теперь, они думают, что соседи вырубили больше и захватили земли больше. И если теперь зарядят дожди, то и в этом каждая сторона будет винить другую. Дескать, это они специально колдуют, чтобы наше сено сгнило, а скотина передохла.
– Что же делать?
– Сейчас, я им задам! - Вдруг решил Февраль.
Он спустился полукругом, немного в сторону от гудевшей и беснующейся толпы. Разогнавшись, он стремительно понёсся на толпу, почти касаясь копытами воинственных голов. Огромные, розоватые крылья Васпура со свистом обрушились на увлечённых дракой людей.
Толпа бросилась врассыпную, на месте драки остались лежать брошенные в спешке вилы, палки и искалеченные, неподвижные тела. Кровь тёмно-красными пятнами отчётливо была видна сверху на примятой, вытоптанной, жёлтой траве.
– Ещё кружок, чтобы было, впредь, неповадно затевать драку! – восторженно, завопил Февраль.
Похоже, его разобрал азарт.
– Давай! – выдохнул Летишурзар.
Они снова сделали полукруг, совершив стремительный разворот, и опять низко, ниже чем в первый раз, подстригли толпу. Драчуны уже не бежали по полю врассыпную, они попадали на землю и вжались в неё, прикрыв свои головы руками.
Февраль бушевал прямо над землёй, едва не касаясь её копытами и маховыми, режущими перьями. Солома, листья деревьев, шапки людей - всё летало вокруг, вместе с вихрем поднявшегося урагана от гигантских, мощных крыльев. Пыль клубилась так густо, что место побоища было похоже на только что потушенное пожарище. Февраль бушевал долго, гораздо дольше, чем было необходимо, и Летишурзару показалось, что он вымещает на глупых, драчливых селянах свой страх и ненависть, которые испытал поутру, когда Афон и Зосима мучали его и, чуть было не зарезали.
– Хватит! – закричал Летишурзар. – Ты удушишь пылью, и их, и меня! Незачем было их разнимать, чтобы задушить потом пылью. Они и так получили урок, который долго будут помнить.
Февраль подчинился и взмыл вверх, над полем, усеянным фигурками людей, как брошенными, оловянными солдатиками. Словно, ребёнок-великан наигрался здесь и убежал на зов матери, оставив оловянные фигурки на жёлто-зелёном ковре.
Их путь продолжался, и Февраль летел всё быстрее и стремительнее, он догнал стадо белых цапель и некоторое время летел присоединившись к ним, только чуть впереди. Птицы не пугались его, они словно признавали Февраля себе подобным. Но, отдохнув в компании белых цапель, Февраль прокурлыкал им что-то на прощание, и прибавил маху.
– Что ты им сказал? – спросил поражённый Летишурзар.
– Пожелал доброго пути, я же не дикарь, какой-нибудь.
– Они ответили тебе, Февраль, я слышу их удаляющиеся голоса.
– Уже вечереет, хозяин, приглядывай не появится ли внизу деревня по-приличнее. Я устал, кажется, моя шея болит всё сильнее и сильнее.
Вскоре показалась большая деревня, почти городок. Дома тут были не только деревянные. Много каменных домов, крытых черепицей и жестью, красовались жёлтыми, зелёными и голубыми фасадами.
Один крайний дом был просторней прочих, около него, за изгородью, лежало множество грязно-белых свиней. Летишурзар догадался, что это пригородная ферма и постоялый двор – вместе. Прямо у изгороди росли большие, старые деревья, за которыми, благодаря сумеркам, никто, не мог заметить Васпура.
Летишурзар осмотрел шею своего крылатого скакуна и успокоился. Она уже заживала, а жаловался Февраль на боль для того же, для чего жалуются дети на больной живот, чтобы его пожалели, приласкали и позаботились о нём. Летишурзар погладил коня по гриве и причесал её своим гребешком, а потом уже привёл в порядок свои волосы и одежду.
– Попробую раздобыть тебе хлеба и яблок, а ты облюбуй себе какой-нибудь стожок. Да, и не вздумай интересоваться свиным корытом. Если ты так низко падёшь, то я…я… перестану тебя уважать. Вот! – пафосно закончил свою речь Летишурзар.
– Боишься вони, - разоблачил его Февраль. – Между прочим, я слышал, что свиньям не всегда дают помои, а запаривают овёс и другие корма. Варёная морковь, тоже, неплохая еда.
– Фу! – возмутился Летишурзар. – Я не хочу это слышать от тебя. И это говорит благородный белый Васпур Февраль?
Февраль застыдился и начал, торопить хозяина.
– Иди, иди. Не знаю только, что тебе советовать, после утреннего знакомства с Афоном и неряхой Зосимой. Будь поосторожнее, - сказал ему нежно Васпур.
– И тебе, того же, - кивнул Летишурзар и быстрыми шагами направился на постоялый двор.
Это место было безусловно приличнее всех предыдущих трактиров. На выбеленных стенах висели крестьянские пёстро-тканные ковры, которые обычно крестьяне стелили на полы в своих домах. Геометрические – жёлтые, бордовые, чёрные и сочно-зелёные полосы и ромбы, хорошо оживляли однообразную побелку стен. На свечи хозяин постоялого двора не скупился и здесь было светлее и уютнее, если не считать углы высоко у потолков, заросшие роскошной бородищей паутины. Трактирная стойка была сложена из булыжника, скреплённого известью, и могла выдержать прямую, танковую атаку.
Людей в трактире было не много, они переговаривались вполголоса, и неторопливо, мирно ужинали. Летишурзар пытливо оглядел их всех. Больше всего его занимала мысль, что он снова встретит тут пройдоху Митрофана, который уже надоел ему до лимонной судороги в зубах, но ни где Летишурзар, не заметил знакомого взгляда глаз на выкате и коренастой, невысокой фигуры, лишённой шеи.
Летишурзар успокоился и обратился к человеку стоявшему за трактирной стойкой, к нему спиной. Тот давал наставления рассыльному – светловолосому мальчугану, с серьёзным, строгим лицом.
– В третий номер рыбу на углях запечённую отнеси, рыбу с овощами, а в шестой – кофе с пирожными. Смотри не перепутай, как в прошлый раз.
– Теперь не перепутаю, я тогда был маленький, - шмыгнув носом, сказал мальчик.
– А сейчас, что большой стал? Неделю назад же, всего было.
Мальчик не стал спорить и, подхватив укладку, с сосредоточенным видом скрылся в дверь за трактирной стойкой. Трактирщик с вежливой, натянутой улыбкой повернулся к Летишурзару, он не был похож на Митрофана. Мягкие, светлые усы и опущенные вниз уголки глаз придавали его лицу выражение болезненности и усталости. У него были серые, грустные глаза и большой, красноватый нос с тяжёлой, костистой переносицей.
– Мне нужно горячий ужин, два-три каравая ржаного хлеба и комнату на ночь. Плачу за всё вперёд.
Летишурзар бросил на стойку золотую монету и она покатилась по ней. Вежливый трактирщик проводил её взглядом и, вдруг, неожиданно ловко и быстро поймал монету, накрыв её сверху пустым горшком, донышком вверх. Начало не понравилось Летишурзару. Сейчас его начнут называть Шурой, а потом дойдёт и до мордобоя.
– Как поживает Митрофан? – спросил он трактирщика, решив сразу взять ситуацию под контроль.
– Не знаю такого, - вежливо и равнодушно ответил ему из-под усов трактирщик. – Что станете кушать?
Ответ его очень пришёлся по душе гостю, тот повеселел и перестал озираться.
– Я слышал про речную рыбу, запечённую на углях, с овощами.
– Хорошо-с…
– Пиво есть?
– Пиво отменное, сладкое, крепкое. Покушайте щей жирных из домашней свининки, к ним сметанки возьмите – чистое масло, на хлеб мажется. Получите салфеточку, ложку, ножичек с вилочкой. Садитесь, где посчитаете удобнее для себя, я сейчас распоряжусь для вас, как только мой сынок вернётся.
– Это он понёс постояльцам на верх закуски?
– Именно-с?
– А, я думал это рассыльный. Хороший мальчуган, - похвалил мальчика Летишурзар.
– Мать у него умерла, - сказал хозяин отстранённо, словно речь шла не о его жене, а о посторонней, просто знакомой женщине.
Летишурзар не знал, чем поддержать убитого горем трактирщика, который был вынужден, как ни в чём не бывало, стоять за стойкой и вежливо улыбаться посетителям, несмотря на смерть своей жены. Он просто дружески кивнул ему и сел за стол недалеко от входа. Он сел здесь нарочно, чтобы в случае чего, легче было покинуть постоялый двор. Любые неожиданности не должны были застать его в расплох, лучше было подготовить к ним.
Мальчик принёс ему щи из квашенной капусты в глубокой глинянной миске, из которой кончиком торчало свиное рёбрышко. Янтарный жир рассплавился по поверхности щей, вобрав в себя челноки струганной моркови и обжаренного лука. Летишурзар погонял его ложкой и заглянул в горшочек со сметаной. Белая и жирная сметана загустела в нём так, что бралась ножом, как глина. Он не стал ложить её в жирные щи, а намазал на кусок ржаного хлеба. Любопытство голодного человека пересилило, и он открыл рыбницу, прежде, чем откусить от готового бутерброда со сметаной. Рыба превзошла все его ожидания. Она запеклась на углях, но не развалилась, как могло случится с речной рыбой. От неё пряно пахло корицей, уксусом и красным перцем.
Летишурзар растерялся, он хотел всё сразу, и не знал с чего ему начать. Потом вздохнул, поглядел на рыбу долгим, влюблённым взглядом, … и захлопнул рыбницу крышкой. После целого дня пути надо начинать ужин с горячего, - решил он, и начал есть щи, заедая их куском хлеба, с горкой холодной сметаны на нём.
Летишурзар увлёкся едой и мало обращал внимания на прибывших посетителей. Он управился со щами, когда на улице уже совсем стемнело, и откинулся на расшатанном стуле, который заскрипел, но выдержал напор его тела. Летишурзар прислушался к голосам в трактире, точнее к одному голосу, который вещал поверх обычного шума, всегда возникающего, когда много людей ужинают и тихо разговаривают за столами.
– Так ли нужны вам блага, как мы думаем, люди? Ведь никто ещё не взял с собой на небо и горсти монет. Смирение перед бедами почтенее и добродетельнее, нежели неправедные горы злата. Сохраните в себе умение быть довольными малым, ведь коли вы преодолели один день и не умерли, так значит бог хранит вас и помнит о вас. И вы ещё ропщете? Многие говорят – у меня только одно платье. Но разве вы наденете на себя сразу несколько? Нет и нет! Тогда, зачем вам десять платьев? Когда вы износите своё платье, то бог позаботится о вас и вы, уж не бойтесь, не окажитесь нагими. Как-нибудь, да вы найдёте возможность сделать себе другую одежду. Бог даст вам эту возможность.
Другой скажет – я ем только хлеб и кашу, почему у меня такая судьба? Но, вот покажу вам богача, который есть самые редкие и изысканные блюда, но они тоже безвкусны для него. Его повар тщетно хочет его удивить и изобретает новые рецепты всё сложнее и мудрёнее. И что? Богач жиреет, как свинья, но так и не находит удовольствия в еде, потому что удовольствие от еды может получить только истинно-голодный человек. И для этого не надо изобретать сверхрецепты.
Работник придёт с пашни и будет рад варёной картошке с селёдкой, они ему покажутся слаще, чем все чудеса кулинарии, потому что желудок у нас только один, как и тело. Так, зачем же приобретать излишнее и тратить свою жизнь на гонки по дороге алчности. Есть большие ценности, чем злато! Поглядите вокруг, есть то, что принадлежит всем и каждому, этого никто не сможет отнять и у самого бедного. Есть свежесть утра, жена, которая ждёт у очага, пение птиц и возможность любить этот мир каждый день заново!
– Хорошо сказано, - невольно вырвалось у Летишурзара.
Селяне одобрительно согласились с проповедником и стали благодарить его за произнесённую речь. Летишурзар попытался разглядеть человека с таким добрым, располагающим голосом, но в том углу было темновато, а на человеке была круглая, широкополая шляпа. Сам человек был довольно тщедушен и, как нельзя лучше, соответствовал проповеди о смирении.
Летишурзар занялся рыбой, выбирая из неё косточки и макая хлеб в кисло-острый маринад. Его привлёк другой голос, также, смутно знакомый ему. Он был энергичнее предыдущего проповедника и заражал своей убеждённостью.
– Бог нам сказал - «в поте лица ты будешь добывать хлеб свой», и это мудро и правильно. Любовь должна быть действенна. Один муж скажет – я люблю жену свою и детей, но что ты сделал для того, чтобы они были обеспеченны и не страдали от голода и холода? Значит ты не любишь их, а любишь только себя. Ничто не сможет остановить того, у кого в сердце долг и любовь. «Возлюби ближнего своего» - сказано в библии. И это мудро и правильно. Кто ближе тебе, чем твоя кровь и твоя семья? Начни дарить свою любовь с них, ибо никто не согреет их своей любовью, кроме тебя.
Всякий может обидеть твоих детей, а вдовья доля, коли так случится, страшнее тяжёлой, затяжной болезни. Помни об этом, пока ты жив и можешь обеспечить свою семью на случай внезапной своей кончины. Дети вырастая и взрослея, будут есть хлеб мёртвого, что он заработал им, пока был жив. И тогда отец будет жив для них, и восславлен, и имя его будет гордым для них на многие годы.
Никто не засмеётся над их голодом, худобой и рваным платьем, а каждый скажет – они ветви доброго древа, из хорошей семьм. Возьмём, дочь этого человека в дом свой, за своего сына, или возьмём сына этого человека к себе в дело. Отец его был толков, будет толк и от сына. Если вы ленитесь, то крадёте не только у себя, но крадёте будущее своих детей и внуков. Помните о том каждую минуту, каждый час и день. Жизнь быстротечна, но мы можем продлить её в своих детях и внуках и в их благодарности. Они будут помнить заботливого отца и деда – вот такой, простой рецепт бессмертия!
– Хорошо сказано, - сказал от души Летишурзар.
Селянам так понравилась речь проповедника, что они в знак одобрения застучали мисками и кружками по столам. Пиво у Летишурзара подошло к концу и рыба тоже, он блаженно улыбался, ему нравились, и проповедники, и уютный постоялый двор, и предстоящая возможность выспаться в настоящей, тёплой и мягкой постели. Но, как назло, в голове застряла, как сломанный ключ в замке, одна мыслишка. Мозг тужился избавиться от неё, и вычихнуть через гортань, посредством речи.
– Постойте, но ведь это чушь! Как одна речь может быть правильной и хорошей и другая, тоже, правильной и хорошей? Они исключают друг друга напрочь. Если человек не стяжает и не идёт тропою алчности, то как же он оставит добрую славу по себе в детях и даже внуках? Как он обеспечит их? Честная бедность достойнее неправедного богатства, сказал первый проповедник, и все с ним согласились. Богатство - доказательство любви к ближнему, сказал второй проповедник и все завопили, так это вам понравилось. Значит, чтобы доказать любовь к ближнему, надо его раззорить и сделать бедным – так выходит! Получается, честный ворует у детей своих, а дети богатого вора благославляют своего отца и гордятся им. Обворованный станет утешаться тем, что у него не украли пение птиц и свежесть утра, а у его жены не украли очаг. И то, только потому, что она сидела около него. А вор оправдается перед собой тем, что хотел обеспечить своих детей и внуков, чтобы они были добрыми ветвями доброго древа. Ничего себе доброе древо! От такой яблоньки и плоды ядовитые.
Первый проповедник зашипел, как потревоженная кошка, у которой покусились на её котят.
– Он извратил всю мою речь! – злобно заявил он, и в этот момент Летишурзар вспомнил его.
Под круглой, широкополой шляпой мог быть только Селемей, тот самый, которого Митрофан называл «доброй душой». У Летишурзара похолодело в ногах, он отодвинулся вместе со стулом от стола подальше, нехорошее предчувствие стало явственнее. Второй проповедник выбежал на середину постоялого двора и закричал злобно и вызывающе, конечно это был Митрофан, одетый в тёмное одеяние проповедника. Его толстое лицо душил гнев, а глаза, того и гляди, могли вывалиться из орбит. Он шевелил ущербным подбородком и толстыми, выпяченными вперёд губами.
– Такие, как он, сеют повсюду крамолу, всё извращают и над всем надсмехаются!
– Уймись Митрофан, - сказал ему с насмешкой Летишурзар, - тебе за твои проповеди рвачи и живоглоты платят полновесной монетой.
Митрофан подскочил уже к столу, где ужинал Летишурзар, и потряс рукой с направленным на него кривым пальцем.
– Я не Митрофан, то имя моё светское, оно забыто. Я принял имя Изофей, так меня теперь называют достойные люди, а не такие, как ты - бродяги и охальники. Бейте его люди! Он не чтит людских и божьих законов!
– Ну, уж нет. Набегались в догонялки, - сказал спокойно Летишурзар и, развернув полосатую тряпку, с силой вонзил крестьянский, здоровенный тесак в столешницу, прямо перед носом Изофея.
Нож от удара задрожжал, и деревянная, тёмная рукоятка долго колебалась. Все с интерессом наблюдали за ней, пока она не остановилась. Летишурзар протянул руку, выдернул нож, и оглядел селян. Они поглядывали на него с любопытством и настороженностью, но никто не пытался вздуть его, как это было прежде. Летишурзара неприятно удивило открытие, что лучшим аргументом для селян оказался, совсем не красноречивый, обыкновенный деревенский тесак.
Летишурзар взял с трактирной стойки два каравая ржаного хлеба, несколько сочных морковок, всё в корзинке, и с тесаком в руке вышел на улицу. Он прислушался, не взорвётся ли тишина в харчевне угрозами и призывами к расправе, но было тихо, словно все посетители в трактире заснули. Летишурзар побрёл прочь от постоялого двора, бормоча под нос проклятия Селемею и Изофею-Митрофану.
Из-за угла небольшого белого, каменного домика навстречу ему выскочила девушка, которая, наверное, торопилась к своему дружку не свидание, тайком от своих родителей. На ней было платье кофейного цвета и сверху широкое, незастёгнутое полупальто с бархатной пелериной. Она неожиданно оказалась между стеной дома и бормочущим в задумчивости Летишурзаром. Испуганная девушка прижалась спиной к стене постоялого двора, в глазах её были страх и мольба. Летишурзару понравилась её аккуратность и чистая, опрятная одежда.
– Девушка, мне нужна иголка. Есть у тебя иголка? – спросил он её.
Девушка торопливо кивнула и бледными, быстрыми пальцами швеи отогнула белый, кружевной воротник платья под верхней одеждой. Она достала приколотую там иголку с ниткой. Девушка быстро отдала иголку Летишурзару.
– Теперь, ты отпустишь меня? – спросила испуганная девушка.
И тут только до Летишурзара дошло, почему она так бледна и испуганна. Он всё ещё держал в правой руке крестьянский тесак Зосимы, совсем про него позабыв. Он засмеялся и успокоил девушку.
– Не бойся, я не убийца, и не разбойник. Нож просто так, резать хлеб и защищаться от злых людей. Вот, я его сейчас заверну в тряпку и уберу. Теперь не страшно?
– Нет, - улыбнулась ему девушка. – А, что ты хочешь зашить, я сделаю это лучше.
Летишурзар повернулся к ней боком.
– Моя куртка порвалась вот здесь, сбоку, а сейчас уже не лето, в дыру здорово дует.
Девушка встряхнула головой с хорошенькими, темно-каштановыми кудряшками, и сказала шёпотом, подняв брови. Так, из неё получилась очень хорошенькая заговорщица.
– Пошли со мной, здесь живёт мой знакомый, он художник. Там, я зашью твою куртку. Если мы будем здесь стоять, нас кто-нибудь заметит, и потом будет много сплетен и неприятностей для меня.
– Далеко живёт твой дружок?
– Нет, всего два дома пройти. Стала бы я по ночам бегать через всё село?
– Как зовут твоего дружка, девушка?
– Его зовут Егор Никитин, а меня Зиночка, а сестру его зовут Александра. Вот мы и пришли уже. А, как тебя зовут, там, скажешь, я всё равно не запомню, у меня память на имена плохая.
Они вошли в калитку невысокого забора во двор с небольшим, смешным домиком, который, как ярмарочный пряник, был весь размалёван узорами и цветами. Справа от двери был изображён белый, крылатый конь, а слева чёрный, которые стояли головами друг к другу с зеркально поднятой передней ногой. Краски были маслянные и держались на штукатурке уверенно, радуя глаз своим глянцем.
– Это Егор и Александра недавно нарисовали. Один приезжий из города им рассказал легенду о белом, крылатом коне.
– Васпуре, - не удержался и поправил Летишурзар.
– Как? – переспросила Зиночка.
– Крылатый конь – это Васпур.
– Ах, как хорошо, но что же мы стоим на пороге, Егор уже, наверное, беспокоится за меня.
Тёмно-красная дверь оказалась предусмотрительно не заперта, прихода Зиночки здесь видимо ждали. Летишурзару сразу понравилось жильё Егора и Александры, оно было артистически изысканно, хотя и недорого обставленно. Потолок в прихожей оказался расписан изображением лежащей богини зари, которая очень походила на Зиночку, только одежды богини были весьма условны и почти прозрачны.
– Правда, похоже? – задорно спросила Зиночка Летишурзара, ни сколько, не смущаясь откровенной росписи.
– Да, очень хорошо, я честно сказать не ожидал. Твой дружок действительно хороший художник.
– Егор учился в художественных мастерских имени Честнякова Города Всеобщего Благоденствия. А знаешь, что удивительнее всего? Что и сестра его – Александра, тоже очень хорошо рисует. Они сюда приехали на этюды. Это, когда природу рисуют.
– Знаю, знаю, - успокоил девушку гость.
– Мы познакомились с ним, когда Егор к моим родителям приходил подрамники для картин заказывать. У моих родителей столярная мастерская. Мы сразу полюбили друг друга, но мама и папа, и слышать не хотят о Егоре. Нашли мне жениха, да ты его наверное видел, это Филип – хозяин постоялого двора. У него жена умерла с месяц назад.
– Смерть уже и сюда добралась, - печально пробормотал Летишурзар. – Я видел хозяина постоялого двора и его сына видел. Это очень хорошие люди. Может твои родители не так уж и не правы?
– Ах! Ну что ты говоришь такое? Никто не сравнится с моим Егором, сейчас ты сам увидишь его и поймёшь меня.
Из двери, ведущей во внутренние комнаты раздался мужской голос.
– Зиночка, это ты? С кем ты там разговариваешь? Чай уже на столе остыл, мы не пьём, всё тебя дожидаемся, а ты и не торопишься нынче.
Зиночка тряхнула кудряшками и подмигнула гостю. Её весёлые, карие глаза искрились и, как бы говорили, – вот видишь, какой он, и как меня сильно любит.
– Я привела гостя тебе Егор, можешь его нарисовать, вместо меня, а я сегодня отдохну и просто посижу и погляжу на тебя и Александру.
Они вошли в квадратную, просторную комнату, часть которой была отделена ширмами. По центральной, свободной части комнаты тревожно ходил широкими шагами молодой человек, засунув руки в карманы узких брюк. На нём были надеты тёмно-синяя рубашка и красивая жилетка из плотной, гобеленовой ткани, с кремовыми розами и бархатными, чёрными анютиными глазками по ней. Он, взмахивая головой, рассыпал густые, песочного цвета волосы с постриженной на бок чёлкой. Тёмно-карие, почти чёрные глаза, строго и вопросительно поглядели на входящих.
Сердце Летишурзара заныло светлой, немой болью, но к ней примешивалась ещё и грусть. Он видел этого молодого человека впервые, но знал одновременно, что любит его и хочет знать о нём всё, словно встретил кого-то родного и бесконечно близкого, с кем не виделся много лет.
Они поздоровались и гость представился.
– Летишурзар, путешественник. Здесь проездом.
– У него куртка порвалась и он попросил меня зашить её. Вот, я и привела его к вам в гости. Не зашивать же куртку прямо на тёмной улице.
– Конечно, конечно, - согласился энергично Егор.
Он сердился на Зиночку, что она задержалась и заставила его и Александру волноваться.
– Александра, иди познакомься, Зиночка привела к нам гостя- путешественника.
Из кухни вышла девочка лет пятнадцати с круглым лицом и серыми, спокойными глазами, её волосы были скрыты под восточным, газовым платком зелёно-чёрного цвета с блёстками.
– Александра, - сказала девушка и добавила. – Сейчас, я принесу ещё чашку, садитесь, пока, за стол.
– Нет, - отказался Летишурзар, - вы пейте чай, а я не хочу, я только что поужинал. Можно, я пока погляжу ваши картины. Я считаю, что кое-что понимаю в живописи, впрочем, кто только так не считает. Любой разбирается в живописи лучше, чем художник. Если бы ты, Егор, вздумал учить каменщика или башмачника их ремеслу, то все бы сочли это глупостью, а если башмачник и каменщик объясняют художнику, как и что он должен рисовать, то это нормально, в порядке вещей.
– Как, верно вы сказали, - согласился Егор и засмеялся. – Мне тут недавно заказал свой портрет один местный проповедник. Портрет в полный рост, работы очень много, но не знаю браться ли за неё. Уж очень заказчик самоуверенный и неприятный тип.
– Не Изофей ли?
– Да, кажется, так его называл товарищ.
– Не надо, не делай. Он всё одно не заплатит денег. Это прохиндей, каких земля не рожала. Настоящий кошмарный сон. Чтобы не платить за готовый портрет, он обвинит тебя во всех грехах и изгонит из городка, а портрет конфискует в счёт возмещения выдуманных потерь.
– Какие у него могут быть потери?
– Я не знаю точно, что он может придумать, но вот, например, - он тратил время, когда позировал для портрета, а мог бы заработать для своей семьи то-то и то-то. Он найдёт, чем прикрыть свою алчность и бессовестность.
– Спасибо, человек с трудным именем, - снова засмеялся Егор, - теперь я буду осторожен.
– Работы много? – с интерессом спросил Летишурзар.
– По-всякому. Заказывают портреты, но не часто, а вот вывески к праздникам подновлять несут одну за одной, так, что мы с Александрой с ног сбиваемся. Бывает заказывают роспись на стены и потолки, вот недавно в охотничьем клубе делал росписи, а так всякую ерунду несут – вплоть до дамских альбомов и свадебных поздравительных картинок.
– Это тоже, кому-то, нужно делать, - согласился, посмеиваясь Летишурзар.
Молодые люди пили чай с бубликами и вареньем, которые им принесла из кухни Александра. Летишурзар рассматривал картины, которыми, как шпалерами сверху до низу были обвешаны все стены в помещениях. Он сразу отличил два стиля.
Александра любила рисовать натюрморды – все вещи у неё получались по-крестьянски основательными и материальными. На сочные, крупные яблоки хотелось повесить ценники, а корзины интересовали зрителя, прежде всего объёмом и вместительностью. Самовар на её картине восхищал вычищенностью и блеском, сразу было видно, что по нему хорошо прошлись металлической щёткой. Что же касается плюшек и булок, лежащих около самовара, то больше одной съесть не смог бы никто, их сытность была неоспорима и тяжела, как горка речного булыжника. Всё это обильно вываливалось из её картин, и подавляло зрителя своей вещественностью и голым натурализмом.
– Ваши картины, Александра, верно пользуются спросом у купцов, - предположил гость, ни сколько, не желая обидеть девочку, просто он хотел получить подтверждение своим ощущениям.
Все громко засмеялись и Александра вместе со всеми. Она сквозь смех сказала.
– Им так нравится, что уже все лавки обвешали, и даже свататься приходили, но брат выпровадил сватов, сказал, что я ещё маленькая. Всё это глупости. Я понимаю, что я не такая талантливая, как брат. Он поэт людей и вещей, а я ближе к земле, во всём наперёд вижу пользу и форму. Очень жаль, что здесь вы не увидите картин брата, они покупаются так быстро, что у него не остаётся ничего, только те над которыми он ещё работает. Пройдите за ширму, там есть три картины, он их пишет с Зиночки.
– Я не стану их продавать, - сказал Егор. – Портреты моей жены будут украшать наш будущий дом.
– Мы скоро поженимся, - сообщила Зиночка Летишурзару, об их тайном решение.
– А, как же ваши родители, им этого не хочется?
– Они добрые, хоть и упрямые. Я уговорю их, - уверенно сказала девушка.
За ширмой были две более или менее законченные картины и третья только-только начатая. На первой Зиночка была изображена резвой вакханкой с венком из алых роз и с виноградной лозой в руке. Этот образ очень подходил её живому, восторженному характеру. Полные, яркие губы улыбались и блестели, они выглядели такими заманчивыми, что любой сразу хотел, поцеловать их.
На второй картине таже модель была скромной, чистой, молодой мещанкой в коричневом платье с кружевным воротником. Она сидела у окна, подперев в задумчивости щёчку одной рукой, а в другой держала пяльца с начатой вышивкой, про которую совсем позабыла. Глаза её были полуприкрыты и в лице было много благородства и чего-то, что появляется уже у зрелой женщины. Может быть стойкость к жизненным невзгодам, - подумал Летишурзар. Манера живописи была мягкой и какой-то душевной. Вернее сказала о ней Александра – поэт людей и вещей.
– Егор, что за легенда о Белом Васпуре, мне про неё сказала Зиночка. Я слышал балладу о Чёрном Васпуре Смерти, а вот про белого я знаю, лишь миф.
– Я спою эту балладу, если хотите?
Егор взял из угла комнаты старую, тёмную гитару с узким грифом и начал наигрывать на ней, пробуя звук. Звук был глубокий, наполнявший всё вокруг. Егор запел приятным, негромким голосом.

День ото дня тежелее мой труд
Жаден хозяин и на руку крут
Ноги немеют и хрипло дыша
Тащусь надрываяся, словно ишак.

Воз так велик, что тянет назад.
Хозяин смеётся, он прибыли рад
Ему невдамёк, что рабство моё
Душу его, тоже, губит и пьёт.

Детство мелькнуло, как искры огня
Там мать полумесяцем грела меня
Мне бы резвиться в траве молодой
Мать увели дорогой другой.

Больше меня никто не любил
Пьяный хозяин, чем только не бил.
Я покорился, забыл о мечте –
Свободным, как ветер, парить в высоте!

Так бы и шло, да несчастье спасло
Совсем, у хозяина крышу снесло
Он похваляясь силой моей
Меня, вдруг, запряг вместо тройки коней.

Хватит игрушкой - ничтожному быть,
Надо оковы повозки разбить,
В щепы её, на дыбы и в копыта!
В поле цветов мне дорога открыта.

Вольному-воля, впервые скачу
Земли не касаяся к звёздам лечу.
Ветер сгустился, крылья мне дал –
Словно мой брат, и давно меня ждал.

Тенью скользну над поверхностью вод
В небе над морем встречу восход
Стукнут копыта над пиками гор
Меня оглушит молчаливый их хор.

Объятья травы молодой по весне
Разбудят забытое детство во мне
Оно не исчезнет, как искры огня,
Вновь мать полумесяцем греет меня,
Вновь, мать, полумесяцем греет меня.

Наступила тишина и в этой тишине прозвучал голос гостя.
– Да, это баллада о Белом Васпуре… А хотите, увидет его? Он существует не только в мифе, он здесь, рядом с нами.
– Вы верно шутите, человек со сложным именем? – спросил серьёзно Егор, и девушки смотрели на Летишурзара с ожиданием чуда в восторженных глазах.
Летишурзар покачал головой.
– Нет, я не шучу. У него есть имя. Белого Васпура зовут Февраль, он ужасный лакомка и болтун, но прекраснее белого лебедя, засмотревшегося на своё отражение в воде. Тебе, Егор, надо обязательно его увидеть, чтобы понять совершенную красоту, и тогда, ты станешь великим художником.
Молодой человек откинул зазвеневшую гитару, и быстро вскочил на ноги.
– Если, вы не шутник, человек с трудным именем, то тогда, тогда… волшебник.
– Может быть, но волшебство моё стало иссякать, вместе с разрушением этого мира. Теперь, я даже куртку вынужден зашивать с помощью банальной, примитивной иголки и ниток. Но, я не шутник, по крайней мере не с тобой Егор. Помнишь ли ты своих родителей?
– Отец мой однажды пропал, а мать вышла замуж за отчима и родила Александру, мою сестру. Мать и отчим живут в Городе Благоденствия и у них небольшая гостинница, так что я до конца жизни буду иметь бесплатную работу, обновляя старую вывеску и номера на дверях комнат. К чему ты спрашиваешь это путешественник?
– Так… я бы хотел, чтобы вы все запомнили меня и сегодняшнюю ночь.
– Это очень просто, стоит тебе только выполнить своё обещание.
– Пойдёмте со мной во двор, только возьмите свечи, там очень темно, - решился Летишурзар.
Все повскакивали с места и быстро разобрали светильники и подсвечники со свечами. Летишурзар подвёл их к двери и распахнул её.
Все замерли, не веря своим глазам. Белый Васпур стоял в тусклом, свете лунного серпа, который повис над самой его холкой. Грива его серебрилась, словно в неё были вплетены нити чистого серебра, шея была слегка изогнута и голова, чуть, склонилась набок. Взгляд его глаз был прекрасен и пытлив, он проникал в самое сердце. Крылья белого Васпура в красноватом пламени свечей слегка просвечивали, и были чуть ярче обычного, едва розоватого цвета. Конь моргнул пушистыми ресницами и сказал.
– Я рад, хозяин, что на этот раз ты нашёл друзей, а не врагов.
– Благородный Февраль, чем это от тебя несёт? Ты всё-таки залез в кормушку к свиньям. Какой позор! – возмущенно, но очень тихо, приблизившись к самому уху Васпура, сказал Летишурзар.
– Ни за что не признаюсь, - упрямо заявил Февраль, и Летишурзар засмеялся.
Такой ответ был равносилен признанию.

Это была первая ночь за очень долгое время, когда Летишурзар выспался под кровом, среди неожиданно обретённых друзей. Александра положила за ширмой мягкий пуховый тюфяк и настоящее тёплое одеяло. И хотя ночь была коротка, но с восходом солнца Летишурзар проснулся отдохнувшим и свежим. Февраль провёл ночь в просторном сарае, где валялся на отличном сене, оставшемся от прежних, запасливых хозяев. Сарай был сдан приезжим художникам, вместе с домом и всеми надворными постройками.
С рассветом, пока хозяева спали, Летишурзар и Февраль покинули гостеприимных Егора и Александру. Зиночка ушла, пока ещё было темно, чтобы сохранить тайну своих отношений с Егором Никитиным.
Никто не видел, как Васпур раскинул розоватые крылья, навстречу встающей заре. Он отолкнулся от земли копытами, словно собирался перескочить невидимый барьер и понёсся уже по воздуху. Сколько раз Летишурзар был участником этого чуда, но так и не смог привыкнуть к нему, каждый раз он вздрагивал и ощущал полёт только тогда, когда Васпур отдалялся от земли в высоту.

Февраль стремительно пожирал пространство, ударяя его широкой грудью, и теснил его с каждым плавным взмахом своих крыл. Его светлый силуэт рассекал тёмные клубы грозовых туч, которые готовились разразиться грозой и градом. Иногда, косые струи холодного, знобящего ливня обрушивались на путешественников, и они ускользали от слепых и грозных трещин огненных молний, рассекавших свинцовую тяжесть неба. Но, тем радостнее были первые, робкие лучи солнца, пробившиеся через грозный гнев природы.
Под тренькающим, нудным дождём по грязным полям ползла процессия тёмных фигур, главным действующим лицом, возглавлявшим её, был покойник. Летишурзар спустился ниже к шеренге мрачных фигур и пронёсся над их головами.
– Так и думал, - сказал он своему Васпуру, - ты не поверишь, Февраль, но мы почтили с тобой похороны небезызвестного нам человека.
– К чему столько слов? Если ты знал его, хозяин, так и скажи.
– О, да! Я его знал и встречался с ним много раз, но представить не мог, что встречу его в последний раз таким тихим и умиротворённым. Ведь это были похороны Митрофана, моего злейшего друга и заклятого знакомого. Смерть говорила мне, когда-то, что самое высшее наслаждение видеть смерть своего врага, но я не чувствую никакого наслаждения, а только раздражение и пустоту.
– Он и тут обманул тебя, хозяин. – Февраль помолчал и сказал печально. – Скоро наше путешествие подойдёт к концу, я это чувствую.
Впереди появилась необъятная водная ширь, которая смешивалась на горизонте с размытым небом. Февраль устремился к горизонту, как стрела пущенная из арбалета. Он восторженно вопил, словно мальчишка несущийся со снежной горы на санках. И Васпур, и Летишурзар чувствовали приближение таинственного и невероятного, что должно было вот-вот произойти, и что стремилось к ним, и неслось навстречу с той же жадностью, что и Васпур пожирающий пространство.
Вдали показалась непонятная завеса, это было северное сияние колышущееся в полном безветрии, как драгоценная паволока. Её мерцание было страшным и гулким, как шаги вечности. Февраль задрожжал и весь напрягся, словно охотничий пёс рядом с тигром, он прижимал уши и на шее его, под рукой Летишурзара, билась какая-то, пульсирующая вена.
– Пора, - прошептал Летишурзар, и они вонзились в переливающуюся завесу северного сияния, как нож в масло.
Всё потонуло во вспышках радуги, которая разбивалась об их тела и дробилась сумасшедшими всполохами в сознании. Что-то толкнуло Летишурзара, и он вылетел со спины своего Васпура, словно натолкнулся в воздухе на невидимую упругую преграду. Крик разорвал его рот, и он почувствовал, что падает, скручиваясь в спираль. Он падал медленно и мучительно долго, дико вращая глазами на обезумевшем, белом лице, а с той стороны завесы падал Белый Васпур Февраль в объятия холодных, морских вод. Так падает белый лебедь, налетевший в темноте на глаз сигнального прожектора, оглушённый и ослеплённый им.

Летишурзар падал долго, но не упал, а опустился на жёлтую дорогу, среди песков. Плоская, унылая равнина была безжизненна и необитаема. Жёлтая дорога прорезала её, уходя вдаль, насколько хватало взгляда. Как только Летишурзар пришёл в себя, ему ничего не оставалось, как следовать по этой единственной дороге. Через несколько десятков метров, приглядевшись, он заметил, что дорога состоит из пластин выстилавших её, словно чешуйки. Это было похоже на кожу гигантского змея, протянувшегося через пески бесплодной равнины.
Солнце стояло в небе неподвижно, как нарисованное светящейся краской круглое пятно, но тень Летишурзара покинула его, он потерял её при проходе через завесу времени. Небо, почти ни чем, не отличалось по цвету от песков, оно было розовато-бронзовым, словно загорелое тело блондинки.
Летишурзару хотелось пить, и он остановился на змеиной тропе. У него была фляга с водой и он сделал из неё несколько глотков. Он решил экономить воду, поскольку этот мир был безводен и чужд человеку.
Дорога привела его к древним развалинам какого-то города, здесь смешались все архитектурные стили, какие он только знал. Улицы пересекали тело Золотого Змея фасадом, то греческого храма, то итальянского палацо, то римскими казармами, то вавилонской изразцовой стеной. Но, узнаваемые, знакомые стили, были лишь каплей в море забытых цивилизаций, о которых человечество уже ничего не узнает. Были развалины состоящие из кирпича сырца или просто камней и глины, на них он встретил следы от копыт ослика и свежий помёт. Если пристально вглядеться в уходящие вглубь песков и времени улицы, то там была видна бойкая жизнь, когда-то бившая на них ключом.
Эти улицы уходили в прошлое, где цивилизации были ещё живы, и процветали каждая в своём времени. Они не ведали, что уже перестали существовать для потомков, навсегда забытые, вместе со своими именами.
У Летишурзара, то и дело, возникал сооблазн свернуть на одну из улиц и пойти по ней, что бы увидеть своими глазами настоящую жизнь прошлого, но он вовремя останавливал себя.
– Не известно, - рассуждал он, - не являются ли эти улицы, объектом одностороннего движения, и смогу ли я вернуться снова к Золотому Змею.
На пустынных местах он видел клубы пыли и слышал яростные крики. Десятки тысяч кочевников сшибались дикими ордами в великих и кровавых битвах. Их колесницы были примитивными и разбивались друг о друга, а возничие вылетали из них, как тряпичные куклы и разшибали себе головы о твёрдую, высушенную солнцем землю. Но, на смену им, тут-же, шли следующие волны кочевников, криками прославляющие своих богов. Арии, древние семиты, скифы и орды железного Чингиз-хана проносились на древних породах лошадей, которые были выносливы и сильны, как и сами наездники.
Летишурзар не удивился бы, если бы он вдруг встретил в круговороте времени не свирепых воинов монгола Батыя и сармата Атиллы, а конную лавину Будёного с древним оружием в руках и древним знаком красной звезды на тряпичных шлемах. Это были ветви одного древа, как сказал бы один, ныне умерший, проповедник.
Но, все они рассыпались в прах, если подходили к самой дороге, время не щадило ни кого. Летишурзар устал от вертящегося вокруг него колеса жизни, он уже переставлял ноги, как механизм, и не всматривался пытливо вокруг, как делал это поначалу.
Он сделал ещё несколько глотков воды и почувствовал себя чуть свежее. Слабый ветерок повеял с горизонта, он принёс с собой запах цветущего жасмина и ещё множество неопределимых, странных и нежных ароматов. Дорога под ногами уже не была плоской, а походила на перевёрнутый, водосточный жёлоб огромного размера, лежащий выпуклой стороной вверх. По дороге всё труднее становилось идти, но сойти с тела Золотого Змея Летишурзар опасался, он видел рассыпавшихся в прах неосторожных воинов, которые пытались наброситься на него с древними секирами или булавами в руках.
Один из ариев метнул в него бронзовый диск с острыми, заточенными краями и тот летел, сверкая, как пресловутая, летающая тарелка, со страшной скоростью и гудением, но растаял прежде, чем достиг края дороги.
Летишурзар шёл медленно по гребню дороги, как муравей ползущий по садовому шлангу, а вокруг него уже были арки дворца. Впрочем, дворцом это сооружение считали бы только люди востока, это было соединение тонких, изящных, кручёных колонн и арочных изгибов. Столь же прекрасное, сколь и бесполезное сооружение, с точки зрения северянина. Из каменных, цветочных чаш по бокам дороги били струи воды и заманчиво, призывно журчали. Очень хотелось напиться чистой, прохладной воды из этих искусственных родников, ведь вода во фляге уже нагрелась, и стала муторно-тёплой и неприятной на вкус.
– Нет! Неизвестно, что это за водичка, - одёрнул себя Летишурзар. – Вот так попъёшь её, и станешь козлёночком или Иваном Непомнящим своего родства. Может, это вода забвения, а может и ещё, чего похуже.
Звонкие струи словно захихикали над путником, и иногда, какая-нибудь из сестёр, подпрыгивала выше остальных, как будто хотела получше разглядеть шутника.
Арки впереди расступились и он вышел на большую и широкую площадь, полную людей и животных. Это было неожиданно и Летишурзар остановился посреди толпы, ошеломлённый. Мимо него провели ослика с большими корзинами по бокам, в которых сидели дети и ели спелые финики. Они засмеялись над его растерянным видом, и один ребёнок – кудрявый и большеглазый, который мог оказаться, и мальчиком, и девочкой, схватил его за руку липкой ладошкой, испачканной раздавленным фиником. Копыта ослика простучали по золотым чешуйкам площади, которые покрывали её, как черепица.
Какой-то человек, худой и копчёный, как угрь, подошёл к Летишурзару, и стал предлагать ему еду в красном, маслянном соусе на листьях какого-то расстения. Еда очень заманчиво пахла, но Летишурзар отказался от неё и прогнал навязчивого торговца. На целой горе полосатых тюков сидела женщина в чадре и плела корзины из гибких, плоских, ещё зелёных стеблей. Её руки выделялись на чёрной, тончайшей ткани чадры и были резвы и неутомимы, как две играющие друг с другом молодые ласки. Искусная мастерица не поглядела на путника и не прервала своего занятия.
Везде шмыгали китайцы, все одинаковые, как листья с одного дерева. Они так усердно кланялись друг другу и покупателям, что один из них нечаянно толкнул задом Летишурзара. Китаец, тут же, отскочил, улыбаясь во весь рот, и показал ему пальцем на дорогу.
– Туда, туда. Царицу Золотого Города уже выбирают. Поторопись странник, тебя уже давно там ждут. Не хорошо заставлять людей ждать себя.
Летишурзар хотел переспросить его, что он имел ввиду, но китаец мелькнул синим, расшитым халатом и исчез в глубине своей лавки. Палочки благовоний дымили на подставках при входе в эту лавку, и от них кружилась голова. Летишурзар нахмурился, но пошёл в направлении пути, указанном ему китайцем.
– Подожди, - окликнула его старая, горбатая ведьма с седыми космами, выбившимися из-под потёртого, красного с чёрными, бархатными мушками, платка.
Она уцепилась за рукав его куртки и буквально повисла на нём, как нездоровый наплыв на дереве.
– Что тебе старая? – спросил её Летишурзар, тщетно пытаясь, освободиться из её костлявых, цепких рук. – Я тебя не знаю.
– Продай мне зеркальце, что у тебя есть, ты всё равно потеряешь его, - прошипела ему старуха.
– Откуда ты знаешь мою тайну? Я не видел тебя прежде.
Двое стражников с плоскими лицами схватили злобную старушонку и оторвали её от Летишурзара.
– Старая сводня, мы отведём тебя на край дороги и скинем с неё, если ты будешь приставать к путникам.
– Отдай мне зеркальце! – кричала мерзкая ведьма и жадно протягивала руки к Летишурзару, в то время, как стражники уносили её с площади.
Суета и давка были так велики, что на Летишурзара постоянно кто-нибудь наталкивался, но все вели себя при этом по-разному. Некоторые люди извинялись и прикладывали в знак вины за свою неосторожность ладонь к сердцу, другие, наоборот, накидывались с бранью, и размахивали руками в гневе.
Погонщик верблюда поравнялся с Летишурзаром, и предложил ему сесть на своего верблюда и доехать верхом. Летишурзар заплатил ему золотую монету, и погонщик заставил гиганта опуститься перед ним на колени. Летишурзар уселся на высокое сидение, укреплённое на единственном горбу верблюда и, сильно раскачиваясь, отправился дальше.
С высоты верблюжьего горба он озирал толпы народа, собравшегося здесь. Забавно было смотреть на соломенные, круглые и слегка вытянутые кверху шляпы китайцев, их скопления сверху напоминали горки жёлтых, осенних опят. Женщины скрывали лица и фигуры под чадрами самых разных цветов, а многие из мужчин носили красные платки. Они завязывали их узлами позади головы, на висках или скручивали в жгут, охватывающий голову по кругу.
Дорогу верблюду пересекли две женщины с высокими причёсками, в которые были укреплены большие воловьи рога. У женщин в руках были длинные бамбуковые шесты, и они подгоняли ими несколько мужчин с корзинами и связками экзотических овощей. Погонщик верблюда почтительно поклонился женщинам, а потом, когда вся процессия удалилась от него подальше, презрительно сплюнул им всем вслед. Он объяснил Летишурзару свой поступок.
– Это женщины одного горного, китайского племени. Мужчины, их мужья, и они у своих жён на положении рабов. Жена может побить одного из своих мужей, если он рассердит её, и выгнать из дома, а вместо него взять ещё одного. Таковы их древние обычаи.
Летишурзар засмеялся над таким удивительным явлением.
Наконец, погонщик остановил своего верблюда посреди площади, где было множество красивых женщин, в самых разных нарядах, их стран. Здесь были изящные китаянки в розовых и малахитовых шелках с тонкими, осиными талиями, перетянутыми чёрными поясами. Мулатки с примесью азиатской крови смотрели на мужчин презрительно и вызывающе большими раскосыми глазами на кукольных, смуглых лицах. Бедуинские красавицы утопали в обилии кудрявых волос и были обвешаны золотыми украшениями, как осенние берёзки золотом листьев. Они танцевали под тягучую музыку танцы, рождающие страсть и пожар в сердцах мужчин.
Каждый из мужчин наперебой расхваливал красоту своей избранницы и требовал выбрать её царицей Золотого Города. Задача была не из лёгких. Все женщины были очень красивы и среди зрителей разгорелся спор.
– Никто не сравнится с моей женой, - кричал толстый купец с чёрным тюрбаном на голове. – Она досталась мне очень, очень дорого, но я ни разу не пожалел об этом. Её кожа словно смазана ореховым маслом, а глаза такие прекрасные, что я не могу оторваться от них взглядом, и часами сижу около неё.
Китаец вежливо возразил купцу с чёрным тюрбаном на голове.
– Мулатка слишком высока! Моя жена изящна, как статуэтка самого лучшего скульптора. А её голос такой нежный, что я не могу, не согласится с ней, даже если она ругает меня. И это звучит из её уст, как похвала.
– Перестань почтенный! –воскликнул араб. – Тонкая и нежная, но слишком хрупкая работа. Разве, твоя жена может идти под палящим солнцем, и нести кувшин с водой на голове? У неё слишком узкие бёдра. Моя наложница может нести китаянку за плечами, словно ребёнка, и не устанет. Погляди лучше на мою женщину - её стан сильный, но гибкий, а лоб и брови подобны светлой луне, несомой на крыльях ночи. Она всех прекраснее, кто может оспорить это?
– Я! – невольно выкрикнул Летишурзар.
– Где же твоя женщина? – спросил его араб, подозрительно. – Если она так прекрасна, то достойна стать царицей нашего города. Докажи, что она достойнее всех прочих красавиц.
Летишурзар кивнул погонщику и тот приказал верблюду опуститься на золотые чешуйки площади. Летишурзар соскочил с верблюда и, сам не понимая, что он делает, достал зеркало Яалтевы, сняв его с шеи, вместе со шнурком.
– Я докажу, что моя жена всех прекраснее! – гордо сказал Летишурзар. Он положил зеркальце себе под ноги и зажмурил глаза. – Яалтева, я жду тебя, приди ко мне…
Сначало зеркало стало водяным и по его поверхности пошла рябь, а потом, из него появилась, как из озера, Яалтева, в ожерелье из солнечных камней и в прозрачном, серебристом платье с кружевами инея по нему. Платье открывало плечи и грудь девушки и было невесомым, как кисея. Светлая, нежная кожа была идеально гладкой, словно отполированный мрамор, а глаза поражали блеском синего сапфира. С волос её томно свисала жёлтая, поникшая кувшинка, почти одного цвета с её кудрями.
Яалтева протянула тонкие руки к Летишурзару, не замечая толпы, собравшейся на площади, но вдруг встревоженно замерла. Она услышала восхищённый гул множества голосов. Все следили за каждым её движением, как за неведомой птицей, случайно опустившейся на ветку дерева, растущего перед окнами.
– Вот моя жена! - С гордостью и торжеством сказал Летишурзар. – Видел ли кто-нибудь из вас, что-то прекраснее?
– Она всех прекраснее! – закричали все вокруг, и даже женщины улыбались своей сопернице, так светла и чиста была её красота.
Яалтева вздрогнула от их крика. Она опечалилась и сказала своему мужу.
– Прощай Летишурзар… Я любила тебя, пока ты любил меня, но ты меня предал. Ты открыл нашу тайну, а любви без тайны быть не может. Я больше не вернусь к тебе.
– Я люблю тебя Яалтева! – горячо сказал Летишурзар. – Я так тебя любил, что не мог видеть похвальбы этих мужчин. Они утверждали, что их женщины самые прекрасные. Я хотел тебя восславить, и сделать царицей Золотого Города.
– Не лги, - печально покачала головой Яалтева. Она вынула кувшинку из своих кудрей и отдала её Летишурзару. – Я заберу своё зеркало, оно больше не нужно тебе. Твоё тщеславие оказалось больше твоей любви. Ты хотел прославить не меня, мне не нужно этого. Ты хотел прославить себя в глазах всех этих людей.
Яалтева улыбнулась ему нежной, печальной улыбкой, и стала блекнуть и таять, как облако тумана. Он попытался схватить её и удержать, но всё было напрасным. Она исчезла, а зеркало треснуло и разлетелось брызгами осколков. Они не долго блестели на золотых плитках площади, осколки зеркала стали капельками воды и быстро испарились под палящими лучами солнца.
– Царица умерла, - сказал китаец и заплакал.
– Мы все наденем траур по нашей царице, - сказал араб.
– Вы видели тоже, что и я, или это был только сон? – спрашивал всех толстый купец в чёрном тюрбане, муж красавицы-мулатки.
Летишурзар молчал, горе его было слишком велико, чтобы, что-либо говорить. Он рванулся через толпу, грубо расталкивая людей, и наконец, побежал, как одержимый, вперёд, по дороге Золотого Змея.

11

Никитина задержалась на работе дольше обычного. Приходилось подготавливать к предстояшим экзаменам своих взрослых учеников. Некоторых из них, она видела, так редко в течении учебного года, что забывала их лица. Они для неё были только фамилиями в классном журнале, где напротив их стояли постоянные прочерки.
Она раздала тесты по русскому языку и поглядывала от нечего делать в окно. Теперь темнело не так быстро, как зимой и даже в восемь вечера было достаточно светло.
Не так страшно будет возвращаться домой через проходные дворы, - думала она.
Ещё, её мысли были о тоскливом вечере и сиделке Ирине Всеволодовне, с её бесконечным вязянием, какого-то, необъятного джемпера.
И, зачем ей это нужно, - рассуждала Лена, - ведь кажется я ей плачу и она может купить джемпер на рынке или в магазине.
У самой Лены времени постоянно не хватало, она между часами в вечерней школе щёлкала по клавищам компьютера, набирая доклады, рефераты, статьи студентам.
Сотовый телефон загул, как стревоженный шмель и завёл мелодию – «что так сердце, что так сердце растревожено». Лена схватила его с учительского стола и, многозначительно глянув, на лица своих взрослых учеников, вышла в школьный коридор, прикрыв за собой дверь.
– Да, я слушаю.
– Это Елена Васильевна, мне Елену Васильевну, учительницу, - неуклюже запинаясь, сбивался голос человека, которому редко приходится, говорить по телефону. – Это, это я ваша сиделка. Ирина Всеволодовна говорит.
– Что нибудь случилось? – испуганно спросила Лена. – Откуда вы звоните? Да, скажите же мне, - торопливо спрашивала Лена.
– Вы, так не волнуйтесь, Елена Васильевна, ничего плохого не случилось. У Серёжи сегодня были движения пальцев. Сначало он вздохнул несколько раз, так глубоко, глубоко, а я рядом сидела. Я вязание отложила и пригляделась к нему. Он изменил выражение лица, словно хотел позвать кого-то, и даже пошевелил губами.
– А руки, пальцы рук, вы говорили.
– Да, и пальцы рук потом пошевельнулись. Я долго глядела, думала, что может быть это повторится, но он затих. Нет, не повторилось, - словно извиняясь, проговорила сиделка.
– Я сейчас приду! – громко сказала Лена, её сердце нервно билось, хотелось что-то немедленно сделать. Она вернулась в класс, и поняла по заинтересованным лицам своих учеников, что они слышали весь её разговор. – У меня муж… У него изменилось состояние, мы закончим тесты в следующий раз. Будьте все пожалуйста здесь в классе, в следующий раз.
Она не успела ещё договорить эти слова, как похватала пальто, сумочку, и бросилась из класса почти бегом. Она торопливо проскочила мимо охранника, курившего в простенке между двумя входными дверями, и не ответила на его «до свидания».
Лена задыхалась от быстрого бега и переходила на шаги, чтобы отдышаться, а потом опять убыстряла их до бега. На улице было тепло и она расстегнула пальто, чтобы ей было не так жарко. Сумочка постоянно сваливалась с плеча и мешала, Лене пришлось прихватить её под подмышку.
Какой-то молодой, разбитной водитель поравнялся с ней около входа в подземный переход и затормозил. Он высунулся из окошка новенькой стодвенадцатой Лады и предложил ей.
– Давай, красатуля, подвезу. Торопишься, что ли?
Лена молча мотнула, отрицательно, головой и метнулась в подземный переход. Она задыхалась и объясняться с водителем Лады не было ни сил, ни желания.
Лифт поднимался очень медленно. Этот лифт делали, по-видимому, в Прибалтике, он был непоколебимо спокоен и медлителен, все кнопки в нём срабатывали, только, через большую паузу. Лена немного отдышалась и успокоилась, пока старая, сто раз чиненная кабинка лифта вздрагивала, замирала, но всё-таки ползла вверх. Ирина Всеволодовна открыла Лене дверь и всплеснула толстыми, короткими руками.
– Лена, вы так простудиться могли, ведь ещё не лето.
– Да, да, я знаю. Я просто торопилась и мне стало жарко. Откуда вы звонили? – спросила Лена сиделку. – Я только сейчас об этом подумала.
– От соседки вашей. Она так за вас переживает. Очень охотно меня проводила к телефону.
Лена разделась и прошла в комнату. Она устало села на ещё теплый стул, где только что сидела Ирина Всеволодовна, и взяла руку Сергея. Она потрогала его пульс, тот был не таким слабым, нитевидным, как обычно. Что-то включилось в механизме его тела и даже беглого взгляда было достаточно, чтобы это понять. Он уже не был так бледен прозрачно-восковой бледностью, его лицо стало более смуглым, краски жизни вернулись на него.
– Сергей, Серёжа, - позвала его Лена. – Я здесь, около тебя. Я держу тебя за руку.
Она даже потрясла его сухое, похудевшее запястье, но лицо мужа оставалось неподвижным.
– Лена, вы себя не накручивайте. Это всё не сразу же делается.
– Да, не сразу, - согласилась Лена, - вы идите Ирина Всеволодовна, а то темно будет.

Главрач Мискаревич Николай Владимирович в восемь утра вошёл в свой кабинет и начал готовиться к утреннему обходу. Он включил электрический чайник, расчитывая выпить кофе, пока коллеги ещё не собрались у него в кабинете. Он вызвал старшую, дежурную медсестру и спросил её о событиях ночного дежурства.
– Вам звонили вчера вечером, очень поздно. Некая Никитина, - сказала медсестра.
– Не знаю такой. И, что надо от меня некоей Никитиной?
– Николай Владимирович, вы забыли. Никитина, это жена того самого Никитина, которого вы оперировали по поводу черепно-мозговой травмы. Это было в прошлом году, летом, кажется.
– Ничего не понимаю, Светочка.
– Она утверждает, что есть положительные подвижки в состоянии её мужа. Он целый год лежал в коме и, вдруг, подвижки. Странно?
– Да, вспомнил, этот Никитин, тогда нас удивил. Даже, старик интересовался им.
– Старик, это Самойлов, прежний наш главрач?
– Да, к сожалению умер старик. Инфаркт.
– Она вам перезвонит. Я сказала, чтобы она вам позвонила утром. Чего, как чумная по ночам звонит? Оживает же, а не помирает, - неодобрительно сказала Света.
Главрач кивнул строго, но согласно с ней.
– Я, когда-то, пообещал ей, что в любое время готов консультировать её по поводу состояния мужа. Света у вас дежурство закончилось?
– Да, Николай Владимирович, а что?
– Вот и отлично, - серьёзно сказал главврач. – После утреннего обхода я возьму машину, и мы поедем с тобой к Никитиной, а потом подкинем тебя до дома.
– Хорошо, - согласилась медсестра. – а, адрес свой она не сказала.
– Пока будем проводить обход, она ещё позвонит не раз. Если всё так и есть, и это не бред отчаявшейся женщины, то Никитина придётся забрать в палату интенсивной терапии. Ага, кипяток готов! Света, давайте выпьем кофе, пока не начали обход.
– Нет, Николай Владимирович, я лучше пойду прилягу в ординаторской. Эта девочка, которую сбила вчера машина, всю ночь просила пить и звала медсестёр. Мы с нею с ног сбились, не пришлось прилечь, даже на полчаса. Кстати, помимо травмы головы, у неё оказался закрытый перелом ключицы и это обнаружилось только ночью. Наложили шину, теперь она спит.
– Света, кажется, звонит в каридоре телефон. Запишите, пожалуйста, адрес этой Никитиной, это наверняка она. Я всё же допью свою чашку кофе.
Дежурная медсестра, торопливо, ушла к телефону, а главрач остался допивать кофе из большого, тёмно-синего бокала с золотой надписью – Босс. Он думал, что этот медицинский случай, при удачном ходе лечения, можно будет использовать в некоем, медицинском труде, который он подготавливал в соавторстве с одним коллегой. Тот имел значительный врачебный опыт, но не имел нужных связей, чего у Мискаревича было напротив, предостаточно.


12

Летишурзар бежал через цветущий и одновременно плодоносящий сад. Кувшинка, подаренная ему на прощание Яалтевой была зажата у него по-собачьи в зубах. Он не решился сунуть её запазуху или в карман, цветок там обязательно бы смялся, а так ему казалось, что пока он свеж и прекрасен, ещё не всё потеряно. Ещё можно вернуть ту, что касалась его и носила в своих жёлто-золотых волосах.
Лепестки цветущих вишен, яблонь и мандариновых деревьев сыпались хлопьями снега в полном безветрии этого мира и соседствовали на одних и тех же деревьях с глянцевыми, истекавшими соком плодами.
Вдали приближалось нечто, что он желал найти. Он издали увидел фигуру человека в золотых, парчёвых одеяниях. Дорога, состоящая из золотых чешуек змея, плавно перетекала в эту неподвижно стоящую в высоте фигуру. Словно это кобра поднялась на стройном, гибком теле, раскрыв свой капюшон. Летишурзар замер с жёлтым цветком кувшинки в зубах перед этой висящей в воздухе фигурой. Он вгляделся в лицо человека и выронил цветок из раскрытого в изумлении рта.
Золотой Змей оказался тем самым стариком с длинной, седой, клиновидной бородой, что зажигал солнечные камни в его подземном дворце. Летишурзар поискал беспокойным взглядом мальчика, что повсюду сопровождал старика, но нигде, не нашёл его.
– Ты безумен. Что привело тебя в такое состояние и что привело тебя ко мне, хозяин? - спросил его старик.
– Я хозяин? Ты надсмехаешься надо мной! Я разрушил всё, чему я был хозяином. Я даже потерял ту, что любила меня горячо и преданно. Что я сделал? И что сделали со мной?
– Чего же ты хочешь от времени, человек?
– Я? Я хочу вернуть всё с самого начала! Да, начать всё с начала, тогда я не совершу все те глупости, которые совершил. Я хочу снова увидеть Яалтеву и хочу чтобы Смерть не хозяйничала жестоко и равнодушно в моём Городе Всеобщего Благоденствия. Теперь, уже само название города звучит, как насмешка. Помоги мне, Мастер, я проделал долгий путь к тебе.
Золотой Змей снова заговорил размеренно и равнодушно, как тикают часы, отмеряя секунду за секундой, как капает вода из неплотно закрытого крана.
– Мне жалко тебя человек. Но, сейчас, я не могу ничего для тебя сделать. Смерть уже побывала здесь, и унесла моего внука. У меня нет будущего, время остановилось. Разве ты не почувствовал это в пути?
– Так вот почему мне везде попадались одни и теже люди и обстоятельства… Что же теперь будет?
– Смерть не может победить время, она только оборвала не на долго его течение. Потому, что не успевала, собирать свои жертвы, так много накопилось тех, кто должен был умереть, пока она была заключена на острове. Подойди ко мне ближе, человек.
Летишурзар подошёл близко к Золотому Змею и услышал шелест золотых чешуек, трущихся друг о друга при его дыхании и покачивании. Золотой Змей подхватил Летишурзара и поднял на огромную высоту.
– Что ты видишь? - спросил он испуганного человека.
Летишурзар поглядел вокруг на плоский блин пустыни, покрытый мурашками песчаных барханов и увидел, что тело Золотого Змея плавно огибает гигантскую дугу. Огромный чешуйчатый браслет заканчивался с одной стороны стариком, державшим его подмышки, как мальчишку, а с другой стороны странным утолщением, вроде почки на ветке дерева.
– Что ты видишь? – ещё раз спросил Золотой Змей Летишурзара.
– Я вижу почку на конце твоего тела, она растёт и набухает… - прошептал потрясённый человек.
Старик стремительно опустился вместе с Летишурзаром, так, что у того захватило дух, и поставил его перед собой на дорогу.
– Приди в себя и успокойся, человек. То, что ты видел, это мой внук, который скоро родится заново. Он и я одно и тоже. Ведь время течёт в обе стороны одновременно. Древние народы знали это, а вы забыли, преисполнившись ложной спеси. Иди, человек. Время всё исправит, если ты сам захочешь этого. Теперь, мы с тобой союзники. Скоро будет так, как ты желаешь. Скоро, но не сейчас, будущее ещё не родилось и не окрепло. Прощай Разрушитель!
Старик засмеялся и смеялся всё громче и громче. Его рот расширился и вместе со смехом начал превращаться в змеиную пасть с седыми нитками усов и бородой свисающими с неё. Эта пасть была так ужасна и огромна, что Летишурзар в ужасе попятился, он испугался, что Золотой Змей может случайно поглотить его, но пасть медленно и плавно спустилась, приблизилась к нему и, вдруг, Золотой Змей дунул на него.
Летишурзара подхватило вихрем, как соринку, и закружило в воздухе. Он летел, проваливаясь, через переливающуюся завесу времени, с кусками когда-то увиденного и услышанного в голове.
– Боюсь я его проклятого, - говорил жалобный голос доброго Моти.
– Твоё тщеславие оказалось больше любви, - печально проговорила Яалтева.
– Твоё имя, как кислота, уже начало разъедать этот мир. Мы дали тебе имя Летишурзар-Разрушитель, - сказал старик высший служитель.
– Хозяин! Хозяин! Хозяин! – звали его разные голоса, и он не мог понять, издеваются они над ним или взывают о помощи.
– Его имя Хранитель, да сбудется по нашему слову, - сказал с надеждой бас Бурелома.
– Поздно! - Сказала Смерть, - Я сильнее тебя!

Летишурзар сидел на зелёном холме, невдалеке от ручья Яалтевы, обхватив голову руками и пытался придти в себя. Его голова была цела и на своём месте, но в ней творилось что-то несусветное. Мыслей, чувств и образов было столько, что череп трещал под их напором, готовый вот-вот лопнуть.
Мир вокруг, его мир, так чудовищно изменился, что больше ни на что, не годился. Зелёный холм, где он сидел, был единственным, живым, ярким пятном на фоне серой, как зола, или заснеженной пустыни. Повсюду провалы чёрной дымящейся плесени размножились по ней. Время от времени падало огромное дерево и со страшным треском проваливалось в пустоту.
Он с надеждой и страхом вгляделся в ручей Яалтевы. Ручей ещё был жив, он боролся с разрушением и гибелью, но он уже, кое-где, подёрнулся тонким ледком и был ядовито-синего цвета, словно отравленный сбросами токсичных, химических веществ. В мире, где не было, никогда зимы, запорхали первые снежинки, вместо лепестков цветущей черёмухи, и становилось с каждой минутой всё холоднее.
Внимание Летишурзара, обречённо ожидавшего конца, привлекла фигура человека, бредущая с огромной секирой на плече. Летишурзар узнал грубияна Ветрогона, стоявшего прежде при входе в Город Всеобщего Благоденствия. Видимо, он был одним из последних, кто оставил город, и побрёл, куда глаза глядят. Ветрогон широко шагал большими, красными сапогами, пыхтел и двигал широкими, толстыми плечами. Он начал переходить ненадёжные мостки, которые под его весом погрузились и почти полностью скрыли в синей, холодной воде его красные сапожищи. Ветрогон остановился, засунул секиру себе под подмышку и… Летишурзар не поверил своим глазам, - помочился прямо в ручей. Летишурзар вскочил в негодовании от такой наглости и кощунства. Он уже хотел что-нибудь сделать, но тут-же замер.
В ручье отразились три всадника, которые должны были стоять на берегу, но на самом деле их там не было. Ветрогон, тоже, разглядел отражение в воде, и уставился на внезапно появившихся всадников очумело и тупо. Всадники начали расти из воды и поднялись из неё в вихре брызг и крошеве молодого льда, словно скрывались до того в ручье.
Всадники были огромные, намного больше великана и толстяка Ветрогона. Один их них был на белом коне с ледяным, прозрачным луком в руках, который он сразу направил на дурня Ветрогона. Другой всадник сидел на рыжем, словно огненном коне, с гривой из игравшего на ветру пламени. В руке у него была молния, которой он гневно потрясал. Третий огромный всадник сидел на чёрном, как ночь, коне и в поднятой его руке было серебрянное, тонкое, как спица, копьё, выкованное из лунного луча.
Копыта коней ударили оглушительнее грома, когда они сорвались с места и погнались за Ветрогоном. Ветрогон побежал, он прыгал и петлял, как заяц, по грязной равнине, бывшей, прежде, зелёным лугом. Ледяные стрелы из лука белого всадника со звоном вонзались у его ног. Огненные молнии красного всадника сжигали деревья, которые попадались на её пути, а лунные, серебрянные копья чёрного всадника тонко пели, то справа, то слева от незадачливого великана Ветрогона.
Тот бежал неуклюже, но быстро, и смешно размахивал растопыренными в локтях руками. Секиру свою он давно потерял. Горе-великан вопил, когда рядом, в сантиметре от него вонзались стрелы, копья и ударяли огненные молнии. Он был напуган и жалок – опалённые космы волос и бороды клочьями торчали во все стороны, разорванная грязная одежда, вытаращенные от ужаса бессмысленные глаза на красном, как варёная свёкла, лице. Видимо Ветрогон страдал многокровием и в голове у него всё шумело и стучало от беготни по луговой долине. К тому же ему приходилось перепрыгивать кочки, ямы и поваленные деревья, сожжённые молниями, как головёшки.
Летишурзару стало смешно и одновременно жалко дуралея. «Наступит время, когда ты позавидуешь маленькой мышке. Она может спрятаться в норке, а тебя, как башню, видно отовсюду» - вспомнил он слова Бурелома, брата глупого Ветрогона, которые тот сказал в воротах Города Всеобщего Благоденствия, ещё тогда, при первой их встрече.
Летишурзар представил себе, как Ветрогон стал маленькой мышкой, и юркнул в норку под корягу. Ветрогон и в самом деле начал уменьшаться с каждым шагом. Он потерял с ног свои красные сапожищи, поскольку они стали ему велики, и продолжал, уменьшаться прямо на бегу. Он сделался величиной с кролика, пискнул угрожающе трём всадникам, потряс своим кулачком, ставшем совсем крохотным, и юркнул под корягу. В трухлявую, мокрую корягу, тут же, ударила молния и сожгла её. Только, большие, красные сапоги остались на равнине, стоящие друг за другом, словно они задумались, бежать ли им следом за Ветрогоном, или отправиться своею, собственной дорогой.
Три всадника заметались по равнине, как гончие, потерявшие след добычи и всё это было так смешно, что Летишурзар захохотал буквально гомерическим смехом. Неудержимый хохот сотряс его тело с такой силой, что он сам испугался этого, но не мог остановиться, и продолжал смеяться всё иступлённее и иступлённее. Мир, вместе с его смехом, пропал и исчез. Он пробудился от своего долгого сна.

13

Больничные стены всегда и везде одинаковы, тот кто видел больничную палату в Твери, тот видел её в любом, другом росийском городе, будь то Коломна, Самара или Екатеринбург. Стены окрашены светло зелёной или серо-голубой масляной краской, удобной для санитарной обработки. Потолки всегда окрашены белой масляной краской, чтобы в случае протечек, они были наболее устойчивы к ним. Конечно, если крыша такова, что половина её попросту отсутствует, то никакая покраска потолков не выдерживает, и по трещинам на потолке, как по ладони человека, можно предсказывать судьбы. Многие поколения больных изучают генеалогическое древо этих трещин, лёжа на спине, на провалившихся железных сетках кроватей, как в гамаке. Рисунок на дешёвом линолиуме стерся в проходах между кроватями, у раковины с водой и около порога, а местами линолиум ещё и волдырится, словно кожа перезагоравшего под палящим солнцем человека. Безжизненность стен в палатах способна ввести в уныние даже здорового человека, если заставить его смотреть на них с утра до вечера. С ними может поспорить только окно, лишённое занавески, но не лишённое щелей между рамой и стеной. Больной, которому повезло с койкой у окна, очень скоро к прежним болячкам зарабатывает ещё насморк и кашель.
Сергей Никитин открыл глаза и пришёл в себя мокрым рассветным утром. Он долго и сосредоточенно разглядывал унылую, больничную стену, на которой не было ничего. Он перевёл взгляд на окно справа от себя. За тёмным, едва сереющим стеклом, ленивый, нудный дождь сеялся мелко, как через сито. Были видны тёмные, мокрые силуэты крыш и глухая жёлто-серая стена соседнего больничного здания. Ни одной яркой краски, ни чего, что привлекло бы внимание и заставило вглядеться. В палате он был не один, был ещё старик, который спал и стонал во сне скрипучим, натужным голосом.
Никитин понимал, где он оказался – это место высший служитель называл реальным миром и его реальность состояла в том, что он был невероятно сер, скучен и зыбок.
Сергей услышал торопливые шаги по каридору. Они приближались к палате, где он лежал. Сергей почему-то снова прикрыл глаза, он не торопился быть новобранцем в мире реальности. Ему ещё многое надо было обдумать и придти в себя. Он был слаб, как человек лишённый движения очень долгое время, но вполне здоров. Его болезнь была чем-то иным, чем просто физическая слабость организма, он была в его мозгу. Даже очнувшись, он продолжал сожалеть о потере чего-то прекрасного, светлого и сладкого, как старики жалеют о давно прошедших детстве и юности.
Шаги остановились около двери и вошла медсестра с капельницей в руках. Она торопливо подошла к Никитину, достала из кармана своего халатика пузырёк с медицинским спиртом и кусок ваты. Быстро, профессионально-привычным движением протёрла сгиб руки с внутренней стороны, и хотела вонзить в вену иглу капельницы. Никитин наблюдал за её действиями через неплотно прикрытые веки. Он не хотел больше боли и его защитная реакция сработала сама собой.
Он схватил руку медсестры своей рукой, прежде чем она воткнула в него иглу.
– Не надо, - слабо, но внятно сказал он.
Медсестра взвизгнула и отскочила от него, едва не опрокинув капельницу, пузырёк со спиртом сорвался с тумбочки, за которую она задела боком, и разбился, распространяя сильный запах спирта по палате. Медсестра выскочила из палаты интенсивной терапии, продолжая взвизгивать и бессвязно лопотать.
Кажется, я напугал её, - думал Сергей, но ему было всё равно, он просто не хотел, чтобы ему сделали больно.
Теперь, больничный коридор наполнился осиным, гудящим роем, это медсестра своим известием подняла шум. Многие шаги приближались и сталкивались у дверей палаты друг с другом, а потом уходили по-парно. Сергею захотелось сесть, чтобы не чувствовать себя таким беспомощным перед врачами, которые сейчас к нему соберутся. Он сожалел, что напугал молодую медсестру, она могла ему помочь сесть, если бы не выбежала так скоро. Сергей постарался, упереться руками в зыбкую сетку кровати, на которой он лежал, и подтянуться вверх, повыше – обычное движение, которое мы делаем каждое утро, предварительно дотянувшись до блока дистанционки телевизора.
Руки были словно чужие, они не хотели держать его тело и он не смог подтянуться на них, так мало у него осталось сил. Собственные руки привлекли его внимание своей неестественной худобой, и он поднял их повыше, к самым глазам – вены на них были вздутые, исколотые многочисленными точками уколов и капельниц, так выглядят вены наркомана. Никитин продолжал знакомиться с собственным, но незнакомым ему телом, и ощупал себя. Он пришёл к выводу, что сильно истощён и повсюду у него торчат кости выпирающего скелета. Так, вот почему он постоянно, испытывал голод и вот, о чём говорил старик – высший служитель. Эта загадка разрешилась последней.
Когда главрач во главе нескольких врачей и медсестёр вошли в палату интенсивной терапии, они застали там удивительную картину, которую главрач запомнил на долгие годы своей врачебной практики. Сергей Никитин, больной, бывший в состоянии комы около года, сидел на больничной кровати, опираясь спиной на плоскую, слежавшуюся за многие годы больничной службы, подушку. Он отвернулся отстранённо к окну. Его худые, нервные руки художника покоились поверх одеяла, а веки глаз были полуприкрыты. Он смотрел в себя, словно хотел увидеть там что-то, что не смог увидеть в сером, унылом пейзаже, обрамлённом белой, оконной рамой.
– Вы меня слышите? – спросил главрач больного.
– Да, - тихо ответил больной.
– Вы можете назвать своё имя, фамилию? Вы помните это?
– Да, я знаю, кто я… Давайте, больше не будем об этом. Если вы ещё не устали от ваших игр, то я вам скажу сам – вы мне надоели.
Позади спины главрача хихикнула медсестра, та самая, которая пыталась поставить Никитину капельницу. Главрач Мискаревич недовольно сдвинул брови и поглядел на неё метким, строгим взглядом.
– Но, вы не могли, ни разу меня видеть. Вы поступили к нам в отделение нейрохирургии с черепно-мозговой травмой около года назад. Вы были без сознания, и не приходили в сознание, всё это время. Вы наверное путаете меня с кем-то из своих прежних знакомых.
– Может быть… - неопределённо, чтобы отвязаться от него сказал Никитин. – Жаль старика, он перед смертью сильно страдал, но до конца был верен долгу.
– Вы имеете ввиду Никитин старика-больного, вот этого старика?
– Нет, этого старика я вижу впервые. Я говорю вам о высшем служителе, он умер от инфаркта и Смерть забрала его у меня на глазах. Я не смог помешать ей, потому, что уже наделал много глупостей.
– От инфаркта! – сказал громко молодой врач и вышел из-за спины главрача.
Никитин улыбнулся молодому врачу, как давно знакомому человеку.
– Горшков!
– Я! – Как солдат перед генералом, чётко ответил тот.
– Откуда вы знаете нашего молодого врача? Это невероятно! – снова вступил в разговор главрач.
– Я мог бы вам это сказать, но не хочу начинать свою жизнь в вашем мире с сумасшедшего дома. Горшков, из вас получится очень хороший врач, вы душевный, отзывчивый человек.
– Я буду стараться, - ответил шутливо молодой врач.
– Хорошо, мы потом вернёмся к этому и обсудим всё, что вы пожелаете, - снова заговорил главрач Мискаревич. – Как вы себя чувствуете?
– Я … я, нормально, - растерялся Никитин. – Я хочу есть, - внезапно добавил он. – И перестаньте меня колоть иглами, я больше не позволю этого. Просто не позволю!
– Стимуляция необходима для усиления жизненных…
Главрач ещё не договорил, когда Никитин резко перебил его.
– Оставьте, вы не можете знать, что мне необходимо.
Крупная фигура врача, стоявшая чуть позади от Мискаревича, придвинулась к главрачу. Если бы переодеть этого человека в форму спецназовца, то она подошла бы ему больше, чем белый, медицинский халат. У него были крупные, сильные руки при виде которых Никитину стало неприятно. Страшно было даже представить, что он ковыряется этими большими, толстыми пальцами в чьём-то животе, голове или грудной клетке.
– Больной раздражён, - сказал этот человек главрачу. – Может лучше оставить его одного, пусть придёт в себя, оглядится.
– Вы правы, - согласился главрач и вышел, все вышли вслед за ним из палаты.
Последней вышла медсестра, которую он схватил за руку, когда она пыталась поставить ему капельницу. Она задержалась в дверях и в полуоткрытую дверь некоторое время рассматривала Никитина, чему-то улыбаясь.
Считает меня сумасшедшим, - догадался Никитин.

Лена в сорочке стояла у низенького окна старого деревянного домика. В этом домике она несколько раз, уже, встречалась с Владимиром Коноваловым. Она иногда вспоминала, как гордо заявила ему, когда-то, что не будет бегать к нему в гостинницы. Как будто мало других мест, куда бегают запутавшиеся женщины, тайком от своих мужей.
В этом домике жили старые супруги, родители одного из друзей Володи Коновалова. Друг этот прожил не очень долго. В смутные, перестроечные времена на лесной дороге его Камаз остановили братки, те самые, которым тамбовский волк был бы товарищем, если бы не повывелся их всех лесов. Камаз потом всплыл при перепродаже – редкий случай, а тело камазиста так и не нашли. Под каждой ёлкой копать можно вечно, а обширявшиеся братки, хоть убивай, не могли вспомнить точно, где его положили.
Коновалов изредка навещал стариков и помогал им понемногу, а в последнее время стал приводить сюда Лену. Старики, если и догадывались, что она замужем, ничем свои догадки не выдавали. Они были доброжелательны с ней и очень ласковы с Владимиром, как с собственным сыном.
На Лене была чёрная сорочка, надетая на тело без нижнего белья, которая плотно облипала фигуру, ничего не скрывая. За окном серое утро перешло в мутный, тоскливый день, похожий на грязный стакан в дешёвой, рюмочкой забегаловке.
– Лена ты меня любишь, хоть немного, хоть чуть-чуть? – спросил её Коновалов.
– Странная весна, - сказала Лена, - сырая и дождливая, словно осень. Едва растаял снег, как пошёл дождь, и льёт и льёт.
– Это для земли хорошо, - сказал Коновалов, - хорошо, когда земля пропитается влагой, потом всё будет лучше расти.
Лена улыбнулась и повернулась к Коновалову, её удивляла его крестьянская закваска, сохранившаяся за долгие годы скитаний по дорогам большой страны.
– Мой муж пришёл в себя, Володя. Я здесь сама не знаю почему. Я преступница перед ним, но меня можно понять. Ты бы понял меня, а другие не поймут.
– Лена, это лучше, что он пришёл в себя. Он выздоровеет очень скоро и тогда, ты сможешь освободиться от него. Ты должна решиться на это. Я буду ждать и помогу тебе.
– Я пришла сюда Володя, чтобы проститься с тобой, так я сначала думала, а потом поняла, что не поэтому. Я пришла, спасаясь от обиды. – Лена набросила полосатый, шерстяной плед с бахромой на тело и завернулась в него, ей стало зябко. – Вчера мне позвонили и сказали, что Сергей пришёл в себя, он разговаривает и уже может двигаться, хотя ещё очень слаб. Но, ведь этого надо было ожидать, что он пока ещё слаб. О чём я? Ах, да, я бросилась к нему в больницу. Я торопилась, чтобы увидеть его, поддержать, а он смотрел на меня, как на чужую, неприятную ему женщину.
– Он не узнал тебя?
Лена откинула голову с копной гранатовых волос, тем движением, которое Владимир не мог забыть после первой их встречи, в ночь аварии.
– Я тоже думала, что он меня не узнаёт, а он просто сказал мне. «Ну, что за цвет у тебя на голове, это дурной вкус. Мне никогда не нравилась эта пошлость». Понимаешь, ничего другого. Просто унизил меня, как чужого, постороннего, ненужного ему человека, а потом отвернулся к окну и не стал больше разговаривать со мной. Я была в отчаянии, и всю дорогу домой рыдала, и не могла, ни чего с собой поделать. Почему он так говорит, и так себя ведёт, я не понимаю его? Я думала, что стоит ему придти в себя и всё будет по-прежнему, также, как раньше, но видно уже так не будет. И ещё, ещё, я не знаю, как сказать ему о смерти Егора. Мне кажется, что за одно только это известие он возненавидит меня. Знаешь, как раньше убивали гонца, приносившего плохую весть.
– Но, ты же в этом не виновата. Я знаю, как ты страдала, я это помню.
– Если бы мы вместе, тогда пережили смерть сына, это бы объединило нас, а теперь всё наоборот. Всё наоборот.
– Иди сюда, - позвал её Коновалов. – Он усадил её около себя на кровать, где сам сидел и прижал к груди. – Есть у тебя мечта?
– Мечта?
– Да, мечта, какая-нибудь. Старая мечта, которая есть у каждой женщины в глубине её души.
Лена улыбнулась и поглядела в серые, прищуренные глаза Владимира.
– Ты это серьёзно? – спросила она его. Тот кивнул ей, всем лицом изображая серьёзность. – У меня смешная мечта, Володя. Я очень увлекаюсь философией и религией Индии. Индуизм – моя страсть. Ты и представить не можешь насколько это яркий, буйный мир. Никакая фантастика не может сравниться с этой роскошью мифов и легенд. Помнишь, я рассказала тебе миф о возникновении ночи.
– Да, я помню. «Как я могу забыть его, ведь прошёл только день?» А теперь прошёл не один день и много, много ночей. Лена, я на самом деле, совсем не беден, как хотел, показать тебе. И мне нет необходимости самому крутить баранку. Я это делал, отчасти от одиночества, ведь надо же чем-то заниматься, а главное для того, чтобы встречаться с тобой. Видеть тебя. Я не работаю в фирме камазистом, потому что фирма принадлежит мне. Да, когда-то, я начинал с одного старого, списанного Камаза, который смог купить ещё до первой замены денег, на заработанные на севере рубли. Много рисковал, но мне повезло больше, чем многим моим друзьям. Хотя, и мне приходилось уходить от бандитов по полям, и это с гружённой, полной фурой… Всякое случалось, но не об этом я теперь говорю. Я хочу сделать для тебя всё, подарить тебе твою мечту. Мы поедем с тобой в Индию и ты сможешь пожить там, открыть её для себя, не по книгам и мифам, а такой, какая она есть. Мне самому не надо, ни чего. Я, как любил варённую картошку с селёдкой, да кружку пива к ней, так и буду любить всю жизнь. Я крестьянин, я вол, который трудится для кого-то ещё. Я ждал и искал тебя всю свою жизнь и, как вол, трудился для тебя, ещё не зная тебя. Но, когда я увидел тебя в свете фар у дороги – бледную и необыкновенную, то сразу понял, что это ты. Ты и есть та, что я ждал и искал. Ты веришь мне, Лена?
– Верю, Володя, я верю тебе.
– Иди ко мне. Я не отпущу тебя. Можешь прогонять меня, можешь не любить так крепко, как первой любовью, наверное, любила своего мужа. Пусть так! Но, я не отпущу тебя и буду любить всегда. Я никогда тебя не предам. Я надёжен, как земля. Ты поймёшь это и оценишь, я знаю.
Лена не отвечала, она хотела крепкой, надёжной любви Владимира, хотя временами ей хотелось закричать на него и прогнать прочь. Это прошлая жизнь до трагической, летней ночи звала её к себе памятью тела и прежнего, обманувшего её счастья. Даже змея слепнет и страдает, меняя старую шкуру на новую. Она становится беззащитна и агрессивна одновременно. Лена испытывала нечто похожее. Она мучительно освобождалась от старой, неудобной и тесной оболочки и слепо стремилась укрыться на это время, куда-нибудь, пока не поймёт себя, и не окрепнет.

В угловом, маленьком магазинчике шёл приём товара, и продавщица – высокая, современная девушка, надменно не замечала Лену. Она медленно, по несколько раз, пересчитывала банки консервов в коробке и, когда Лена уже протягивала деньги и просила дать ей сок, поворачивалась к ней молча спиной, и поднимала на какую-то подставку, чуть ниже прилавка, следующую коробку, и снова принималась считать и записывать в мятую, зелёную тетрадь одной ей понятные цифры и пометки. Лену удивляло такое высокомерное хамство к покупателю, буквально в лучших традициях советской торговли. Ей надоело созерцать спину и мятую тетрадь работницы прилавка капиталистического труда, которая принимала товар на случай голодной осады, а не для покупателя, который был ненужным звеном в её системе. Лена вспомнила, что на остановке всегда продаются недорогие фрукты и решила, что будет лучше купить натуральные витамины, а не трижды разбавленный, подозрительный сок.
Она прошла по мокрой аллее с двумя сохранившимися на ней кустами сирени. Узбечка, торговавшая фруктами сразу узнала Лену и заулыбалась ей.
– Ночной дозор, да? Пришла, Ночной дозор, почему редко приходишь, раньше чаще покупала, а?
– Теперь, тоже буду часто покупать, - ответила ей Лена.
Узбечка была красивая, полная женщина с достоинством восточного человека. Два младших брата помогали ей в бизнесе. Она всегда называла Лену – Ночной дозор, потому, что Лена, по-рассеянности, однажды, оставила у неё на прилавке эту книгу.
Книга была чужая, ей дали почитать её в разгар дозорного сумасшествия и потерять её было большой оплошностью со стороны Лены. Никитина обнаружила, что у неё нет книги, только вечером, когда решила просмотреть её, но ни в сумочке, ни в пакете из-под продуктов её не оказалось. Лена проклинала свою рассеянность и злилась на себя, пока не предположила, что могла оставить книгу, покупая яблоки около автобусной остановки. Книга была не дешёвая и Лена заторопилась к продавцам, впрочем она мало надеялась на успех.
Книга нашлась. Узбечка продавшая ей яблоки, узнала Лену сама и, радостно посмеиваясь, протянула ей книгу.
– А, Ночной дозор, пришла? Я теперь, так, тебя буду называть. Я тоже книги люблю. Ты не смотри, что я теперь за прилавком торгую, жизнь заставила. Я в Союзе детским врачам работала – педиатр была. Интересная книга?
– Я не знаю, ещё не читала. Мне дали знакомые на работе, - объяснила ей Лена.
– Потом скажешь? – попросила узбечка.
– Скажу, - пообещала Лена и подумала при этом, что ни за что, не отличила бы эту женщину от других продавщиц – узбечек или казашек, вынужденных оставить хорошие дома у себя на родине, и мёрзнуть на улицах России под нашей, вечной непогодой. Мы за своими проблемами не привыкли приглядываться к их лицам и судьбам.
Потом она подружилась с Зайхой, которая просила называть её просто Зоей. Они обсуждали с ней женские хитрости, вроде правильного маринования огурцов, так, чтобы они стояли без погреба, просто в квартире и оставались хрустящими и крепкими. У Зайхи этот процесс не получался, и банки взрывались. Лена терпеливо объясняла ей каждый раз всё сначала, и принесла двухлитровую банку своих маринованных огурцов, на пробу.
Среди фруктового изобилия Зайхи выделялись крупные, величиной в два сложенных вместе кулака, красные яблоки, и Лена купила шесть штук для Сергея.
Лена приходила к Сергею уже в третий раз, но он был всё так же равнодушен к её визитам. Он не спрашивал её, как она смогла прожить этот тяжёлый год и, что больше всего удивляло Лену, ни разу не спросил её о Егоре, словно его никогда не существовало. Лена не могла больше выносить заговор молчания и решилась сегодня сказать мужу про смерть сына. Как знать, если она сейчас промолчит, не будет ли он потом обвинять её в своих обманутых надеждах, и не станет ли это новой трещиной в их отношениях.
Сергея уже перевели в общую палату и он начал самостоятельно выходить в коридор.
Лене выдали белый, пахнущий медикаментами и хлоркой халат и пропустили в отделение нейрохирургии. Молодой парень с бритой и обвязанной бинтами головой, по её просьбе вызвал в коридор Сергея. Лене не хотелось разговаривать с мужем о Егоре под пристальным взглядом других больных. Это была их личная боль и они не актёры, чтобы выносить её, как драмму на зрителей.
Сергей неловко, как подкошенный, сел на обтянутую дермантином, изрезанную кушетку, стоящую в каридоре. Лена присела на другой краешек кушетки, далеко от него. Так, что между ними смог бы сесть ещё человек, и спросила мужа.
– Как ты себя чувствуешь?
Никитин насмешливо и негромко фыркнул.
– Как сговорились… Я уже начинаю думать, что других вопросов не существует. Чувствовать, это переживать, а мир моих чувств, как раз, никого и не интересует.
– Я просто хотела узнать о твоём здоровье, - оправдывалась Лена, но её неприятно удивило, что она должна оправдываться за столь невинный вопрос. – Я принесла тебе яблоки.
Никитин открыл пакет и некоторое время сурово и сосредоточенно рассматривал красные, большие яблоки с толстой кожурой, а затем вздохнул.
– Я не люблю такие. Мне надо яблоки светло-зелёные с нежным румянцем на бочках. Они пахнут молодой травой, мёдом и немного лимонной мятой.
Лена растерялась. Сергей стал за время болезни незнакомцем, который временами пугал её своей непредсказуемостью и резкостью.
– Я не знаю, где такие найти. Это хорошие яблоки, тебе нужны витамины.
– Я их не возьму.
– Серёжа, мы не о том говорим. Ну не хочешь и не надо, бог с ними, яблоками. Почему ты не спросишь ничего о Егоре, ты забыл его?
– Не надо, Лена, о Егоре.
– Ты уже знаешь, что он погиб? – спросила Лена Сергея, в то время, как он уже вставал с холодной, жёсткой кушетки, опираясь рукой о стену.
– Это для тебя он погиб. А для меня он жив, я видел его уже взрослым. Он очень красивый и талантливый, молодой человек. У него есть невеста и он отличный художник. – Никитин внезапно засмеялся и добавил. - У него есть младшая сестра – Александра. Ты уже присмотрела себе отца этой девочки?
– Ты, ты стал чудовищем! Я не хочу тебя больше видеть! – громко сказала Лена, так что на них стали обращать внимание больные, прогуливающиеся в каридоре. – Ты лежал, как труп, и я поддерживала в тебе жизнь. Я жила только тобой, а ты меня ненавидишь. Я вижу это!
– Я просто не могу представить себе, что ты моя жена…- иронично пожал плечами Никитин.
Лена вскочила и побежала от него, едва успевая увернуться от каталок и медленно ползающих по каридору больных. Она сорвала с себя халат и скомкала его в безобразный, мятый комок. При выходе она швырнула его санитарке-гардеробщице и опрометью выскочила из стеклянных дверей больницы.
– Чё, это с ней? – спросила ей вслед пожилая, рябая санитарка грубым басом.

Через три дня после посещения Леной своего мужа, главрач Мискаревич закончил свой рабочий день и в восемнадцать тридцать спустился по служебной лестнице вниз, к своему автомобилю. Он уже открыл дверцу своей серой ауди, когда его окликнула женщина.
– Николай Владимирович подождите пожалуйста. Мне надо обязательно с вами поговорить. Я не смогла все эти дни приходить к мужу…
– Приходите завтра.
– Нет, мне надо поговорить не с мужем, а с вами. Вы меня узнаёте? Я Никитина.
Главрач холодно посмотрел на женщину, которая начала действовать ему на нервы. Он не любил работать после закончившегося рабочего дня и очень ценил своё личное время. Не потому, что у него было много других дел, а просто потому, что он не настолько любил свою работу, чтобы путать её и часы отдыха.
– Я сейчас тороплюсь, требуется консультация одному пожилому человеку, другу нашей семьи, - соврал с благородным выражением на
лице Мискаревич.
Он по опыту знал, что это должно подействовать, безотказно. Любой проситель сразу понимал после такого заявления, что свет клином на нём не сошёлся, и у доброго волшебника есть долг ещё перед огромным числом страждущих. И уж, конечно, там он более необходим, чем здесь. Но, на этот раз, что-то, не сработало.
– Ну, только минуту! – отчаянно вскрикнула Лена, - Только минуту!
– Хорошо, - главрач посмотрел демонстративно на часы, - Что ещё случилось, Никитина?
– Вы наблюдаете моего мужа каждый день. Я не могу больше ходить к нему, и не могу разговаривать с ним. Он ведёт себя как-то странно, словно раздражён чем-то, и постоянно грубит мне.
Главрач заинтересовался её словами.
– Да, согласен с вами. Я думал, что это только личная, необъяснимая неприязнь ко мне, но если он ведёт себя также и по-отношению к вам, то это меняет дело.
– Он говорит загадками…
– Да, очень порадоксален.
– Скажите мне доктор, это пройдёт, или он сошёл с ума?
– Я бы остерёгся на вашем месте от таких резких заявлений. Вы берётесь ставить диагнозы заболеваний, ничего не понимая в этом, - надменно возразил Николай Владимирович и снова повернулся к машине. Он уже сел за руль, но не закрыл дверцу автомобиля и сказал скучно, сквозь зубы.
– У восьмидесяти процентов больных с такой травмой наблюдаются постоперационные, тормозные реакции, затруднения речи и движений. Бывает частичный паралич или даже полный, но чаще всего это проходит примерно через шесть-семь месяцев. За исключением, конечно, особо сложных случаев. Всего хорошего.
Мискаревич захлопнул дверцу и начал разворачивать машину, полностью увлёкшись этим на узких асфальтированных дорожках заднего двора больницы. Он резко развернул свою ауди так, что завизжали тормоза, а потом рванул её с места. В зеркале заднего вида осталась стоять уменьшающаяся фигура женщины в светлом плаще и коротких, чёрных полусапожках на каблуках.
А эта Никитина, очень ничего, - подумал главрач. – При других обстоятельствах можно было бы за ней приударить. Но, не теперь. Нельзя путать труды и отдохновения от них, - решил для себя главрач.
Лена смотрела вслед уезжающей серой, элегантной ауди и растерянно перебирала слова, сказанные ей торопившимся, куда-то, главрачом. Конечно это было глупо, по-детски, выслеживать его при выходе из больницы, словно какого-нибудь знаменитого артиста или шоузвезду. Но, у Лены не было другого выбора, она после последней встречи с Сергеем не могла заставить себя, снова пойти в отделение нейрохирургии, даже для того, чтобы поговорить с главрачом.
Лена поняла из слов Мискаревича, что он ни в чём не уверен, станет ли её муж прежним человеком или и дальше будет продолжать, вести себя так, как будто знает что-то, что недоступно окружающим его людям.
Лена внезапно вспомнила, жившего по-соседству наркомана, его поведение было чем-то сходно с поведением её мужа. Он был так же самоуверен, словно познал какую-то истину и был благодаря ей над людьми. Он также говорил лениво и свысока, словно все вокруг были слабоумными, запутавшимися детьми.
– Это всё последствия операции. Николай Владимирович сказал, что это пройдёт, - уверяла она сама себя.
Но, тут же обречённо подумала, что Николаю Владимировичу по большому счёту плевать – пройдёт ли у её мужа странное состояние духа или он будет всё дальше отодвигаться от реального мира. Достаточно случая, малейшей неожиданности, которой никто не сможет предсказать, и она будет той, последней каплей, которая всё решит.
Лена медленно, задумчиво пошла к выходу за высокую, чугунную ограду, отделявшую обширную территорию больницы от внешнего мира. Это было довольно символично для её рассуждений, если бы она знала немного больше о человеке по имени Сергей Никитин. Но, он сам не желал, никому открывать свои тайны. А тайна его состояла именно в том, что он тщательно охранял свой мир, свою внутреннюю территорию, никого не впуская туда. Более того он хотел вернуться в свою иллюзию и, как можно скорее, потому, что только там он был всем и только там был мир полный блеска, красок, любви и красоты. Лена стала для Сергея чужим человеком из далёкого прошлого. Любовь Яалтевы перечеркнула все воспоминания о его прежней жизни с ней. В его мире, который был гораздо объёмней и реальней, чем нынешний, жил сын – Егор. Его можно было видеть уже взрослым человеком, и гордиться за него, чего не могло сбыться здесь.
В его Городе Всеобщего Благоденствия всё было слишком, он был изобилен и добр, но если встречалось коварство, то и оно было особенным, изощрённо-хитрым. Там он долго плутал, и наконец понял свой путь, но понял, увы, слишком поздно. Его мир разрушился. Мозг Никитина работал день и ночь над решением проблемы, как ему снова попасть в точку отсчёта его пути, чтобы начать всё сначала и вести себя в своём мире по-другому. Лена своими заботами и навязчивостью, сама не понимая того, мешала ему. Он не просто не любил её, а начал ненавидеть, как символ нынешнего, фальшивого мира, в который она пыталась затянуть его, как в трясину.
Она хотела, чтобы они вместе вспоминали их прежнюю жизнь до аварии, а он не хотел этого. Всё возмущалось и протестовало в Сергее от этих воспоминаний. Тогда пришлось бы признать, что Егора больше нет, и нет Яалтевы, и Февраля, и чёрт знает ещё чего. Он нарочно отстранялся от Лены и грубил ей, чтобы она оставила его в покое и больше не мешала ему думать о настоящем, подлинном его мире.
Она называла его Сергей, ну и что же из того? Его называли многими именами, но он понял какое из них подлинное. Это имя он скажет, когда Золотой Змей сдержит свою обещание и сможет помочь ему. Тогда, он скажет своё настоящее, подлинное имя – Ветрогону, глупому стражнику, стоящему в воротах Города Всеобщего Благоденствия, когда снова придёт туда по знакомой дороге, прихлопнутой к земле хмурым, низким небом.

Никитин пришёл домой сам, он был худой, но выглядел бодро и уверенно. Знакомая всем ироничная улыбка не только не исчезла с его лица, но стала ещё заметнее. Его обаяние по-прежнему привлекало к нему, и друзей, и врагов.
Он был всё в тех же джинсах и рубашке, что вышел когда-то из своей квартиры незадолго до аварии, но они стали ему немного свободней. Он неторопливо открывал свою квартиру, в тайне надеясь, что жены нет дома. Она раздражала его своей походкой, голосом и больше всего этим, смешным, диким цветом своих волос.
Он уже открыл дверь в тишину своей квартиры, но не успел войти, когда в соседней квартире зашевелилось чудовище. Оно выползло на порог, протиснувшись рыхлой массой полного тела в приоткрытую щель двери, и притворилось соседкой тётей Тосей. Чудовище открыло пасть с раздвоенным языком и прошипело голосом пожилой соседки.
– Вернулся Серёжа? Вот как хорошо, а мы все за тебя переживали. А в доме напротив старик Музыкин умер, ты поди его знал?
Никитин рассматривал чудище, которое булькало и дёргало складками обвисшей кожи под подбородком. Он не хотел говорить с отвратительной тварью.
– Как не знал? – сама с собой продолжая разговор, удивилась тётя Тося. – Да он ещё всё с внуком гулял! Сядет на скамеечке и курит, а мальчишка все лужи и помойки в это время облазает. Сухонький такой – сморчок!
– Не помню! – ответил резко Никитин.
– Конечно, ты ведь был бессознательный, забыл всех наверное. А, Лена очень за тебя хлопотала, всё сиделки у неё всякие, бывало, сидели. Сиделка придёт, а она уходит… ну тоже можно понять и у неё дела есть, дело молодое. Ну, тут приходили какие-то мужчины, но это ведь по делу всё. Надобно же и ей тоже, как-то развлечься, в кафе иной раз сходить с кем-нибудь… У неё, может быть, ничего плохого в уме то и не было, а так, просто, друг есть, тот чаще других приходил и на машине её увозил. Такой, какой-то непомнящийся, со светлыми волосами, с глазами прищуренными, как от солнца, или вот сослепу.
Да, она его бросит теперь, когда свой то мужик в доме. Ты виднее его, нечего и сравнивать. Ты на неё за это не сердись. Ты же мог и помереть, а ей то надо было жизнь, как-то устраивать…
Соседка ещё не договорила. Если бы Никитин слушал её и дольше, то она продолжила бы свою речь сколь угодно долго, пока не вылила бы весь свой яд, накопившийся из зависти к молодой, привлекательной женщине. Но, Никитину надоело видеть зловонную пасть безглазой твари, наделённой зато чрезмерным нюхом к чужому горю. Она выползла из закоулков своего добровольного заточения и охаживала его, чтобы напасть и вонзить свои страшные, острые зубы. Никитин очень серьёзно и тревожно поглядел на старуху и сделал вид что принюхивается.
– Что это, чего-то горит? У вас на плите чего-то горит.
Безотказный приём срабатывал со времён хулигана Карлсона и тупой Фрекен Бок. Соседка, тут-же, кинулась спасать с плиты мнимые подгорающие кастрюли и сковородки. Никитин усмехнулся и вошёл в свою дверь, захлопнув изнутри за собой замок.
– Мой дом - моя крепость! – сказал он громко и отчётливо.

Лена вернулась с дачи только вечером и не сразу обнаружила присутствие мужа в квартире, он тщательно скрыл его. Обувь не стояла в прихожей и ничего не изменилось, ни на кухне, ни в их общей комнате. Лена не стала заходить в небольшую комнату-спальню сына, поскольку не любили в ней бывать после смерти Егора. Она включила телевизор и смотрела голливудский фильм, где все всех обманывали, а сама пила чай с бутербродами.
На руке её державшей бокал, поблёскивало золотое колечко с нежно-голубым прозрачным камнем, которое выбрал и подарил ей Владимир. Она сама не хотела выбирать себе кольцо, что-то останавливало её, ей казалось, что это кольцо обручит её с Коноваловым и она будет связана с ним уже бесповоротно. Но, Володя не стал слушать её сбивчивые, невнятные отказы и всё, как всегда, сделал сам. Он просто пошёл в торговый центр, где был огромный выбор золотых украшений и выбрал это кольцо для неё.
– Если не нравиться или великовато, то мы можем обменять его на другое, так мне сказали.
– Нет, - инстинктивно сжала руку Лена, - не отдам, оно мне нравится.
Коновалов засмеялся.
– Значит, я угадал. Мне сказала продавщица, что голубой камень лечит и успокаивает душу. Это, чтобы твоя душа не мучилась, и ты успокоилась. Смотри и расслабляйся.
– Они всем говорят одно и тоже – продавщицы. Красный – знак пламенной любви, тигровый глаз от сглаза, янтарь для здоровья, алмаз – символ верности и постоянства, и так далее, по списку. Их так учат.
– Да? - удивился Коновалов, и теперь Лена засмеялась в свою очередь.

Фильм уже заканчивался и Лена услышала шаги в туалете и грохот воды из смывного бачка. Это могло означать только одно, что Сергей уже дома. Лена торопливо сдёрнула с пальца красивое кольцо и вышла в коридор. Сергей уже стоял у двери, ведущей в комнату Егора, но он не успел ещё в неё юркнуть и она застигла его, как вора, на пороге.
– Серёжа, ты уже вернулся. А, почему ты прячешься? Ну, как будто прячешься. Даже не вышел ко мне поздороваться и обувь свою убрал из прихожей. Зачем?
– Я вымыл свои красовки, и поставил в комнате, с сушилкой для обуви. Зачем тебе моя обувь? – разозлённо сказал он, вдруг.
Лена пожала плечами и снова спросила мужа.
– Ты ел чего-нибудь?
– Да, я пил чай. Давай поговорим об этом завтра. Уже поздно, я хочу спать.
– Да, да… - кивнула Лена.
Сергей быстро, словно только и ждал, как бы избавиться от неё, нырнул за дверь и она не поверила своим ушам, за дверью защёлкнулась задвижка. Лена знала, что задвижки раньше не было, она была просто не нужна. Лена догадалась, что Сергей установил задвижку сегодня, пока она ездила на дачу.
Никитина рассердилась, как это редко с ней случалось.
Ещё и это! – подумала она. – От кого это он запирается?! От меня?!
Она резко и громко постучалась в дверь, за которой спрятался Сергей, и несколько раз сильно в неё торкнулась. Сергей не открывал и не откликался.
– Открой немедленно, - возмущённо выпалила Лена. – Что ты там делаешь такое, что тебе нужно запираться от меня? Я твоя жена, у тебя нет и не должно быть от меня тайн! Открой немедленно!
Она стучала и возмущённо выкрикивала за дверью, но никто ей не откликался. Лена успокоилась, и спокойнее, и тише сказала.
– Нам надо поговорить, ты же слышишь меня. Я это знаю.
Дверь чуть-чуть приоткрылась и лицо мужа торопливо сказало, показавшись в скупую щель двери.
– Завтра, всё завтра. Я хочу спать. Оставь меня!
Он сказал – «оставь меня» с такой внезапной резкостью и нажимом, что она отпрянула. Она поняла, что он может ударить её, если она сейчас не уйдёт от двери. Дверь тут-же захлопнулась и снова щёлкнула задвижкой.
– Больше не стучи, - сказал голос Сергея из-за двери, уже спокойно и насмешливо, словно он говорил с непослушным, капризным ребёнком, от которого устал.
Лена вернулась в большую комнату и оглядела её, теперь она обнаружила некоторые перемены в ней. Не хватало предметов, на которые она никогда, не обращала внимания, потому-что они были ей не нужны. На деревянном большом стелаже у стены были книги по искусству, сувениры, посуда и прочие вещи. Ещё вчера здесь были деревянные ящички с маслянными красками в тюбиках, пластмассовые баночки с акриловыми красками и множество кистей в глинянном, деревенском горшке с отбитым краем. Теперь, предметы профессиональной деятельности Сергея исчезли, он зачем-то перенёс их в комнату сына.
Взгляд Лены случайно упал на журнальный, круглый столик в углу и она невольно вскрикнула. Картина Ефима Честнякова, которую они обнаружили в селе Шаболово и, которую ей возвратил Владимир Коновалов, оттуда исчезла. Лена хотела снова подойти к двери, за которой заперся от неё Сергей, и спросить его о картине Честнякова, но она не решилась это сделать.
Лучше, - решила она, - дождаться завтрашнего дня, чтобы выяснить все тайны, которыми он себя окружил.

Она проснулась рано утром, солнце своим лучом грело и щекотало ей щёку. После весенней хмари и сырости наступило лето. Ласковое, яркое солнце высушило на улице грязь, мрачная зима изгонялась им из закоулков квартир и людских душ. Лена улыбалась и потягивалась, ей не хотелось вспоминать о том, что она одна-одинёшенька со своими проблемами и предстоящим трудным разговором с мужем. Но разговора не получилось.
Пока она блаженно, неторопливо просыпалась и улыбалась тёплым объятиям солнечных лучей, раздался щелчок входного замка. Сергей тайком сбежал от тяжёлого для них обоих разговора. Он встал рано, ещё раньше Лены, прокрался мимо её комнаты и вышел так тихо, что если бы не щелчок замка выдавший его, она так бы и осталась в неведении.
Лена сразу полностью проснулась и её хорошее настроение исчезло бесследно. Она, в короткой, ночной сорочке, высоко открывавшей ноги, бросилась к входной двери, и хотела уже её распахнуть и спросить Сергея, куда это он сбежал, но вовремя остановилась.
– Ещё не хватало лить воду на мельницу соседских пересудов.
Лена поставила чайник с водой на газ, а сама решила воспользоваться отсутствием мужа и выяснить, где доска с картиной Ефима Честнякова.
Женщина тихо открыла дверь и оглядела комнату, прежде, чем войти в неё. Собственно комнатой этот закуток было назвать трудно - это было отгороженное от большой, общей комнаты, небольшое пространство. Квартира Никитиных была прежде однокомнатной и им пришлось разгородить комнату, отделив часть её под спальню Егора. Здесь умещалась кровать сына, письменный стол и крохотный, переносной телевизор на нём. Здесь всегда бывал включен свет, поскольку небольшое окно было только под потолком и выходило на кухню.
В комнате был настоящий кавардак, что было совсем не свойственно Сергею. Постель оказалась не прибрана и всюду, даже на одеяле и подушке, лежали кисти и смятые тюбики с красками, похожие на загашенные нервной, торопливой рукой окурки.
Лена вошла и стояла около письменного стола. Она чуть не наступила на валявшуюся на полу палитру, испачканную свежими, недавно выдавленными на неё маслянными красками. Видимо, Сергей хотел засунуть палитру под кровать, но то ли торопился, то ли просто сделал это неловко – так, что часть её оказалось прямо под ногами. Лена торопливым взглядом искала доску с картиной Честнякова и не находила её.
– Куда он её дел? - вслух сказала Лена свои мысли.
Она ещё раз посмотрела на брошенную, свежую палитру и решила поднять её, чтобы не запачкать босые ноги в маслянной краске. Она присела на корточки в узком проходе между письменным столом и кроватью сына, и потянулась за тяжёлой палитрой, на которой многие слои красок засохли кочками и сделали её увесистой для слабых, женских рук . И тут Лена увидела край доски, которая была задвинута к самой стене под кроватью.
Картина была довольно большая, примерно 60*100 см, поэтому паллитра просто не убралась и край её привлёк внимание Лены. Лена вытащила из-под кровати запрятанную туда, зачем-то, картину, и поставила её на письменный стол Егора. Она не сразу заметила перемены в ней. К изображёнию были прибавлены некоторые персонажи, которых прежде не было. Лена осторожно, пальцем, потрогала фигуру молодого человека слева, и убедилась, что это свежая живопись, на кончике её пальца осталась невысохшая ещё краска. Манера письма Никитина в точности повторяла манеру живописи Честнякова, сказывались годы работы по реставрации подлинных произведений этого художника, и если бы свежая краска не выдала Сергея, Лена через некотое время, скорее всего, даже не заметила бы постороннего вмешательства в картину.
Она рассмотрела изображение пристальнее. Это были три фигуры – красивый юноша со светлыми волосами, в жилетке с кремовыми розами по ней, девушка с хорошенькой головкой обрамлённой копной каштановых кудрей, державшая молодого человека за руку, и ещё одна девушка с круглым, припухлым, детским ещё лицом, одетая в передник и повязанный узлом назад платочек. В правой руке, странно-знакомого Лене юноши, были длинные, живописные кисти.
– Что он делает? – испугалась Лена. – Он испортил картину Честнякова. Раньше он так дорожил каждым авторским мазком, и старался его сохранить, а теперь, запросто, приписал целый кусок в ней.
Лене стало не по себе. Она быстро задвинула картину под кровать и постаралась всё привести в первоначальный, беспорядочный вид. Она не хотела, чтобы муж снова рассердился на неё. Она почувствовала, что боится Сергея, потому, что больше не понимает его поступков.
Сергей вернулся через три часа и молча прошёл в свою комнату. Он принёс замок и начал врезать его со стороны коридора, то есть, чтобы запирать свою комнату перед уходом. Он спокойно и сосредоточенно стучал долотом, выбивая паз под замок, а Лене казалось, что он забивает гвозди в гроб их бывшей, счастливой жизни. Он ничего не объяснял и не собирался объяснять ей, просто хмурился от сосредоточенной работы, что-то у него там не ладилось. Лена заговорила с ним сама.
– Ты обещал вчера, что мы поговорим с тобой и всё обсудим.
– Да? – изумился Сергей, и Лена не поняла, в самом ли деле он забыл о своём обещании, или просто издевается над ней.
– Да, ты пообещал это.
Сергей передёрнул спиной и нагнувшись немного вперёд, дунул в паз замка, выдувая из него древесную пыль и стружку.
– Ну говори, чего же ты молчишь? – сказал он ей.
– Я не знаю, что говорить, - растерялась Лена. – Я думала ты мне что-то скажешь и многое объяснишь.
– Нет, я ничего не скажу, - спокойно ответил Сергей.
Странно, но в этой ситуациии, как это повелось уже, Лена почувствовала себя полной дурой и психопаткой на фоне его уверенности и спокойствия. Она понимала, что это не так, что она всё-таки права, но их отношения так вывернулись, что правды стало две. К тому же личность Сергея была ярче и сильнее её личности и поэтому его правда, иногда, казалась ей убедительнее, чем её собственная. Но, Лена не хотела сдаваться и она перешла в атаку.
– Зачем тебе замок, что ты прячешь от меня?
– Почему от тебя?
– Здесь нет больше никого. Здесь нет других людей, а ты ставишь этот проклятый замок на дверь. Какие у тебя тайны?
– У нас у всех есть маленькие тайны, не так ли? – подмигнул он ей внезапно, очень игриво, совсем, как когда-то делал это в хорошем настроениии. – Я же не спрашиваю тебя о твоих тайнах. Откуда взялся у нищей учителки компьютер, например, или возможность нанять сиделок? Я же не интересуюсь, кто возит тебя на машинах по кафе?
– Это всё только сплетни, я во всём себе отказывала!
Никитин поморщился, как от головной боли, и уже громче добавил.
– Я же не спрашиваю! Так и ты оставь меня в покое.
– Что ты собираешься дальше делать? Ты пойдёшь на прежнюю работу, в коллектив? Твои друзья, часто звонили и спрашивали о твоём здоровье. Они даже два раза приносили деньги, они помнят и ждут тебя.
– Помнят, любят, скорбят… - добавил насмешливо Никитин и снова дунул в паз выбитой двери. – Хорошо, что бы ты успокоилась, я объясню тебе, но повторять не стану, так что ты запоминай сразу, с одного раза. Я не хочу всю жизнь ремонтировать чужие картины, я нашёл себе другое, хорошее, доброе дело. Я буду писать собственные картины. Разве не ты, сама постоянно подвигала меня на это? Как видишь я не недоумок, и отлично помню всё, что было в прежней жизни.
– А, на что мы будем жить?
– Жить ты будешь, как хочешь, тебе больше не надо заботиться обо мне и нанимать сиделок, а я буду жить, тоже, как захочу. У меня есть пенсия по-инвалидности. Ага, работает! – воскликнул радостно Никитин, пощёлкав запором замка вхолостую.
Лена поняла, что он сейчас снова запрётся в своей комнате и оставит её мучаться прежними сомнениями, их абсурдный, краткий разговор мало что для неё прояснил.
– Я знаю какие картины ты будешь рисовать. Зачем ты испортил доску Честнякова, она принадлежит миру, искусству, а не тебе? Я знаю, что ты намазал на ней сбоку свои, непонятные персонажи. Зачем это Сергей?
Она не ожидала, что её слова вызовут такую перемену в нём. Он замер и поглядел на неё взбешённым взглядом зеленовато-серых глаз.
– Ты входила ко мне в комнату и шпионила за мной? Дура крашенная! Я не мог испортить картину! Там изображён Город Всеобщего Благоденствия. Ты там была, чтобы судить меня и выставлять мне оценки?!
– Ты что ли там был, ты говоришь какую-то чушь.
– Не будем об этом… - вдруг сказал мягче Никитин, хотя его продолжало трясти от злости.
В этот монент, как назло, заиграл сотовый телефон Лены, - «что так сердце, что так сердце растревожено». Это было уже слишком для Сергея Никитина. Лена достала телефон с полки в прихожей и не успела включить кнопку разговора, как Сергей рванулся к ней, выхватил у неё сотовый телефон и швырнул его о стену. Телефон разлетелся серебристыми дребезгами пластмассы и электронной начинки. Лена испуганно вскрикнула и замерла.
– Не надо звонков от мёртвых, - сказал ей Сергей, он тяжело прерывисто дышал. - Эту мелодию установил на телефон один мальчик, тайком от отца, пока тот спал. Ты можешь вспомнить это, если напряжёшь свои мозги, ограниченные рамками школьной программы. Всё что ли? – спросил он её, как слесарь выполнивший свою работу и починивший кран на кухне. – Больше не приставай ко мне, ладно? Я могу ударить тебя и тогда ты будешь ещё смешнее, чем сейчас. Твоему любовнику это может не понравиться, Лена, - сказал он серьёзно, без тени насмешки над ней.
Если бы Лена могла, она сама бы ударила своего бывшего мужа. Он так изящно и элегантно умел теперь быть эгоистом и хамом, что всё остальное просто меркло на фоне этого обаятельного чудовища. Он словно говорил ей своим поведением – видишь, как я терпелив с тобой, хотя ты такая дура и дрянь, что заслуживаешь хорошей трёпки. Постарайся девочка не выводить меня из себя, я ведь не каменный, верно? Я могу и не выдержать. Зачем нам делать глупости, они и так уже все сделаны. И Лене хотелось согласиться, чтобы не злить его. Да, я постараюсь вести себя хорошо, хотя я не знаю, что я натворила. И даже знаю, что наоборот, сделала для тебя всё, что было в моих силах. Но, ведь для тебя это не имеет никакой цены. Вот в чём всё дело.

Уютная квартира Никитиных превратилась в ад. Казалось, что внешне всё было также – небольшой витраж-светильник в прихожей, который Сергей набрал, когда-то, из кусков самоклеящейся плёнки, всё также встречал хозяев разноцветным, весёлым светом. Деревянные панели ещё продолжали блестеть лаком, которым покрыл их хозяин год назад, когда Лена и Егор были на даче.
Гостинная, она же спальня Никитиных, то есть прежняя спальня Никитиных, потому что Сергей Никитин больше сюда не заходил, по-прежнему была оклеена светлыми, авангардными обоями с нежными пятнами мазков, словно здесь резвился художник-импрессионист. Лена по-привычке поддерживала в квартире порядок и уют, но на самом деле с трудом понимала, зачем она здесь живёт, и зачем каждый вечер возвращается сюда ночевать.
Двое людей, которые недавно были общностью и отлично ладили друг с другом, теперь не могли находиться рядом. В этой ситуации им было необходимо иметь возможность отстраниться и успокоиться, забыть о существования друг друга, но они были заперты рядом, как в клетке. Лена больше не пыталась найти общий язык со своим мужем, эти разговоры больше ранили её, чем в чём-то убеждали Сергея.
Если Сергей сошёл с ума, как ей иногда это казалось, то это объясняло его загадочные намёки на нечто, что он один понимал, и его упорную линию поведения, в котором была какая-то, своя логика. Но, если это верно и он сошёл с ума, почему тогда он умеет так владеть собой, так убийственно вежлив и терпелив, когда ему это нужно.
Лена, как и большинство далёких от психиатрии людей считала, что сумасшедший обязательно должен бить оконные стёкла и выдёргивать рамы из окон, крушить домашнюю мебель и электротехнику, сносить в своих буйных припадках всё вокруг и поджигать дом. Отдельные вспышки гнева конечно были, как например его выходка с сотовым телефоном, но на основании одной, двух вспышек подобной агрессии конечно нельзя было делать таких серьезных выводов. Тогда, у нас больше чем половину населения страны, пришлось бы поместить в психиатрические лечебницы. Нет, Лена понимала, что за внешними, странными проявлениями его поступков стоит глубоко продуманная позиция, что-то, чего она не может изменить, как бы она не старалась, и сама она не входит в поле этой игры. Она вне его.
Лена долгое время жила своей семьёй, своим мужем, и для неё весь её внутренний мир был только частью общего, пристройкой к зданию её семьи и муж занимал там основное место. Она была не такая сильная, чтобы тянуть одеяло на себя, и строить равные партнёрские отношения. У неё была потребность, как у многих женщин, большей частью внушённая им с детства, что её роль в семье пассивная. Уступчивость и желание делать что-то для мужа и сына были целью и смыслом её существования. Ей трудно было понять, что эти её качества, которые общество внушало ей с детства, теперь не нужны. Не стало сына на которого она перенесла бы свою потребность заботиться о близких людях, а муж стал совершенно чужим, неприятным человеком, который, почему-то, проживал с ней в одной квартире.
Лена мучалась от обиды, не понимая причин его поведения и отношения к ней. Она наивно подозревала, что он злится на неё из ревности, тайна её отношений с Владимиром Коноваловым была раскрыта, об этом знали уже все соседи. Не трудно было догадаться, кто поведал Сергею о её любовнике, не зря соседка шпионила день и ночь у глазка своей двери.
Часто Лена вспоминала о своей радости, которая захлёстывала её в день, когда Сергей начал подавать признаки воскрешения. Как она бежала домой после звонка Ирины Всеволодовны! Ей казалось тогда, что самый трудный и тяжёлый период её жизни позади и она пережила все несчастья, которые ей были отпущены в жизни. Теперь, жизнь обязательно вознаградит её - за терпение, лишения и отчаянье, порой её одолевавшие. Муж выздоровеет, снова станет ей опорой, он будет ценить её преданность и заботу о нём ещё больше, чем прежде.
Так бы и было, если бы весь мир состоял из одинаковых личностей, психологических клонов самой Лены Никитиной, но эта логика совсем не обязана была быть правилом для других людей. Мир был гораздо сложнее и беспорядочнее, чем Лена сама себе его представляла. В своих надеждах и обидах она упорно цеплялась за иллюзию, вместо того, чтобы принять сложившуюся ситуацию, и сделать единственно верный шаг к Владимиру Коновалову, и строить свою жизнь заново, вместе с ним.

Владимир сам напомнил ей о себе, как всегда, внезапно. Она вернулась в квартиру с дачи, где проводила теперь много времени, и нашла его на своей кухне. Он хозяйничал уверенно и неторопливо, как и всё всегда делал – основательно и спокойно.
Когда Лена вошла на кухню, он как раз заваривал чай в красном чайнике с белым горошком. В этом чайнике Лена заваривала чай для всей семьи, пока семья у неё была. Потом, она убрала его на полку в подвесной шкафчик - некому стало пить чай в таком количестве, заварка портилась и покрывалась плесенью. Лена уже год пила чай, заваривая его из одноразовых пакетиков, и теперь, вид домашнего чаепития с настоящим, ароматным чаем, настоянном в семейном чайнике, растрогал её.
– Володя, господи, как ты тут оказался? – удивлённо спросила у Коновалова, Лена.
– Здравствуй, - кивнул ей Коновалов, - словно видел её только накануне вечером. – Чай горячий, очень хороший – ахмад оранж пико. Я всегда такой пью.
Лена улыбнулась Володе, вглядываясь в него пристальнее, чем обычно. На нём была голубая майка с белой надписью на английском языке, какая-нибудь первая, попавшаяся с лотка у дороги, или с небольшого, китайского рынка, мимо которого он проезжал. Сильная, коренастая фигура, привычная к физическому труду, показалась ей по-домашнему расслабленной и как-будто обычной на её кухне, она здесь вполне вписалась. Впрочем, Коновалов везде и всюду был на своём месте – и в горящем аэропорту, и в перевёрнутом камазе, и на её кухне, и на картофельном поле с лопатой в руках. Он умел всё, но по своему месту в этой жизни, был её чернорабочим, далеко не баловнем судьбы.
– Как ты вошёл, Володя? – снова спросила его Лена.
– Мне открыл твой бывший муж.
– И что он сказал тебе, что ты ему сказал?
Владимир хмыкнул и начал толстыми шайбами нарезать колбасу для бутербродов.
– Ничего не сказал. Я спросил его, где Лена, а он посмотрел на меня, как будто я прозрачный и за мной стоят те, кто позвонили в дверь. Но, видимо, он их там не разглядел, тех кто за мной, потому что повернулся молча, и ушёл вон в ту дверь, и запер её за собой. Я слышал стук задвижки.
– Да, она сильно щёлкает.
– Я решил подождать тебя здесь на кухне, раз хозяин не против этого. Только не сердись на меня пожалуйста, мне ничего другого не оставалось. Телефон твой не отвечает. Ты его потеряла?
– Да, потеряла, - соврала стыдливо Лена, но тут же вспыхнула и поправилась. – Нет, не потеряла, он вырвал его у меня из рук и разбил вдребезги. Но, это всё равно, это ведь его телефон, он имел право так поступить. Мне всё равно пришлось бы ему вернуть телефон. Так даже лучше.
Коновалов кивнул.
– Сейчас пойдём и купим другой сотовый телефон, это будет только твой. И он уже не разобъёт его.
– Сейчас уже поздно, темно.
– Ах, да, уже поздно. Но, ничего. Завтра я это сделаю перед отъездом и запишу твой номер. Лена ты уже подала на развод, так продолжаться не может дольше. Сегодня он швыряет сотовый телефон, а завтра набросится на тебя. Я не могу быть за тебя спокоен, он не нормальный человек. Я мужик и другого мужика всегда пойму. Если бы он набросился на меня с кулаками и руганью, или захлопнул перед моим носом дверь, то я бы ещё это понял. Это нормальная реакция любого мужика, когда у него уводят жену. Но, он совершенно ненормально себя ведёт. Он даже не поинтерессовался, кто я и зачем мне нужна его жена. Он просто посмотрел пустым взглядом и ушёл торопливо, словно я помешал чему-то очень важному. Он там, в комнате, случайно, не химическими процессами в колбе занимается, которые нельзя оставить и на секунду без присмотра. Так и представляю, как он стоит перед какой-нибудь горелкой с секундомером в руках и с озабоченным выражением на лице. Окажись я нечестным человеком, я мог бы воспользоваться его странным поведением и вынести из квартиры все вещи.
– Он пишет картины…
– Хорошие?
– Володя, я не знаю, понятия не имею. Он не впускает меня к себе в комнату. Мы вообще с ним не разговариваем. Он ночью выходит, чего-то ест, пьёт чай, но не остаётся на кухне, а затаскивает всё к себе за дверь, как в нору. Я больше не пытаюсь понять его, он тут же выходит из себя и злится, когда ему мешают. Я слышу ночью, как он ходит по квартире, лежу у себя в комнате и не сплю, но стоит мне только выйти и показаться, как он тут же прячется и всё время хмыкает.
– Обещай, что завтра подашь на развод. Раз он может хмыкать и прятаться, значит прекрасно может, обходиться без тебя.
– Наверное надо поговорить с ним об этом… - неуверенно сказала Лена.
– Совсем не надо. Это может вызвать вспышку злобы. Просто пойди в суд и подай заявление о разводе, это очень легко сделать. Быстро вас не разведут, конечно, но чтобы дойти до конца пути, прежде надо выйти за порог. Перестань зависеть от своей прежней жизни, Лена, её больше нет. Пей чай, я принёс тебе твои любимые конфеты – вишня с коньяком.
– Правда, - обрадовалась Лена. – Почему у меня не получается тебя чем-нибудь порадовать? Это потому, что ты всегда появляешься и исчезаешь, так внезапно.
Лена разлила красный, крепкий чай, по цвету похожий на цвет её волос и села напротив Владимира.
– Ты всегда меня радуешь, - сказал он ей, отпивая чай из светло-красного с белым горохом бокала, такого же, как и заварочный чайник. – Тебе не нужно для этого ничего придумывать. Ты просто радуешь меня тем, что позволяешь себя видеть и любить.
– Неужели этого может быть достаточно?
– Для меня достаточно, а если этого не достаточно, значит это не любовь, а что-то другое.
– Ну вот ещё немолодой Ромео, - смущённо сказала Лена. – Хорошо, что больше не нужно притворяться перед ним. Хорошо, что ты пришёл сюда сам. Мы можем теперь поступать, как хочется, не оглядываясь на всех, и не прячась ни от кого. Мне эти прятки надоели, словно воруешь чего-то.

Лена ушла с Владимиром ночевать у стариков в частный домик, где она и прежде встречались с ним. Ночью Лена проснулась от шороха и бормотания, раздававшегося из соседней комнаты. Пахло каким-то особым запахом, который бывает в церкви. Это бормотание тревожило её и не давало уснуть. Она осторожно встала с постели, где она лежала с краю и подошла к двери на цыпочках, чтобы не шлёпать по крашенному, гладкому полу ногами. Пол был холодный, несмотря на лето, видимо сырость погреба студила его. Лена замерла и прислушалась.
– Не приидет к тебе зло, и рана не приблизится телеси твоего, яко Ангелом Своим заповесть о тебе. Сохрани тя во всех путех твоих. На руках возьмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою….
Лена поняла, что старая женщина молилась за Владимира, она надеялась защитить его молитвой от превратностей на дороге. Лена постояла ещё немного и пошла опять прилечь на кровать, до утра было ещё далеко. Коновалов на минуту проснулся и спросил её.
– Что? Ты чего-то хотела?
– Нет, слышишь, хозяйка молится. За тебя молится.
– Да, я знаю. Это после смерти сына она уверовала. Сначала за упокоение его души молилась, а теперь за меня к богу взывает.
– А, может ты поэтому и жив? Ведь, помнишь, ты говорил, что чудом спасался много раз.
Владимир положил на плечо Лене тяжёлую кисть руки и потянул её к себе.
– Всё может быть в этой жизни, - сказал он серьёзно.

На следующий день Лена решилась подать на развод. Она пошла в облсуд, выполнила все необходимые процедуры, написала заявление согласно форме, и заверила его у секретаря. Теперь, оставалось только дождаться повестки на заседание суда. Лена сделала это под давлением Владимира и своих новых, недавно появившихся мыслей.
Пока она писала нужные бумажки, то чувствовала, что так надо и так будет лучше, но когда вышла из шумных коридоров большого, «казённого дома», почувствовала оборотную сторону своего поступка. Будущее было для неё пугающим и неясным, прошлое безвозвратно потерянным, а настоящее противоречивым и тягостным. Она не стала, вопреки своим ожиданиям, счастливее и свободнее.

Что помнит домашняя кошка, запертая стенами и потолком квартиры, многие годы своей жизни? Конечно она помнит всю жизнь, как однажды поймала забравшуюся в квартиру мышь. Мыши очень вкусные – рассуждает кошка, и созданы для того, чтобы кошки их ели. Эту пойманную и съеденную мышь кошка любовно хранит в своей памяти, и благодарит за неё своего, кошачьего бога. Даже кусочек мяса, брошенный ей хозяйкой, для неё всё таже мышь и она снова и снова переживает свою радость и хищный азарт, представляя себе на месте кусочка мяса – живую мышь. У кошек очень богатая фантазия, они могут придумать себе то, чего нет, но то, что им очень хочется видеть.
Что помнит домашний пёс, который путается у всех под ногами в тесной квартире и тоскливо вздыхает, глядя в телевизор. Конечно, он помнит долгие годы поездку в лес со своим хозяином. Там никто не говорит ему – «отстань, на место, ну чего тебе надо?» Чтобы добраться из асфальтированного города в лес, надо долго идти по горячему, обжигающему лапы асфальту до станции, а потом трястись в ускользающей из-под зада конуре железнодорожного вагона, где всё гремит и очень хочется пить, но зато… Зато, потом, можно носиться по настоящей траве, сколько угодно, пока лапы не начнут подгибаться от усталости и пока не упадёшь на подстилку, как воин Александра Македонского, который отказывался идти дальше, потому, что у него больше не было сил.
В траве есть цветы земляники, которые пахнут невкусо, но очень загадочно и их хочется нюхать. Встречаются колючие, живые клубки, о которые так здорово уколоть нос, и визжать, и тогда, тебя обязательно приласкают и дадут кусочек шашлыка. Шашлык! Вот, что есть венец прогулки по лесу! А хозяин в лесу очень добрый и пьяный, и возится с тобой около воды, и даёт тебе палку. А ты делаешь вид, что она тебе очень нужна, и прыгаешь за ней с громким лаем. В квартире не полаешь, там можно лаять только хозяину и хозяйке, а чуть вставишь своё слово, тебя ругают и он и она сразу. Даже вернувшись назад в городскую квартиру, во сне потом долго бежишь, вздрагивая лапами, и вспоминаешь сказку, подаренную тебе человеком. И как это хозяин умеет сделать лес, так быстро, как только ему это становится нужно?
Такие мысли одолевали Никитина постоянно. То есть он, конечно, не думал о собаках и кошках, но любовно хранил в памяти и в душе воспоминания о счастье с Яалтевой, которое она дарила ему. Он старался сохранить всякую мелочь быта из жизни Города Всеобщего Благоденствия, чтобы ничего не упустить и не изменить в нём и в себе. Это ему было нужно для того, чтобы, когда он вновь туда попадёт, всё было таким же, как и прежде.
Впрочем, он нашёл способ обмануть этот серый, пошлый, но очень навязчивый мир, который налипал на него, как тот коварный гриб из редколесья. Лучше всего было спать днём, а выходить в этот мир ночью, тогда он был не так агрессивен, и больше был похож на его подлинный мир.
Сергей покупал продукты в небольшом магазинчике, работавшем круглосуточно, и прогуливался по улицам, освещённым рекламой, вывесками магазинов, или просто фонарями. Он садился на лавочку в парке, предварительно убедившись, что на ней не заночевал бомж, и глядел на луну. Ему казалось, что её перечёркивает силуэт летящего белого Васпура и он улыбался ему своей загадочой, ироничной улыбкой.
Через две улицы от дома Никитиных была фирма ритуальных услуг и в витрине её стояли венки изумительной красоты с отлично сделанными шёлковыми цветами. Никитин долгое время ходил любоваться на венок с жёлтыми кувшинками, осыпанными прозрачными бусинками, очень похожими на капельки родниковой воды.
Он представлял, как ласточка хватает маленькую, голубую стрекозу, трепещущую над чашечкой кувшинки. Вот птица стремительно хватает свою добычу и задевает быстрым, острым крылом жёлтый цветок, а затем взмывает во влажное и ласковое, утреннее небо. Кувшинка вздрагивает и по её гладким лепесткам стекает бежинка росы вглубь цветка. Из воды появляется томная рука Яалтевы, приподнимает чашечку кувшинки над водой тонкими, изящными пальцами, и отрывает её вместе со стеблем. Яалтева вновь протягивает ему цветок, и улыбается радостно и светло, вся воплощение утра и всежести, её можно пить, как росу. Разрушитель вздыхал и уже протягивал было руки к Яалтеве, но касался только гладкого, толстого стекла витрины и приходил в себя.
Разочарование бывало велико, но всё же оно не могло сравниться со сладостью мгновения, когда он видел, и вновь переживал свои видения. Сердце его билось, как мотор гоночной машины, и за этот миг счастья, он готов был терпеть горечь разочарования, когда обнаруживал себя стоящим у стекла витрины, один на один с убогой действительностью.
Каждую ночь он приходил к этой витрине и вглядывался в жёлтые, шёлковые цветы кувшинок. Но, однажды он пришёл и не увидел в витрине искусно сделанного венка, видимо, его кто-то купил. Никитин почувствовал себя обворованным и вскипел от горя и злости. Он решил наказать фирму за обман. Неподалёку, он нашёл обрезок толстой, ржавой трубы, которая была вкопана в землю, чтобы машины не заезжали во двор. Никитин выворотил её из узкой, глубокой шахты. Он вернулся с обрезком трубы к витрине и ударил по ней. Витрина была ему больше не нужна. Для чего ей существовать, когда в ней нет венка с жёлтыми кувшинками, обрызганными свежей, утренней росой?
Стекло от удара словно взорвалось, сработала сигнализация и Никитин проворно нырнул под арку дома. Он отдышался под каменным сводом арки, вслушиваясь в гулкое, затихающее эхо собственных шагов, все предыдущие действия он делал очень быстро и поэтому задохнулся от спешки.
В окна домов высунулись заспанные лица людей, они переругивались и возмущались, но не могли его увидеть. Со стороны двора всё было тихо и спокойно. Никитин бросил стальную трубу и она зазвенела резко и неприятно об асфальт внутри резанирующей арки. Затем, он пошёл неспеша дальше, вдыхая запах ночного города, который был мягче и ближе к природе, чем дневной смог.
Жизнь ночного города совсем не скучна - по улицам проезжают ярко освещённые машины, вдоль улиц тусуются по-одиночке и кучками проститутки, попадаются странные, одинокие личности, вроде самого Никитина, бредущие без цели. Некоторые из них пьяны и выползли на улицу в надежде добыть спиртное. Они преданно, как собаки, смотрят на киоски, уставленные бутылками с красивыми этикетками и пристают ко всем, кто им встретится, будь то проститутки или весёлые парни в крутых иномарках. Иногда алкоголикам везёт, и крепкие ребята из окошка автомобиля снисходительно пихают им мятые бумажки денег.
– Держи, отец, опохмелись.
– За ваше здоровье, сынки.
На ночных улицах встречаются потенциальные жертвы и потенциальные хищники. Одинокие, торопливые, женские шаги звучат ночью очень жалко и сбивчиво, особенно, если на каблуках металлические набойки. Их хозяйка случайный гость на ночной улице, она не знает её правил, она беззащитна. Это, либо засидевшаяся у подруги девушка, либо женщина поссорившаяся со своим любовником, и мечтающая поскорее добраться домой «без приключений».
Неприятнее всего были большие, непонятные компании подростков, или просто разбитных ребят. Никитин старался не попадаться им на пути, никогда не знаешь, что придёт им в голову. Интересно, что они были, как раз, и жертвами и хищниками одновременно. Нередко навстречу им попадалась такая же шумная, возбуждённа толпа подростков, с которыми они не находили общего языка, и тогда всё заканчивалось жестокой дракой.
Много, много грязи было в этом мире. Никитин выходил на улицы ночного города не для поиска приключений, ему необходимо было двигаться, чтобы восстанавливать свои силы. Он бродил неспеша, делая свои пять тысяч шагов, как учат китайцы, и старался делать их по центральным, хорошо освещённым улицам, где было подобие порядка. Он ни во что не вмешивался и, если кто-нибудь приставал к нему с разговорами или просьбами, он молча обходил этого человека, и шёл задумчиво дальше.
На площади Металлургов Никитин обнаружил обширную точку торговли цветами и теперь, каждую ночь, ходил туда любоваться множеством живых цветов. Одних роз тут было несколько десятков видов и их изобилие было кусочком его прекрасного мира. Он помнил своё обещание, которое дал Яалтеве в тайне от неё. Он ещё устроит ей сад из белых, садовых лилий и нежно-розовых роз с кремовыми кончиками на лепестках, она будет возлежать там, как царица, на подушках тёмно-винного пурпура.
Однажды к нему привязалась бездомная собака с голодным, подтянутым к хребту животом и длинными, оттянутыми сосками. Она непонятно почему выбрала его среди множества других прохожих и ходила за ним долго, беспокойно забегая вперёд и заглядывая Сергею в глаза. Никитин купил ей пачку сосисок, очистил их, и накормил бедную псину, но, как только она наелась, он прогнал бездомную собаку от себя, чтобы она больше не ходила за ним.
Никитин не хотел, ни к кому привязываться в этом мире, он постоянно ощущал себя пасажиром стоящим на перроне. Вот, вот подойдёт его поезд и увезёт в волшебный, сказочный мир, главное не пропустить объявление о посадке и не растерять необходимый богаж воспоминаний. Он ждал обещанную ему Золотым Змеем возможность начать всё с начала. Он ещё не знал, как это будет, и где он встретит свой шанс, но он упорно искал его повсюду, как ищет собака след потерянного хозяина.
Сначало он очень злился, что Золотой Змей не торопился выполнить своё обещание, но потом понял, что так надо. Время дало ему возможность оставить здесь, в этом мире, хроники Города Всеобщего Благоденствия. Никитин теперь всё время, когда не спал и не прогуливался, посвещал работе. Он уже успел закончить множество холстов, где изобразил всё, что пережил. Среди этих полотен он жил, так, как будто перенёс сюда частичку Города Всеобщего Благоденствия и ему было не так одиноко.
Он давно изобразил Петьшу Счастливого и Машу и пса, похожего на волка, который везёт в повозочке множество снеди, добытой талантами изобретательного Петьши. У Маши в руках была клетка с рыжей белкой - сиреч векшей, и девушка прекрасно смотрелась в подвенечном, белом, кружевном платье с венком из кружев на голове. Он изобразил также высокий, деревянный мост и свешивающиеся оттуда лица испуганных горожан, падающие вниз блюда с пирогами, свиные окорока, кур, которые кудахчут и впервые в жизни летят по настоящему, а так же водопады яблок из перевёрнутых корзин. Он не забыл пририсовать и себя с деревянной киянкой в руках и множество нищебродов занятых, той же полезной работой.
Потом у Никитина закончились подрамники и он заказал их, днём, в столярной мастерской, но не мог ждать и бездействовать, пока они будут готовы, и начал новую работу на холсте, прибив его прямо к стене гвоздями. Делал же так сам Честняков, когда оказывался в безвыходном положении.
На этом куске холста, точнее не холста, а льняной шторы с окна, он написал Васпура Февраля, несущего любимой кобылке мешок с яблоками. Чтобы было понятно, что это такое несёт в зубах крылатый конь, мешок пришлось нарисовать дырявым, и несколько яблок выпавшими из него. Себя Никитин изобразил в сверкающих, ослепительно-прекрасных и театральных доспехах с длинным стройным мечом в руках, сражающимся в подземелье со страшным гигантским вараном. Он не стал изображать полную победу над ним, вид отрубленной лапы и хвоста до сих пор неприятно всплывали в памяти, да и вряд ли Честняков стал бы рисовать такие, кровавые подробности, ни к чему это.
Когда будут готовы подрамники, Сергей решил начать работу над главным образом Города Всеобщего Блаоденствия, над обликом Яалтевы, но он заранее знал, что ни какие краски и кисти, не передадут тот свет, что она излучает, её нежность. Её надо бы писать солнечными зайчиками, смешивая их на палитре не кистями, а золотыми палочками. Для улыбки ему потребовался бы порошок из толчёного жемчуга, а для глаз брызги морей Айвазовского.
Но, поскольку этот фальшивый мир очень скуден, то он справится, как сможет, и постарается сделать невозможное. Да, спохватывался тут-же Никитин, нужно не позабыть про сестру Яалтевы – Яанмет. Чтобы они могли видеться друг с другом и передовать приветствия, он повесит их на две стены, как раз напротив друг друга.
Мечты Никитина были прерваны его женой. Однажды ночью он открыл дверь своей комнаты и обнаружил бумажку просунутую в щель между дверью и косяком. Бумажка упала к его ногам. Сергей прочитал, что было написано на бланке – это была повестка-уведомление в суд, по делу о разводе с Никитиной Еленой Васильевной. Никитин недоумённо смотрел на бумажку, не сразу сообразив о ком идёт речь. Оказывается у него есть жена, и это не Яалтева. Смешно! Какое ему дело до неё? Пусть поступает, как хочет, но не вмешивает его в свои бестолковые затеи. На заседание суда он конечно не пошёл, он просто тут-же забыл о бумажке, как только выбросил её в мусорное ведро.
Искусственая жизнь Никитина продолжалась в прежней колее, удобной ему. Однажды ночью он купил газету, просто лавочки в парке оказались влажными от прошедшего вечером дождя, и он решил положить газету на скамейку, чтобы было приятнее сидеть. Потом он взял газету с собой в квартиру. Как и многие одинокие мужчины, он обедал на газете, постилая её на стол вместо скатерти.
Разворачивал газету на столе, ел свои консервы, хлеб, пил чай с печеньем, а потом собирал её вместе с пустыми, консервными банками, крошками и разлитыми, липкими лужицами чая, и выбрасывал в мусорное ведро или в пакет для мусора.
Это газета была такая же, как и предыдущие. Она также годилась быть расстеленной вместо скатерти на письменном столе. Сергей пил крепкий, чёрный кофе их пакетиков с лимонными вафлями и морщился. Вафли ему не нравились, но есть хотелось и он их ел, запивая горьким кофе. Газета пестрела яркими пятнами рекламы и его взгляд неволно упирался в них, когда он тянулся к кружке с кофе. В основном реклама кричала о пластиковых окнах, поездках по экзотическим странам и риэлторских услугах, причём все фирмы были единственно проверенными на рынке недвижимости.
Никитин невольно пробегал взглядом эту информацию, совершенно ему не нужную, пока случайно не встретил фамилию Томилин. Это его заинтересовало и он отодвинул пустую, консервную банку из-под каспийской кильки и даже стряхнул ладонью крошки с объявления. Ничего особенного, если не считать, что фамилия Томилин, что-то зацепила в его мозгу и засела там, как заноза. Объявление гласило:

Частная клиника доктора Томилина помогает облегчить страдания неизлечимо-больных людей. Мы примем на себя тяжёлый груз, который вы несёте. Хороший уход до самой кончины больного, новейшие технологии и препараты, обезболивание, гипноз и помощь в организации похорон.

– Томилин, редкая фамилия, - сказал вслух, негромко Никитин.
Яркий электрический свет не давал ему возможности сосредоточиться и вспомнить, откуда он уверен, что знает эту фамилию. Он не стал выкидывать газету и решил завтра прогуляться по улице, чтобы вспомнить эту фамилию и человека, стоявшего за ней. Он чувствовал, что это очень важно, может быть важнее всего остального.
В последующий вечер он снова перечитал объявление, и пошёл бродить под нависающими скалами серых, ночным домов. Он погрузился в воспоминания прошлого, которое до этого времени словно не существовало для него. У Никитина были оказывается родители, детство и школа в которой он учился. Никитин усмехнулся и неодобрительно покачал головой своим воспоминаниям. Ему совсем не хотелось копаться в них, но это нужно было сделать.
Кажется в одном классе с Сергеем Никитиным учился какой-то Томилин, такой неприятный и неопрятный ученик. Учителя его постоянно ругали, но ставили ему хорошие оценки, хотя он учился не лучше прочих, на твёрдую тройку. Томилин Андрей был нелюдимым, он избегал шумных игр и компаний. Его родители жили в городе, а мальчик проживал у деда в деревне и учился вместе с Никитиным в сельской школе. Почему он жил с дедом, тогда не интерессовало Никитина, мальчишкам не до таких скучных мелочей, есть множество других, более неотложных дел.
Потом этот странный мальчик исчез посреди девятого класса и все о нём быстро забыли, только рассеянная учительница по физике ещё долго вызывала его к доске, под общий смех учеников. Вот это-то и врезалось в память Никитина.
– Томилин, к доске. Томилин, почему ты не отвечаешь? Томилин сегодня здесь?
Очень смешно.
Один раз он слышал, как девчонки за партой впереди него обсуждали шёпотом семью Андрея Томилина.
– Да? Отец не родной? А, теперь чего?
– А теперь же он умер и матушка вспомнила про Андрюху. Теперь, он будет жить в городе, в трёхкомнатной квартире и учиться пойдёт в тамошнюю школу.
– Здорово, Светка, как?
– Ага, здорово. А, дед теперь остался один, он по Андрюхе знаешь как скучает. То же ведь привык. А, он ему не родной, бабка моя сказала, что он не родной Андрюхе дед. Он его неродного отца, родной отец.
– Да? – снова протянула одноклассница удивлённо.
Вот и всё, что Никитин смог вспомнить о Томилине, если конечно это был тот самый Томилин, нужный ему человек.
В газетном объявлении был указан номер телефона клиники, но это был московский номер. Сергей пожалел, что поддался ярости и разбил сотовый телефон. Теперь ему труднее связаться с одноклассником, но и это преодолимо. Женщина, которая называет себя его женой, купила другой сотовый телефон и Сергей неоднократно слышал, что она звонила по нему. Скорее всего, она держит его на полке в прихожей, там же где и прежний. Ничего не стоит взять его ночью и утром, пока она не хватилась пропажи, дозвониться по-нужному номеру из своей комнаты, или с улицы.
Сотовая связь – великое изобретение человечества!
У Никитина в голове сложился дьявольский план, по хитрости достойный лучших Петьшиных афер, и не последнюю роль в этом плане должна была сыграть его жена – Лена Никитина.
– Нет, с разводом ей придётся подождать, - усмехнулся и проговорил Никитин. – Развода не будет, пока не будет, а потом мне уже не станет, ни какого дела, до всей этой пошлости и кутерьмы.
Никитин сделал свой звонок и узнал, что клиника доктора Томилина за солидную плату помещает в свои стены неизлечимо больных людей, например – в последней стадии рака мозга или кишечника, буйно-припадочных сумасшедших, которые измучали всех своих родственников, и с которыми уже не хотели связываться даже психбольницы. Там их просто держали несколько дней, снимали очередной приступ успокаивающими уколами, и отпусками домой к измученным, несчастным родственникам, и те снова жили рядом с психически больным человеком, как заложники в сумасшедшем доме.
Оказалось, что есть множество людей, больных с рождения даунизмом крайней степени, когда человек не умеет проглотить пищу с ложки, и является гораздо больше расстением, чем разумным существом. Клиника Томилина давала возможность этим несчастным провести остаток жизни под гипнозом, во сне, без боли и страданий. Здесь за ними ухаживали и они получали всё необходимое для поддержания жизни в организме.
Было ли это общепризнанным благом с точки зрения общественной морали, или нет, Никитин не собирался разбираться, ему было нужно уговорить Андрея Томилина поместить себя в эту клинику. Это будет не легко, понимал Никитин, придётся пустить в ход всё своё обаяние и нажать на рычаги детских воспоминаний. А ещё Никитину нужны были деньги, много денег. Но, это вполне решаемый вопрос и у Никитина, на этот счёт, уже существовал свой план, который он начнёт исполнять, как только сможет договорится с доктором Томилиным.
Золотой змей говорил, что должен родиться мальчик и вот он родился из газетного объявления. Он вырос и окреп, и теперь время сможет помочь ему - будущее и прошлое соединились вместе в одно целое. Время возвратно и течёт в двух направлениях сразу, открыл ему истину Золотой Змей – что ж, пожалуй, это действительно так.
На поездку в Москву были необходимы деньги, а у Сергея вся его маленькая пенсия по-инвалидности уходила на краски, подрамники и покупку продуктов. Хорошо ещё, что он не курил, отец отучил его от этого в детстве, раз и навсегда. Будучи сам некурящим, он сразу чуял запах табака, от тайком покуривающего сына, и без долгих разговоров бил его по губам.
– Курить, деньги на дым пускать и здоровью вредить! – любил он часто повторять, и Сергей миновал время подросткового самоутверждения без сигарет. А, потом ему это стало уже не нужно.

Деньги Сергей решил просто украсть у жены, потом он сможет, что-нибудь придумать и объяснить ей, а может удастся продать что-либо из живописных полотен. Но, этого Никитин очень не хотел, картины для него были больше, чем изображение на грунтованном полотне, это были куски его прошлого и одновременно будущего. Вырвать кусок из прошлого трудно, но возможно, можно просто постараться забыть его, но оторвать от будущего совсем невозможно, тем более, что в его сознании время остановилось. Он стоял на перроне кольцевого пути, его поезд, в который он хотел попасть двигался по кругу, как детская, железная дорога, где прошлое и будущее замыкались в кольцо.
Никитин знал, что Лена, как многие женщины следовала неизменным привычкам, и если она хранила деньги под телевизором ещё во времена их совместного проживания, то скорее всего, они и сейчас лежат, там же, – ровные и выглаженные, как тень на асфальте.
Как только жена ушла куда-то из квартиры, он вошёл в её комнату и приподнял корейский телевизор LG, так и есть, деньги были именно там. Никитин засмеялся, жена неприятно поражала его своей ограниченностью и предсказуемостью. Её схема была не сложнее механической, заводной курицы с ключиком, и она всегда срабатывала безотказно, даже, если весь мир будет рушиться вокруг. Денег оказалось немного, всего три тысячи рублей, шесть пятисоток, но этого Никитину должно было хватить. В этот же день он ушёл из квартиры, тщательно заперев свою комнату, и купил билет до Москвы.

Асфальтированная узкая дорожка шла через редкий лесок, где не помешало бы прибраться, но дуры-птицы и здесь оглушительно орали и вспархивали с верхушек деревьев вниз, что-то разыскивая среди пустых, пластиковых бутылок и размокших упаковок из-под сока. Запах солярки смешивался с горечью осинника и всё вместе это напоминало запах от пепелища давно прогоревшего костра, сбрызнутого летним дождём.
День перевалил за полдень, но на аллее было безлюдно, видимо пешком здесь ходили очень редко, а машины обитателей соседних дач проезжали, либо утром, либо уже вечером, в сумерках. В одном месте внимание Никитина привлекли несколько ворон, которые громко раскаркались и подняли сильный треск крыльями. Он задержался и пригляделся – к стволу серой осины, сливаясь с ней, прижался молодой кот, весь взъерошенный и разозлённый. Именно на него нападали вороны, непонятно что, не поделив с ним. Кот ожесточённо мяукал и пытался схватить зубами наглых птиц, когти он не мог пустить в ход, крепко вцепившись ими в ствол дерева.
Никитин подошёл к развилке дороги и задумался, по какой из них идти, ни каких указателей не было. От одной из веток пути навстречу ему внезапно выкатился мальчик на велосипеде и притормозил около Никитина, едва не задев его.
– Дяденька, ты не видел кота, такой серый, без рябушек? У него хвост пушистый, - уточнил мальчик.
– И орёт очень громко, - добавил Никитин. – Он на дереве в компании ворон. Подожди, - остановил он мальчика, потому что тот, сразу рванулся с места. Никитин успел заметить, что новенькие шины велосипеда чмокают по горячему от солнца асфальту. Мальчик затормозил и растопырил локти, прижимаясь грудью к рулю. – Где здесь клиника доктора Томилина?
– Это где психи, что ли? – переспросил нетерпеливо мальчик.
– Ну, да… наверное.
– Туда, - махнул мальчишка, показывая на другой рукав дороги, не на тот, с которого он выскочил на новеньком, блестящем велосипеде с чмокающими об асфальт колёсами.
Мальчик был совсем не похож на Егора, темноволосый, скуластый, но Никитин не удержался и посмотрел ему в спину. Со спины все мальчишки одинаковые – торчащие лопатки, мятая, испачканная майка-тениска и сгусток отрицания и энергии, наполняющий всё их существо.

Клиника Томилина располагалась в пригороде и была трёхэтажным зданием, мало отличимым от особняков новых русских, только архитектура здания была менее пышной, без аляповатого декора и странных причуд, вроде окон-иллюминаторов или закруглённых углов с неловко пришитыми к ним колоннами.
Андрей Томилин сразу принял Сергея и увёл его на верхний этаж, где у него была жилая квартира. Он не предложил Сергею чаю, что обычно сразу раполагает к душевной беседе, а просто поставил на стол стакан холодной, минеральной воды и смотрел на него молча и настороженно.
Никитин был поражён, насколько мало изменился неряшливый, нелюдимый одноклассник, он и вырос то чуть-чуть, после своего отъезда из деревни в город, к матери. Рост его не превышал средний, женский. Конечно, на Томилине был дорогой костюм и галстук, но всё сидело на нём, как на ряженом, словно нищий, спившийся актёр играл роль банкира в низкобюджетном фильме. У него была привычка вытягивать вперёд шею к собеседнику и ворот костюма от этого отопыривался, подчёркивая уши, имевшие тоже свойство.
В глазах его Никитин заметил выражение какой-то настороженности, обречённости и загнанности в угол. Это выражение появляется в глазах у детей с несчастным детством и остаётся с ними во взрослом их жизненном пути. Никитин невольно вспомнил, что мать в детстве отказалась от него, променяв на нового мужа, и подкинула, как кукушка, чужому старику.
– Дед у тебя долго прожил? – спросил Сергей Томилина.
– А ты не знаешь? – переспросил его Томилин.
– Я в армию загремел, потом в училище художественное в Иваново уехал учиться. Как-то упустил из виду многое.
– Дед сильно болел. Он болел и когда я жил у него и потом. Я, когда школу в городе закончил, к нему поехал. Он мне был близок, самым близким был человеком. Я его любил. В это время он уже лежал в больнице с диагнозом рак горла. Ему сделали операцию, подробности упущу, ты и сам догадываешься о них. Вообщем, он был тяжело болен. Я его не бросил, хотя мать требовала, чтобы я вернулся и поступал в Архитектурный институт. Я тот год пропустил, а на следующий год поступил в Медицинский институт. Я не хотел, чтобы другие мучались перед смертью, как дед Вась.
– Дед Василий?
– Я его звал по-детски, дед Вась. Но, не будем играть в прятки, Никитин. Что тебя привело сюда? Уж конечно не общее детство и ностальгические воспоминания. Я не делаю различия между знакомыми и просто клиентами, не могу этого позволить себе. Клиника обходится не дёшево, препараты и медперсонал, аппараты искуственной вентиляции лёгких и многое, многое другое.
Никитин поморщился.
– Андрюха, я понимаю, что тебе надоели попрошайки-знакомые, но ты меня знаешь, я не такой.
Томилин внезапно улыбнулся, смыв на миг выражение настороженности со своего лица.
– Да, ты никогда не просил, тебе всё давали сами. Новые лыжи, что бы ты их опробовал, новый велосипед, чтобы похвалиться потом, какой он хороший, если ты так скажешь. Девчонки давали тебе списывать и каждая хотела, чтобы ты нарисовал её портрет.
– Зато тебя любили учителя.
– Нет не любили, но ставили хорошие оценки. Я их заставлял это делать. У меня был с детства талант психовоздействия на подсознание человека, только я этого тогда не понимал. Потом, я поставил себе целью развить этот дар и добился этого. Есть такие методики, но тебе это ни к чему, это очень скучно. Кстати, такие способности не так редки, как принято считать. Например, твоё обаяние – часть этого явления, тоже внушение. Ты внушаешь – я хороший, и люди готовы для тебя сделать больше, чем для других. Но, повторяю, это происходит у тебя подсознательно, безотчётно. А, я научился использовать теже формы воздействия сознательно и целенаправленно. Знаешь, смешно, но мне тогда, в детстве, казалось, что если я буду получать хорошие оценки, то мать полюбит меня и заберёт домой. Поэтому, я так страстно внушал учителям, что мне нужно ставить только хорошие оценки. Искривлённое, детское подсознание…
– Андрей, мне надо, чтобы ты поместил меня в клинику. Я заплачу, сколько ты скажешь, найду эти деньги. Мне нужно уснуть и, спать не просыпаясь, до конца своих дней. Если хочешь, то назови это эксцентричной формой самоубийства, всё что угодно, но мне это нужно и как можно скорее.
– Ты внешне здоров, более точное исследование, конечно, покажет…
– Да, я чёрт тебя дери здоров, почти. У меня вторая группа инвалидности вследствии черепно-мозговой травмы и год я был в коме, но не в этом сейчас дело. Я потерял смысл в жизни. Жена выбрала другого, и он ходит в мой дом, как в бордель к шлюхе. Сын… сына больше нет, я разбил его на машине, я был тогда за рулём. Зачем мне жить? Если ты мне откажешь, я выброшусь в окно, или вскрою себе вены, или повешусь.
– Небольшая помошь психотерапевта, коррекция сознания, небольшой курс уколов и всё наладится. Тебе не надо уходить из мира в пустоту.
– О, нет! Не в пустоту. У меня есть свой мир, он зовёт меня, кричит во мне и требует, чтобы я выпустил его на свободу. Ты интересовался, когда-нибудь, религией индуизма. Моя жена даже выучила гимн восславляющий Тримурти, то есть триединство – Брахмы, Вишну и Шивы. Очень разумно устроенное триединство. Брахма спит, родившись их золотого яйца и во сне творит весь мир, в котором мы живём, вместе, кстати, с космосом. Другая его сущность - Вишну восседает на лотосе, растушем из пупа Брахмы, и является хранителем этого мира, а третья сущность – разрушитель Шива, который разрушает этот мир, как только он испортится и провоняет, вроде тухлой простокваши. Это процесс непрерывный. Вслед за разрушением снова Брахма рождается из золотого яйца и спит, и созидает во сне.
– С кем их троих ты близок духовно, с кем себя отождествляешь?
– Вот только не надо запускать свои щупальца в мой мозг. Я вижу насквозь приёмы врача, а мне нужен друг. Я хочу определиться, - соврал Никитин.
На самом деле он давно решил для себя свою роль в новом-старом мире. Она определялась именем, которое он себе выбрал и только этим именем именовал он себя, разговаривая вполголоса сам с собой в своей комнате.
– Ты считаешь меня сумасшедшим? Но, я вполне дееспособен и могу подписывать любые документы. Я напишу тебе письмо, на всякий случай, где объясню свою позицию и оставлю заявление с просьбой поместить меня в клинику. Считай, что у тебя одним психом станет больше, добровольным причём психом. Ха-ха-ха! – Никитин захохотал, глядя в глаза Томилину.
– Есть, что-нибудь, что тебя удерживает? – спросил тот его, не улыбнувшись, ни сколько в ответ.
Никитин пожал плечами.
– Представь, ничего. Меня абсолютно ничего не удерживает в этом мире. У меня всё есть там, куда я должен вернуться.
– Родители, может быть?
– Старики слишком давно живут без меня, какая им разница. Им даже никто не сообщил, что я вышел из комы, значит, для них ничего не изменится. Вот и всё.
– Деньги?
– Сто тысяч долларов хватит?
– Пусть так, - согласился Томилин. – Когда?
– Я просто приеду с деньгами и без вещей, весь мой богаж вот тут, - показал пальцем на свой лоб Никитин.
Томилин кивнул и вывел его из своей квартиры по наружной, железной лестнице, которая гулко озвучивала каждый шаг. Сергей спустился вниз и помахал рукой однокласснику, стоявшему на раскалённой солнцем железной площадке, лестницы третьего этажа. Андрей Томилин упёрся напряжёнными руками в обжигавшую железную полосу грубого поручня и смотрел ему вслед.
– Редчайший случай, уникальный. Больше, чем объявить себя Наполеоном, Иваном Грозным или испанским королём. Больше, чем объявить себя богом! Он считает себя началом всех начал, неким космическим духом, неумирающим и вечно, вновь возрождающимся – такого не было в истории психиатрии. Болен! Безусловно болен, но как артистически, сверхъестественно-талантливо болен!

Сергей Никитин вернулся через четыре дня после своего отъезда и за это время он сильно изменился. Лена решила ничего не говорить ему о пропавших деньгах, она просто стыдилась обвинить его в краже. Сергей сам признался ей, что взял деньги, и попросил у неё прощения за свой поступок.
Она готовила обед, когда Сергей неожиданно появился в дверном проёме кухни и испугал её своим внезапным появлением. Лена уже привыкла, что он избегал её, и выходил во тьме ночи, как хищник, она не ожидала нового поворота в его поведении.
– Лена, ты не должна меня бояться. Я твой муж. Прости меня, я взял деньги без спроса, но мне это было очень нужно, для лечения.
Лена молчала.
– Ты не хочешь со мной говорить, как раньше? – спросил он её, как ни в чём не бывало, словно не было оскорблений, разбитого сотового телефона и замка на двери.
– О чём нам говорить? – устало удивилась Лена.
Ей больше всего хотелось после тяжёлой работы на даче, выпить чаю и залезть в горячую, пенную ванну.
– О нашей жизни.
– Её нет.
– Её нет по нашей общей вине, Лена. Ты не должна винить во всём только меня. Я виноват, да виноват, но не более, чем ты.
– Это что новые оскорбления? Я подала на развод и скоро нас разведут, даже, если ты не придёшь на суд снова.
– Что ты делаешь, Лена? Ты разрушаешь наш мир. Я вёл себя, как свинья, но не от равнодушия, а от любви. Я люблю тебя и ревную, можешь ты это понять?! Я пытался забыть тебя, уйти, спрятаться в другую комнату, но у меня ни чего, не вышло. Я очень страдал от твоей неверности, Лена, от предательства.
Никитину нужно было втянуть её в перепалку, в спор, тогда она не сможет оставаться спокойной и равнодушной, как ледяная статуя, и тогда ему легче будет покорить её своей воле. Он хорошо знал свою жену.
– Это я тебя предала?! – выкрикнула Лена и покраснела от гнева и обиды. Она швырнула в раковину аллюминевую шумовку, которой снимала пену с бульона. – Я ухаживала за тобой, лежачим больным, ты хоть сколько нибудь представляешь, что это значит?
Никитин подошёл и обнял её за плечи, а потом мягко сказал.
– Представляю, Лена. Я это представляю, хотя ты и не веришь, наверное, мне. Мы не должны сейчас ссориться, я изменился. Разве ты этого не видишь?
– И что случилось? – спросила резко Лена, гнев её ещё не прошёл полностью.
– Я был в клинике доктора Томилина и прошёл там курс психокоррекции. Я примирился с миром, с собой и смертью сына, ведь это уже, всё равно, не изменить. Но, мы можем всё начать заново – ты, я и некто, кто родится от нас. Он будет похож на нашего сына - Егора, обязательно будет, по-другому не может быть.
Лена заплакала. Она мечтала и желала того мира, что был у неё до аварии на ночном шоссе, она сдалась быстро и легко. Лена уткнулась мокрым от слёз лицом в грудь Сергея. Никитин верно рассчитал её чувства, как шахматный этюд. У него мелькнула было досада на её глупость и легковерность, или даже искра жалости к ней, такой наивной, но он, тут же, задушил эти чувства, как вредных насекомых, грызущих стройное древо его замысла.
Сергей продолжал говорить горячо и убедительно.
– Эти стены, Лена, они меня давят, душат. Здесь, всё напоминает мне о Егоре, каждый дверной косяк, по которому он залезал, как скалолаз, каждый угол, куда ты его ставила, если он плохо себя вёл.
– Ты его баловал, а мне приходилось воспитывать, - проговорила сквозь слёзы Лена.
– Да, ты отличная мать и жена, и достойна хорошей, спокойной жизни, но не здесь. Давай, продадим квартиру и уедем в Шаболово, туда, где живут наши друзья – Наташа и Пётр. Они давно зовут нас в своё село. Что нас тут держит? Там так хорошо, отличная природа. Ты будешь преподавать свои науки в местной школе, а я буду вести курс истории искусства, и организую кружок живописи и рисунка. Мы так славно с тобой заживём, начнём жизнь заново, без этих стен пропитанных горем, болезнью и предательством. Я прошу тебя, Лена, давай так и сделаем.
– Тебе в самом деле этого хочется? – неуверенно спросила Лена.
– Разве я не похож на чудака, сельского интеллегента, с мольбертом на плече и в такой соломенной, дырявой шляпе на голове? Заведём собаку, которая повсюду станет ходить за мной, а есть будет просить у тебя. Ты будешь для нас мать - подательница вкусной и доброй еды, а мы охотниками за красивыми картинками для глаз, которые, кстати, очень не плохо покупаются людьми состоятельными, но бесталанными.
– Как смешно ты говоришь, - засмеялась Лена, - совсем, как раньше. Ты снова ухаживаешь за мной?
– А почему нет?
Он обнял Лену и поцеловал, удивляясь, как она не догадывается об отвращении, охватившем его при касании их губ.
Лена закрыла глаза и вся отдалась поцелую.

Несколько дней такой политики и Лена согласилась продать их квартиру, а поскольку она всегда была очень не практична, то все дела по продаже квартиры охотно уступила своему мужу Сергею Никитину. Никитин уговорил её продать и дачу и гараж, поскольку они становились не нужны сельским жителям, которыми они теперь собирались стать. Постепенно в руках у Никитина собралась значительная сумма денег.
В проданной квартире они имели право проживать ещё месяц, в это время пришла повторная повестка в суд. Никитины отказались от расторжения брака, ввиду примирения сторон.
Лена собирала вещи и укладывала их в коробки и промытые, капроновые мешки из-под картофеля.
– Серёжа, сложи свои картины, я не знаю, что мне с ними делать.
– Да, картины… Ты же не бросишь их? – спросил её с надеждой Сергей.
– Я, я? Ну конечно мы их не бросим, - удивлённо сказала Лена, что-то уже знакомое показалось ей в интонации и в голосе мужа, и неприятно отозвалось в сердце.
– Завтра, я еду посмотреть дом, про который говорил нам Пётр, помнишь, тот большой, некрашенный, на краю пригорка.
– Но, он, кажется, в плохом состоянии.
– Ерунда, небольшой ремонт крыши, вставить несколько окон, выбитых местной детворой, и заменить провалившееся крыльцо. Это ерунда для неленивых рук. Работы на две, три недели. Зато, какие брёвна, ещё двести лет простоят, и наши внуки ещё будут там жить.
Никитин нарочно много говорил о будущем, чтобы убедить Лену в своём горячем участии в общих планах их счастливой, совместной жизни, но одновременно про себя знал, что никакие планы не сбудутся. Завтра, он выйдет из непринадлежащей больше Никитиным, проданной ими квартиры, и не для того, чтобы купить какой-то дом на краю пригорка, будь он хоть из ливанского кедра, а для того, чтобы сесть на поезд и уехать в Москву, в клинику доктора Томилина.
Чувствовал ли он угрызения совести, оставляя без крыши над головой женщину, так доверившуюся ему? Нет, не чувствовал, как наркоман не чувствует ничего, кроме желания кайфа. Для Никитина Лена была лишь средством для исполнения своего плана и он забыл о ней сразу, как только вышел из квартиры со школьным рюкзаком сына за спиной, полным денег.

Ночью, в поезде Никитин задремал, сидя на нижней полке. За окном мелькали огни полустанков и фонарей. Мокрые от дождя ветви деревьев хлестали приоткрытое вагонное окно. Лёгкий сквозняк заносил в купе сырость земли и запах влажной, раздавленной о стекло зелени. Внезапно, перед Никитиным показалась обиженная, плачущая Лена и сказала ему.
– Ты меня обманул.
– И ты тоже ведь обманула меня, дорогая. Ты затевала новую жизнь, а сама уже была беремянна от своего любовника. Так ведь, милая?
– Откуда ты знаешь это?
– Ты так быстро согласилась со всеми моими планами, потому, что время подгоняло тебя. Как бы ты потом объяснила преждевременно появившуюся на свет дочь? Сказала бы, что она родилась недоношенной? А ведь мы с тобой ни разу, не были вдвоём, поцелуи, объятия, но ничего большего.
– Негодяй, - печально и удивлённо сказала Лена.
– Деточка, мы оба с тобой хороши. Ты злишься, что не сумела надуть меня, только и всего. На самом деле у тебя есть уже муж, а у меня есть жена, я только расставил всё по своим местам. Прощай, Лена, и больше не надоедай мне. Мы шли, когда-то, одной дорогой, но она разделилась на две ветви, и каждый, теперь, пойдёт по своей.
– Я сожгу твои картины! – выкрикнула исступленно Лена.
– Глупости, ты будешь их хранить и гордиться ими, ты предсказуема до тошноты. Смешно, что сама себя ты представляешь совсем не такой, какая ты есть. Ты думаешь о себе в трагедийном, неистовом стиле – Клеопатра, Тоска, на худой конец Офелия, но на самом деле ты скучна, как больничная стена. Я не могу теперь даже представить себе, что прожил столько лет рядом с тобой. Наверное, я просто ни когда, не разглядывал тебя, мне было некогда, я был занят своей работой. И мне было не с кем сравнить тебя…
Поезд качнулся и Никитин качнулся вместе с ним. Он очнулся от дрёмы, протёр руками слежавшееся лицо, и начал разглядывать за окном рваный рассвет, просвечивающий между мелькающими деревьями. Он нарочно не ложился спать, чтобы быстрее уснуть в клинике Томилина, в специально отведённой для него подземной палате.
Клиника Томилина была похожа на айсберг и её надземные три этажа имели продолжение под землёй. В этом была своя логика, зачем спящему годами человеку окно и солнце за ним, смена времени года, день и ночь, закат и рассвет? Пейзаж не имеет для него ровно, никакого значения.

Никитин снова разговаривал с Андреем Томилиным в его квартире на третьем этаже, откуда был выход по наружной, раскалённой солнцем, железной лестнице, прикреплённой прямо к фасаду клиники. Она была предусмотренна, как раз для таких, частных случаев. Сергей знал, что воспользовался этой лестницей в последний раз и больше не спустится по ней уже ни когда.
– Сколько я смогу жить в состоянии сна? – спросил он Томилина.
– Учитывая твоё хорошее физическое состояние, повторяю, именно физическое, то есть здоровье тела, ты можешь прожить сколько угодно долго. Срок ограничен нормальными рамками человеческой жизни. Это может быть десять, двадцать и более лет.
– Спасибо, мне этого будет достаточно.
– Достаточно для чего?
Никитин улыбнулся, он теперь постоянно улыбался, в руках у него была крупная, нежно-розовая роза, которую он прижимал к себе, несмотря на большие шипы, похожие на когти медведя.
– Я надеялся, Сергей, что ты отдашь этот цветок мне, - пошутил Томилин.
Сергей засмеялся счастливым смехом.
– Мужчинам не дарят розы, я не дарю мужчинам цветы никогда. Что-нибудь вроде бритвенного станка, галстука, одеколона, пахнущего перегаром, или лучше – кирзовые сапоги, вот удел мужчин, иначе какие-нибудь шутники начнут острить над их мужественностью.
– Тогда, кому предназначен этот цветок?
– Как только я усну, какая-нибудь медсестра заберёт его себе и правильно сделает. Мне нужен только образ цветка, я хочу запомнить его аромат, большего мне не требуется. Я обещал, там, одной девушке сад из белых и нежно-розовый роз. Нет! – внезапно оборвал себя Никитин. – Я не должен тебе этого говорить. Я уже потерял её один раз из-за своего тщеславия, но больше этого не повторится. – Наступила пауза, в продолжение которой Сергей внимательно вглядывался в доктора Томилина. – Не пытайся на меня влиять, ладно? – сказал он серьёзно и раздражённо Томилину. – Ты тоже не принадлежишь себе, твоя роль была определена с рождения. Почему бы тебе не покрасить золотистой краской стены твоей квартиры, да и многие вещи тоже, например мебель?
– Это вульгарно?
– Нет, противоестесственно притворяться не тем, что ты есть, Золотой Змей не должен находить цвет золота выльгарным. Признайся, ты считаешь цвет золота самым шикарным и любишь его?
– Может быть, может быть, но тебе не кажется наш разговор слегка абсурдным?
Никитин пожал плечами.
– Я принёс деньги, вот здесь, и свою медицинскую карту, я её украл в больнице. - Никитин достал из школьного рюкзака слегка помявшиеся два запечатанных конверты. Здесь, письмо и просьба поместить меня в клинику.
– Деньги в кассу, - сказал Томилин.
– Фу, какая проза. Андрюха, деньги внесёшь в кассу сам, здесь сорок тысяч долларов. Как ты думаешь время пришло, пора?
– Ну раз ты всё для себя решил, то откладывать незачем.
Томилин встал и Сергей тоже, почти одновременно с ним. Они пошли по коридору, очень белому, словно тунель в другой мир. По крайней мере Никитину пришла на ум эта аналлогия, исходя из отрывочных телепередач, и случайно прочитанных откровений больных людей, побывавших на грани смерти. Сам он не испытал ничего подобного.
В потолок и в стены коридора были вделаны маленькие, голубые лампочки, светившие мягким, каким-то нереальным светом. На полу коридора был тоже белый, толстый ковёр, так что он совершенно заглушал звук шагов, как будто ступаешь по слою облаков. Но, коридор закончился и они вышли к шахте лифта. Томилин, очень серьёзно нажал на клавишу вызова лифта и она проиграла несколько аккордов неизвестной Никитину музыки.
– Здорово придумано, - заметил он Андрею Томилину.
– Мне тоже раньше нравилось, а теперь надоело, стало раздражать.
Никитин удивился, что психиатра может что-то раздражать, мы все считаем этих людей – людьми из стали, с нервами занесёнными в золотой генофонд страны.
Лифт бесшумно открылся и бесшумно закрылся, но, всё-таки, этот лифт находился в России, и поэтому он позволил себе качнуться, когда в него вошли два тела, и прежде, чем начать спуск вниз, сделал – пыф, словно выпустил воздух.

Пациэнт и врач вышли в самом нижнем, подземном коридоре, но внешне он ни чем, не отличался от коридора, похожего на белый, светящийся голубоватым светом туннель. Пациэнт, вдруг подумал, а что станет с этими подземными жителями, если с доктором Томилиным, что-нибудь случится. Он может попасть в автомобильную аварию, сбежать за границу от возникших внезапно проблем, или просто потерять ко всему этому интересс. А если произойдёт пожар?
– Вас, что-то беспокоит? - спросил врач пациэнта.
– Что будет, если случится пожар, все эти люди погибнут?
– Шанс пожара гораздо менее реален, чем падение на землю метеорита. Здесь повсюду сигнализация, срабатывающая на малейшее задымление. По этой же причине у нас полностью не курящий персонал. Мы всё предусмотрели.
Двери боксов были раздвижные, чтобы легко можно было закатить каталку с больным. Сквозь стеклянные, широкие двери из коридора хорошо были видны спящие спокойным и глубоким сном пациэнты.
– Вот здесь находится девушка, очень трагическая история. Предпочла мучениям спокойный сон.
– Что с ней? – спросил пациэнт.
– Облили кислотой по приказу отверженного поклонника. Бедняга была прежде красавицей, вся жизнь впереди. Но, после этого случая полностью ослепла, на люди показаться стало невозможно. С трудом могла самостоятельно питаться и дышать. Вес её при поступлении к нам был тридцать два килограмма при росте – метр восемьдесят два сантиметра.
– Чудовищно, - согласился пациэнт.
– Напротив её, молодой человек, получивший травму при падении вместе с дельтопланом. Летел под откос горы пятнадцать минут. Пятнадцать минут падения – это очень страшно. В результате множественные переломы позвоночника и всего, что возможно сломать. Нижняя челюсть практически отсутствует.
– Неужели с этими травмами возможно жить?
– Полная неподвижность, потеря речи и памяти, никакой надежды на излечение. Помещён, - доктор остановился около пластиковой таблички на двери, - помещён, - повторил он снова, - шесть лет назад. Один из первых жильцов этого этажа. Интересно, что сегодня у него своеобразный юбилей, ровно шесть лет.
– Нет, я не хочу больше ничего знать, - отрезал пациэнт. – Доктор, не нужно на меня воздействовать, я ведь отлично понимаю цель этих слов. У людей, дескать, не было выбора, они стали трупами при жизни, а ты не старый, практически здоровый мужик, сам выбрал полусон-полусмерть. Сначала задумайся, пока не поздно, и давай, опомнись.
– Хорошо, не будем, - согласился врач. – Вот ваш бокс, осмотритесь.
– Какая разница, я его вижу в первый и в последний раз.
– Раздевайтесь и ложитесь на кровать, пациэнт. Лёгкий сеанс цветотерапии. Что бы вы хотели видеть, есть несколько фильмов на дисках, которые выводят изображение на широкоформатный телевизор, вы его конечно уже заметили. Это единственный здесь, не белый предмет.
Пациэнт кивнул. Трудно было не заметить огромный, домашний кинотеатр, серебристо-серого цвета в крошечном боксе без окон. Собственно, телевизор символически заменял собой окно и был, поэтому, вполне уместен.
– Есть фильм – «Тайны космоса», это парад нашей звёздной системы. Невероятно захватывающее зрелище. Есть «Снежные экзерсизы», там ледяные пики гор и голубая роскошь арктики, дышащий иней, рыхлый, как сладкая, белая вата. Нет, он больше похож на арбузную, засахарившуюся мякоть, только ненормально белого цвета. Сугробы таких странных форм, подсинённые сбоку тенью, что кажутся изваянными скульптором –авангардистом. В них есть маленькие ямки, из которых выпархивают снежно-белые куропатки, устроившиеся там на ночлег.
– Нет, не хочу.
– Хорошо. Что вы хотите? У нас большой выбор фильмов.
– Я хочу мир солнца, ярких красок, сад цветов. Да, сад цветов, вот, что я хочу. Если исчезнет всё человечество, природа не пожалеет о нём, но если исчезнет, например, роза или садовая лилия – белая с пурпурной серединкой и плотными, восковыми, большими лепестками, то, я даже не знаю, что тогда произойдёт. Что-то изменится в мире.
– Интересная теория.
– Да, на самом деле мы ничего не дали этой планете и, уж точно стоим меньше любого прекрасного цветка. Мы только изгадили все реки и океаны, свели леса и убили всех зверей. Человечество это раковая опухаль, разъедающая тело прекрасной планеты. А цветы - это красота, щедро отдающая себя. Без тени эгоизма.
– Вы немного нервничаете, это нормально. Сейчас, я включу видеозапись…
– Подождите, доктор. Я хочу подготовиться к гипнозу, вы же будете меня усыплять гипнозом?
– Зачем такие сложности? Укол снотворного, расслабляющая музыка и приятный фильм, этого достаточно для нормального, здорового сна. Гипнозом я воздействую на более глубокие слои подсознания, когда пациэнт уже спит лёгким, поверхностным сном. Я просто погружаю его мозг в некий транс и повторяю эту процедуру время от времени, когда пациэнт начинает всплывать из глубин своего сна. Видите ли, нельзя постоянно использовать снотворное, любой организм рано или поздно привыкает к этому, наркосодержащие препараты имеют теже свойства. Поэтому, лучше чередовать гипноз и прочие препараты. Результат хорошего сеанса воздействия на психику пациэнта опытным врачом, может длиться от месяца и больше, и поверьте, гораздо чаще случается, что труднее вывести человека из транса, нежели погрузить его туда.
– Тогда, я готов. Прощайте навсегда, доктор.
– Мне трудно сказать вам тоже, поскольку я буду видеть вас достаточно часто. Но, я говорю - до свидания Никитин. Как знать, - задумчиво добавил Томилин, - может быть вы ещё захотите вернуться к нам?
Пациэнт ничего не ответил, он лежал на кровати совершенно обнажённый и прикрытый белой простынёй. В руках у него, как у покойника свеча, был цветок розы на длинном и крепком, словно жезл, стебле. Вошла медсестра и сделала укол снотворного.
– Когда я усну, возьмите себе этот цветок, - сказал ей пациэнт.

Стало темно и заиграла лёгкая, как волны ветерка, музыка. На экране расцвели пышные соцветья нежно-розовых пионов, которые казалось, с экрана источали сладостный, вкрадчивый аромат зрелой женщины, которая уже познала силу и власть своей красоты. К музыке добавились звуки арфы и на экране сине-голубые акониты заколыхали свои изящные и ядовитые, крупные колокольчики. Смеющиеся ромашки, дети солнца, выглядели деревенскими простушками рядом с загадками анютиных глазок. Трудно было выбрать, какие из сестёр - анютиных глазок наряднее и наиболее удивительны.
Никитин облегчённо вздохнул, когда целое поле ирисов ярким шёлком сиренево-синих лепестков отвлекло его от трудого выбора королевы анютиных глазок. Лёгкий ветерок, как озорной мальчишка девчонок, задирал локоны ирисов, выворачивая их лепестки на изнанку, словно кошачьи ушки.
И вот музыка стала более страстной и быстрой – целые охапки, россыпи роз и россыпи собранных лепестков без стеблей, обрушились на пациэнта с экрана. Розы сменяли друг друга – белые, кремовые, кремовые с окрашенными в пурпур кончиками лепестков, тёмно-красные хищные и пьяные, розовые, как щёчка ребёнка пробудившегося поутру ото сна, но поверх всего пациэнт услышал слабый голос, который спускался к нему издалека и становился постепенно отчётливее и громче.
Нежный, женский голос вливался слаще музыки в его уши, и звучал, теперь не извне, а прямо в его голове. Он напрягся и обрадовался, вдруг, узнавая этот голос. Голос Яалтевы читал, что-то очень знакомое и давно позабытое. Скоро он разобрал неторопливый ритм и смысл её слов. Яалтева сидела около него с цветком розы в волосах, и легко касалась его ног своими нежными пальцами, она читала нараспев гимн Нарояны.

Брахма - Творец непрерывный, спит посреди океана,
Вышедши из яйца золотого, родившись для мира.
Сон его божественный, делим мы на четыре периода-юги.
Мир же отличный, мудростью щедро украшенный,
Увы – лишь начало пути.
Дальше он портится и пропадает в нём – добродетель,
Суть-Доброта и Правдивость – опора.
Видим повсюду – война, вырожденье, упадок,
Люди сварливы, жадность, несчастья, болезни – вокруг.
Низкое станут они возвышать, принижая высокое,
Нету порядка, уж в мире таком,
Каждый стенает и призывает конец.
Вишну – Хранитель устал балансировать в мире таком,
Восседая на лотосе, что растёт из пупа Брахмы – Творца.
К Шиве взывают все, как бы спасение кличут себе.
Вот он явился великий Калки-Разрушитель –
Лик его грозен, ужасно оружие превосходноразящее,
Он погубитель мучительной для всего Калиюги.
В вихре огня погибает творение Брахмы,
Он же проснётся или умрёт, как захочет.
Но, не печальтесь, что всё так ужасно –
Брахма пример слабосильным,
Надежду для них подающий.
Всё начинается вновь в бесконечном твореньи.
Брахма – Творец непрерывный, спит в океане беломолочном,
Вишну – Хранитель, на лотосе шатком, наш мир сохраняет –
Между ассурами злыми и мудрецами небесными.
Кто же, скажи, есть всё, что мы видим?
Трое; и Брахма, и Вишну, и Шива – едины!
Это Тримурти суть – он есть Творец, мира Хранитель
и Разрушитель его.
Всё, что пребудет – в тебе Нарояны, больше же нет, ничего!

Не успел он понять, как Яалтева оказалась так скоро около него, и почему читает гимн Нарояны, как она исчезла, и он оказался на смутно-знакомой ему дороге. Босые ноги стояли на прохладной, жёлтой, слежавшейся глине, а в пальцы ног забились мелкие, острые камешки. Он поёжился и осознал, что стоит совсем один и вся его одежда состоит из белого, махрового полотенца, обвязанного вокруг бёдер, наподобие юбки египтянина. Ещё только светало и мглистость раннего утра делала пейзаж ватным и полуреальным. Путник потоптался на месте и пошёл по жёлтой, глиняной дороге, больше похожей на широкую, хорошо утоптанную тропу.
Постепенно этот мир становился не так скуден, серые дали стали густыми, синеющими лесами, травы окрепли и стояли ровно по пояс рослому путнику, радуя глаз своею сочностью и изибилием. Теперь путник шёл уже уверенно и широко, словно знал точно, куда он должен попасть в конце своего пути.
Первый попутчик догнал его и припустил дальше вперёд, почти бегом, видимо хотел первым донести весть о его появлении. Путник улыбнулся на его торопливость, он продолжал печатать шаги с достоинством грядущей судьбы. Это были шаги фараона, если бы тот вздумал сойти со своих золотых носилок и прогуляться, как простой смертный.
Теперь, его догнала румяная и весёлая баба с подносом фруктов на голове.
– Кушать хочешь, хозяин? – спросила она, задорно улыбаясь.
– А, что у тебя есть? – спросил путник заинтересовавшись.
– Яблочки румяные и ещё запечённые в карамели. Уж так вкусно!
– Спасибо добрая женщина, как ты носишь такое, тяжёлое блюдо, оно у тебя золотое?
– Нечто золотое?
– Сама смотри.
Женщина быстро скинула с головы блюдо, которое прежде было деревянное, а теперь стало золотое. Путник, как ни в чём, не бывало, взял с её блюда яблоко в карамели на палочке, и начал есть. Женщина отстала от него, и потерялась в толпе.
Уже можество людей шли рядом и приглядывались к нему, некоторые кланялись и здоровались, как с давнишним знакомым. Путник улыбался всем и тоже здоровался в ответ. Постепенно толпа стала так густа, что все шли впритык, как на праздничной демонстрации, и на него больше не обращали внимания. Их корзины одной девушки высунул голову живой, серый гусь и жёлтым клювом начал теребить его юбку-полотенце, но вскоре они разошлись, и гусь возмущенно загоготал.
Путник чувствовал, что любит этих людей, хотя они всякие-разные, некоторые глупые или суматошные, некоторые хитровато-наивные, другие себе на уме, но все они его большая семья, что-то вроде родственников.
Позади раздался размеренный скрип, слово качали воду из скрипучего колодца-журавля. Путник обернулся и засмеялся. Это деревянный конь на колёсиках тянул телегу с мужчиной и женщиной, там же сидели кучкой их дети.
– Хороший конь! – похвалил путник.
– Спасибо на добром слове, хозяин, - ответил ему бородатый с добрым лицом мужчина, сидевший на возу.
– А, кобылку ему смастерил, – усмехнулся путник, - или не додумался?
– Времени нет, - ответил виновато возчик.
Тут путника толкнул толстый, запыхавшийся от бега человек, в красной рубашке с вышитыми по ней петухами. Под подмышкой он держал поросёнка, который пронзительно визжал и сучил копытцами. Потный, краснолицый человек хотел проскочить вперёд путника, но упёрся с налёту в дородное, большое тело стражника. Тот выступил вперёд и закрыл собой вход в ворота города. Мужичок заметался туда, сюда, и пронырнул с боку, всё-таки обманув стража. Все остальные люди замерли и уставились на путника, чего-то от него ожидая.
Двое стражников, совершенно не изменившиеся, стояли здесь, охраняя вход в Город Всеобщего Благоденствия, и один из них, с секирой, - был Ветрогон, а другой – Бурелом, с палицей утыканной алмазными, гранёнными шипами. Дорогу путнику заслонил, конечно же, Ветрогон, как видно жизнь его ни чему не учила, и он был здоровенный любитель наступать на одни и теже грабли по много раз.
– Я не пущу его, - грозно надувая щёки, тупо и громко заявил великан Ветрогон.
Путник засмеялся.
– Я научу тебя учтивости, Ветрогон, если прошлые уроки не пошли тебе впрок.
– О чём это он? – изумился великан.
Но, тут произошло то, чего никто не ожидал, и что застало врасплох туповатого стражника с огромной секирой на плече. Путник выбросил вперёд руку и у Ветрогона, вдруг, выросла ещё одна голова, а потом ещё и ещё - так, что их стало сразу четыре. Все головы ворочались и вертелись, стараясь увидеть всё вокруг и одновременно разговаривали друг с другом.
– О чём это он?
– О чём это он?
– Я есть хочу!
– Я не пущу его!
Их лопотание сливалось в гул однородных голосов. Глаза у всех четырёх голов вращались от страха и недоумения.
– Нет, не надо!
– Вы мне надоели!
– Я есть хочу!
– Заткнитесь все, уроды, пока я не отрубил вас секирой!
Но, секира выпала из рук великана Ветрогона и он пытался растопыренными пальцами рук обхватить и сжать в кучу болтливый велок цветной капусты, в который превратилась его голова.
Путник, посмеиваясь наблюдал эту сцену.
– Наверное, на первый раз хватит, - как бы советуясь с обезумевшим, многоголовым Ветрогоном, сказал путник.
Он сделал небрежный жест руки в сторону великана и тот замер.
– А-а-а!
– О-о-о!
– У-у-у!
– Ю-ы-ы!
Завопили все головы хором и исчезли. Осталась только одна голова и она всё продолжала вопить, пока Бурелом не тряхнул своего бестолкового братца за шиворот. Ветрогон, словно подавился и сразу резко замолчал, как будто проглотил свой крик. Бурелом подождал, когда все вокруг успокоились, и спросил путника.
– Имя? Скажи своё имя?
Настала хрустальная тишина, словно все люди перестали вдруг дышать и окаменели, как столбы Стоунхэнджа. И в этой хрустальной, пустой тишине, наполняя её, громко и отчётливо прозвучал твёрдый голос путника,.
– Моё имя - Хранитель! Я знаю своё имя!
Ещё секунду было тихо, а потом мир взорвался красками, криками и восторгом. Все хлопали в ладоши и целовались, словно победили в какой-то затяжной, страшной войне. Птицы взлетели из котомок, корзинок и, даже с блюд, и орали над головами людей.
– Моё имя – Хранитель, - снова, уже тихо, повторил путник.
Стражники почтительно расступились перед ним и ворота распахнулись. Толпа полилась в широкие ворота Города Всеобщего Благоденствия вместе со своим Хранителем. На головах жителей были, неизвестно откуда появившиеся, венки из полевых трав и цветов. Такой же венок преподнесли Хранителю, и он шёл, почти голый, в юбке из белого, махрового полотенца и с красивым, пышным венком на голове.
– Моё имя – Хранитель, - повторял он про себя. – Я знаю своё имя и своё место. Теперь, я нашёл его.