Апокриф Деборы ч1.

Дебора Волкова







Апокриф Деборы.









СПб 2005



Плач по деду.




1. Кресло, к которому пристегнули испытуемого – в этом центре не принято было присваивать объектам громкие имена, - напоминало «электрический стул», тело надежно прихватили десятки застежек, с чавканьем присосались резинки датчиков.
Так заглатывает болото, вспомнилось деду, и никто не протянет руку.
Дед был похож на медведя, и когда перед началом эксперимента объект задергался в руках лаборантов, медведь этот с утробным рычанием поднялся на задние лапы.
Беглец выбрался из трясины, дотянулся до перекрученного ствола березы, нависшей над болотным окном, пальцы сорвались со скользкой коры, из-под ногтей выступила кровь, ствол прогнулся под тяжестью тела.
Уже тогда, мальчишкой, был он тяжелым и грузным, трясина не желала отдавать добычу.
Выбрался и обессилено повалился на землю, и когда медведь учуял его, поднялся на задние лапы, зарычал и навис, человек тоже неуклюже поднялся и ответил еще более громким рыком, потом оскалился, на губах вскипела кровавая пена, тяжелые капли сорвались и прожгли мох.
Сошлись два зверя, увидела я ту давнюю встречу, медведь попятился, заслонился скрещенными лапами, упал и откатился, ломая березовую поросль и оставляя за собой просеку в раздавленных лепешках помета.
А мальчишка зашелся в истерическом смехе, более похожим на оглушительное карканье, лесные птицы насторожились и попрятались.
Птицы, отсмеявшись и сорвав голос, подумал он, значит рядом стойбище, как встретят меня?
Едкий запах пота смешался с вонью отхожего места, он услышал издалека; прежде чем выйти к людям, долго отмывался в ручье, запах намертво въелся в кожу.
Медведь отступил и спасся бегством, ломая тонкие стволы подлеска; человеку некуда было бежать, как встарь поднялся он на задние лапы и навис над врагом.
Над объектом, что напрасно бился в руках лаборантов; те швырнули обмякшее тело на пыточное ложе, так прозвали они кресло.
Надежно пристегнули испытуемого, и тот, который, казалось, ничего и никого не боялся, в ночном городе выслеживая очередную жертву, дрогнул, то ли под их руками, то ли при виде вздыбившегося медведя.
Наколки на его груди поблекли и покрылись пупырышками гусиной кожи.
Потом лица этих правителей взмокли, капли пота скатились на живот и на ляжки, ручьи затерялись в густых зарослях, как и член насильника, что до этого не знал удержу; зверь этот обрывал пуговицы на штанах, черные вены лопались от переполнявшей их крови.
Но когда пришлось ответить за содеянное, мелкий этот негодяй укрылся в подлеске.
И задергались утыканные датчиками наколки на груди, родимое пятно на лбу одного из наших правителей было похоже на огнестрельную рану.
Кривые энцефалограмм зашкалило, потом биения эти резко пошли на спад; так колышется сердце перед окончательной остановкой.
Лаборанты откатились, броневой колпак, прорезанный стволами электронных пушек, опустился на кресло.
Дед вспомнил о других испытаниях, сердце его тогда отчаянно колотилось, кровь кипела и пузырилась.
Бомба взорвалась, почти игрушечным показался тот взрыв, разлетелись мелкие осколки земли и древесины, осталась неглубокая дымящаяся воронка, невидимое излучение смертельным молотом ударило по томящемуся в клетке зверью.
Напрасно умолял он тупое армейское начальство, разве мало у нас преступников, что заслуживают самой суровой кары?
Самой суровой? переспросил капитан, за непонятные заслуги включенный в армейскую элиту – кажется, был кандидатом каких-то наук, этих кандидатов и докторов дед напекал коробами, - разве это наказание - войти в анналы истории? Чтобы во всех военных учебниках упоминали презренную его личность.
Но чем виноваты зверюшки? пытался воззвать к несуществующей их совести ученый.
Чтобы враги безвозмездно уничтожили нас? перехватило инициативу высшее начальство.
Эти, чтобы их не посчитали рядовыми исполнителями, вырядились как на парад, тускло мерцали генеральские звезды, кокарды и орденские планки.
Нужно, достанем и негодных людишек, обнадежили они ученого; годных, негодных – любой подручный материал.

2. Я, Дебора Яковлевна Волкова, приступая к правдивому своему повествованию – да простят меня, если что-то пришлось домыслить, - хочу рассказать вам о деде – Исааке Авраамовиче Волкове, величайшем ученом и преступнике всех времен и народов.
Но сначала несколько эпизодов из древней истории.
Богословы утверждают, что в конце десятого века киевский князь Владимир разослал гонцов по всему свету. И те выведывали истину о вере и чаяниях инородцев.
(Что мы знаем об истине? Даже если я угадываю чье-то желание, то всего лишь приближаюсь к некой переменной величине. И пусть между ней и моим прозрением бесконечно малое расстояние, но в этой малости все наши сомнения и пустые надежды.)
И пришли на нашу землю эмиссары.
А князь выбирал и прикидывал.
И по зрелому размышлению выбрал православие.
(Все было не так, к вере этой давно уже склонилась княгиня. А за ней дворня. А потом многие из княжеской дружины. И князь не посмел пойти против воинства.)
И крестился по православным канонам.
И порушил деревянных идолов, которым поклонялся народ. Одних предал огню, других сбросил в реку.
И тогда плач и стенания стояли на земле русской. И под эти тоскливые стоны загонял он киевлян в студеную воду Днепра.
И мы крестились, отчаянно цепляясь за жизнь.
Всякой она бывала: то подлой, то больной и отчаянной, то горькой и несчастной, но всегда желанной и единственной.
А если сотворить знамение и этим признать неведомого чужого бога, то рука не отсохнет, а втайне можно чтить родовых идолов.
Крестили под знаком смерти, но еще до этого некоторые познали более древнего Бога.
Теперь бы их посчитали чудаками, а тогда вера та грозила гибелью.
И почитатели Яхве отступили на восток необъятной русской равнины.
Унесли с собой святые книги; современные богословы признают их апокрифическими сочинениями.
Впрочем, книги эти лишь в отрывках дойдут до нас; если среди беглецов и не перевелись грамотеи, то за повседневными заботами некогда переписывать истрепавшиеся свитки.
Много было забот: от православия, что жестоко подавляло любое инакомыслие, приходилось отступать все дальше на восток.
Беглецы, наконец, обосновались в Сибири среди непроходимых болот, и Власть долго не подозревала об их существовании.
А когда в конце тридцатых годов обнаружила схрон, то ученые не посмели утверждать о первородстве самобытной религии.
Это наивное утверждение могло стоить не только званий и регалий, но и самой жизни.
Ибо, как сказал Вождь и Учитель, на Руси была только одна вера, а все остальное от лукавого, а с лукавством боролся он всеми подручными средствами.
И пусть уже не пылали очистительные костры и не было изощренности в пытках, но и более простыми методами можно добиться любого признания, а огонь не смертельнее пули.
Ученые в те годы поработали на славу, Святые Книги были уничтожены, впрочем, и уничтожать-то было нечего, стоило дотронуться до ветхих свитков, как они рассыпались в неловких безжалостных руках.
Осталось устное предание, прадед мой, следуя этому преданию, назвал сына Исааком – это был мой дед, а тот, в свою очередь, нарек сына Иаковом.
(Второй, держащийся за пятку, как выяснила я значение этого имени, так называли счастливые отцы желанных своих наследников.)
Мой дед, я ненавижу его и восхищаюсь им; конец света рано или поздно настанет; отвлеченное это понятие наполнил он конкретным содержанием.
Для этого мальчишкой пришлось уйти ему из того схрона, долго пробираться и погибать в болотах, но не погибнуть и выбраться на Большую Землю, наверное, зверье признало его своим и помогло беглецу.
Исаак, сын Авраама ( в дальнейшем он так и не изменил ни имя ни отчество), но фамилия его была – Волков, и зверье не загрызло беглеца.
После долгих скитаний набрел тот на таежный поселок, собаки ощерились, учуяв его.
Но не растерзали чужака; захлебнувшись злобным лаем, попрятались по подворьям.
Не угомонились и через много лет, в больших столичных городах жались к своим хозяевам.
Местные жители недоуменно разглядывали пришельца.
Был он облачен в звериные шкуры и в грубую домотканую ткань; может быть, его вскормила волчица, как посчитали некоторые фантазеры.
А он после невразумительных ответов вдруг углядел потрепанный учебник по физике; отмахнувшись от пустых вопросов, дотянулся до книги.
Это было откровением, продолжением рассказов обнаруживших их геологов, но если из путанных и сбивчивых их объяснений почти невозможно было понять об устройстве мира, то в учебнике ложные эти сведения были изложены старательно и систематически.
Это было подобно глотку воды в знойный день, нет, скорее колодцем в пустыне, когда не можешь насытиться горькой, солоноватой водой.
Найденыша направили в районный центр, неторопливо продвигалась подвода, по пути он перечитал все учебники по физике и математике, что нашел в таежном поселке.
Словно ударила молния, всколыхнулась земля, ожили вулканы, ради этого вышел он к людям.
И пересохшей губкой впитывая новые понятия, толком не мог ответить на вопросы следователя.
А тот убедился, что найденыша не подослали враги народа, и почти поверил его бредням.
Разве что имя и отчество вызвали некоторые подозрения, но еще и не с такими прозвищами приходилось ему встречаться.
Но на всякий случай отвез юношу в губернский город, а там определил в сиротский приют.
Сирота услышал, что об истинном строении мира можно узнать в высшей школе; его приняли в институт, хотя вместо ответа на экзаменационный билет принялся он рассуждать о звездах и о Вселенной.
Приняли с испытательным сроком, на экзамене по словесности путался он в новой орфографии и не имел ни малейшего понятия об иностранных языках.
Уже через несколько месяцев преподаватели отмахнулись от нелепого испытания.
Так началось его восхождение к горним вершинам.
А за спиной оставалась выжженная мертвая земля, изрытая воронками разрывов.
Во время войны деда не отправили на фронт, хотя вымахал он под два метра и одной рукой запросто ломал подкову.
К этому времени толкового студента перевели в Ленинград, а с началом блокады вывезли в Среднюю Азию, как вывозили все самое ценное из обреченного города.
Сохранились воспоминания некого аспиранта, в будущем академика, который ехал с ним в одном вагоне; измученный неугомонным своим соседом, тот подсунул ему заумную книгу зарубежного математика и астронома, сам аспирант одолел первые страницы, студент затих на несколько дней.
И к удивлению старшего товарища разобрался в формулах и допущениях, хотя обозвал автора великим путаником.

3. Мне почти нечего не известно о тех годах его жизни, как не помню я своих родителей, в памяти осталась встреча на кладбище.
Наверное, девчонке надо было плакать и причитать вместе с взрослыми, я запомнила голые ветки деревьев и огромных зловещих птиц, нахохлившихся под нудным осенним дождем.
Неправда, человек не уходит, остается в нашей памяти, он жив, пока мы помним, я никогда не забуду, сквозь слезы повторяла бабушка.
И если до этого казалась красивой, юной, чуть ли не моей ровесницей, то морщины в одночасье избороздили ее лицо.
Так в сказках принц может превратиться в чудовище, а принцесса – в лягушку, я боюсь этих превращений, и когда ударили колокола и загалдело воронье, дотянулась до больного лица и попыталась разгладить морщины.
Сиротинушка ты моя! заголосила старуха.
Подхватила меня на руки, слезы наши смешались, упали, прожгли в грязи дорожки.
Грязь эта вскарабкалась по длинной черной ее юбке и по моим черным брючкам, в грязи увязли немногочисленные провожатые, казалось, вся Земля обернулась огромным болотом, и не выбраться из трясины.
И эти птицы, от их крика закладывало уши, и буханье колоколов, удары изнутри разрывали череп.
Пусть они замолчат, пусть замолчат! вторила я бабушке.
И пусть у тебя не будет морщин, они как канавы, придумала девчонка.
Чтобы навсегда запомнилось, сказала бабушка.
Разве можно забыть? недоумевала девчонка.
Но где же этот ублюдок? прокляла бабушка деда, если опоздает на этот раз…
Нет, любимый и единственный, не согласилась я, таких больше не отыскать на свете.
Не отыскать, согласилась старуха, будь проклят тот день, когда встретила его!
Господи! тут же опомнилась она, спасибо, что свел вместе!
И слезы наши все падали, но уже не прожигали в грязи дорожки, грязь присосалась болотными гадами; летом на озере так однажды присосалась пиявка, я наблюдала, как она чернеет и раздувается. Колеса тележки, на которой везли гроб, намертво завязли, трясина засосала провожатых.
Я попыталась вырваться, помочь им, вытолкнуть гроб, бабушка крепче прижала меня к груди.

4. Осень, я ненавижу это время года, когда непрерывно идет дождь, и грязь выступает даже из камня, из которого сложен возведенный на болоте гибельный наш город, только в случае крайней необходимости выхожу на улицу.
Это похоже на вылазку во вражеский лагерь, даже за привычным равнодушием безликих прохожих таится смертельная опасность.
Так кинжал перед тем, как ударить, прячется в ножнах, а патрон – в обойме, но стоит им учуять жертву…
Укрываюсь в огромной пустынной квартире, что осталась от деда, занавешиваю окна, но грязь пробивается в щели.
Тогда вооружаюсь тряпкой и скребком, тру и скребу до изнеможения, грязь вроде бы отступает, но остается под кирпичом и штукатуркой.
Въедается, и в ванной под обжигающей струей воды не удается очиститься.
Тело будто испоганено похотливыми взглядами и грязными прикосновениями; вороватые ладони все ближе подбираются к напрягшейся груди. Так ползет улитка, я содрогаюсь, но не сбрасываю ее.
Той осенью я училась в последнем классе и по настоянию деда ходила на подготовительные курсы.
Занятия вел аспирант, тогда еще толком не владела я своим даром, меня оглушило его желание достигнуть и доказать. Мне казалось, что так же слышат и меня, глухой стеной отгородилась я от мира.
На латание стены уходили все силы, но все равно мир этот проникал сквозь многочисленные бреши.
Кладбищенскими колоколами раздирая изнутри череп.
(Все самые подлые войны и кровавые революции случаются осенью, отчаянье захлестывает нас, когда деревья роняют листья.
Напрасно мы барахтаемся и пытаемся выбраться, скорее бы выпал снег и выбелил наши души.)
Мы месяцами не видели деда, в тот год месяца эти выдались особо долгими и томительными.
Словно Земля замедлила свой ход, дни разбухли насосавшимися пиявками.
А мы верили.
И молились неведомому божеству, дед не признавал ни Бога, ни черта, разве могли мы замолить его грехи?
Пусть на этот раз, жаждали мы, его возвращение не обернется привычным застольем, пьянкой со случайными собутыльниками.
Так дед отдыхал и работал: после нескольких месяцев затворничества и отсутствия срывался с цепи.
И если по возвращению обещал бабушке угомониться, то скоро отмахивался от пустых обещаний.
Появлялся с многочисленными подарками, квартира становилась похожей на багажную камеру вокзала, мы даже не успевали разобрать эти тюки, через несколько дней его собутыльники растаскивали багаж.
Дед сам отдавал им, словно желал избавиться от больного груза прошлого и начать жизнь с чистого листа.
Стоял посередине зала, огромный, похожий на медведя, головой упираясь в потолок, как можно шире расставив ноги на шаткой палубе.
Мы с бабушкой закрывались в дальней комнате, дед железом укрепил дверь нашего убежища, и в минуты самого отчаянного умопомешательства напрасно бился об это железо.
Барахло, разве мы погибли ради никчемного барахла! разбившись и временно отступив, громыхал с капитанского мостика.
Мы пробьемся бурей и штормом! утешал отчаявшуюся команду.
Ураганный ветер трепал наше крошечное суденышко, когда палубу захлестывала очередная волна, я прижимала к груди старушку.
Когда-то оберегала она меня, после каждого скандала все меньше и беззащитнее становилась бабушка.
Столько соратников погибло, но души их прибывают в раю! придумал капитан. Но не в том сусальном и благостном, где текут сахарные реки среди кисельных берегов, поделился с нами своей верой и надеждой.
Не там, где порхают улыбчивые херувимы, и каждый взмах их крыльев приносит запах бабьих притирок, нет – в раю тружеников и бойцов!
Не ради чинов и наград, не ради тряпок и барахла положили мы свою жизнь на алтарь науки! провозгласил капитан.
Берите, все берите! разрешил своим собутыльникам.
Не знаю, по каким признакам подбирал их около пивного ларька.
Одного, наверное, выделил за любовь к живности.
Только мужественный человек может поделиться выпивкой.
Этот мужественный плеснул пиво в грязь. А потом отловил жука. Осторожно и бережно накрыл ладонью.
Завсегдатаи зачарованно наблюдали за его действиями.
Дед тоже увидел.
Две докритические массы плутония, понес он очередную околесицу, если ты покалечишь зверюшку, если они сойдутся, то произойдет непоправимое!
Голос его набатом гремел над городом, в прошлом веке от подобного набата шарахались лошади.
Впрочем, и теперь некоторые машины выезжали на встречную полосу.
Когда дед приезжал на побывку, его сопровождали неприметные соглядатаи.
Но им не удавалось замаскироваться под случайных зевак или прикинуться собутыльниками, дед безошибочно вычислял их.
И напрасно те ссылались на болезнь или на слабое здоровье.
Все равно, что хотели остановить волну, бросая в нее камешки.
Обязательно до дна! требовал он.
Были смешны и уморительны их попытки вырваться из медвежьих объятий.
Один из них поскользнулся и грациозно взмахнул ногой.
Дед ловко перехватил подбитый железом каблук. Двумя пальцами небрежно сжал щиколотку.
Звериный вопль накрыл город.
Соглядатай неловко поскакал, подволакивая парализованную ногу.
Но не ушел, лапа ударила.
Но иногда обретала она кошачью мягкость, пальцы осторожно надавили. Рот незадачливого трезвенника распахнулся.
Нет, не надо, нам не хватит! испугались собутыльники, но затихли под обжигающим взглядом.
Соглядатай захлебнулся, пойло двумя ручьями упало на грудь, ручьи образовали мутную лужицу.
Дед с трудом разжал сведенные судорогой пальцы.
Куча тряпья рухнула в муть.
Брызги ударили.
Когда попадали на лица, пьянчуги сдирали их и облизывали грязные пальцы.
Нет! отказался второй соглядатай.
Доковылял и подставил повинную голову.
Спокойнее присматривать за вулканами! признался он.
Я сам, смирился с поражением.
Встал на карачки, зад оттопырился, язык выпростался, принялся лакать из лужи.
Одни выпивохи облизнулись, другие сглотнули густую слюну.
Зверьки вы мои родные! растрогался дед, вас-то зачем погубили? вспомнил те испытания.
Когда в других странах измышляли все более мощное оружие, и бомбы были начинены таким количеством взрывчатки, что любой взрыв разнес бы в клочки Землю, он додумался уничтожать живую материю, но не достижения нашей так называемой культуры.
Жесткое излучение, несущее гибель ядрам клеток.
Я увидела мертвые города, где машины и механизмы напрасно жаждут тепла человеческой руки.
И если высокоразвитая цивилизация случайно обнаружит пепелище, то безжалостно вычеркнет планету из реестра обитаемых миров.
Они не заслужили другой судьбы, произнесут эпитафию над могилой.
Или ничего не скажут, в лучшем случае помолчим на погосте.
А дед не умел молчать, как всегда собирал около ларька слушателей.
И пока щедро поил, люди внимали.
Мы взорвали нейтронную бомбу, выдал государственную тайну.
Высшие чины насторожились на его слова.
Осталась совсем небольшая воронка, вспомнил убийца.
Другой бы помер, если бы столько выпил. Или хотя бы повалился на землю, чтобы она напоила его живительными своими соками.
Или не смог бы вразумительно объяснить.
А дед, казалось, наливался злой силой с каждым глотком.
И все яростнее обличал правителей.
В своих кабинетах напрасно хватались те за ненадежно пришпиленные погоны.
И посылали самых проверенных исполнителей.
Власти не поздоровится, если враги (а все страны считали они враждебными) выведают государственную тайну. И тем более не поздоровится, если неразумные верноподданные (так по старинке называли они наше население) что-то узнают.
Исполнители уходили и не возвращались.
Один придумал угомонить оратора пилюлей со снотворным.
Приник к окуляру снайперского прицела.
Совершенная оптика многократно увеличила изображение.
Глаз его был похож на лужу в осеннее ненастье.
В грязи копошилась нечисть.
Муть вспухла гибельной волной.
Так мне показалось, не удалось отсидеться за стеной отчуждения, подлость и грязь жизни пробились многочисленными брешами.
Уходи, сказала бабушка.
Родилась колдуньей, но под дедом не смогла или не пожелала реализовать свое мастерство.
А я еще не научилась владеть им.
Уходи, взмолилась она, когда они ворвутся толпой…
Вместе, сказала я.
Я старая, все прошла, но когда ты увидишь эту грязь…, отказалась старуха.
Если хоть один посмеет ко мне прикоснуться…
Я выпростала руки и возненавидела.
У меня получилось.
На концах растопыренных пальцев вспыхнули искорки статического электричества.
Они были похожи на светлячков, но пахло не хвоей и палой листвой, а выжженной землей полигона.
Мертвый этот воздух выдавливал слезы.
Светляки постепенно сближались.
Нет, нельзя! взмолилась бабушка, пока ты не научишься управлять своей силой!
Маленькая, сухонькая старушка, а мне показалась она глыбиной, гораздо большей, чем глыба деда.
Они заодно, на мгновение отчаялась я, этой малости хватило, чтобы молния ударила.
Огненный заряд прошил броню убежища, винтовка в руках снайпера обернулась каплей расплавленного металла. Огонь опалил роговую оболочку, ослепший убийца заверещал оскопленным боровом.

5. Самка богомола съедает самца после совокупления, иногда я завидую здоровым их инстинктам.
Если б мы могли обходиться без так называемого сильного пола.
Однажды после очередного временного попутчика я попробовала.
В осенней квартире зашторила окна и прокралась в маленькую комнату.
Настырные руки, вообразила я, и, чтобы помочь воображению, нащупала верхнюю пуговичку рубашки.
Пальцы дрожали – господи, какие они неловкие и не решаются располосовать материю, - долго не могли справиться с застежкой.
Потом справились, но замешкались на очередной петле.
Раздевала одной рукой, другой отталкивала насильника.
Но осторожно, чтобы не размазать его по стене.
Чтобы не вышвырнуть в окно, чтобы в осколках стекла труп с чавкающим звуком – так болото заглатывает добычу – не шлепнулся на асфальт.
Чтобы самцы испуганным стадом не покинули обреченный город.
Чтобы в бегстве не передавили себя.
Отталкивала, но когда рука его замешкалась – замешательство это могло растянуться на века, - помогла неловким пальцам.
Рванула материю, та не поддалась, уперлась ногой в стену; дровосек с уханьем вогнал топор в неподатливое полено.
Грудки мои выпростались - я не ношу лифчика, соски налились кровью.
На сердце под левой грудью почернело похожее на амебу родимое пятно - наша родовая метка.
Но пальцы, что карабкались по чудным холмам, были льдинками, и казалось, невозможно растопить лед.
Холод проникал сквозь покровы, сердце с трудом перекачивало кровь.
Если немедленно не остановить всемирное оледенение…
Я с усилием отодрала от груди примерзшие пальцы.
Волосики полопались, не было отрады в этой боли.
Поочередно отогревала их дыханием, язык и небо заледенели.
И все же надеялась.
Пока согревала пальцы, другая рука между холмами проползла на равнину живота.
Продвигалась пятью улитками, оставались дорожки слизи.
Я смогу, обязана сделать, чтобы обходиться без мужиков, чтобы самкой богомола не пожирать их после соития, уговаривала себя.
Надо было заранее подготовиться; однажды случайно забрела в салон интимных услуг, механические органы задергались, хозяйка поманила хищной улыбкой.
Но мужики не обращали на нас внимания, толпились в другом отделе, где можно было полистать похабные журнальчики, на страницах которых совокуплялись всевозможные твари.
Наблюдатели пускали слюни, руки заползали под брючный ремень.
Ласкали и мяли поникших своих зверьков, но те не наливались силой от этих попыток.
Истошные ослиные вопли и визг оскопляемых боровов раздирали барабанные перепонки.
Научим их, подруга, приманила меня хозяйка, покажем, на что мы способны.
Механические органы под ее рукой содрогались в похоти и вожделении, покрасневшая кожица на конце уродливо сминалась складками и сползала к основанию, обнажались освежеванные тушки в белесых пятнах спермы.
Покажем им, поманила хозяйка борделя.
Так вообразила я, когда пять склизких улиток подползали к лону.
Тянулись и не могли дотянуться, сумели лишь сдернуть изодранную рубашечку; дверь я закрыла на замок, ключ торчал из замочной скважины, доковыляла до этого стержня, трусами зацепилась за железку.
Если не избежать насилия, лучше заранее облачиться в легкую одежду или вообще обойтись без этих тряпок; осенью, пока еще не привыкли мы к грядущим холодам, я одеваюсь, как на северный полюс.
Мужики запутаются и заскучают в многочисленных одеждах.
Чтобы помочь отчаявшимся, плотной тканью зацепилась за железку.
Материал этот шел на производство строп, на парашютах сбрасывали тяжелую военную технику.
От поступи чудищ дрожит и прогибается земля.
Рванулась, с потолка посыпалась штукатурка, обнажились балки.
Землетрясения не случаются в возведенном на болоте городе; жители его, прижимая к груди самое ценное достояние, выскочили из карточных домиков.
Одни ухватились за бутылку – хотя бы глотнуть напоследок, - другие вынесли дипломы и свидетельства.
Будто в ином мире пустые бумажки помогут устроиться на заглавные места.
Я тоже побежала – стадное чувство заразно, - но зацепилась за балку и напрасно билась в ловушке.
Стрелку перевели, ногу защемило, в скрипе тормозов нависла над головой громадина тепловоза.
Машинист заслонился ладонью.
Попав в капкан, волки отгрызают лапу, я впилась, ломая зубы и ногти.
Рот забило кусками материи, клочьями шерсти, навалилось удушье.
И все же в последний момент вырвалась из капкана – чудище обожгло огненным дыханием, - поскакала на трех лапах, оставляя кровавый след.
Лесные твари сбежались слизывать кровь, я прикрылась скрещенными руками.
Не смогла заслониться.
Тогда добрела до зеркала, оно было задернуто черной тряпкой, прошло гораздо больше сорока дней, и давно можно было сбросить траурные покровы, осторожно потянула за край материи.
Уже я раздевала, руки почти не дрожали.
Ожидала увидеть бабушку; как можно шире расставила ноги, чтобы укоризненный ее взгляд не сбросил с шаткой палубы.
Укоризненный и убийственный; когда дед терял остатки разума, и безумие его грозило захлестнуть мир, бабушка так смотрела на убийцу.
И он, который никого и ничего не боялся, вдруг сникал и трезвел под ее взглядом.
Одни собутыльники сами уползали из пустых стен, других, что к тому времени окончательно обезножили, дед сразу по несколько штук выносил на улицу. Беспомощными слепыми котятами бултыхались те в его руках.
Потом дед выпивал бочку рассола - бабушка заранее готовила лекарство, прятала его у себя, только это удавалось спасти от нашествия, - и замертво валился на загаженный пол.
Меня к этому времени выгоняли из дома – детям не пристало видеть непотребство стариков, впрочем, деда никогда не представляла я дряхлым старцем, - ночевала я в казенных квартирах; одних соглядатаев сменяли другие, в их обязанности входило уберечь внучку беспокойного своего поднадзорного.
Не видела, но все же знала: у бабушки еще хватало сил навести кое-какой порядок.
Тот загул был одним из самых грандиозных, зачем-то потащил он своих собутыльников на птичий рынок.
Там можно было раздобыть любого зверя, дед не терпел ни собак, ни кошек; зажимая нос, чтобы не отравил их запах, принялся скупать змей и ящериц; и когда со своей сворой ввалился в квартиру, те шипели за пазухой, он вычерпывал их оттуда, десятками и сотнями расползались они по комнатам.
Уходи, молча приказала бабушка; взгляды наши скрестились, так скрещиваются клинки, разлетаются и обжигают искры.
И мой клинок, как потом выяснилось, более совершенной стали, был вложен в неумелую еще руку, бабушкино смертельное острие нацелилось.
И стоит мне отказаться, ослушаться, эта сталь безжалостно вонзится.
Больше всего на свете бабушка любила деда, а потом меня, я не сомневалась в этом и не тяготилась вторичностью, невозможно было равнодушно относиться к деду, любовь наша после каждого нашествия оборачивалась ненавистью, чтобы вновь стать еще более глубокой любовью.
Ради него бабушка была готова на все, даже на то, чтобы вышвырнуть на улицу единственную внучку, я не противилась ее воле.
Если дети видят непотребство родителей, разве вырастут из них нормальные люди?

6. Родителей своих я почти не помню, отец надорвался, стараясь соответствовать чаяниям и требованиям своего отца и учителя.
Из разного теста были они слеплены, когда дед наталкивался на неразрешимую проблему, то всей своей мощью наваливался на нее.
Как на медведя, что встретился во время бегства из забытого Богом поселка; зверь откатился, оставляя просеку в раздавленных лепешках помета.
Я не знаю отца, в нашей семье не принято вспоминать его; если я случайно вспоминала, то дед надолго, чуть ли не навсегда пропадал в секретном своем центре, а бабушка впадала в такую тоску, что и летом солнце не могло найти прореху в плотной занавесе туч, и непрерывный дождь сводил с ума; несчастный отец мой внешне был похож на деда.
Такой же огромный, но под обманчивой внешностью таилась душа мечтателя и ребенка.
И мечтатель мог расплакаться от детского стишка, от медвежонка, которому оторвали лапу, от бычка, что с доски свалился в воду.
Если отец чем-то и походил на деда, то только его безудержной тягой к загулам, но у одного загул являлся заключительным аккордом очередного достижения, еще одной победой над костной материей, а другой мог расстроиться, увидев на улице бездомную собаку.
Однажды он привел такую домой, та насторожилась еще в парадной.
А на лестничной площадке уперлась, ощетинилась, задрала морду и тоскливо завыла.
Так воет зверь, попавший в капкан или обложенный охотниками.
Дед мой только что вернулся и еще не подобрал на улице очередных собутыльников.
Пока они рылись по свалкам и помойкам.
Напрасно отец уговаривал собаку, та не желала идти за ним.
А когда он осторожно подтолкнул ее, вдруг тяпнула за руку.
Скатилась по лестнице, отцу показалось, что за ней осталась просека в раздавленных лепешках помета.
Тогда, еще мальчишкой, он впервые напился. Деньги выделили на какую-то техническую новинку, их хватило на бутылку; дед, когда нашел сына, не мог понять, как такая малость могла сломить богатыря.
Многого не мог понять, пропасть, что разделяла их, становилась все шире и глубже.
Напрасно бабушка пыталась перебросить мостик через это ущелье, хлипкие досочки ломались под их тяжестью.
Отец и сын по разные стороны пропасти. И всего несколько шагов разделяют их.
Тянутся друг к другу.
Такие непохожие в своих стремлениях.
Если один, бросаясь в атаку, привстает на стременах, вонзает шпоры, и обезумевший скакун в отчаянном прыжке одолевает препятствие, пусть за спиной кровью захлебнется человечество; то другой осматривается, прежде чем шагнуть.
Его внимание привлекает травинка, чудом пробившаяся среди камня, или камень, своей формой напоминающий диковинное животное, или облако, похожее на осьминога, что нацелился щупальцами.
Любая мелочь может заинтересовать искателя.
И тогда забывает он об опасности, балансирует на краю пропасти. Или ненароком ступает на хлипкие досочки.
И цепляясь за видения, не замечает, как те прогибаются под его тяжестью.
Потом ломаются, действительность жестоко врывается в его мирок, напрасно пытается он ухватиться за скальные выступы.
Пальцы соскальзывают, на камне остаются кровавые полосы.
Трудно, почти невозможно изучить короткую его жизнь, я сбилась, подсчитывая количество этих полос.
Кровь давно впиталась в камень, густо разрослись мох и лишайники.
Он погиб, возвращаясь домой после очередного застолья.
Замерз на пустыре.
Застигнутые пургой путники сворачиваются калачиком и натягивают на себя одежду.
Отец лежал на спине, обнажив грудь, разбросав руки, будто обнимая небо.
А то не приняло его объятия, холодом и смертью оттолкнуло мечтателя.

7. Если он не придет! прокляла убийцу бабушка на похоронах сына.
Нет, не убийца, просто разные люди, поправилась она.
Мальчику нужна была другая семья, где домочадцы вместе собираются на ужин.
А потом пьют вино, или играют в карты, или сидят перед телевизором, или шутливо обвиняют друг друга в несложившейся своей жизни.
И жена засыпает на плече мужа, а если тот жаждет, дарует ему себя. И тот черпает полными горстями.
А женщина всегда жаждет, пыталась отвлечься женщина, и счастливы те, что могут утолить жажду.
Вдоволь напиться из источника, пить до тех пор, пока от холода не заноют зубы.
Пить, мужчина, муж, услышала я.
Нет, не слушай, не так, отчаялась бабушка, забываются на плече, но даже в забвении бодрствуют их чувства.
Рядом с кроватью – колыбель, и стоит пошевелиться ребенку…
Да, стоит забеспокоиться, как птицей, обманывающей охотника, уводишь беду от гнезда.
И не боишься оскаленной морды пса, вздыбившихся над головой копыт, нацеленного ружья.
Палец на спусковом крючке, выстрел вот-вот грянет, успеть бы подставить грудь, принять на себя его смерть.
Я не успела, но смерти нет, отказалась мать, люди бессмертны, мы обязательно встретимся в другой жизни, если она существует, подожди немного, я не могу оставить деда и внучку.
Не оставляй меня! вцепилась я в длинную ее юбку.
Она подхватила меня на руки, прижала к груди, слезы упали и обожгли лицо; я уперлась ей в грудь, та промялась под жестокими пальцами, бабушка охнула и закусила губу. Кровь смешалась со слезами.
Хочу, чтобы дед прижимал! придумала я.
Продолжала отталкивать и мять грудь, и уворачивалась от обжигающих лицо слез.
Так он мял, вспомнила женщина, крошечный богатырь, будто маленькие руки деда, но пуста была моя грудь.
Если зажмуриться и представить…
Ты изменил мне, обвинила женщина, природа, весь мир – твоя измена.
Я простила тебя, как можно не простить, но холодно в одинокой постели.
Это я во всем виновата, казнила и обвиняла себя женщина, до самой школы укладывала к себе мальчика.
А когда появлялся дед, перекладывала в колыбель, вырывала из мира грез и фантазий, наваливались обыденность и грязь нашего мира.
Я во всем виновата, бредила женщина; если бы ты, проклятый, не пропадал неделями и месяцами!
Он не проклятый, родимый! вырвалась я из ее объятий.
И то и другое, откликнулась женщина, одно не отрицает другое, если бы я воспитала сына настоящим мужчиной…
Вырвалась из ее рук; мы завязли в осенней распутице, я пыталась содрать грязь с ее юбки.
Если бы воспитала настоящим мужчиной, который не цепляется за юбку, не прячется под юбку сначала матери, потом жены, обвинила себя женщина.
Я не пряталась, просто пыталась содрать грязь, та облепила нас с ног до головы.
Как можно спрятаться, не могла я понять, попыталась приподнять тяжелый подол, чтобы разобраться.
Он выскальзывал из рук, грубая ткань раздирала ладони.
Сначала под материнской, потом под юбкой своей избранницы.
Когда грядущее разложение еще едва заметными признаками обезобразило мое тело, переметнулся под другую юбку, бредила женщина, и пусть твоя избранница зовется наукой, мне от этого не легче, будь ты проклят со своими неразрешимыми проблемами!
Нет, не так, стреножила она свое буйство, ты уже был с другой, когда я попыталась соблазнить тебя.
Соблазнила ароматом сдобного тела, но цветок пожух, выступил живот, обвисли груди.
Но ведь было, было, давай попробуем, как встарь, а если у тебя не получится, прищурься, чтобы увидеть былое сквозь размытые черточки ресниц.
Прямо здесь, иначе я не переживу этот день! взмолилась женщина.
Он скоро придет, услышала я первой, хотя тогда еще толком не умела настраиваться на нужную волну; бабушка умела, но не разобрала за треском помех и грохотом грозовых разрядов.
Скоро придет, придумала я; пусть в исследовательском центре манипулятор медленно и осторожно сближал две докритические массы, определяя минимально безопасное расстояние.
Дед был так далеко, забрался в такую глушь, что туда не ходили поезда, не летали самолеты, даже северные олени не могли доставить весточку.
Не весточку, отчаянный вопль, крик о помощи; болотная жижа захлестнула и не дотянуться до нависшего над топью перекрученного ствола березы.

8. Мысленно я завопила, Земля содрогнулась; под наблюдением деда манипулятору еще месяцами предстояло сближать две бомбы. И счетчики скрупулезно подсчитывали сорвавшиеся с орбиты электроны.
Будто сходились галактики со своими звездными системами. И чудовищные силы сдергивали с орбит планеты, погибали миры.
Медленная, но неотвратимая смерть; некое божество пожалело несчастных, если и не смогло спасти их, то уничтожило сразу.
Никто не успел вмешаться, дед отключил автоматику. Всей мощью навалился на бронированные створки дверей.
Те не поддались, тогда ногой уперся в стену, на висках вспухли и полопались жилы, подошва проломила стенные панели.
Створки неохотно приоткрылись, мой крик или крик сирены перекрыл скрип несмазанного механизма.
По периметру полигона охрана расчехлила орудия. Стволы и ракеты нацелились.
Даже птица не могла проникнуть к секретному объекту.
Впрочем, таковые и не водились возле полигона, на всякий случай там потравили всю живность.
Обуглившиеся стволы деревьев были похожи на окоченевшие руки. Ветви раскорячились растопыренными пальцами.
Дед ввалился в камеру, голыми руками ухватил смертельную начинку.
Осторожно стал сводить две половинки бомбы.
Месяца и годы испытаний обернул секундами и минутами.
Приборы зашкалило, звезды перемешались в гибнущих галактиках.
И прежде чем взорваться, окончательно уничтожили жизнь своим излучением.
Одни наблюдатели упали на пол и ладонями прикрыли затылок – так страус прячет голову в песок, другие, забыв о грядущей гибели, восторженно приветствовали создание нового оружия.
Теперь можно победить и без взрыва, или обойтись слабым зарядом; но кому суждено будет воспользоваться плодами этой бесполезной победы?
На себе испытали последствия жесткого излучения: лица почернели, кожа полопалась, лоскутки отвалились, ржа и коррозия изъязвили лицевые мускулы.
Плоть их распадалась, напрасно победители молили лекарей облегчить страдания.
Есть только одно средство, никто не решился пристрелить загнанных лошадей.
Дед тем более облучился, но организм его одолел лихоманку.
Может быть, родился в тех краях, где высок естественный фон радиации, скорее всего мы неуязвимы в боли и в отчаянии.
Тяжело ступая, доковылял до аэродрома.
Истребитель был готов взлететь по первому требованию.
Вдруг на испытания явиться самый-самый ( да кто его туда пустит и что ему там делать?), но неотложные государственные дела заставят его за мгновение до взрыва покинуть полигон.
Самый-самый так и не появился, дед ввалился в кабину.
Я не имею права без приказа, отказался военный летчик.
Можно было скрутить его, швырнуть на пыточное ложе, нацелить электронную пушку – дед не был палачом.
Или сослаться на экстренную государственную нужду, когда нет времени согласовывать свои действия.
Дед чурался высокой патетики.
У тебя есть сын, разве вместо еды ты дашь камень своему сыну? спросил он.
Мотор взревел, истребитель взмыл в небо.
Орудия и ракетные установки ударили по неопознанному объекту.
И только редкий мастер на скорости в несколько махов может провести самолет над самой землей.
У нас еще не перевелись мастера.
Ракеты и снаряды вонзились в мертвую землю.
Еще несколько шрамов и воронок обезобразили планету.
Истребитель прорвался, высшему начальству доложили, то каким-то чудом разобралось, приказало не уничтожить, но задержать беглеца.
Будто приказом можно остановить бурю и ураган, землетрясение и извержение вулкана.
Истребитель приземлился на военном аэродроме около города, обслуживающий персонал выгнали на поле с ловчими сетями.
Те упали, накрыли деда.
А тот лишь повел плечами, капроновые канаты полопались гнилыми нитками.
(Однажды с очередными собутыльниками принялся он измерять расстояние от дома до стадиона.
Придумали воспользоваться нитками, на катушке была указана длина намотки.
Соглядатаи на всякий случай перекрыли движение на той улице.
И все равно точно не удалось измерить, нитки рвались, исследователям надоело пустое занятие.)
Как те нитки полопались ловчие сети.
Расшвыряв преследователей, беглец ввалился в кабину вертолета.
Разобрался в простенькой технике, машина неуклюже поднялась.
Но полет ее походил на походку пьяницы, которого перевешивает то в одну, то в другую сторону, ноги заплетаются, и почти невозможно их распутать.
И все же машина, чтобы ее не сбили, шла над самым лесом, потом колеса задевали крыши домов.
И жители новостроек проклинали строителей, что из жердочек сложили их курятники. Стены раскачивались, жердочки прогибались.

9. Не помню, кто первым услышал надрывный гул мотора, мы с бабушкой одновременно насторожились.
Вертолет завис над площадкой около церкви.
В отличие от домов ее построили из бревен, те выстояли под напором урагана.
Машина тяжело плюхнулась в грязь, та засосала колеса.
И когда дед вывалился и шагнул к гробу и к разверзнутой яме, завяз по колено.
Бабушка ухватила меня за руку и потянула. Пальцы впились клещами.
Не надо было тянуть, я побежала, увидев деда.
Он был похож на огромную птицу, но не на орла, как я определила впоследствии; падальщики эти кружком усаживаются около добычи. И терпеливо дожидаются конца затянувшейся агонии.
Не было птицы, опять меня подвело больное воображение, просто богатырь, что взвалил на себя тяжесть мира, по колено ушел в земную твердь.
По поверхности расходились круги, как от брошенного в воду камня. Земля содрогалась и пучилась каменными волнами.
Я побежала и потащила за собой бабушку, но она не успевала за мной, или натолкнулась на невидимую преграду, под обманчивой ее мягкостью таилась броня.
Разбилась о преграду, сгорбилась, вырвала руку, грязными ладонями закрыла лицо.
Говорят, праведники могут передвигаться по водам, я, великая грешница, тоже смогла, уже несколько месяцев не видела деда.
Побежала по воде, та прогибалась, но пружинила и держала.
Прыгнула с разгона, дед распахнул руки и прижал к груди, как я хотела, как молила бабушку, не раздавил в медвежьих объятиях, эти пальцы, что могли выжать воду из камня, умели быть мягкими и ласковыми.
Почему так долго, я скучала, если бы ты приехал раньше…
Если б я приехал раньше, казнил себя этот огромный и родной человек.
Нет, неправда, нам пригрезилось в кошмарном сне, издалека, с другой стороны ущелья позвала его бабушка.
Он просто заснул в колыбели, тише, не разбудите младенца.
Я не разбужу, обещал большой и отчаявшийся человек.

10. Наверное, уже по пояс вошел в землю, одежда его пропахла потом, я до сих пор ночной бабочкой на огонек устремляюсь к чудному этому запаху.
Но настороженно прислушиваюсь перед заключительным актом: тот мужчина ничего не стоит, если за его спиной не взрываются бомбы и снаряды, если за ним не охотятся ракеты и истребители, если в лайковых перчатках идет по жизни.
Все они ничего не стоят, и напрасно кичатся так называемым мужским достоинством.
Просто так устроен их организм, при виде женщин вспоминают они картинки из похабных журнальчиков, что некогда перелистывали под партой или в уборной, руки воровато тянутся под брючный ремень.
Некоторые раздеваются, стыдясь и отворачиваясь от меня.
Как в юности на приеме у врача, насмешливо поддерживаю я их стыдливость.
Как на приеме у врача, когда мальчишек осматривают перед службой в армии.
Отбирают в кремлевскую роту, обычно половую кондицию новобранцев определяет пожилая и тертая хозяйка, как бы случайно обнажает она поникшие свои прелести.
Очередной голый новобранец ладонями прикрывает пах. Пальцы впиваются в костистые мальчишеские бедра, костяшки белеют, обкусанные ногти рвут кожу.
Когда я стану хозяйкой…
Никогда не стану, да не поднимется рука на мальчишку.
Все они скроены на один манер, но вдруг произойдет чудо, и из него вырастит настоящий любовник.
Когда-то верила я в чудеса.
Я, Дебора Волкова, в назидание многочисленным товаркам хочу оставить свои заметки.
Для вас, как и я ненавидящих мужчин.
Но не троньте мальчишек, вдруг из кого-нибудь вырастит чудище подобное деду.
Не жалейте семейных, прямо из постели уводите их от постылых жен.
Жены жаждут, но давно уже не могут утолить свою жажду, привычно и разочаровано откатываются к стене и заворачиваются в одеяло.
Вот из ночной рубашки маняще вываливаются наши груди.
И пусть они измяты, изгажены, захватаны грязными руками, не верьте этому обману.
Они прекрасны и непорочны, упруги и желанны, разве самцы достойны этого дара?
И живот наш не измят складками, не обезображен шрамами, мускулы не растянуты многочисленными беременностями, чаще всего кончающимися выкидышами и абортами, но представляется великолепной долиной, к которой готовы они приникнуть лицом и губами.
И бедра наши не изуродованы, не перевиты венами.
И волосики, что сначала в одиночку боязливо топорщатся под настырными губами…
Чем ближе сухие и шершавые губы подбираются к источнику прежде всего нашего наслаждения, тем гуще и непроходимее заросли.
Пусть губы заблудятся в них, пусть отчаются, их отчаяние еще больше возбудит нас.
Цветок нашего наслаждения распахнется ищущим губам.
Но никогда не забывайте: они всего лишь инструмент в наших руках, однажды я попробовала обойтись без привычного инструмента.

11. Обнаженной распахнулась на постели, навалились осенняя грязь и распутица.
Зубами ухватив завязшую в грязи руку, попыталась вытащить ее.
Зубы вонзились в запястье, порвали мускулы и сухожилия.
И все равно рука не поддалась, я захлебнулась кровью.
Тогда – не напрасно меня учили в институте, дед настоял на техническом образовании, я не посмела перечить ему – применила подручные средства для подъема груза.
Подсунула под него планку домкрата, навалилась на рукоять.
Та провернулась со скрипом, сталь зазвенела и задрожала перетянутой струной.
Потом лопнула, осколки ударили шрапнелью, искалечили, я отмахнулась от этой боли.
Попробовала по-другому: накинула на запястье удавку, а канат пропустила через систему блоков.
Повисла на веревке; деда уже не существовало, вернее переселился он в иной мир, где, наверняка, установил свои порядки; его тень не помогла мне.
Однако не отчаялась, конец каната намотала на барабан лебедки.
И лишь тогда смогла на вершок вздернуть непослушную руку.
На это ушли годы и столетия, и все же после неимоверных усилий рука всей тяжестью Земли навалилась на грудь.
Словно плашмя ударили по студню, тот брызнул каплями жира.
Уже не существовало двух чарующих холмов, ладонь выбралась из осколков.
Ледяная и одновременно липкая, когда она пятью улитками поползла по животу, то обмороженные ткани почернели и пошли струпьями, их смочила ядовитая слизь.
Холод пронзил насквозь, если немедленно не отогреться…
Некоторые умеют греться, иногда я завидую их уменью. Припадают к горлышку, коньяк огненной каплей проваливается в желудок.
Я не научилась пить, после каждых возлияний внутренности выворачивает наизнанку.
Пыталась согреться, собрав зимнюю одежду.
Навалила на себя шубы и тулупы.
Но тряпки как в леднике сохраняли холод, с трудом выкарабкалась из-под их вороха.
Тогда прибегла к силе воображения.

12. Он испуганно и растерянно попятился от меня, поздним вечером ворвалась я в комнату.
В студенческом общежитии, где строгая комендантша блюдет нравственность подопечных и по ночам сама дежурит на вахте.
Никаких посторонних, предупреждает она; посторонние карабкаются пожарной лестницей, а самые отчаянные по веревке спускаются с крыши.
Многие студенты увлекаются скалолазанием, это увлечение помогает в повседневной жизни.
Я тоже могу вскарабкаться или спуститься, но предпочитаю более простые и надежные способы.
В тот вечер бабушка вытолкнула меня из убежища, где мы скрывались во время очередного буйства деда.
Орда варваров ворвалась в крепость.
Наверное, выходцев из пустынь, с ними были твари, обитающие в песках: змеи, ящерицы и крокодилы.
Испуганные рептилии попрятались по углам, некоторые ящерки забрались на потолок, надеясь отсидеться на высоте.
Ломайте, крушите! неистовствовал дед.
Зачем ломать, когда можно обменять на полноценную бутылку, пытались утихомирить его сообщники.
Но мало было разумных, большинство охотно придавалось бунту и разрушению.
Бунтовали против неустроенной своей жизни: одних не оценили жены и подруги, других задавило начальство, некоторые подневольному труду предпочитали свободу жить и умирать на помойке.
Основательно приняв, дед не узнавал домочадцев, бесполезно было уговаривать и умолять его.
Пока бережливые обносили квартиру, остальные ломали и крушили.
Дверь в ванную была выломана, некто воспитывал крокодила.
Поместил его в лоханку, в холодной воде тот обезножил и вяло откликался на издевательства.
Морда зверя, то есть человека была похожа на лошадиную, а когда он оскаблился и остатками гнилых зубов нацелился на зверя, сам обернулся хищной этой рептилией.
Та задергалась в корыте.
Мучитель прицелился, неловко плюхнулся рядом со зверем, ухватил его за жабры.
Вода позеленела и вспенилась, зверь издох, вонь отравила, я задохнулась, бабушка потащила меня к входной двери, и откуда взялись силы.
Маленькая, сухонькая, едва мне по плечо, я-то вымахала с гренадера, и сверху вниз смотрела на мужчин.
Изучала их как ошибку творения; Бог сначала создал неудачный образец, лишь потом появилась женщина; все что угодно интересовало меня в те годы кроме мужчин, чувствуя на себе жадные их взгляды, я фыркала необъезженной лошадью, вставала на дыбы, сбрасывала несуществующего седока, потом била копытом.
Дед специально подобрал таких собутыльников, чтобы я возненавидела род мужской.
Один замучил крокодила, трупы их смердели, от сладковатого запаха смерти и разложения кружилась голова.
Другой загнал в угол змея, тот свернулся в клубок, испуганно и угрожающе шипел.
Но перевелись Змеи-Горынычи, у хилых их потомков осталась всего одна голова, а тело ужалось до веревки толщиной с человеческую руку.
Да и современный богатырь не походил на Илью-Муромца; попалась на этот раз! с этими словами подступил к врагу.
Змея плевалась ядом, эти плевки ассоциировались у мужика с прекрасной его прошлой жизнью.
Больше тебе не удастся, предупредил он свою благоверную.
После объяснений с женой на одежде его зияли прорехи, синяки переливались всеми цветами радуги, сплетались в сложные узоры, которым бы позавидовал любой художник.
Пахло, как в деревенской уборной, когда жижа выхлестывает из переполненной ямы.
Сначала Бог сотворил мужчину, ужаснулся неудачному своему творению, но не решился уничтожить, сам принадлежал к мужскому роду.
Все было не так, я не сомневаюсь в этом, женщины победили в извечной войне полов, победителям некогда рассказывать о своих деяниях, и историю по своему ладу перекраивают побежденные.
Цивилизации возникали и подобно змее, кусающей себя за хвост, гибли в своей самонадеянности.
Выживали женщины, им предстояло заново возрождать жизнь на мертвой планете.
И мы старались, работали самозабвенно, кувалда оттягивала наши руки, плечи прогибались под тяжестью непомерного груза, хрупкие косточки трещали и ломались. Запрягалась в плуг и поднимали целину, грудью закрывали амбразуру. В шахтах рубали уголь, постепенно планета становилась все более пригодной для жизни.
И лишь тогда появлялись мужики, то ли мы сами призывали к себе эту напасть, то ли от них избавлялись в более развитых мирах и отправляли к нам опасный груз.
Как отходы атомного производства, хлам этот рано или поздно переполнит могильник.
Так во время буйства деда относилась я к мужчинам.
Ненавидела его, но он был светилом, вокруг которого вращались планеты; если я вырвусь из-под его влияния, то холод космоса все равно погубит мою жизнь.
Я предпочла гибель его непотребству.
Сам он, пока один из сообщников пытался вслед за ящеркой забраться на потолок, но каждый раз срывался, взламывал сейф.
Огромным кулаком, больше похожим на кувалду, колотил по дверце. Та прогибалась, но держала.
Чего придумали! неистовствовал взломщик, стереть память, превратить ее в чистый лист бумаги!
Или говорил о совсем уж чудовищной бомбе, взрывом которой можно изменить строение Вселенной, все смешалось в моей памяти.
Многодневная щетина, среди ржавчины все чаще встречался седой волос, обезобразила некогда прекрасное его лицо.
Был похож на былого творца; еще несколько дней и перекроит он мир.
Чтобы этого не случилось, многочисленные соглядатаи стерегли государственную тайну.
И безжалостно отлавливали его собутыльников, когда те вылавливались на улицу.
Если случайные эти люди сгинут в застенках инквизиции, никто не зарыдает, не помянет их.
Заново написать на чистом листе памяти! безумствовал изрядно принявший творец, пытаясь взломать сейф и выдать государственную тайну.
Это запросто, чтобы объект был послушным исполнителем! разгласил он тайну.
Но чтобы стал самообучающимся…
Дед призадумался или устал крушить сейф.
На броне остались рытвины и ухабы, так выглядит земля после взрыва.
А этого не хотите? достойно ответил дед заказчикам.
Потянулся к ним могучей рукой.
Те забились по углам и щелям или пытались вскарабкаться на потолок, но присоски не держали, – срывались с высоты.
Рука была толщиной с бревно в несколько обхватов, таран мог проломить любые ворота.
Воины раскачали стенобитное орудие.
Но бревно не сокрушило, ребром ладони дед ударил по внутреннему сгибу локтя.
Рука взметнулась в отрицательном ответе
Все племена и народы знают этот жест, произошли мы от одной прародительницы; так ответила она, когда творец, якобы для ее услады, слепил мужичка из ребра несчастной.
А потом мужички эти по-своему перелицевали историю, женщинам некогда писать мемуары.
В саморазвитии объект приобретет самосознание, объяснил дед неразумным заказчикам.
А посему рано или поздно откажется выполнять преступные ваши приказы.
И эта армия не уничтожит врага, но повернет на вас.
По линии наименьшего сопротивления, предупредил он.
Разве вы будете стрелять по своим? риторически вопросил ученый.
Наивный мечтатель, мы всегда занимались этим.
Ведь легче уничтожить попутчика, который не ожидает предательского удара, чем сразиться с настоящим неприятелем.
Попутчик безоружен и доверчив.
И можно огнем и мечом добиться от него любых признательных показаний.
А потом с чистой совестью выбросить обезображенный труп.
Так ответил заказчикам, но неожиданно согласился с их предложением.
Чем сложнее задача…, сказал он.
Чтобы я пинал вас, а вы благоговейно лизали пинающую подошву! перевел стрелки на власть имущих.
И те проглотили это; они ответят потом, уготовив ему забвение.
Но я, Дебора Волкова, хочу рассказать о великом и преступном моем деде.
Для этого сумасбродной планетой вырвалась из-под его влияния.
Из разгромленной квартиры на лестничную площадку, где соглядатаи отлавливали его сообщников.
Когда дед убежал из таежного поселка, медведь встал на дыбы и навис над ним.
Человек тоже навис и зарычал, перекрывая рык зверя.
А я обернулась драконом, огонь мой был горячей и губительней огня преследователей.
Те отпрянули, налетели на провода высокого напряжения, вспыхнула дуга разряда, обгоревшие туши остались лежать на пустыре.
Псы и бродяги сбежались на пир.
Но отравились, лица почернели, в конвульсиях подохли они на свалке.
Так пыталась объяснить я своему избраннику, когда ввалилась в его комнату.
Но сначала пришлось уйти от преследователей.
Скатилась по лестнице, их сапоги тяжело и неотвратимо громыхали за спиной.
Дверь парадной скрипуче отворилась.
Плечом к плечу выстроились в вестибюле, расставили ноги, уронили руки на автоматы.
На стволах от смертельной работы облупилась краска.
Пустые лица надвинулись, сапоги настигли.
Я бы упросила, уговорила, если б хоть одно лицо исказила гримаса заинтересованности.
Пусть ненависти или призрения, жадности или жажды наживы.
Но ничего не отражалось в пустоте лиц и сапог.
И то и другое глянцевито блестело, будто бархоткой протерли ровную эту поверхность.
Разбившись о запертую дверь, выломав ее, ввалилась в дворницкую.
Где некогда держали топор, я бы зарубила их.
Обернулась топором; преследователи ворвались, отравили смрадным дыханием, недоуменно переглянулись.
Потеряли подопечную, страх неминуемого наказания преобразил лица, наконец, я различила их.
У одного глаза спрятались на дне колодца; камень долго бился о стены, я не услышала всплеск.
У другого волосы росли от глаз, невозможно было отыскать в этих зарослях хотя бы зачатки лба.
У третьего расстроился желудок.
Чудище, что нависло надо мной, упало, откатилось, оставляя просеку в лепешках раздавленного помета.
Я побрела по улице, прохожие зажимали нос или переходили на другую сторону.
Тогда вздернула руки, призвала бурю и ураган, только безумство природы могло очистить от скверны.
И буря налетела, сорвала испоганенные одежды.
Обнаженная и прекрасная, выстояла в этом неистовстве.
Ветер выдирал въевшуюся в поры грязь.

13. Так пришла в общежитие.
Прокралась мимо строгого цербера, что надежно охранял своих узников.
Не надо, не ходи, послушай старую и побитую жизнью женщину, разобрала женщина мои шаги.
Я привыкла обходиться без мужиков, все мы привыкли, научила она.
Нет, отказалась я, не мужчина, но учитель и наставник.
Она захрипела и закашлялась, потом сказала, преодолевая боль.
Глазки этих паскудников краснеют в вожделении, капли пота скатываются по щекам, вот так их слизывают, показала она.
Я отшатнулась и принюхалась.
Это от нее пахло несвежим бельем, когда грудью вставала она на защиту подопечных.
Глаза ее наливались кровью, шершавый язык пытался содрать обметавшую губы коросту.
Не ходите, не смейте, что они понимают в жизни, эти малолетки, не пускала парней хозяйка.
Черные пятна пота выступали на спине, на груди и подмышками.
Лужицы слипались разлившимися в половодье водами.
Вода грозила смыть хлипкую плотину.
Парни отскакивали, разбивались о стену и о перила.
Подволакивая перебитые ноги, вываливались на улицу, карабкались пожарной лестницей или по веревке спускались с крыши; такими разбитыми являлись к своим избранницам, что тем не удавалось выходить их.
Дурная слава шла об этом общежитии, и студенты, которых на их беду поселили здесь, почти не имели шансов зацепиться за городскую прописку.
Хозяйка не пускала горожан, а когда мальчишки пытались уломать ее, усыпляла их бдительность правильными и пустыми словами.
От них клонило в сон; когда жертва засыпала, она вампиром или вурдалаком высасывала наивные мальчишеские чаяния.
Расцветала и молодела, но ненадолго хватало этой пищи.
Поджидала в темном углу, опутывала жертву паутиной ложных обещаний.
Все шло в ход: клятвы усыновить, мифические высокопоставленные друзья.
Но, как известно, укушенная вампиром жертва сама становится кровопийцей, парни заражали подруг.
Эпидемия постепенно расползалась по городу.
Но мне, самонадеянной девчонке, показалось, что я излечу больных и страждущих.
Мальчики, проговорилась хозяйка, от них берешь упрямство и настырность.
Я отшатнулась, но не разбилась о перила. И не сломала ноги на щербатых ступенях. Не рухнула в подвал; меня не загрызла обитающая там нечисть.
И девочки, проговорилась хозяйка, от них берешь надежду, цветение юности, запахи сена и свежескошенных трав.
Нацелилась и ударила – показалось, что карета сорвалась в пропасть, и тебя швыряет из угла в угол, и броски эти безжалостно кромсают тело, - я ответным ударом сокрушила хозяйку.
Если до этого выглядела она на тридцать преклонных лет, прожитых без оглядки и сожаления, то навалились все потайные годы.
Они складками измяли лицо, выжгли жизнь, и ничего на найти на пепелище.
Двумя выжатыми бурдюками свесились пустые груди.
На ляжках и на животе образовался неровный слой прогорклого жира.
Волосы на лобке истерлись от долгой работы.
Если повезет, мы не доживем до тридцати; ей не повезло, срок ее сложился из нескольких этих составляющих.
Нет, не надо, не хочу, напрасно взмолилась старуха.
Если во мне и шевельнулась жалость, то была она похожа на пиявку.
Вот отвалилась раздувшееся от крови тело.
Я подобрала два камня.
Черные кляксы брызнули, не успела увернуться.
Не увернулась и на этот раз, капли прожгли насквозь.
Будто выстрелили шрапнелью, побрела под обстрелом.
На каждом шагу обеими руками приподымая очередную непослушную ногу. Грудью – древесина раздирала грудь – наваливаясь на перила.
Меня предупредили, я не поверила, уничтожила обидчицу.
Та в своей конторке напрасно призывала другую старуху, которую средневековые живописцы изображали с косой; у этой было так много работы, что не откликалась она на зов.
Когда будет мне тридцать лет, когда состарюсь, то заберусь на скалу, что нависает над пропастью. Соколом нацелюсь на добычу. Выберу смертельный камень, который раздробит грудь.
Но хотя бы на мгновение наслажусь восторгом свободного полета и падения.

14. Скоротечное мгновение это иссякло, в очередной раз разбившись, высадила я дверь и ввалилась в комнату.
Различила размытое пятно лица над письменным столом, пятно это неловко дернулось, с грохотом посыпались учебники и конспекты.
Я заплутала среди бумаг, но не могла отвлечься и разобраться, если непрерывно не смотреть на лицо…
Если не смотреть и не устремляться, вернутся лица дедовых собутыльников.
Они вернулись.
Выламывали паркет и отдирали обои.
Дед рассказал им в сумеречном бреду.
Несу счастье людям, пытался уговорить себя.
Счастье для них означало достаток, они искали припрятанные богачом драгоценности.
Вспарывали перины, пух удушьем забивал горло, из банок выковыривали песок и крупы, простукивали пол и стены.
А не найдя ничего, все равно ломали и крушили.
Чтобы забыть, непрерывно смотрела я на лицо.
Пятно это затерялось среди разбросанных по полу книг.
Нашла его по запаху пота.
Но пахло не настоящей мужской работой, когда топор вонзается в древесину, или богатырь взваливает на спину тяжесть наших бед; отравил смрад потеющего на испытаниях трусливого наблюдателя.
Дед морщится и отсылает того в укрытие.
Я задохнулась, но не спустилась в бункер.
Тебе ничего не будет, успокоила осторожного своего избранника, дед ценит самостоятельных и отчаянных.
Да, только так можно добиться и необходимо добиваться, научила я, разве ты не стремишься к славе и почестям?
Слава, ощупал он желанное, но эфемерное это понятие, потянулся к перу жар-птицы.
Пятно лица приподнялось над обыденностью.
Но все равно было гораздо ниже моего горизонта; невыносимо больно смотреть сверху вниз.
На единственного, попыталась поверить я, разве поискам такого не посвящены тысячи томов?
И ты послушно следуешь книжным наставлениям; необходимо, чтобы перехватило дух и закружилась голова.
Я полной грудью вдохнула угарный воздух и задержала дыхание.
Одной рукой зажала рот, другой показала на высокие горизонты.
На звезды и галактики, что манили с детства.
А когда он не разобрался, ухватила его за волосы.
Или обернулась стволом березы, нависшим над болотным окном.
Тащила и одновременно была стволом; так некогда поступил дед: тащил и карабкался, попыталась объяснить я.
И не врут любовные романы; я задохнулась, мир закружился, нависло пятно его лица.
Чтобы не погибнуть, выброшенной на берег рыбиной распахнула рот.
Воздух ворвался, и был уже не угарным и прогорклым, а сладким и желанным.
Дед любит сильных и отчаянных, отдышавшись и остановив кружение, соблазнила я, иногда необходимо все поставить на карту: выбрать не прозябание и безвестность, а рискнуть жизнью.
Впрочем, риск минимальный, карты крапленые, я – твоя надежда и заложница.
Пусть он нависнет медведем, но пока я в твоих руках…
Пока в твоих руках, намекнула ему, где твои руки? возмутилась и вопросила незадачливого кавалера.
Наконец, удалось сфокусировать взгляд, лицо уже не виделось пятном, по багровому полотнищу метались бусинки глаз над черным провалом рта.
Будто мир обернулся истошным криком, а я напрасно пыталась перекрыть это многоголосие.
Выше, выше, кричала и требовала я, так высоко, чтобы не дотянуться.
Лицо приподнялось над полом, стало на уровне моего лица; если только не забрался он на ходули.
Наклонилась и посмотрела.
Запуталась в материи, разодрала ее.
Лодыжки и голени обнажились, ощупала их.
Жесткий, щетинистый волос вонзился и разодрал ладони.
Я карабкалась этой болью, переползла на икры, потом на колени.
Слышала за спиной тяжелое дыхание преследователя.
Дед заблудился среди камня и бетона.
Но когда попадал в очередную ловушку, крушил и разбивал самую прочную кладку.
И свои кулаки, но только отмахивался от пустяшной этой боли.
Если он настигнет раньше свершения…
Если настигнет, то закует в кандалы, как до этого поступил с родителями.
Разрушил мирок отца, где преобладали задумчивость и созерцание, единение с природой.
Мать моя не пошла на похороны; наверное, так любила, что презрела условности.
Я попыталась возродить ее любовь, или надеялась уйти от преследователя; раздирая ладони, карабкалась по ногам.
Как по отвесному склону, где каждое неверное движение грозит гибелью.
Поставь все на карту, рискни хоть раз в жизни, уговаривала его, если не рискнешь, то потом не простишь себе.
Услышала, как нацелились дрожащие его пальцы; у этих стервятников еще не отросли крылья; я помогла их росту.
Разве ты не пялился на меня на никчемных наших занятиях? взмолилась я, разве не бредил бессонными ночами?
Да, знаю, вычитала или подслушала и подсмотрела, мужчины нуждаются, и в нужде и в жажде готовы испить из любого источника, но мой источник – родник, теперь тебе не нужно лакать из грязных и вонючих луж; возьми меня, единственный и любимый.
Так позвала или хотела позвать, губы свело судорогой.
Но он услышал, пальцы, наконец, упали и схватили.
Так коршуны падают на добычу, напрасно я билась и вырывалась.
Одной рукой отталкивала насильника, другой срывала постылые наши одежды.
В смертельной этой схватке кровными врагами повалились мы на пол.
Конспекты, учебники и приборы хрустели под нашими телами.
Так поступали надзиратели, когда деду становилось невмоготу измышлять очередное орудие для уничтожения себе подобных, и более всего хотелось вернуться к родным и близким.
Пытались любыми способами задержать его в исследовательском центре, для этого в питомнике подбирали подходящих кандидаток.
Облачали их в соблазнительные одежды и запускали в опочивальню, и пусть под легкой тканью угадывались погоны, измученной путник готов был напиться и из отравленного источника.
Чем жаднее лакал, тем больше винился; возвращаясь к семье, напрасно пытался искупить свою вину.
Первые дни не вылезал из постели, и клялся навсегда разогнать собутыльников.
Искупить не удавалось, как головой в омут бросался к пивному ларьку.
Вспомнила деда, но тут же отогнала настырное видение; если на этот раз не удастся уйти из-под его влияния…
Для этого сражалась с насильником, двумя хищниками сошлись мы на смертельную схватку.
Осторожно, чтобы он не догадался, поддалась я ему.
Разбудила желание, руки его обернулись раскаленным пыточным железом, я содрогалась и корчилась на огне.
Так в средние века инквизиция сжигала еретиков и отступников; если хотели продлить их муки, то сажали на длинную цепь, и несчастные напрасно пытались уйти от огня.
Волосики его уже не кололись, его жар воспламенил меня, огонь разгорелся, желание воспаленным воображением захлестнуло грудь и лоно.
Двумя смертельными валами, и не выбраться из-под воды.
Океан накатился, потом отступил, мутные воды несли с собой обломки строений, трупы людей и животных.

15. Как на приеме у гинеколога, вспомнила я, палач кивнул на пыточное кресло и засучил рукава, запястья и предплечья заросли густым, черным волосом.
А фартук был заляпан кровью, одни кляксы еще дымились, другие проржавели, с хрустом отваливалась ржавая короста.
Зал для убоя скота, посередине пробита дыра для стока крови, ячейки решетки забиты шерстью и ошметками плоти.
Нет, я еще…, меня не надо осматривать, понимаете? попыталась разжалобить палача.
Днем раньше или позже, отмахнулся он.
Ноги в стороны, еще шире, подступил с пыточными орудиями.
С крючьями и клещами, с ухватами и ложками, которыми вычерпывают плод.
Если зародится он от гнилого семени.
Мы, женщины, я, Дебора Волкова, не позволим расползтись гнили.
Пусть мир этот лучше сгинет в грохоте взрыва, чем по свету разбредутся безликие исполнители воли власть имущих.
Да, рано или поздно так случится, но не будет в этом нашей вины.
Поэтому, плача и стеная, вступаем мы на эшафот.
Что им наши слезы, мольбы и жалобы.
Мир этот создан мужиками, и воспринимают они только свои заморочки.
И стоит ненароком укорить их, как радостно хватаются за эту случайность.
Как же, в очередной раз не разобрались в мечущейся их душе.
Они, мужчины, созданы для жизни полной опасностей, для войны и охоты; современные войны не щадят никого, а охота обернулась посещение рынка, где продавцы наперебой предлагают свой товар.
Мужчины не замечают этих перемен, в неге и покое готовятся оправдать высокое свое предназначение.
В этом ожидании проходит жизнь.
Но стоит ненароком укорить их, как пускаются во все тяжкое.
Моя дура не понимает меня, жалуются случайным подругам.
А те знают, что их клиенты нуждаются скорее не в сексуальных услугах, услужить могут и постылые жены, но достаточно сочувственно выслушать их бредни.
Если б можно было обходиться без мужиков, твердила я на пыточном ложе.
На кресле, ноги закинуты на подлокотники и пристегнуты к железу.
Как в испытательном центре деда, подумала я, пусть начисто сотрут мою память, чтобы забылись эти грубые пальцы и воспаленное дыхание.
Пусть лучше клещи и ложка, чем это непотребство; я заставила себя посмотреть, зверь его восстал, тело оплели черные жилы. Облысел в верхней части, но волос густо курчавился в основании.
Волос свалялся, как после спячки, войлок этот провонял мочой.
И головка, что выглядывала из морщинистого, кожистого воротника, покраснела и взмокла.
И этот зверь тянулся и дрожал в вожделении.
Я схватила его, чтобы оттолкнуть.
Дрожь передалась моим пальцам, запястьям, предплечьям, всему телу.
Отталкивала, но разве способны мы выстоять под вашей похотью?
Или привычно тянемся к боли и унижению.
Так, когда болит зуб, языком нащупываем дупло.
Или тело твое рвет плеть с вплетенной в жилы проволокой, а мы окровавленными губами тянемся к руке палача.
Вместо того, чтобы впиться в горло, сползаем по его телу. Туда, вниз, к основанию нашего поражения, раздирая губы о щетинистую кожу.
Да, мир этот придумали мужчины, и конечно, каждый из них мнит себя Спасителем.
Если суждено спастись, то боль мира примет на себя женщина; это ее на заре истории под свист и улюлюканье толпы заставили волочить крест на гору казни.
А когда она молила хоть малостью, хоть намеком на понимание облегчить ее страдания, пинали подбитыми железом сапогами.
И не прибили, привязали к кресту, чтобы продлить муки.
Меня привязали, десятки и сотни зверей нацелились.
Головки почернели от прилившей крови, жерла извергли ядовитую сперму.
И когда та падала на землю, то уже ничего не родила мертвая земля.
Отталкивала из всех сил, разве могла выстоять под ордой насильников?
Они одолеют слабые наши руки.
И сопротивление только распалит их похоть.
Уже не отталкивала, а тянула.
Он не поддавался, ногой уперлась в стену, камень искрошился и пошел трещинами.
В кресле гинеколога распахнулась пыточным орудиям.
Он заглянул и изумился, насколько был способен на это.
Разве еще остались девочки? риторически вопросил палач в белом халате.
Да, откликнулась я, приняла обет целомудрия, и всегда буду следовать этому обету, не лезьте ко мне своими грязными руками и помыслами.
Я помогу, чтобы не мучилась, предложил доброхот, дефлорирую и поставлю надежную защиту против их живчиков.
Нет, как вы смеете, отказалась я.
Потом многие из вас, то есть некоторые, поправился он под моим осуждающим и испепеляющим взглядом, словно срываются с цепи и не знают удержу.
Неправда, не наговаривайте на нас, оттолкнула ложное его участие.
Словно срываются с цепи, аборты следуют за абортами.
А тебе нельзя, можно только первый и единственный раз, отрицательный резус-фактор, единственные роды, пока не изуродованы стенки матки.
Нет, не надо, отпустите меня, взмолилась и заплакала я на пыточном ложе.
Как знаешь, потом придешь и попросишь, но будет поздно.
Никогда, поклялась я, но после очередного умопомешательства деда, после всех этих змей и крокодилов, после пустыни, что тешит обманом миража, сама потянула к себе упирающегося и убегающего зверя.
Сначала показался он почти что безобидным.
Так, если издали рассматривать змея, что повадился разбойничать в курятнике, то вроде бы можно совладать с этой напастью.
Как в Цусимском сражении: вражеская эскадра состоит из игрушечных кораблей.
Но вот игрушки эти надвигаются и нависают смертельной угрозой.
И жерла пушек готовы извергнуть смерть.
Гибкий и выскальзывающий из рук зверь затвердел и налился гибельной силой.
Двумя борцами повалились мы на кровать.
Ненадежный мостик над пропастью.
Дед запалил электронную или протонную бомбу.
Чтобы она не взорвалась, надзиратели втолкнули к нему в камеру очередную жертву.
Рыча и завывая, набросился тот на нее.
С мясом отодрал пришпиленные к плечам погоны.
Втоптал в грязь звездочки капитанского достоинства.
И его наложница, что прошла огонь и медные трубы, все круги ада, все знала и видела, была потрясена его мощью и напором.
Приученная улыбкой встречать любого клиента, поспешно ухватилась за эту привычку.
Но вскрикнула, когда вонзился пыточный штырь.
Мы рухнули на кровать, ножки обломились, продолжали сражаться среди обломков.
Те вонзались и калечили.
Штырем из раскаленного металла.
Девичьи покровы зазвенели перетянутой струной.
Мои предшественницы закричали, боль эта накрыла обреченный город.
Заплакали девочки, что даже не догадывались о предстоящей пытке.
Мамы не смогли успокоить их.
Ради майорских погон, пыталась выбраться из трясины очередная жертва деда.
Ради генеральских лампасов, помогла я своей подруге.
Ради маршальского жезла! выкрикнула на краю пропасти.
Штырь упирался и жег, но не еще не порвал и не прожег.
Или даже в этот момент боялся он моего деда.
Я помогла ему, нацелилась и вонзила когти.
Или пришпорила необъезженного жеребца, тот отчаянно рванулся.
Стены зашатались, с потолка упала штукатурка, балки обнажились.
Майорские, генеральские, маршальские погоны – такая малость, бредила дедова наложница.
Медведь разодрал и покалечил.
Штырь прожег и порвал.
Кровь ударила фонтаном, потом потекла ручьем, черные воды залили обломки былого и двух странников, что барахтались в грязи.
Боль медленно и неохотно отступала.
Постепенно сменялась умиротворенностью свершения.
И когда сперма его смешалась с моей кровью, и смесь эта вскипела, и пузыри лопнули, и веселящий газ вошел в легкие, и я вознеслась над миром, попала в иные миры, а мой напарник, инструмент моего еще толком не распробованного наслаждения не поспевал за мной и напрасно цеплялся – когда все это случилось, я отдалась падению и полету.
Проскальзывала ущельем, скалы тянулись порвать прекрасное обнаженное тело.
Парила над бурными водами, нацеливались гады и крокодилы.
А глубокие снега, над которыми пролетала, таяли под моим теплом, травы обнажались, я была этими травами, пробудилась после зимней спячки.
Парила и летела, но все труднее было уворачиваться от скал и камней.
Жалко и мучительно больно, что нельзя вечно наслаждаться полетом.
Преследователь мой, я заставила себя вглядеться, налетался и обломал крылья.
Зверек его был похож на раздувшуюся пиявку.
Чтобы не замарать руки, обмотала я ладони разодранной на лоскуты простыней.
И только потом промокнула кровь и слизь.
Тщательно обтерла напрасно пытавшегося отползти этого гада.
Обтирала и поглаживала его.
Мужчина застонал, тело выгнулось дугой под настойчивыми пальцами.
Кровь прилила к нижней части живота, притомившийся его зверь обрел былую силу.
Давно ушла боль, что огнем выжигала внутренности, но огонь остался, и пламя пожрало топливо.
Если костер погаснет, настанет вечная ночь, и льдом скует воды, и вымерзнет сама жизнь.
Боль ушла, осталась жажда, если не утолить ее…
Жадно и бесстыдно припала я к источнику.
Крепкий, но пугливый зверь напрасно пытался вырваться.
Ты не бойся, обморочно и бессвязно уговаривала я, ранки подсохли, хуже не будет. Куда уж хуже, но всегда поднимаешься после падения, это здорово – карабкаться кручей, пусть в этом безумстве погибнет мир.
Ну что же ты? уговаривала и приручала я зверя.
Он ощерился, вжался в прутья, щелкал зубами.
Ты не бойся, тащила я к себе упирающегося зверя, никаких последствий, ребенка не будет, врач научил, да подавитесь вы своей жаждой наслаждения, напутствовал меня во взрослую жизнь, уговаривала я робкого зверя.
Тот упирался, но если сначала могла обхватить его двумя пальцами, потом обеими руками, то теперь не хватало и объятий.
Только так могут возвыситься лишенные способностей мужики, дед мой напишет диссертации десяткам и сотням моих избранников.
Тысячам и миллионам, еще больше возвысила я деда.
Зверь, что навис надо мной, не ударил, но отступил, упал и откатился, оставив просеку в лепешках помета.
Зажимая нос, по запаху отыскала я логово.
Попробовала уговорить по-иному.
Если ты не мужчина, если забыл исконные инстинкты, то пожалуюсь деду, напугала его.
Заманил и обесчестил доверчивую девочку.
Врач напишет обвинительный вердикт, это как смертный приговор, палач уже вздернул топор над окровавленной плахой.
Если ты ослушаешься…
Будь проклято безумное ваше семейство! проклял загнанный в угол зверь.
Логово обложили, это меня пытали раскаленным железом.
Я, слабая и беззащитная женщина, не выдержала, берите, даровала себя палачам.
Распахнула великолепное тело, они ослепли, но нащупали в темноте.
Я содрогнулась от прикосновений грязных и липких пальцев, сопротивление мое еще больше распалило их похоть.
Была жертвой и палачом; жаждала сильнее их.
Зверь его устремился, я различила каждую складку и морщину.
Истертую, воспаленную кожицу, что измятым воротником сбилась к основанию головки, саму набухшую кровью головку в белесых пятнах засохшей спермы, похожую на освежеванную тушу, запах тлена и разложения.
Замечательное в своем уродстве орудие насильника, оно снова вонзилось.
Это было падением в пропасть, захватывает дух и не достигнуть дна.
Или ноет зуб, и ты измучена монотонной болью.
Но вдруг она отступает, оборачивается обостренностью чувств, и полными горстями черпаешь это лекарство.
Быстрее, еще быстрее, нет, не торопись, не уходи, пытаешься растянуть скоротечное мгновение наслаждения.
Молишь и требуешь, и напрасно тормошишь обмякшее тело.
Мужчины наши слабы и пугливы, считают себя созданными для войны и охоты, в неге и безделье ждут и боятся этого, мускулы их атрофированы и похожи на квашню.
И можно перебрать множество экземпляров, как определила я в дальнейшем, но так и не обнаружить достойного.
Пытаться слепить его из множества, заблудиться и утонуть в мнимом многообразии, и убедиться в однородности дефективного материала.

16. Как некогда искала и не могла найти моя мать.
Стоило ей увидеть статного мужчину, как прилеплялась к нему.
Но сначала находила того по незаметным для других признакам.
Если на уровне второго этажа была ободрана штукатурка, то настораживалась на эту отметину.
И если на вершине дерева видела гнездо.
На пятом или на шестом этаже зеленел балкон, на крыше была залатана кровля, на смотровой площадке телевизионной башни блестели стекла.
Много было знаков, ищейкой шла по следу.
Ноздри раздувались, рука воровато проскальзывала под одежду.
Но когда пальцы подползали к нижней части живота, то лазутчики эти не могли пробиться подлеском, что разросся за недели и месяцы вдовства.
Жаждущее тело исторгало подмену.
Однажды я тоже попробовала.
Прошло гораздо больше сорока дней, наконец, сдернула с зеркала черную тряпку.
Из пыльной глубины смотрела незнакомая женщина в первых признаках грядущего разложения.
Морщины еще едва заметными канавами обезобразили лоб, глаза выцвели, стали похожи на застывшие пятна спермы, спрятались на дне колодца, подглазья обметала синева, две складки наискосок упали от крыльев носа, угреватый нос клювом навис над губами, губы сошлись в тонкую бескровную полоску, подбородок обвис, шея тоже пошла складками, груди поникли, и бесполезно прятать их в броню лифа, соски почернели и растянулись, родимое пятно наползло на измятый живот, на бедрах и в нижней части живота свалялся волос, а сами бедра уродливо раздались, их оплели вздувшиеся вены; чудище косолапило, волочило ноги и прихрамывало.
Кое-как добрела я до ванной, попыталось вытравить это уродство.
Нырнула в кипяток, пар ядовитыми каплями тумана осел на стенах и на потолке.
Капли срывались и жалили.
Бесполезно отдирать въевшееся в плоть отчаяние, пробка затерялась, а пяткой не заткнуть сливное отверстие.
И ни один мужик не устремится на едва мерцающий твой огонь, да и не нуждаешься ты в их внимании, лоно распахнется ищущим твоим пальцам.
Для этого домкратом, талем, полиспастом вздернула я тяжелую и непослушную руку.
И помогла воображением.
Десятки и сотни мотыльков устремились на твой огонь. Лихорадочное, судорожное трепыхание их крыльев.
Первого приманила я обещанием возвысить, а если откажется,
то раздавить и уничтожить.
Кнут и пряник; когда от приторной сладости судорогой свело его члены, то ударила, вплетенная в жилы проволока порвала спину.
Так вообразила я, рука нацелилась и упала, но лоно запахнулось, и не взломать девичьи покровы.
Когда пальцы ползли и подбирались, на коже оставались незаживающие язвы, они сочились кровью и сукровицей.
Так и мать моя жаждала, погибала от жажды, но в одиночку не могла одолеть эту болезнь.
Тогда вываливалась на улицу и ищейкой шла по следу, поиски ее приводили к очередной фальшивке.


Чтобы лучше видеть, ладонью закрывала глаза, но враждебный мир пробивался тонким слоем кожи и сухожилий, повязкой завязывала глаза, просвечивала и самая грубая ткань, нацеливалась выколоть зрачки, но не удавалось прицелиться.
Повизгивая от страха и унижения, поджав хвост, на брюхе подползала к возможному господину.
Но видела сквозь ладонь и повязку, и когда лицо надвигалось, не могла различить в нем знакомые черты.
Тогда разгневанной сукой бросалась на обидчика.
И если тот не успевал отшатнуться, перегрызала горло.
На пустырях и на помойках находили изуродованные трупы.
Наши блюстители поклялись отыскать преступника.
Пугливой толпой обшарили пустырь.
Но убежали, когда хрустнула ветка или жестянка.
На свалке была пробита тропинка; втиснулись, отталкивая друг друга.
Копытами затоптали падших.
Этих слабаков списали на производственные расходы, никто не заплачет на безымянной их могиле.
Так искала и не могла найти моя мать; на очередной своей побывке дед не обнаружил бабушку, с сердечным приступом увезли ее в больницу.
А он, что не знал преград и поражений, чуть ли не впервые в жизни отступил перед лечащим врачом.
Когда медведем навис над ней, девчушка-пигалица даже не прикрылась скрещенными руками.
Дед мог сокрушить ее одним ударом мощной лапы, но попятился под осуждающим взглядом.
Так мать уводит беду от птенцов, всех своих больных считала детьми эта девчонка.
Наверное, из таких вырастают настоящие врачи; в наше время почти невозможно найти что-то настоящее, отступил дед под ее взглядом.
А ночью, когда собутыльники обносили квартиру, а он пытался пробиться в наше убежище – после бесплодных поисков мать вернулась в осиротевший и постылый чужой дом, - женщина сама распахнула дверь.
Я то проваливалась в беспокойный сон, то беспокойство это заставляло напяливать на голову одеяло и подушку.
Ты погубила моего мальчика! навис над ней мужчина.
Она развернула плечи, легкая ткань ночной рубашки обтянула высокую грудь, откинула упавшие на лоб волосы, облизнула пересохшие губы.
Дверь квартиры была распахнута, холодно было босиком стоять на сквозняке, на ногах встопорщились волосики.
Холод вскарабкался по ногам, но навстречу ему устремился воспаленный ток крови, так при извержении островного вулкана лава падает в океан и застывает в шипении пара.
Если прищуриться и посмотреть сквозь размытые черточки ресниц, сказала и посмотрела женщина.
Уводила его в свои книжные выдуманные миры, уже не так уверенно обвинил мужчина.
Вы на одно лицо, посмотрела женщина, таким бы он мог стать, не таким, конечно, мягким, чистым, непорочным.
Уходи, прячься в укрытии, отступил мужчина.
Сквозь ресницы посмотрела из-под ладони, и уронила руки, потом на спине собрала в узел рубашку, легкая, полупрозрачная ткань маняще обтянула тело.
И казалось, можно различить каждую складочку, каждый волосок грешного тела.
Не было складок и волосков, ничто не может обезобразить это совершенство.
Дед попятился, потом поскакал, подволакивая перебитые ноги.
Сообщники его толпой выволакивали из квартиры огромный холодильник. Но ослабели от бесконечных излияний, едва сдвинули с места махину.
Он подскочил, расшвырял неумелых грузчиков.
Один покатился по лестнице, другой головой протаранил переборку, третий непонятным образом очутился на крыше; чтобы не упасть, уцепился за антенну.
Рухнул вместе с ней, на асфальте осталась вмятина, не успел выбраться из ямы, на голову упал холодильник.
Так безумствовал дед, после долгих месяцев воздержания вернувшись на побывку.
Бабушку забрали в больницу, он не смог прорваться в палату; в секретном центре напрасно подсовывали к нему в камеру очередную подстилку, эти шкурки из Органов не могли поколебать его непорочность.
Мать боязливо и вызывающе переступила порог нашего убежища.
Твои руки, твое тело, как прожить без этого изобилия, сказала она.
Ткань резиновой перчаткой обтянула грудь и лоно.
Дед ломал и безумствовал, будто отбиваясь от врага, даже богатырь может изнемочь в этой сече.

17. Я натянула на голову одеяло и подушку, все равно видела и знала.
Тогда на цыпочках подобралась к двери, и прежде чем захлопнуть ее, вгляделась из-под ладони.
В даль, в неизвестность уходила дорога.
И этой дорогой брела женщина.
Порывами ветра пылью заносило ее следы. Сначала они превращались в продолговатые вмятины, потом уже ничто не напоминало о жизни на этой планете.
Всем весом навалилась на дверь, та неохотно поддалась. Скрип несмазанного механизма разодрал перепонки.
Затворила дверь, отрезав ей путь к отступлению.
В больничной палате очнулась и насторожилась бабушка.
Отодрала датчики и присоски, дежурная сестра задремала и не остановила беглянку.
Я затворила дверь, вернулась к пыточному ложу, нахлобучила на голову одеяло и подушку.
Что могла понять неразумная та девчонка, я ничего не понимала, но зачем-то нащупала мальчишескую свою грудку, надавила обеими руками.
Было больно, я терпела.
Потом дотянулась до бедер.
Но плотно сомкнула ноги, была просто нежная кожица, как на губах или на небе, отдернула пальцы, чтобы не испоганить ее.
Ничего особенного, пыталась уговорить себя, что они безумствуют и сходят с ума по этой малости?
Уговаривала, задыхалась под одеялом и подушкой, так до конца и не поверила этим отговоркам.
Бабушка убежала из тюрьмы, в халате и в ночном колпаке вывалилась на улицу.
Случайная машина басовито взревела мотором, объезжая препятствие.
Потом водитель ударил по тормозам, машина присела перед прыжком.
Но не прыгнула, мужчина распахнул дверцу, чтобы не затерялось ни одно обвинительное слово.
Неожиданно поперхнулся, молча указал на соседнее сиденье.
Цепь, сказала ночная странница, они посадили на самую длинную цепь, но огонь все равно подберется, не уйти от него.
Какая цепь, какой огонь? попытался спастись водитель.
Машина помчалась, призраки подступили и потянулись скрюченными пальцами, водитель с трудом увернулся, колесо задело поребрик, вспыхнули искры.
На колпаке, надвинутым на глаза, красновато мерцали фигурки чертей и их господина – падшего ангела.
Если я не хожу в церковь, то по причине отсутствия свободного времени, а не по неверию, взмолился грешник.
Огонь уже подобрался, сказала ночная странница.
Просто надо прокормить и жену и любовницу, разве это не богоугодное дело? взмолился грешник.
Останется пепелище, что найду среди пепла? спросила странница.
Прокормить одну, другую любовницу, я не позволил им вытравить плод, перечислил грешник богоугодные свои дела.

18. Он не позволил, я никогда не советовалась с мужчинами.
Однажды после лекции, когда ребята сговаривались куда-то пойти – как они похожи на стригунков, что еще не привыкли ходить под седлом, а кобылки пофыркивали и взбрыкивали под пристальным их вниманием, - тошнота подступила к горлу.
Будто безжалостная рука выворачивала внутренности, вычерпывала грязь, скопившуюся за дни грехопадения.
По несколько раз в день прибегала я к нему; по мере того, как приближалась к логову, все тяжелее давался каждый шаг.
Везде были баррикады, и пусть защищал их один человек, не обмануть было бабушкину зоркость и прозорливость.
Эта правда, это настоящее? заглянула она в душу после первой ночи.
Ничего не было, как ты можешь, отказалась я, наверное, настоящее, толком не знаю, но когда он…, когда это входит в меня…, запуталась в словах и определениях.
Если жизнь свою готова отдать единственному…, сказала бабушка.
Все простить, но нечего прощать, просто он не может по-иному, оправдала деда.
Декабристкой в глушь уехала за мужем. И там неприспособленными для грубой работы неумелыми руками постаралась хоть как-то наладить быт.
Жизнь, полной мерой внезапно ворвавшаяся в ее мирок, изодрала руки и лицо, кожа пошла трещинами, а душа, как ей казалось, стала похожа на старую клячу, на которую взвалили непосильную ношу.
Чтобы избранники наши ничего не замечали, мы прибегаем ко многим уловкам.
Накладываем на лицо и на устремления толстый слой штукатурки.
Но иногда забываемся, грим отпадает, когда замахиваемся мы ухватом или сковородой.
Или только в полутьме распахиваем перед мучителями поблекшие свои прелести.
Или вынуждаем их тянуться к стакану и к травке.
И так далее, так далее.
Все позволяем им, чтобы навечно обладать опасной этой игрушкой, но только единицы готовы пожертвовать собой ради иллюзорного благополучия избранников.
Человеку все позволено, если родился он гением, хотела сказать бабушка.
Все? не поверила я.
Если сердцевина его не гнилая, поправилась наставница.
Вроде бы не гнилая, обманула я.
Но все равно не одолела баррикаду.
Тогда пробилась подземельем.
Трубами и каналами в нечистотах.
Задыхалась в этой вони, напрасно зажимала нос.
Шла с закрытыми глазами, но полуразложившиеся трупы лошадей и собак и во тьме отыскивали меня.
Они изъязвили кожу, покрыли ее трупными пятнами.
Ни одна декабристка не вынесла бы эту пытку, хотела сказать я бабушке.
А тот, к кому шла или от кого убегала, тоже спустился в подземелье, я слышала, как жижа хлюпает под пугливой ногой.
Более всего мечтала я наткнуться на растяжку.
Но саперы давно обезвредили взрывчатку; неправда, войны никогда не кончаются, гранаты взрываются и разносят в клочья.
Но после каждого взрыва собирала себя из осколков, гадом или улиткой ползла к очередной бомбе.
Долго блуждала подземельем, а когда все же пробилась, вонь намертво въелась в поры.
Или несло от него, мысли наши имеют материальное воплощение, его помыслы смердели переполненной ямой деревенской уборной.
Влезть на елку и не ободраться, и чтобы это дерево оказалось самым высоким в лесу, и чтобы язычники молились на божество.
(Все мы язычники, если содрать тонкий пласт официальной религии…)
Приходила к своему мучителю, так языком нажимаешь на дупло, потом волокла его под душ.
На этаже помыться можно было только в одной кабинке, остальные были разломаны, горячую воду отключили; пусть лед остудит неистовое мое желание, молила я.
Волокла его по коридору, мальчики – мне наплевать было на них – провожали меня жадными взглядами, девочки по-старушечьи поджимали губы.
Он не упирался, но, чтобы не опознали, накидывал на голову грязную простыню.
Знало все общежитие – мне наплевать было на их знание, зависть и суд, - комендантша еще придирчивее допрашивала посетителей.
Пыталась внушить им, что девчонки ничего не знают и не умеют, не то что опытные и зрелые женщины.
Пусть даже перезрелые, зато горечью зеленого плода гримасой не сведет скулы.
Тащила его частоколом завистливых и жаждущих взглядов, вдвоем забивались мы в моечную кабинку.
Душем не выковырнуть было въевшуюся в поры грязь, приспособила для этого поливочный шланг.
Струей воды размазала его по стене; увидела толпу, что пыталась одолеть крутой склон.
Карабкались, встречный ветер сбивал с кручи, а когда обессиленные претенденты изнемогали, он выбирался из своего укрытия. Ногой попирал незадачливых соперников, и чем больше их было, тем легче дотянуться до вершины.
И напрасно кичатся они выдающимися способностями, побеждают те, что целиком и полностью используют дарованные им шансы.
Ради этого можно поступиться так называемой свободой.
Ее не существует и никогда не существовало, сильный всегда подминает слабого, мысленно повторял он, ей только кажется, что она подмяла, когда придет мое время…
Так выдумывала я, и все труднее было выбираться из бреда.
Выбиралась, когда кожа парила и скрипела под нетерпеливой рукой.
Его или моей, не разобраться было в тесноте.
Нельзя презирать и ненавидеть людей, более всего на свете люблю я деда, твердила вслед за бабушкой, выдающиеся личности не от мира сего, мой избранник превыше всех в любовном своем неистовстве.
Кожа его парила и царапалась; губами, всем распахнутым телом приникала я к колючей льдине.
Только показалось, зря возвела напраслину, он не карабкался по трупам, не взбирался на вершину, не пинал и не сталкивал с нее менее проворных претендентов.
Всеми доступными средствами пыталась загладить невольную свою вину; многое ли доступно нам, женщинам?

19. Однажды я попыталась разобраться в истоках древней нашей веры, внимательно изучила Святую книгу.
Да, несомненно, она была написана мужиками, и те не оправдывались, но гордились преступными своими деяниями.
Авраам бежал в Египет и выдал Сарру за свою сестру, когда фараон положил на нее глаз.
Что тебе стоит, напутствовал жену в чужую постель, это не считается, когда по принуждению.
Но если он тебя удовлетворит…, предупредил развратницу.
Нет, послушно отказалась жена, разве могут меня удовлетворить его слава, богатство, царские почести?
Нет, только ты, поторопилась избавиться от докучливой опеки, твое тело, пропахшее козьим и ослиным дерьмом, твои грубые ласки, похожие на побои, твой храп, когда звезды нависают над шатром, и возносишься к иным мирам.
Только ты, а остальное понарошку, утешила его женщина.
Так отомстила господину, отдавшему ее в золотое рабство.
А когда фараон охладел к ней, и обман раскрылся, и ласки предавшего ее мужа стали невыносимы, она привела ему наложницу.
А потом женой Лота бежала из обреченного города, и нельзя обернуться; но былое не отпускает нас, и только мужчины готовы зачеркнуть прошлое и начать заново.
Но люди без памяти – самые жестокие, не знают они ни сомнений, ни угрызений совести.
И от мира, слепленного ими после очередного бегства, веет гарью и мертвятиной.
Первый поцелуй, тяжесть плода, крик младенца среди отчаянной боли, детские губы, нащупывающие сосок.
Будущего нет без прошлого, и мы оборачиваемся, превращаясь в соляной столб.
Или Авраам, пресытившись очередной наложницей, опять возжелал царских почестей, для этого очередному царю под видом сестры подсунул несчастную свою жену.
(Пусть прошли сотни лет, она не постарела.
Была плодородием Земли, и пока та не оскудела на свои дары, ей не грозило преждевременное увядание.
Молодость и красота наши бессмертны, одни сменяют других; когда придет мой срок, я безошибочно определю это, посторонюсь и отойду в сторону.
Уступлю место решительным и последовательным мстительницам; мне не удалось извести мужской род, может быть, им удастся.)
Я изводила всеми доступными способами.
Губами, жаждущим телом прильнула к нему в тесной кабинке.
Напрасно он уворачивался и слабыми руками отталкивал мою страсть.
Или играл, возбуждаясь от любовной игры, до боли, до исступления оттягивая миг вожделенной близости.
И я играла: нацелилась перекусить дергающуюся под зубами жилку.
Но то ли рот забило шерстью и складками кожи, то ли судорогой свело лицевые мускулы.
Не смогла прокусить сонную артерию, тогда с беззащитной шеи сползла на ключицы.
Они уперлись и поранили.
Вонзились ножами, боль была отрадной и упоительной.
Губами сверху вниз исследовала тело, но нетерпеливые руки двумя разведчиками следовали впереди медлительных губ.
Пальцы одной руки поглаживали и массировали судорожно напрягшиеся мышцы живота, другой разведчик оказался быстрее и проворнее: прыть эта привела в густые заросли нижней части живота.
Пальцы заплутали в изобилии.
Тогда губы помогли заплутавшим разведчикам: поочередно все еще не насытившимся ребенком всосалась я в пустые соски.
Мужчина застонал, пальцы мои пробились зарослями.
Так безумствовала я, его руки тоже пытали, я отдалась пытке.
Десятью палачами обхватили непорочную мою грудь, та набухла и налилась соком.
Всосался и прокусил кожицу, кровь смешалась с молоком, вкусил любовный напиток.
Наша близость более походила на битву, в смертельных объятиях сцепились мы над пропастью.
Губы мои вслед за руками сползли по желанному телу, его руки и губы тоже сползли, мы заплутали в изобилии тел, рук и губ.
Наконец, нащупала я его зверька, сначала содрогнулась от холода вечной мерзлоты, потом своим жаром растопила лед, или его жар отогрел мои ладони; услышала, как наливаются силой и желанием его члены.
Как оборачиваются гибкими и вкрадчивыми змеями-искусителями. Потом змей превращается в удава, и жилки пульсируют под моими пальцами, потом нацеливается таран, что сокрушит любые ворота.
И таран вонзается, девственная плевра прогибается и звенит под его напором.
И защитники крепости скатываются со стен, бегут и прячутся по подвалам.
Тяжелый и неотвратимый грохот шагов бешеными ударами сердца отдается в каждой клетке обреченного тела.
Мы, женщины, пытались спасти мир, нас распяли на крестах по обочинам дороги.
Наши тела, созданные для любви и продолжения рода, выставлены на поругание.
И мужики мимоходом, машинально, привычно лапают их.
Больно, стыдно и страшно, но еще больнее терзают липкие их взгляды.
Скорее бы благословенная смерть прервала пытку, более я не могу ждать; его зверь вгрызается в меня; еще глубже, сильнее, нахлобучиваю я на него опозоренное тело; телу моему не хватает мощи и протяженности пыточного орудия, оно пронзает насквозь, я наслаждаюсь болью, неотличимой от наслаждения; как слабы и пугливы мужики; ослабев и испугавшись – мне плевать, пусть смотрят и завидуют многочисленные соглядатаи, - напарник мой так и не сокрушил крепостные ворота, а, может быть, сокрушил, но природа залечила раны, и теперь раскаленной каплей сползает по моему телу.
Губы его оборачиваются этой каплей; ты можешь, обязан, не уходи, ведь прошло всего несколько часов или лет, укоряю я его в преступной слабости.
И пусть зверь его сначала обернулся удавом, потом крошечной змейкой, и та забилась в дупло, бесстрашно сую я руку в трухлявую древесину.
Нащупываю змейку; перед тем, как передавить скользкое тело, поглаживаю и ласкаю раскаленную кожу.
Змеи воспринимают температуру окружающей среды, сначала она замерзла в моем холоде, потом обернулась раскаленным пыточным прутом в пекле моей пустыни.
Одной рукой ласкаю змейку, другой нахожу его губы, выворачиваю их наизнанку, чтобы обнажить самые нежные и чувствительные клетки, щупальца губ впиваются, высасывают кровь, медленно сползают порочным и жаждущим моим телом.
Телами многочисленных моих подруг, природа создала нас для этой пытки.
Губы впиваются в девственную грудку, и молоко подступает к искусанным соскам, раскаленной каплей скатываются на живот, еще не растянутый многочисленными беременностями и родами – нет, нас минует это уродство, после каждого совокупления природа возвращает нам непорочность, - лазутчиками подбираются к бедрам.
Но неумелые и боязливые губы могут заблудиться на лобке; чтобы этого не произошло, дровосеком вгрызаюсь я в заросли.
Без пилы и топора; с корнем выламываю деревья.
Среди боли и разрушения нащупываю заблудившиеся в зарослях губы, надрываясь, тащу и волоку их.
Они цепляются корнями, врастают, и не вырвать их из перепаханной земли.
Ногой упираюсь в стену и тащу, лебедкой, талем, полиспастом, домкратом, подъемным краном пытаюсь выковырнуть строптивые губы, непрочные мои механизмы рассыпаются деталями игрушечного конструктора.
Тогда вспоминаю книги и фильмы, на которых воспитывали в нас патриотизм; герои поднимают в атаку изнемогших бойцов, безумцем устремляюсь я на врага.
Все смертоносное оружие, измышленное безумным моим дедом, нацелено на меня, я презираю мужскую самонадеянность.
Руки мои нащупали забившегося в дупло зверька, ему мало моих рук, за ними следуют губы, щетинистая кожа рвет и калечит нежную их плоть.
Губы мои сползают по изгаженному предшествующими соитиями телу – неправда, я первооткрыватель поганой и благословенной этой земли, и по ней еще не ступала нога исследователя, - я ступаю, земля содрогается под тяжестью шагов.
В тесной душевой кабинке на последнем седьмом этаже общежития, сверху видны крыши плюгавых пятиэтажек, и его самолюбию мало этой высоты и склонившихся перед ним блочных домов; мы возносимся на чердак, барахтаемся среди пыли и голубиного помета.
Потревоженные птицы встают на крыло, тучей нависают над городом, прячутся испуганные горожане.
Но напрасно несчастные мои подруги укрываются одеялом и подушкой, наши предсмертные стоны пробиваются сквозь пух и вату.
Напрасно теребят изнемогших рабов, те мнят себя господами, и давно уже разучились вкалывать до изнеможения.
Приходиться заново учить их; и с крыши видно ненамного больше коленопреклоненных домов; возносимся на смотровую площадку собора или на шпиль крепости.
Весь город на ладони, но и этого мало, тогда взбираемся на вершину Эвереста.
И только здесь снисходит он к настырным моим губам; вслед за руками сползают они к основанию и нащупывают укрывшуюся в норе змейку.
Я стою перед ним на коленях, нож гильотины нацелен и готов перерубить шею.
Губы нащупывают головку, та разбухает от прилившей крови, рвет и калечит губы; под лезвием ножа припадаю я к ядовитому источнику и не могу насытиться.
Порванными губами и искалеченным языком ласкаю и покусываю головку; крик боли, бешенства и восторга накрывает обреченный город; было замечательно, так и не насытившись, отваливаюсь я от досуха вылизанной кормушки.
Долг платежом красен, вразумляю его, ты сторицей вернешь долги.
Зверь его опять обращается в змейку, но мужчина остается орудием нашего грехопадения даже при наличии одного пальца или вывернутых наизнанку губ.
Вот губы его раскаленным утюгом сползают по телу.
А чтобы они не вырвались, чтобы досыта насладиться этой болью, обеими руками хватаю я его за уши. Наматываю их на ладони и на запястья, они впиваются тугой резиной; так на рану накладывают жгут, но не остановить кровотечение.
Я истекаю кровью и лимфой, призываю смерть как высшую меру наслаждения; все глубже впиваются беспощадные губы, жестоко и подробно, не пропуская ни пяди моей земли; только пепелище остается за сапогами оккупантов; чудно и горько уродиться женщиной; счастливы мужики, если дарована им хоть десятая доля нашего восприятия; нет, прекрати, отталкиваю я палача, испив из его источника и опустошив источник, сегодня нельзя, еще семь месяцев будет нельзя, наконец, решаюсь признаться; и только тогда отпадают истертые до основания его губы.
Так самолет, если не выпустить шасси, садится на брюхо, бетон сдирает обшивку, и не дано выжить пассажирам.

20. Вряд ли услышал он и внял моему признанию; так некогда не услышала и не вняла напрасно искавшая вдова.
Все напоминало о муже, но ветер уже занес следы, на песке просматривались едва заметные вмятины.
Дед тоже искал и не мог найти.
Там такая мощная охрана, заплакал после безуспешных поисков.
В этом доме скорби, куда запрятали мою ненаглядную, показалось ему.
Бабушку забрали с сердечным приступом, больницу посчитал он домом скорби.
И если прорваться, сойдутся докритические массы, Земля содрогнется в самоубийственном взрыве, придумал он.
Или по свету разойдутся тысячи человекоподобных роботов, бывших людей, высказал иное предположение, все что угодно можно записать на чистом листе их памяти.
Они такое запишут, проклял наших правителей.
Это я взорвал Землю, лишил вас разума, повинился, не найдя бабушку.
Терпеть не мог лазаретов, за десятки верст обходил медиков, и когда им надо было зафиксировать разрушения в его организме – а дед давно уже превратился в самое ценное национальное достояние, - врачи погонами заменяли белые халаты.
И незаметно втыкали свои иглы, вампирами или вурдалаками высасывали кровь; в другом обличье дед и не представлял наших правителей.
Когда в поисках бабушки набрел на госпиталь, его оттолкнули грубо намалеванные на стенах и на окнах красные кресты.
Как обложенного охотниками матерого зверя, показалось мне или ему, за флажками охотники на номерах уже расчехлили ружья.
За флажками была свобода, а он, не признававший никаких ограничений, обернулся волком, что не мог переступить эту границу.
Поднялся на задние лапы и навис над женщиной, что отдала себя на расправу этому зверю.
Над моей матерью, это я вытолкнула ее из убежища и поспешно затворила дверь, а ручку заложила шваброй, потом возвела баррикаду из кроватей.
Женщина шагнула к нависшему над ней зверю, на спине в узел собрала ночную рубашку, полупрозрачная материя маняще обтянула непорочное тело.
Муж оставил ее одну в жестоком и беспощадном мире. Она долго искала, наконец, нашла, если сощуриться и посмотреть сквозь размытые черточки ресниц…
Она посмотрела, дед тоже попробовал; и сын и отец внешне были похожи, годы уже порядком истрепали молодого человека, а старик был неподвластен ходу времени; и жен они подобрали похожих, сын напрасно пытался следовать за отцом.
Если один запросто перемахивал через пропасти и пробивался непроходимыми зарослями, то другого могла заинтересовать травинка, чудом зацепившаяся за камень, бабочка или мотылек.
Все перемешалось в безумном нашем доме, и не разобраться было в мешанине.
Она из царского дома, сказал дед, но мой род древнейший в мире, моя религия – первоисточник всего сущего.
Она из царского рода, сказал он, ее мать спаслась, ее не со- жгли, а останки не залили кислотой и не сбросили в шахту.
Власть не поверила в ее спасение, но на всякий случай на глухой окраине империи дочку ее спрятали в высокой башне, вспомнил он древнюю легенду.
А я пробился к ней запретным солнечным лучом, придумал он.
Мыслил нестандартно, только так можно создать совершенное орудие убийства и защиты.
Чтобы наши правители на очередном заседании мировой ассамблеи могли башмаком стукнуть по трибуне.
И недруги, не найдя достойного ответа, вздернут дрожащие руки.
Пошла за мной, но предала, когда больше всего нуждаюсь я в ее участии, обвинил дед.
А я видела из своего убежища.
Как машина, на которой неслась бабушка, кренилась на крутых поворотах, шипела и дымилась резина, на асфальте оставались черные полосы. Водитель все глубже в полик вдавливал педаль газа.
И все равно машина ползла так медленно, что не вынести эту пытку.
На очередном крутом повороте распахнулась передняя дверца. Водителя выбросило из кабины, сгустком боли и отчаяния покатился он по асфальту.
Тачка вильнула, нацелилась на стену, сильные и умелые руки перехватили баранку.
И бабушка, что не водила машину, мгновенно освоила это ремесло.
Некогда было кружить кривыми улочками и переулками, пробилась проходными дворами, а если подворотни были забраны решеткой, с разбегу сносила препятствие.
Случайные ночные блюстители, если видели взбесившуюся тачку, то устремлялись в погоню, но бежали в другую сторону.
После долгих часов безумной езды то ли заклинило мотор, то ли полетела подвеска, то ли кончился бензин, то ли бессмысленно было гнаться, женщина выбралась из обломков.
В больничном халате, в шлепанцах и в шутовском колпаке медленно и неохотно вскарабкалась бесконечной лестницей.
Огонь разгорелся, ожили и засуетились черти на колпаке.
Будто ожидали очередную высокую комиссию, к ее появлению требовалось замучить побольше грешников.
Кто без греха, пусть бросит камень, сказано в древней книге, грехи наши да не позволят осудить близких.
Медленно и неохотно карабкалась бабушка, но все же одолела лестницу.
Соглядатаи, что стерегли квартиру, попрятались по укрытиям, но содрогались от каждого тяжелого ее шага.
Дверь в квартиру не была заперта, скрипуче отворились створки.
Сгорбившись и понурившись, мужчина сидел на полу, черпал пепел и посыпал им голову.
А женщина, наоборот, выдирала въевшуюся в кожу грязь и тлен.
Рубашка ее была изодрана, сквозь прорехи ослепительно белело испоганенное тело.
Выдирала с мясом, но раны тут же затягивала непорочная кожица.
Нет сына, сказал дед, я один во всем виноват, повинился он.
Муж мой жив, не согласилась женщина, и грязь не липнет, вы же видите, показала она.
И ничем ты не виноват, придумала бабушка.
Ступала по раскаленным углям, те прожигали насквозь. Колпак сполз на глаза.
Разве дети не должны следовать за родителями? спросила непорочная невестка.
А если так, то любой закон имеет и обратную силу, придумала она.
И когда дети уходят – прощальное слово выплюнула изощренным ругательством, - когда это случается, то родители обязаны заменить детей.
Бедненькая, потянулась к ней бабушка.
Угли не только прожгли, но и испепелили ее.
Пепел по колено, по пояс, по грудь запорошил великого грешника.
Тот барахтался и все глубже проваливался.
Брызги попадали и на непорочную деву, все труднее было отдирать их.
Бабушка потянулась к одной, оглянулась на другого.
Сил не хватит спасти обоих, не хватит и на одну, на себя; мы не ведаем запредельных своих возможностей.
Потянулась к падшей женщине, а та отшатнулась от когтистых ее лап.
Ты специально подложила меня под него, обвинила она, чтобы не угас род, сама не можешь, так нашла замену.
Не надо, не говори, взмолилась бабушка.
Чтобы родила я мужчину, сказала безумная женщина.
Не говори, взмолилась старшая ее подруга.
Десятки абортов, сказала безумная женщина, получались одни девочки, они не нужны вам, обвинила она, ложкой вычерпывали их, а потом дочиста отскребали пол и стены.
Так отскребли, что больше не родить, напрасно вы стараетесь.
Нет, тебе показалось, ничего не было, отшатнулась бабушка.
Не дотянулась и отступила раскаленными углями; как ты смог? обвинила деда.
Как посмел, обрушила на него тихий крик.
Так ревет на взлете эскадрилья истребителей, крик этот пробил его защиту.
Содрал пепел, что обметал тело, кожа обнажилась, она была измята и испоганена смертельным облучением.
Бабушка охнула и до крови закусила нижнюю губу.
Ничего, сказала она, ты сильный, ты справишься.
Я знаю в чем моя ошибка, справился тот, знаю, как исправить, чтобы Земля не содрогнулась во взрыве, только не оставляй меня одного, попросил дед.
Я не оставлю, обещала бабушка.
Но дайте чуток мне, попросила другая женщина, хотя бы самую малость, пусть приходит раз в неделю, я буду ждать, обещала она.
Родители обязаны заменить детей, закон жизни и развития, потянулась к своему палачу, он обязан; если зажмуриться, заткнуть уши, обернуться льдинкой, то можно представить, придумала она.
Отцы отдаленно напоминают своих детей, мне хватит и отдаленного этого сходства.
Нищенкой на погосте выпрашиваю твою милостыню, сказала она.
Дай мне днесь, потянулась роскошным и испоганенным своим телом.
Дай, напрасно выпрашивала подачку.
Дед встряхнулся выбравшимся на берег псом.
Брызги снова ударили и прожгли.
Что ему чужая и своя боль.
Если прислушиваться к предсмертным крикам, если оглядываться на каждом шагу, если позволить прошлому затянуть себя в пучину больных воспоминаний, то не сотворить будущего.
Что я тогда понимала, девчонка, под одеялом и подушкой спрятавшись в ненадежном своем убежище.
Дед свистнул в два пальца, дома пошатнулись, ураганный ветер затворил течение реки.
Нева вздулась черными водами, выхлестнула из берегов. Подтопила дома и памятники, и оказалось, что город возведен на гнилом фундаменте.
Карточными домиками рассыпались стены и башни.
Вода навалилась.
Сдвинулась земная ось, ожили дремлющие вулканы.
Земля пошла трещинами, в эти провалы проваливались строения нашей надежды.
Соглядатаи – для этого понадобилась несколько человек – подхватили обмякшее тело деда.
Потащили его на секретный объект, он сам пожелал; если не работать и помнить, то можно сойти с ума.
Добренькие его надзиратели; они же вызвали карету скорой помощи.
Деда увели, невестка его, моя мать подступила к бабушке.
Та безропотно отдалась пыточным орудиям.
Вроде бы обычные люди, ощупала ее безумная женщина.
Но вы другого, жестокого племени, из-за вас вся беда, сказала она.
А мой отказался от вашей веры, поэтому его уничтожили.
Так обвинила; но если большинству этими наветами удается выбраться из безумия, то некоторых оно окончательно засасывает.
И скрюченными пальцами не дотянуться до нависшего над болотным окном перекрученного ствола березы.
Да, все – правда, согласилась бабушка.
Какую из них? спросили подоспевшие санитары.
Женщины не откликнулись.
Палачи разобрались или бросили жребий, судьба указала на очередную жертву.
Когда вязали ее, то лапали грязными руками.
На теле оставались кровоточащие раны.
Стойте, не смейте! оттолкнула их бабушка.
Накинула на невестку покрывало.
Поверх кокона еще легче вязать ремнями и веревками.
Вынесли надежно упакованный тюк, швырнули в свою душегубку.
Бабушка не проводила занемогшую подругу до камеры.
А потом не навестила ее.
Сначала обезножила, а когда поправилась, в палату не пускали даже родственников.
Все, что соприкасались с дедом, были носителями запретных знаний и могли выдать государственную тайну.
И пусть имели весьма смутное понятие о делах и поступках ученого, достаточно намекнуть заинтересованным и сведущим…
Шпионам и западным правителям, что вознамерились погубить нас.
Пока мы в душевном здравии, то не забываем об обете молчания, но что взять с безумца?
И все же так называемые санитары – под халатом угадывались сержантские лычки – не устерегли свою подопечную.
Стоило им на минуту отвлечься…
Она умудрилась порвать цепи, которыми приковали ее к постели.
(Для этого ночью санитары подпилили их, от непривычной работы на ладонях вздулись и полопались волдыри.)
Выбралась из смирительной рубахи.
Когда не смогла разорвать ветхую материю, санитар помог ей.
Нельзя быть такой неумехой, укорил ее.
Освободилась от пут, тело ослепило, санитар зажмурился и едва не перехватил ее около окна.
Но вспомнил сочащиеся сыростью стены подземного каземата и обитающих там крыс.
И если на секунду забыться, загрызут эти звери.
Для тебя самый лучший выход, пожалел ее надзиратель.
По случаю ремонта оконная решетка была выломана.
На краю пропасти женщина как крыльями взмахнула руками.
Но не воспарила, для этого не хватит никакой святости, камнем и сгустком боли рухнула в пропасть.
А Земля не содрогнулась от удара.
Я осталась сиротой, воспитывала меня бабушка, дед почти не вмешивался в муторный этот процесс. Если меня и наказывали, то сторицей возмещали наказание.

21. Но не с кем посоветоваться – я не умею плакать и презираю слезливых своих товарок, - а иногда так необходимы советы и слезы.
Он услышал вкрадчивые и тяжелые мои шаги, привычно поплелся в душевую кабинку.
Ледяные струи ударили, зверек его ужался и спрятался.
Чтобы не опозориться, выковырнул его из норки.
Встряхнул как кота, шерсть встопорщилась, досуха растер майкой.
Гладил и ласкал притомившегося зверя, мускулы не наливались былой мощью.
Попытался вспомнить.
Вот впервые увидел ослепительное мое тело.
Огненные круги обернулись болью, словно в череп мне заколачивали гвозди.
Зверек его затерялся в липких ладонях.
И запах был не мужским, настоящим, когда те рубят дрова или возводят дом, и рубашка прилипает к взмокшему телу, и выступают черные пятна пота; но пахло хлевом и конюшней, будто подглядывают в женской бане.
Рука блюстителя теребит за плечо, а он отмахивается и умоляет позволить еще насладиться.
Там такая пришла, задыхаясь, шепчет преступник.
Все мужчины скроены на один лад; покажи, отпихивает его блюститель.
Подглядывают на пару, пресловутая мужская солидарность; наверное, так воображает мой повелитель, готовясь покрыть наложницу.
Зверек его слегка приподымает головку, тело оплетают уродливые черные жилы.
Нет, отказываюсь я, когда с гордостью демонстрирует он восставшее мужское достоинство; это как посещение кунсткамеры, где в банках заспиртованы уродцы.
Зародыши о двух головах, и с перекрученными телами, и с десятью пальцами на каждой руке.
Не повторится шесть или семь месяцев, никогда не повторится, признаю я свое поражение.
Но ему, как и большинству мужчин, не разобраться в сложной фразе, он воспринимает только отрадную для себя весть.
Не повторится, обсасывает волшебное это слово, и зверек его, что некогда наливался злой силой на мой запах, снова прячется в норку, и не выманить его оттуда.
Находчивые мужчины в таких случаях ссылаются на производственную занятость: мол очередная запарка на работе, вот когда мы перекроим этот мир…
Кройка затягивается на долгие годы, и за спиной руины.
Менее сообразительные жалуются на пустяшное недомогание.
На насморк или на мудреную западную болезнь, якобы подавляющую защитные силы организма.
Просто приболел, придумывает мой повелитель.
Зверек его нахлобучивает на себя трусы и брюки, не хватает разве что ватных штанов и свинцовой накладки, что предохранит от моего излучения.
Дед не знал накладок, бабушка не боялась заразиться.
Теперь ты на коне, укоряю я своего господина.
Он возьмет меня, напишет докторскую диссертацию? радостно и неосторожно возвышается тот над своей обыденностью.
Еще бы, и за тебя вычистит нужник, и по уши завязнет в дерьме, тешу я его самолюбие.
Прекрати! наконец, взрывается он, сколько можно издеваться, разве я не выполнял любую твою прихоть?
Теперь вам некуда деться, не ведаю я пощады, дед сгубил сына и сгубит правнука; будет мальчик, а Бог навечно проклял мужской род.
Мальчик, приноравливается он к грядущему отцовству, это как заложник; когда я тебе надоем, а я уже надоел, или ты достала, не имеет значения, можно будет влиять на вас, крутить из вас веревки, обладая заложником.
Лицо его искажает хищная гримаса, клыки и резцы обнажаются, на губах вскипает пена, смертельные когти выступают из мягких подушечек.
Лапы мнут воображаемую веревку, перекрученное мое тело содрогается от боли.
Вывернутые за спину руки приторочены к блоку, к ногам привязано бревно, и кости выдергивают из суставов.
Неужели мы были близки, ужасаюсь я, неужели жадные эти руки гладили, а я без оглядки отдавалась ласкам, неужели распахивала им поверженное, жаждущее и поруганное тело; напрасно поганые людишки думают, что не проникнуть в тайные их помыслы.
Можно не только проникнуть, но и захлебнуться в осенней распутице.
Я тону и захлебываюсь, а он, до бесконечности продлевая эту пытку, протягивает лживую руку.
Сгустком боли и отчаяния валяюсь я в его ногах, подбитые железом башмаки пинают и сталкивают в трясину.
И чем больше барахтаюсь, тем быстрее погружаюсь.
Болотные гады вгрызаются. Я слышу, как ненасытные челюсти выкусывают мясо.
Жижа подступает к подбородку, напрасно запрокидываю я голову.
Он наступает на лицо, подошва раздирает лицевые мускулы.
Будет заложник, наваливается всей тяжестью, а если вы посмеете ерепениться, поочередно стану отстругивать пальцы.
Пришлю их в красивой упаковке с нарядными бантиками.
Дорогой подарок, ничего не жалко для родных и близких.
Помыслы его накрывают ядовитым туманом.
На земле есть места, куда не забредает ни один зверь.
Но люди не обладают обостренной звериной чувствительностью, по неведению или по неопытности сунулась я на мертвую поляну, и не выбраться из ловушки.
Наг и несчастен человек, случайно услышавший чужие мысли, запредельный этот слух все чаще терзает меня.
И пусть поганый этот человечек – неправда, мы никогда не были близки! – не научился еще пытать младенца – своего сына – будь моя воля, обкромсала бы всех мужиков, обездолив этим себя и подруг, - когда-нибудь научится, стоит сделать первый шаг.
Подошва его вдавила в грязь, а когда я захлебнулась, мучитель протянул лживую руку.
Лучше погибнуть, отказалась я, но вся моя сущность отчаянно цеплялась за жизнь – жить даже инвалидом, даже обрубком былого, меня четвертовали и бросили подыхать на свалке, а я не подохла, - судорожно ухватилась за руку палача.
Некоторые волокна полопались, если порвутся остальные…
Они выдержали, мужчина сказал, кривой ухмылкой маскируя хищный оскал.
Я буду любить своего мальчика, это счастье - быть отцом, спасибо за долгожданный подарок.
Не так просто обрубить палец, для этого ладонь надо укрепить в струбцине, увидела я.
А жертву накачать наркотиками. Тогда та не будет дергаться и вопить во время варварской операции.
Воображение мое нацелилось беспощадным гадом.
Я растоптала змея, потом встряхнулась мокрым псом.
Мужчина не увернулся, не заметил брызг.
Наверное, ничто не проймет слоновью их толстокожесть.
Или проймет одно: мы сговоримся с подругами, ночью подберемся к своим повелителям.
Такой замечательный заложник, размечтался один из них.
Мечты его и помыслы выдавили грязь и слизь из земных недр.
Стану академиком, президентом академии. И если эти умники посмеют хотя бы пикнуть…
Он показал, как поступит с воображаемыми врагами.
Подошвой размазал окурок.
На полу осталась зловонная дыра.
Но мы уже сговорились и воздели над ними убийственную длань.
Но прежде чем ударить, обречь себя на вечное одиночество…

22. Однажды я попробовала выбраться из одиночества.
После гибели деда и смерти бабушки прошло более сорока дней; случайно зацепила черную тряпку, закрывающую зеркало.
Материя лопнула, я отшатнулась от своего изображения.
Двойник швырнул меня на постель.
А там заплутал в пуговицах и застежках.
Было так холодно, что я облачилась во все одежды.
Но любой мужчина мог одним уверенным движением победителя содрать эти тряпки.
А я заплутала в них, или желала продлить свои муки.
Медленно и подробно расстегивала каждую пуговку.
Молнию заело, распутывала железные зубчики.
Острыми кромками те рвали и калечили плоть.
Я наслаждалась этой болью.
Поочередно обрывала пуговицы, застежки и зубчики.
Так обрывают конечности сороконожки, напрасно та молит о милосердной гибели.
Но все же оборвала через года или столетия, призывно раскинулась на постели.
Лоно обнажилось и парило, так в зимнюю стынь парит целебный источник.
Всеми существующими приспособлениями приподняла тяжелую руку.
Она нацелилась когтистыми пальцами.
Налетела стервятником, клюв и когти вонзились.
И не было в этом упоения, напрасно подстегивала я больное воображение.
Будто падальщики терзали смердящий труп, глазки их возбужденно блестели.
И все равно не отвергла пустых попыток; завернувшись в драные тряпки, выползла на улицу.
Наверное, наступила ночь, или сутки состояли только из ночей, фонари раскачивались, уродливо метались тени ночных странниц.
Когда-то в нашем доме жили выслужившиеся перед властью рабы, клетку эту стерегли стражники.
Чтобы не заснуть, били в барабан и перекликались грубыми голосами.
И слыша крики и удары, мучаясь бессонницей, мы знали, нам не угрожает беда.
Все изменилось с гибелью деда.
Стражники заступили на другой пост, ночные бабочки потянулись на обманчивый огонек наживы.
Просто так не будут охранять, в доме, наверняка, живут богачи и пройдохи.
А стражу отозвали по причине привычной неразберихи.
И, может быть, всего несколько ночей отпущено этим бабочкам.
И всю жизнь надо вместить в эти ночи.
Они попытались. Когда услышали скрип двери, то вызывающе выпятили свои прелести и фонариком подсветили старательно нарисованные лица.
Мои подруги, эти не загрызут и не уничтожат.
Подруги мои, позвала и потянулась к ним.
Самая смелая или голодная услышала.
Придирчиво ощупала мои одежды.
Дорогая ткань, определила она, но порядком поистерлась, все мы поистерлись за эти годы.
А что, были благословенные годы? не поверила другая.
А как же, удивилась первая, на работу, как на подиум, целый день обходить подразделения, одаривать томным взглядом, изысканным изгибом бедра, полоской обнаженного тела. Или ветер раздует подол платья. Присесть в преувеличенном испуге и еще сильнее распалить их.
И задушевные разговоры, размечталась она, каждое слово намеком и обещанием.
О, куда вы ушли, благословенные годы?
Она вгляделась из-под ладони, потом уронила руку.
Дороги, которыми мы уходим, глубокой колеей легли на ее лицо.
А моя мать была уборщицей, сказала другая. На трех или на четырех работах, а мы голодными птенцами ждали ее возвращения.
Будь прокляты те годы, и эти годы, и грядущие!
Деньги есть, барахло, старинные безделушки? деловито спросила первая.
Не знаю, не помню, отшатнулась я от ее жадности.
Пока мужики в неге и в покое готовились к войне и охоте, мы вкалывали и надрывались.
Страшны и непривлекательны стали наши лица.
А ты придешь ко мне? отшатнулась, но не оттолкнула я деловитую.
За работу в экстремальных условиях, за пренебрежение техникой безопасности, за риск во вроде бы мирное время, за то, что давно уже обернулась мужиком, перечислила та полагающиеся ей надбавки.
Все будет, отомщу мужикам, обещала я заплатить.
Подобно деду поднялась на задние лапы и нависла.
Мы – подруги, судьбы наши переплелись, попыталась утешить отчаявшихся подруг; когда мужской род вымрет, когда мы их уничтожим, разве не поможем сестрам?
Уже уничтожили, а тело мое жаждет, приди ко мне, позвала подругу.
Если помнишь, как ласкали грубые их руки, как тело твое бесстыже и покорно отдавалось их ласкам, как лоно парило незамерзающим и в зимнюю стынь волшебным источником, то приди ко мне, призвала подругу.
У меня не вышло в одиночку, стань моим господином и повелителем; почему вы убегаете? нависла над ними.
Они упали и откатились, оставляя за собой просеку в раздавленных лепешках помета.
Остались тюбики дешевой помады, пачки резинок, я никогда не пользовалась ими.
Тюбик хрустнул под неосторожной ногой, резинка изнутри была обсыпана тальком, а снаружи усеяна бородавками в жестком волосе.
Еще одно пыточное орудие, если бы у меня были деньги…
Все можно купить, и продажную любовь убегающих моих подельниц.
Приторочив искусственный орган, напялив на него резинку, вонзят они этот штырь.
Я запрокину голову, шея переломится под острым углом.
Отдамся игре воображения.

23. Как отдалась первому из предавших меня любовников.
А потом попрощалась с ним и со своей невинностью, прощание обернулось праздником неистовства.
Тебе нельзя, у тебя будет заложник, то есть ребенок, отказался он от обязательного урока.
Нельзя, согласилась я, и еще не содрала свинцовую накладку с его бедер.
Будто свинец защитит от смертельного моего излучения.
Дед не знал накладок.
И после очередного открытия подминал первую подвернувшуюся бабенку.
Если дадите майора, нет, полковника, соглашались его наложницы.
Нет, генерала, фельдмаршала, молили о пощаде.
Потом забывали о чинах и званиях. И рядовыми согласны были служить родине.
Это не считается, за деда оправдалась я перед бабушкой, в моменты наивысшей концентрации духа…
Ты сама виновата, обвинила ее, боевая подруга обязана следовать за повелителем. Везде, и не существует запретных зон и неподкупной охраны.
Что? не разобрала нелепых ее оправданий.
Таким создала его природа?
Мы – властелины природы, научила бабушку, мы беспощадно калечим ее, и пусть за спиной остается выжженная земля.
Чтобы Земля не обернулась пустыней?
Так научили тебя в царских чертогах?
Это всего лишь красивая сказка, не поверила бабушке, будто царевна спаслась во время расстрела.
И тело ее не сожгли кислотой, не испепелили огнем, а останки не столкнули в заброшенную шахту.
Она выжила под чужой личиной, надежно укрылась, но однажды, когда подул особенно злой ветер…, а ветра тогда дули постоянно.
Услышала, как зародилась в ней новая жизнь.
Родила девочку, без мужского участия случаются только девочки, она так и не познала мужчину, не нашла королевича.
А ее дочке, тебе, бабушка, повезло, ты целиком и полностью прикипела к найденному в таежном схроне самородку.
Но еще раньше тебя настигли преследователи, пыточные орудия охолостили непорочное твое лоно.
И бросили подыхать в одиночной камере, а ты выжила назло им.
И когда дед отыскал тебя в этой башне, даже позволили ему увести пустышку из темницы.
Детей не будет, царский род прервется, некому претендовать на корону.
И любая генетическая экспертиза запросто разоблачит самозванца.
Преследователи с усмешкой наблюдали за невинным твоим обманом, дед поверил ложной беременности.
Пусть завязнет в своем вранье, тем легче управлять очередной марионеткой.
Сами подыскали ребенка, после рождения оставшегося сиротой; дед не заметил подмену.
Только так может он создавать совершенные орудия убийства, безошибочно определили его сущность, после каждого открытия ему необходима женщина.
И бесполезно разбрасывать семя по бесплодной земле; может быть, наши сотрудницы выносят очередного гения.
Они вынашивали; эти гомункулы чаще всего становились бандитами и убийцами.
Так показалось и пригрезилось мне.
Или бред этот возникал отрывочными и путаными видениями, я пыталась забыть об этой боли, не сразу фрагменты сложились в целостную картину.
Тогда еще на прощальном празднике неверной любви, наверняка, не сложились; я не содрала с него свинцовую накладку, вместо этого распахнула дверь.
Смотрите, учитесь, следуйте! позвала их.
Мужчина отшатнулся, прикрыл пах скрещенными руками.
Насторожились гончими псами на запах зверя.
Это как взрыв, смертельная волна, извержение вулкана! задыхаясь, распахнула великолепное тело.
Последний взрыв, и последняя волна, и последнее извержение.
Или тебя ведут на заклание, ты сама идешь, короток путь от рождения до смерти, если и есть жизнь за тем порогом, то не дано ее познать, а значит там ничего нет, поэтому все здесь и сейчас, наслаждайтесь скоротечным моментом, воззвала я.
Они услышали и вгляделись.
Накладка его была надежно пристегнута – так в испытательном центре вяжут преступника, и тот напрасно пытается вырваться, - мужчина запутался в многочисленных узлах.
Вся жизнь наша – поиск единственного, и благословенная та, что нашла эту драгоценность, воззвала я.
Запутался и рвал, ломая пальцы и ногти.
А если не отыщем, надо уговорить себя, заставить поверить в удачу, иначе жизнь выхолостится; так выхолащивают борова, а потом тот с жадностью пожирает отсеченные гениталии.
И не стыдитесь, в паскудной скромности летним зноем не напяливайте зимнюю одежду, взмолилась я, может быть, в этом наше предназначение, смысл жизни, разве можно стыдиться жизни?
Смотрите, я давно отринула ханжеские эти условности, смотрите на великолепное и желанное тело.
А если боитесь ослепнуть, прикройтесь очками с черными стеклами.
Все равно увидите внутренним зрением.
Он увидел, сдернул накладку, а теперь рвал одежду, пушечными выстрелами лопалась материя, словно ветер раздирал паруса.
Я не слышала, не желала слышать эту стрельбу.
Смотрите, неистовствовала ураганным ветром, великолепное и непорочное тело, и ни одного изъяна в этом совершенстве.
Так солнце в хмурый день находит прореху в свинцовой пелене туч, и мы наслаждаемся живительным теплом.
Или облако в летний зной, глоток воды в пустыне, и нет ничего слаще этого яства.
Или звезды в ночном небе, и каждая звезда – целый мир со своей скорбью и радостью.
Или заповедный лес, куда не ступала нога человека.
Или подземное озеро с неведомыми нам обитателями.
Это – последний раз, и больше не повторится, неужели не понимаете, неужели грязны и мелки ваши взгляды и помыслы?
Доверчиво распахнулась, а они присосались пиявками.
А его пальцы подобны улиткам; взгляды, помыслы, пальцы изъязвили некогда совершенное тело.
Или как восхождение на гору; навешивая веревки и вбивая крючья, достигаешь вершины; площадка изгажена вспоротыми жестянками, обрывками пакетов.
Или как купленный тобой любовник через силу отрабатывает барщину.
И напрасно подстегиваешь ты свое воображение.
Наезженной колеей тащится кляча, скрипят и обдирают не смазанные соком желания его члены.
Я покупала любовников, дорогой ценой оплачивала пустяшные их услуги.
И не моя вина, что они не воспользовались предоставленными возможностями.
Первый забрался на едва заметный холмик, но сломал ноги, упав со склона.

24. Пусть падает, пусть ломает, пусть жизнь сотрет его в порошок, а ветер развеет прах, чтобы никто не мог подобрать и крупинку, зубами вцепившись в гвоздь, обламывая эмаль и зубы, вспомнила я своего мучителя.
Дорого заплатила, покупая его благосклонность; мы – женщины платим своим телом, я – Дебора на пыточном ложе прокляла мужской род.
На обеденном столе; кровь моих предшественниц въелась в доски, бабка кое-как и наспех отскребла ржавчину.
И помогая вскарабкаться, похлопала по крупу, проверяя крепость и стать кобылы.
Будьте прокляты мужчины, сложила я прощальную песню.
Навострила на оселке лезвие и прицелилась.
Мы – матери – я никогда не буду матерью – обязаны при рождении оскоплять сыновей.
Отсекать им гениталии, и пусть голодными боровами пожирают они останки.
Шире, еще шире, прицелилась бабка.
При султанах ценились кастраты, инвалидов назначали стеречь гарем.
Некогда с тобой возиться, осерчала бабка, с недюжинной силой развела ноги, треснули кости, я ухватилась за спасительную боль.
Дебора – не воительница, но сочинитель прощальных песен.
Нож нацелился.
Звезды померкли.
Мертвая Земля в мертвой пустоте, сочинила я.
Царапая стены матки, лезвие нащупало пуповину.
Не увернуться сыну моему, единственному, но так и не рожденному сыну.
Нет, пощадите, ну пожалуйста, сочинила я.
Перегрызла гвоздь и рванулась.
Лезвие перерезало пуповину.
Кровь ударила, и больше не надо сочинять, занозистые доски порвали спину и ягодицы.
В сгустках крови выковырнули плод и швырнули в помойное ведро.
Я зажмурилась, чтобы не видеть.
Все равно видела.
Завоеватели ворвались в город, защитники полегли на стенах.
В храме женщины напрасно взывали к деревянному лику Бога.
Напрасно прикрывались распущенными волосами.
Нас насиловали, мы задыхались от вони прогорклого жира.
И умоляли прикончить.
Сами не решались.
Меня убили, бабка-знахарка выскребла плод.
Выпотрошенная и пустая побрела я враждебным городом.
Мужчины переходили на другую сторону улицы, прятались по парадным и подворотням.
А я находила их и в этих схронах.
И прежде чем уничтожить, брезгливо изучала ущербные создания.
Палачом-инквизитором выведывала тайные помыслы.
Если ты хоть единожды…, допрашивала обвиняемых.
Нет, как можно, девственна и непорочна моя душа, отказывались самые кровожадные.
Ну, может быть, случайно и ненароком, поспешно и неосторожно признавались на предварительном допросе.
Когда хлыст лишь слегка обдирает кожу.
Госпожа, разве волк виновен в том, что нуждается в мясе? оправдывались находчивые.
Нет, конечно, не виновен, соглашалась я, но не виноваты и мы, стерегущие свои стада.
Пытаемся извести крыс и тараканов.
Эта живность давно сосуществует с нами, с каждым поколением все больше приспосабливается к нам, а мы совершенствуем орудия уничтожения.
Чтобы надежнее ударить, сначала приманиваем врага.
Можно оступиться и опереться на простертую к тебе руку.
Или позволить порыву ветра раздуть подол платья. И присесть, в притворном испуге прижимая к ногам непослушную материю.
Или обжечь преследователя – все они мнят себя охотниками или хищниками – томным, призывным взглядом.
Или завлечь жертву в одну из конспиративных квартир.
Если дед проговорится, соглядатаи обязаны изолировать случайного обладателя тайных знаний.
Очнувшись в камере, дедовы собутыльники напрасно пытаются вспомнить.
Память сохранила только пустые бутылки на помойке. Трясущимися руками не выжать из стекла и каплю отравы.
Я манила их роскошным и испоганенным телом.
Они не могли дотянуться; в этой квартире цепью приковывала их к столбу, обкладывала сырым хворостом и поджигала.
Огонь медленно подбирался, цепь звенела перетянутой струной.
Пытала их и себя; когда более не могла терпеть, зубами впивалась в запястье, боль не перебивала желание.
Огонь пожирал тела; чтобы выжить, надо расковать грешников.
Молотом расклепывала звенья, попадала то по железу, то по пальцам.
А потом, путаясь в обрывках цепи, даровала им себя.
Или они даровали инструмент моего наслаждения; говорят, некогда на одном острове женщины порешили нахлебников.
Но уже через несколько дней сполна насытились победой.
Корабли обходили остров, женщины вплавь устремлялись за убегающими судами.
И гибли в морской пучине.
Мне удалось вскарабкаться на борт.
И команда, пуская слюни и потея от вожделения, выстроилась в нетерпеливую очередь у дверей моей камеры.
Трепещущие их ноздри улавливали запах женщины.
Все случалось за долгие годы поиска, трудно, почти невозможно выбрать достойного из многих претендентов.

25. Один такой зачитывался жизнеописаниями царствующих особ.
(Будто авторы жили при дворе, и правители делились с ними самым сокровенным.)
Я познакомилась с избранником, когда охрана очистила от машин центральную улицу.
Перекрыли ручейки и протоки, что впадали в эту реку.
Встали на берегу, ноги на ширину плеч, руки на воображаемом автомате.
Краска на стволе облупилась от смертельной работы.
Тяжелый взгляд исподлобья.
И не дай Бог неосторожная рука потянется к оттопырившемуся карману.
Одежда моя была изодрана дорогой поисков и похожа на одеяние нищенки, прорехи прихвачены неровными стежками. На лице угадывались морщины, кожа огрубела под палящим солнцем; так выглядят святые, что месяцами постятся в пустыне.
Уничтожить мужиков, хотя бы не знаться с ними, поклялась я, в пустыне замаливала грехи, только там удавалось следовать суровому обету.
На сороковой день поста упала на песок, стервятники сузили смертельные круги.
Напрасно пыталась отогнать их, они преследовали, когда ползла к оазису.
И молила, чтобы полоска зелени не оказалась очередным миражом.
Миражи манят нас, в пустыне находят выбеленные временем и обкатанные песком кости наших предшественников.
Когда-нибудь там останутся и мои кости.
После долгого поста устало и потеряно привалилась к стене.
Царский кортеж загрохотал копытами.
Карету везла запряженная цугом восьмерка лошадей.
Форейторы ощупывали асфальт раструбами миноискателей, натасканные на взрывчатку кони тревожно раздували ноздри.
Кажется, учуяли, всхрапнули и остановились.
Броневой колпак, похожий на колпак в испытательном центре, скрипуче – будто нельзя смазать изношенный механизм – надвинулся на карету.
Жерла электронных пушек нацелились.

26. Методику вроде бы отработали, пора было переходить к массовому производству.
Но придирчивый экспериментатор требовал добиться полного совершенства.
Или боялся передать новое оружие в нетерпеливые руки вояк.
Высшие чины заранее просверлили дырочки на погонах и прикупили орденские планки. Скорее бы получить звезды и ордена.
Наколки на груди покрылись пупырышками гусиной кожи. Лица былых и здравствующих правителей поблекли.
И под поздними наслоениями обнажилась основа, дарованная творцом при рождении.
Разлапистая клякса под левым соском, похожая на силуэт пистолета.
Дед задохнулся, рванул рубаху, нащупал такую же на своей груди.
Когда дед одерживал очередную победу, родинка эта радостно и угрожающе нацеливалась.
Или когда бабушка, дразнясь и играя, шутливо отталкивала своего повелителя.
А тот, принимая условия игры, умолял пощадить его.
Хватит, всю кровь выпил, притворно серчала бабушка.
Кровопийца вставал на колени, склонял повинную голову, уже не надеялся замолить грехи.
Бабушка сокрушенно разводила руками.
Еще не придуман нож на эту шею, и не сокрушить богатыря, то ли осуждала, то ли оправдывала святотатца.
Разве можно вмешиваться в божьи дела и улучшать человеческую породу? негодовала бабушка.
Иногда верила в Господа, иногда сомневалась.
Когда дед возвращался домой, прятала крошечную иконку под стопкой белья.
Тебя не переделать, выговаривала своему рабу или господину, но грязь к тебе не липнет, это не грязь, а необходимый материал для твоих опытов, уговаривала себя и деда.
И твоя родинка, как она на этот раз?
Заглядывала под рубаху, щупальца осьминога тянулись.
Но сворачивались, когда в испытательном центре деду необходимо было поделиться очередными свершениями.
Лаборанты в погонах были туги на ухо или ущербны, а генералы тем более не понимали, этих более всего интересовало строительство здания своей карьеры.
Но всегда находились случайные, заботливые и внимательные слушательницы.
Он наваливался на них всей тяжестью отчаяния.
Осьминог выпускал чернильное облако дымовой завесы.
Забивался под камни, прятался в своем убежище.
Отсидеться не удавалось, бабушка лаской и шутливым гневом выманивала его из гнезда.
Массировала сведенные судорогой брюшные мышцы, руки ее и губы до самой смерти оставались по-девичьи нежными.
Дед отдавался ласке.
И его зверь, нет, не зверь, чудище, дракон оживал под ее пальцами.
Осьминог нацеливался.
Когда на заре юности похитил он ее из позолоченной темницы – позолота давно облезла, под ней обнажилось изъеденное ржавчиной железо, - она безропотно отдалась насильнику.
Прошла через самые бесчеловечные пытки, теперь решили они окончательно добить пленницу.
Очередная шутка ее надзирателей, отработанный материал уже не представлял для них опасности.
Если медведь и не растерзает ее, преступная связь не даст потомства; и всегда можно доказать, что воспитывают они чужого ребенка.
Так шутили надзиратели, безобидными интригами скрашивая скучную свою жизнь.
Пусть тешатся и воображают, разрешили они, мы найдем достойных кандидаток вынашивать его сыновей; фабрика по производству гениев – получались разбойники и бандиты.
Медведь не растерзал; зверь чудесным образом оказался по мерке для вроде бы хрупкой этой женщины.
Они сошлись: две противоположности, взаимоисключающие понятия, и уже не могли существовать поодиночке; так плюс не существует без минуса; только в математике все разложено по полочкам, в жизни в каждом достаточно и от Бога и от дьявола.
Сказать, что они были счастливы – ничего не сказать; если один был островным вулканом, то другая океанскими водами поглощала этот огонь, грохот и столбы дыма стояли над полем битвы.
Но женщина всегда помнила о подлоге; когда невозможно было вынести тяжесть этой памяти, отстранялась от повелителя.
И осьминог опять прятался в чернильном облаке и забивался под камни, родинка уже была похожа на пистолет.
Проснулся ребенок, подожди, это наш ребенок, вырывалась женщина из смертельных объятий.
Только казалось, что руки его сокрушат любую преграду, ничто не устоит перед материнской любовью.
Он придет из школы, пора делать уроки, отвести в литературный кружок, на занятия музыкой.
Какие танцульки, какие стишки? взрывался дед, разве так вырастит мужик? но подчинялся и отступал под осуждающим ее взглядом.
Ну хорошо, есть потайная квартира, спрячемся вдвоем там, где не будет ни танцев, ни хорового пения.
Вертеп, туда водят наложниц, различила бабушка, простыня насквозь пропиталась их потом.
Отказалась, но мысленно пожелала, чтобы он насильно отвел ее туда.
Вместо этого дед пропал в исследовательском центре.
В тот последний день различил родинку под наколками на груди.
Пистолет этот готов был ударить.
Броневой колпак уже опустили, электронные пушки нацелились, что ему эта малость.
Так некогда на полигоне выломал он защитные створки, смертельное излучение обрушилось взбесившимися частицами материи.
Тот опыт удался, кожа обуглилась, кровь потеряла цвет и насыщенность.
Только он выжил после катастрофы, кажется, ничему не научила его гибель товарищей.
Могучим плечом уперся в колпак, металл зазвенел перетянутой струной.
Соглядатаи раскудахтались потревоженными наседками.

27. Так привиделось мне, когда после сорока или пятидесяти дней заточения выбралась на улицу.
И еще припомнился правитель, что некогда проезжал по центральной улице.
Или еще более ранние события; если знают более двух человек, тайна становится всеобщим достоянием; я рассказала о тайных наших корнях непримиримому борцу с засильем сионистов.
Демонстранты собрались перед домом правительства.
Всего несколько человек, это не имеет значения, так полноводная река начинается с ручейка и прогрызает русло в граните, так некогда семеро смертников протестовали против ввода наших войск в Чехословакию.
Протест их длился секунды, искусствоведы в штатском скрутили смутьянов.
И вскоре уже ничего не напоминало об их выступлении, выбитые зубы смели в канаву, пятна крови засыпали песком.
Если случайные зеваки и заметили их потуги, то поспешно открестились от увиденного.
С партией и правительством…, всеми фибрами души…, не знаем, ничего не заметили…, под руководством мудрого нашего кормчего…
Нынешних протестующих было ненамного больше той жалкой и великой кучки, плакаты и лозунги были намалеваны кое-как и наспех.
Собрались в основном старики, что достаточно за свою долгую и трудную жизнь натерпелись от инородцев.
Меня поставили руководить фабрикой, вспомнил один из них, но главного инженера дали из этих.
Он показал, еще больше удлинил огромный нос. И тот уже не только доставал до губ, но свешивался на дряблую грудь.
А те, те…, сбился и замолчал забывчивый ветеран.
Они тянут своих, помогают своим, стоит одному просочиться!.. научил предводитель.
Этот был хорош, лицо раскраснелось, глаза метали молнии.
Очередная молния ударила, я ощупала асфальт, от неглубокой воронки разбежались трещины.
Деду многократно намекали о ненадежности его окружения.
Консультанты в погонах морщились, листая списки сотрудников.
А дед назло им переиначивал древнюю историю.
Это мы – коренные обитатели наших равнин, а вы пришли, уничтожили, а потом перекроили хроники.
Историю всегда пишет победитель, как подгоняет костюм по уродливой фигуре.
Мы – коренные, если бы побывали в нашей деревне…
Надзиратели не поверили, а его деревню не удалось отыскать и на самой подробной карте.
Наверное, брошенные дома сгнили, и развалилась железная башня, где томилась принцесса.
Ничего не осталось, но дед настаивал и подбирал сотрудников с труднопроизносимыми фамилиями.
Когда-то в России были немецкие поселения, балбесов воспитывали французы, англичане строили железные дороги, все нации перемешались в разношерстной дедовой команде.
Так дразнил он генералов и комитетчиков, те надеялись потом посчитаться с ним.
Они посчитались, подсунув субъекта с приметной родинкой на груди.
Власть в те давние годы негласно боролась с инородцами, в наши дни мы согласились с жестоким, но правдивым утверждением известного поэта.
Русский человек ленив и нелюбопытен, обобщил тот свои наблюдения; чтобы избавиться от этих недостатков, нынче охотно приглашаем варягов; требуется незаурядное мужество: протестовать против очередного пришествия.
Дом правительства охраняли солдаты, один из них сплюнул, услышав революционные призывы.
Консультант погрозил пальцем, посчитав плевок явным нарушением устава.
Провинившийся растер харкотину подошвой; зря вы придираетесь, гражданин начальник.
А он ушел от меня, трясущимися руками и таким же прыгающим голосом обвинила старушка, их тянет к своим, разлюбил меня, проклятый жид.
Их тянет к своим, развил ее мысль предводитель, они уходят к ним, прихватывая наше добро!
Растаскивают по крохам многострадальную нашу землю! вошел он в раж.
Щедро политую кровью наших предков!
Где только ни складывали они буйную свою головушку!
Как только ни пытали нас орды захватчиков!
Под корень вырубали жизнь.
А мы буйной порослью поднимались от пенька.
Не получилось мечом, так теперь тихой сапой! призвал к протесту свою команду.
И был прекрасен в праведном гневе. Взъерошенные волосы нацелились смертельными гадами, глаза метали молнии – на асфальте оставались воронки, даже на центральной площади можно было запросто переломать ноги, - щеки пошли красными пятнами, плащ и рубашка распахнулись.
Моросил нудный осенний дождь, его команда по-птичьи нахохлилась.
А ему была нипочем осенняя хмарь.
Меня потянуло к нему, так железо тянет к электромагниту, когда на обмотки подают напряжение.
А у нас подобный поселился в коммунальной квартире, пожаловалась другая старушка.
И скоро оккупирует все освободившиеся комнаты, всю квартиру, весь дом! обличил предводитель.
А у нас директор…, предки его из тех пленных французов.
А на рынке что творится! нащупали обвинители больную тему.
Второе пришествие! выступили недружным хором.
Русскую речь скоро не услышим.
И детишки ихние помогают родителям, вместо того, чтобы ходить в школу.
Пусть не учатся, пусть всегда будут работать грузчиками и подсобниками! милостиво разрешил предводитель.
Один из охранников стыдливо отвернулся от толпы и дотянулся до кобуры.
Но достал не пистолет, а бутерброд с копченой колбаской.
Зубы прицелились.
Это еще больше взбудоражило демонстрантов.
Губернатор китайцев выписал на бросовые земли, так у них все растет, даже арбузы, обвинил один.
А ученые наши, за ихние деньги…, подхватил другой.
А самые умные давно поменяли фамилии, прошамкала сообразительная бабка.
Как хорошо было при проклятой старой жизни! вскинулся старичок.
При ласковой, доброй жизни! едва не растерзали его, не надо было думать и крутиться, все решало начальство.
Если бы проклятые коммуняки не зажрались…, упорствовал старичок.
Жрали, да нам давали, урезонили его.
Крошки с барского стола!
А много ли нам надо?
Инородцы, напомнил командир, попытавшись вернуться к истокам.
А производство ты сам развалил! схлестнулась его команда в словесной баталии.
И от такой крокодилицы любой уйдет, а земля плодоносит у тех, кто вкалывает сутками!
Раньше мы умели вкалывать, пока нас не развратили, попытался вразумить их предводитель. И инородцев заслали к нам оттуда, привезли в опломбированном вагоне, чтобы по дороге не растерзали! намеренно упростил ситуацию.
Рубаха его распахнулась, волос на груди свалялся под моросящим дождем, под левым соском – заросли еще не заполонили эту поляну – угадывалась разлапистая, похожая на шестиконечную звезду родинка.
Будто в предыдущей жизни тело это принадлежало самоубийце, и сердечная боль постоянно терзала нового обладателя изношенной оболочки.
Нет, не принадлежало, подступила я к предводителю; дед воображает, что творит добро, но только выжженная земля остается за ним.
Какой дед, какое добро? растерялся мужчина.
Обычно я горблюсь при знакомстве, на этот раз лица наши были вровень.
Одежда его пропотела, таким и должен быть мужчина, когда, поплевав на ладони, хватается за топор.
Или за вилы, в умелых руках это оружие пострашнее меча и копья.
Тело твое, эта временная оболочка, не принадлежало самоубийце, вспомнила я основы реинкарнации или попыталась удержать деда на краю пропасти, просто он творит зло, когда перекраивает память преступников, ведь ты же искренне ненавидишь инородцев?
Я спасаю Россию, вразумил он нерадивую ученицу, изгнание инородцев – лишь частица этого спасения.
Да, подбросила я поленья в огонь – и пламя взметнулось, опалило лица, - любая вера заслуживает сочувствия, если веришь искренне и исступленно.
И неподсудны инквизиторы, что со слезами на глазах сжигали еретиков, славны и первые христиане, призывавшие к равноправию, достойны восхищения и комиссары, что поднимали нас в атаку и шли впереди солдат.
Конечно, я пойду впереди! обещал мужчина.
Пришло время погибнуть за нас, правительству надоели демонстранты, фургон с решетками на крошечных зашторенных оконцах с рычанием выкатился на арену.
Дверь распахнулась, горошинами из стручка посыпались служивые.
Целых два бойца, этого было достаточно, чтобы повязать предводителя.
Охранники, что стерегли правительство, на этот раз действовали по инструкции: подтянулись к парадной и застыли истуканами, ноги на ширину плеч, руки на ствол воображаемого автомата.
Не только облупилась краска, но и ствол раскалился от долгой работы.
Старички попытались грудью прикрыть предводителя, но по причине плохой координации движений расступились, образовалась просека, с гиком и свистом подступили захватчики.
Лошадиные морды оскалились и уронили пену, мундштук порвал губы, копыта содрали тонкий слой земли.
Пустыня наползла на оазисы, их обитателям не выжить на песке.

28. Мой подопечный рванул рубаху, живот тоже зарос волосом; обычно так зарастают южане, предки его наверняка жили на восточном побережье Средиземного моря, где на крошечном пятачке перемешались десятки племен.
И хотя Объединенные Нации передали эти земли потомкам якобы древнейших их жителей, еще раньше туда пришли другие народы.
И дед поэтому не поменял имя и отчество, не мог оборвать незримые эти нити, что связывали его со сказочной древностью.
Так попыталась объяснить я своему подопечному, когда подступили всадники.
Мужчина подставил обнаженную грудь
Шерсть встопорщилась, будто войско ощетинилось копьями, брючный ремень лопнул, хотелось запустить под него руку, чтобы волосики искололи и мои пальцы, узник ухватился за спадающие штаны.
Команда его расступилась, эти старички просто прогуливались, дышали свежим воздухом, осенний дождь – лучшее время для прогулок; все равно не спасти осужденного; они потом дома выскажут свое возмущение.
Раньше, когда разгоняли смутьянов, газеты, радио и телевидение стыдливо помалкивали, и как-то не очень верилось устному преданию и вражьим голосам; нынешние борзописцы в черных красках опишут муки в очередной раз изнасилованного народа.
Как любит повторять вождь и учитель новых коммунистов, если вы снова отдадите нам поводья…
(Былые возницы сами брали, ни у кого не испрашивали разрешение.)
Если отдадите поводья, то на этот раз мы доскачем, просто было столько дорог, что наши отцы и деды заплутали в многообразии.
Однако под их умелым руководством из аграрного придатка страна превратилась в развитую индустриальную державу, мы одолели врага, подравняли всех в одинаковой обездоленности; а если погибли невинные ( не бывает таких, мы грешны уже по причине рождения, в грехе и похоти зачали нас), то при рубке леса всегда летят щепки, утверждает народная мудрость.
И пусть после этой оздоровительной рубки многих не досчитаемся в своих рядах.
Нам не в чем каяться, и мы не склоним гордую голову.
Так или примерно так утверждает новый вождь; я самонадеянно вознамерилась впихнуть другого на этот пьедестал.
Чтобы вместо словесного поноса разобрался он с инородцами.
(Их иногда еще можно было опознать по именам и отчествам.)
Для этого заслонила его от подступивших морд.

29. Незадолго до этого высшие армейские чины собрались на внеочередное совещание.
Не существует неразрешим проблем, не сомневались они, и на этот раз что-нибудь придумаем.
Вместо того, чтобы создать очередное средство массового уничтожения или усовершенствовать оружие, наш подопечный подобно Панкратию или Пилатию Как-Там-Его умыл руки, заявил начитанный председатель.
Ручные ракетные комплексы? всколыхнулось высокое собрание.
Надо знать древнюю историю, и у древних можно поучиться, они не занимались восстановлением лесов и населяющих их зверюшек, объяснил главный.
Чего? изумились присутствующие, да на наш век хватит палок и псов.
При современных средствах убеждения…, усмехнулись представители спецслужб.
Зачем нам психотропные средства? достаточно зажать нечто в тиски, развили они свою мысль.
Медальки их победно звякнули.
Особое строение головного мозга, неосторожным обращением можно повредить эту хрупкую конструкцию, урезонил их председатель.
Насколько проще работать с обыкновенным подручным материалом, отзвенели и угомонились медальки.
А если потравить его зверье и посадки? предложили сообразительные генералы.
Перейдет на другой участок, вздохнул председатель.
Но, как известно, не бывает неразрешимых проблем, постепенно высокое собрание пришло к приемлемому решению.
На наш век хватит лесов и зверюшек, а потом хоть потоп, бесполезно и накладно это так называемое всеобщее достояние оставлять детям.
То ли дело драгоценности и счета в иностранных банках.
Впрочем, детишки наши все равно промотают нажитое непосильным трудом добро.
И счастливы и предусмотрительны те, что не оставили потомство.
Кукушка подкинула яйцо, ничего не подозревающие родители вскормили чужого птенца.
И даже родовой отметины не было на груди приемного сына. Родинки, похожей на огнестрельную рану.
(У меня с годами все явственнее проступает родинка. И след этот ничем не вытравить.
Если тебя вырастили, воспитали, вложили душу…)
Чужой ребенок, чужая внучка.
Любая генетическая экспертиза запросто подтвердит не идентичность материала.
Экспертизу провели, результаты ее случайно попали в руки деда.
Летчика на секретном аэродроме предупредили, тот на форсированном режиме попытался уйти от преследователя.
(Если он разберется в подставе, если заподозрит тебя…, запугали летчика.
У тебя семья и дети, напомнили ему.
А так получишь памятный значок из рук самого главного.
Идите вы со своими побрякушками, хотел достойно ответить летчик, но вместо этого взял под козырек и прищелкнул каблуками.)
Рассвирепев, дед сметал любые преграды, его не сумели перехватить на летном поле.
Истребитель взревел, пытаясь уйти от преследователя.
Богатырь уцепился за фюзеляж, широко расставил ноги, мускулы вздулись и окаменели.
Самолет колесами зарылся в бетон.
Преследователи или попали в реактивную струю, та размазала их по камню, или разбились о богатыря.
Докопаться до истины, как в любом исследовании, бредил беглец, подтягивая к себе самолет.
Пусть самая страшная и больная истина, научил пилота.
Не надо, кому от этого станет легче, едва не проговорился тот, любую истину обернут они к своей выгоде.
Нет, правда сама по себе - величайшее достояние, схлестнулись мужчины.
А ты пробьешься ракетным обстрелом, где каждый разрыв причиняет невыносимую боль? спросил летчик.
Вперед, лучше такая боль, чем их вранье, согласился дед.
Мне бы твою силу, вздохнул его оппонент – самолет взмыл над базой.
И более всего летчику хотелось ударить по генеральскому бункеру.
Вместо этого, по-волчьи оскалившись, обернулся к своему пассажиру.
Из-за вас, тупых высоколобых! проклял его.
Без вас мы бы до сих пор ходили в звериных шкурах и бились на дубинах!
Или без тех, кто отдает преступные приказы!
Уничтожить всех генералов! размечтался он.

30. Всех генералов, все их нажитое неправедным трудом добро, за тридевять земель услышала бабушка.
В своей комнате бесшумно поднялась глубокой ночью – не скрипнула ни одна пружина, - так же тихо оделась.
Я насторожилась на отчаянные удары сердца.
И надо добежать, вцепиться и повиснуть на руках и одежде, а я барахталась в болоте и не могла выбраться из трясины.
Услышала, как с лязгом и скрипом закрылись крепостные ворота.
И даже тараном не высадить их; сначала надо выбраться из трясины.
Выламывая руки из суставов, попыталась дотянуться до нависшего ствола березы.
Она не уйдет далеко, отыщет деда, они подождут меня; ногой нащупала притопленное бревно.
Ничком упала на кочку, долго не могла отдышаться.
А потом доползла до входной двери, но разбилась о железо.
Да, конечно, они подождут, уговаривала себя, просто в любви смешиваются дни и ночи. Когда любишь, устремишься и глубокой ночью.
Уговаривая себя, вспомнила былые навыки, как по веревке карабкалась на седьмой этаж общежития, веревка эта истерлась, мочалкой торчали оборванные волокна.
Но если повезет, можно в последний раз забраться на вершину.
Не только дверь моего убежища была укреплена железом, но и на окнах стояли решетки, я вцепилась в изъеденные ржавчиной штыри, уперлась ногой.
С очередной командой собутыльников дед штурмовал винный склад.
Будто в город ворвались кочевники, защитники полегли на стенах, женщины укрылись в храме.
Но захватчиков не остановил суровый лик Бога на доске при входе, напрасно мы прикрылись распущенными волосами.
Если мир наш сгинет, если уцелеют немногие, то далеко не лучшие представители рода человеческого.
А грубые, нахрапистые, не ведающие сомнений и жалости.
И мир, что создадут они, станет еще более жестоким и кровавым.
Чтобы этого не случилось, надо выбраться из ловушки и спасти деда.
Штыри неохотно поддались моим усилиям.
И надо торопиться, на востоке едва заметно посветлело небо.
Заревом пожара, а не отблеском нового дня.
Штыри поддались, обдирая бока, протиснулась в дыру, повисла на веревке. Та зазвенела и лопнула, сорвалась в ущелье, разбилась, не сразу удалось собрать себя из осколков.
Прежде чем устремиться в погоню, задрала морду.
Луна нашла прореху в сплошной пелене туч, тусклый свет ослепил, застонала или завыла на луну.
Патрульная машина наехала на столб, потом попятилась, развернулась с визгом шин, охотники на номерах побросали ружья и убежали.
Тот стон накрыл их воем реактивных турбин.
На востоке поднималась заря пожара, бабушка заслонила деда от огня, я побрела к ним.
К единственно близким людям; мужчины приходят, жадно набрасываются на лакомство, и отваливаются, унося с собой частицу моей души.
Остается пустота; оказывается, боль утраты и боязнь одиночества можно отыскать и в этой пустоте.
Брела, потом ползла на коленях, потом червем после проливного дождя, раздирая тело о жестокий камень, извивалась по асфальту.
Но с каждым судорожным движением приближалась к цели.
Стандартные коробки новостроек сменились трехэтажными домами, возведенными еще немцами, город как крепостной стеной огородился частоколом многоэтажек, к ним подступило непроходимое болото, на острове догорал генеральский особняк.
Генерал совещался с западными коллегами на европейском курорте, армейские его слуги выбросились из горящего дома.
И теперь барахтались в болоте, пиявки и гады облепили сдобные тела.
А я, торопясь добраться и спасти, уже не ползла, а шагала по склонившимся в рабском поклоне телам, вдавливая в грязь обманчивую эту сдобу.
Горячий ток дыма вздымал денежные знаки, американские президенты корчились и погибали в огне.
Их тени ложились на другую тень с простертыми в проклятии руками, я и не подозревала, что бабушка такая большая.
Но напрасно устремилась к этой тени, вспыхнул особняк на скале, потом еще один, спрятавшийся за оградой; на пики, что торчали поверх стены, были насажаны черепа незадачливых моих предшественниц. Пустые глазницы привычно взирали на нашу суету.
Тень мстительницы возникала то у одного, то у другого особняка, и тогда огонь пожирал даже камень и железо.
И я не знала, как остановить это неистовство.
Не имеет значения, кто тебя породил, позвала деда, это только единичный, хотя и очень болезненный акт.
Но отрадный в отличие от одной только боли, когда плод вычерпывают ложкой, поделилась своей бедой.
Бедная ты моя, зачем ты? ужаснулась бабушка.
От порочного семени родится еще более порочный сын, тебе повезло, таких как дед больше не существует, призналась я бабушке, если ты его потеряешь…
Если ты его потеряешь, то напрасно вычищать и выжигать грязь и подлость нашей жизни; важно, кто воспитал ребенка, кто вложил свою душу.
Я обманула его, призналась женщина, мы из царского рода, меня выхолостили, чтобы прервался род, разве могла я признаться в этом?
Но вы воспитали, настаивала я, и не ваша вина, что сын споткнулся и разбился, я тоже споткнулась, но не разобьюсь, обещала бабушке.
Следующий раз, если найду не поганое и не подлое семя…
И тогда земля моя зазеленеет дружными всходами, на краю пропасти обманула бабушку.
Не спасти двоих, сил не хватает и на одного, если мы не спасем деда…
Если не спасем, то гомункулы разбредутся по свету, только творец может уничтожить увечные свои создания.
Вы воспитали и вырастили, позвала я деда, неужели ты забыл, как подбрасывал и прижимал меня к груди?
А когда рушился мир, когда ты сам разрушал его, заслонял от обломков.
И я верила, мир наш выстоит, если ты рядом.
Теперь моя очередь, я заслоню, тебя снова обманули, использовали в своих целях.
Мы не выживем без тебя, неужели ты забыл нас? позвала я деда.
Мы не выживем без тебя, сказала бабушка.
Когда я тебя увидела, дикаря в звериной шкуре и в домотканой ткани, будто ударила молния, ожили вулканы, содрогнулась земля, позвала его бабушка.
И я старалась быть достойной своего избранника.
Просто твои горки были для меня неприступными вершинами.
Или наоборот, женщины мудры от природы.
И какой смысл мстить нашим палачам?
Давно истлели их кости, а дети их, может быть, отказались от родителей.
А если и пошли по следам, пусть Бог накажет их.
Как наказал меня, я молила, но сомневалась, а в вере нельзя сомневаться, сказала бабушка.
Без оглядки, головой в омут.
Но если найдешь другую, если родит она тебе сына, ты еще молодой и вечно останешься таким, послушно отойду в сторону.
Вы отворачиваетесь, стоит морщинкам обезобразить наше лицо.
Не морщинам, канавам, каньонам, за долгие годы слезы прожгли камень.
Уходи, если не можешь простить, если не забыть того обмана.
Но оглянись на прощание.
Если помнишь ту до смерти запуганную девчонку.
Что майским листиком дрожала и зеленела в твоей руке.
Благодаря этому листику из зверя, из дикаря превратился ты в человека.
Если помнишь, сказала бабушка.
И ладонью рубанула наполненный видениями воздух наших воспоминаний.
Крест-накрест, перечеркивая былое.
Силы иссякли, сил хватило только на последнее отрицание.
Обмякла, я подхватила тяжелое тело.
Битва закончилась, на смертельном поле догорали останки механических чудищ, земля была нашпигована осколками железа.
И еще долгие годы ничего не вырастит на пепелище.
И если не выстоять, отдать мертвой земле ее тело, оно тоже превратится в руины.
Вся тяжесть и беда мира оттягивали руки.
И когда терпеть стало невмочь, когда я смирилась с поражением, когда погасло Солнце и погибла Вселенная, родные руки перехватили груз.
Дед выжил, тело его было искорежено пулями и снарядами, каждая рана была смертельной, прямо на глазах непорочная кожица любви и надежды затягивала чудовищные раны.
Ты – моя единственная, признался дед. Я никогда не ведал других, даже не смотрел на других, покаялся он.
Я знаю, едва слышно сказала бабушка.
И не было вранья и недомолвок, мы прожили долгую и счастливую жизнь, сказал мужчина.
В любви и согласии, подсказала бабушка.
В любви и согласии, согласился мужчина.
И голос его, обычно грубый и властный, зазвенел чистым и прозрачным колокольчиком и всколыхнул душу.
И если затопит любовь и нежность, то не выбраться из этого обмана.
Чтобы этого не случилось, я зажмурилась и ладонями зажала уши.
Все равно видела и слышала.
Как двое слились на фоне пожарища. И огонь не накрыл их.
Как шептали запредельные слова, что смешны и наивны при дневном свете.
Как маяком освещали мой путь, а я не желала следовать спасительным светом.
Не видела, не слышала, не знала, забыла; память нашу не дано вытравить.
И можно разбудить и гомункулов, что породил преступный ученый.

31. Я попыталась растормошить одного из них.
Когда звериные морды и стволы надвинулись, заслонила его.
Там ближайший мой родственник! уперла палец в небо.
Тучи, что до этого шли рваной комковатой чередой, сошлись и нависли черным и грязным брюхом.
Если проткнуть его, то жизнь захлебнется в потопе.
Палец уперся.
Напрасно мой подопечный пытался выбраться из трясины моего воображения.
Когда я возжелаю…
Человек может верить во что угодно: в очистительную силу огня, во всеобщее равенство и братство, в тлетворное влияние инородцев, не имеет значения, лишь бы вера была искренней, научила и поверила я.
Разве вы сомневаетесь в этом? подступила к его гонителям.
Иногда в минуты любви и отчаянья, и отчаянье все больше затопляет мою душу, заставляла безоговорочно верить людей.
Экзаменаторов, что будто откровению внимали моей галиматье.
Подобранных в канаве очередных избранников.
Если нуждались они в богатстве, была самой богатой наследницей.
Это мои танкеры развозили нефть, мои насосы вычерпывали ее из недр, по моим трубам текла она. Мои рабы копали на золотых приисках и на алмазных копях – все это барахло швыряла к ногам жаждущего.
И он черпал обеими руками, зарывался по пояс, по грудь, с головой.
Если необходимы были слава и почет, то и это получал сполна.
И верующие – попробуйте только усомниться! – боготворили наконец-то явившегося спасителя.
Но заранее готовили гвозди, чтобы было чем прибить к кресту.
Впрочем, большего и не заслуживают наши пророки.
Больше – только забвение; поэтому хочу я рассказать о великом и преступном своем деде.
Поэтому красной тряпкой дразню быка.
Красное – цвет крови, под такими стягами всколыхнули на борьбу рабочих; их надежды померкли под рутиной лживых слов и символов.
Новый пророк явился, я помогла ему уйти от преследователей; их машину занесло на крутом повороте, еще один взрыв потряс горы, а те разве что уронили несколько камней.
Если ты искренний, то есть настоящий, приманила я мотылька.
Мой огонь разгорелся.
Дед такой, с усмешкой подумала я, выжженная земля остается за ним, если его и подобных ему изгнать из страны, прекратить чудовищные эти эксперименты…
Взмахнула красной тряпкой.
Бык всхрапнул и прицелился.
Нижний конец мулеты намок и отяжелел от крови.
Бык устремился.
И если зазеваться, смертельные рога войдут в твою плоть.
Экспрессом на полном ходу промчался в миллиметре от тела. Дыхание обожгло, заросшая грубым волосом шкура теркой содрала кожу.
Он затормозил, на песке остались четыре канавы, развернулся для очередной атаки.
Глазки разгорелись, отравило смрадное дыхание зверя, в шкуре копошились гады.
Я зажмурилась.
Переулками и проходными дворами уходили от преследователей.
И если сначала я тащила его, то под конец ослабла от безумного бегства.
Куда и от кого бежим? будто можно убежать от себя и отсидеться в бункере за слоями свинца и бетона.
Будто можно отсидеться в бункере, дед все равно выкурит оттуда, сказала я.
Это его заслали к нам и привезли в опломбированном вагоне, дразнила быка, нас не поймают, посмотри, с кем борются.
Власть запустила щупальца на рынки, где преобладали инородцы.
Они торговали всем и вся, иногда попадали в облавы, мамой клялись в непорочности и откупались звонкой монетой.
Служивые с недовольным видом принимали мзду, в виде исключения разрешали торговать, обманывать и так далее; одни прятали выкуп в карман, другие за пазуху, благостный груз оттягивал гимнастерку, служивые были похожи на беременных монашек.
Те тоже гордились своей чистотой, а когда подходил срок избавиться от бремени, ссылались на злой северный ветер.
Так или примерно так сказала я беглецу.
Международный центр сионских мудрецов, вспомнила старую фальшивку, постепенно они прибирают к рукам все страны, это меня заслали в опломбированном вагоне, я твой враг и преследователь.
Уже не тащила, да никто и не гнался за нами, что взять с двух бродяжек, случайно оказавшихся на чужом застолье?
Милиция по рынкам оттачивала свое мастерство.
Отпусти меня, попросила преследователя, просто показалось, что смогу с тобой.
А ты действительно из этих мудрецов? все еще сомневался тот.
Да, призналась я, и мой дед настолько уверовал в победу, что не удосужился сменить имя и отчество.
Авраам, Исаак, Иаков, перечислила своих предков.
Дебора, вспомнила свое имя.
Они искали в пылающем городе и на пепелище, наконец, обрели недостающие половинки, вспомнила бабушку и деда, слились в одно целое, я их не забуду.
Авраам за медные гроши сдавал напрокат свою жену, Исаак невзлюбил первенца, Иаков надул ослепшего в старости отца, Дебора призывала крушить и убивать, прокляла себя и своих предков, нам есть, чем гордиться, попыталась избавиться от преследователя.
Он был уже не быком, но больше походил на кота, тот сладко жмурился на библейские имена. Но все же и в этой сытости не растерял присущую ему настороженность.
Светлые волосы и голубые глаза, вгляделся в пленницу.
Мудрость помноженная на хитрость, разъяснила я нашу сущность, мы засылаем лазутчиков, они перенимают вид и нравы местного населения.
В Африке мы черны как смерть, в Азии лица наши желты от малярии, на Руси мы охотно принимаем горячительные напитки.
Спаиваем народ, это тоже входит в планы сионистов.
Бык затоптал неумелого мотодора; крючьями – они смертельно вонзились – подцепили мой труп и уволокли с арены.
Кровь присыпали песком, или обернулась она ржавчиной, ржа разъела мою душу.
Предъяви доказательства, потребовал мой преследователь и повелитель.
Притащил в трущобы, двери кабаков были распахнуты, среди клубов табачного дыма были видны разгоряченные лица.
Пили и пустой кружкой стучали по столу, требуя добавки, и рвали на груди рубаху, доказывая правдивость бредовых своих измышлений.
Потом привычно расползались по норам, и если супружницы боязливо выговаривали им, примерно наказывали их.
Кулак вонзался в квашню, или обдирали костяшки о мешок с костями.
Супружницы или отвечали на побои, или как должное воспринимали науку; все это кончалось нехитрым праздником любви, что справляли еженедельно, или ежемесячно, или ежегодно.
Любовь эта была сродни каторжным работам, к которым приговорили нас актом рождения.
И бесполезно вдалбливать очевидную эту истину.
И не стоит оглядываться на немногих избранных.
Что после долгих поисков – не было никаких поисков, они встретились и ударила молния, ожили вулканы, содрогнулась земля – нашли друг друга.
И любовь их не поблекла с годами.
Бесполезно подглядывать и устремляться за ними.
Там, где они одним прыжком одолеют пропасть, нам суждено упасть и разбиться; и огонь, что только опалит их крылья, дотла сожжет нас, и буря погубит, и зима заморозит; мы давно уже и не стремимся, равнодушие и безразличие паутиной опутало опустошенные наши души.
Все что угодно, кроме безразличия! прокляла я нашу жизнь, если не угнаться в любви – ее не существует, или я проглядела, - то остается ненависть, это еще более действенное лекарство против безразличия.
Он привел меня в клетушку, что Власть выделяет убогим.
Иногда на улице подбирают людей, начисто забывших об истоках.
Тогда наскоро и неумело заполняют чистые листы их памяти.
Некоторых можно использовать, большинство же безжалостно отбраковывают.
Этот негодный материал рассовывают по клетушкам казенного дома.
И они, как и положено, ходят на работу, где подметают заводской двор, или грузят и перекатывают, или занимаются иным общественно-полезным трудом; постепенно спиваются, могилы их зарастают сорными травами, никто не склонит голову у печального холма.
Но иногда Власть ошибается, и в этом бросовом материале можно отыскать незамутненную ненависть.
Я попробовала.
Ненавижу твой волос, как у дикого зверя! оттолкнула его, когда он завлек в свою клетушку.
Деревянный дом на окраине раньше использовали под хлев или конюшню, потом хряки и лошади разбежались, хлев кое-как подлатали, поселили там заслуженных деятелей.
Некоторые после варварских, но необходимых властям экспериментов потеряли память, другие настучали на бывших соседей и более не могли обитать рядом с людьми, третьи тоже как-то выслужились.
Конюшню поделили на клетушки; пытливые уши приникли к тоненькой переборке, пальцы проковыряли дырочки.
Весь сарай обернулся одним соглядатаем.
Так присматривали за дедом, давно уже не замечал он пристального их внимания.
Дикий волос, неразвитый ум, оттолкнула преследователя.
А мы мудры от рождения, племя наше прошло через великие испытания. И пусть многие погибли, у выживших обострились и чувства и умственные способности, придумала я.
Мало, еще, потребовал недоверчивый преследователь.
Глазки его покраснели, на искусанных губах вспенилась кровь.
Скажи еще, чтобы наверняка, не ошибиться, прохрипел он.
Медленно и подробно обрывал пуговицы на рубахе, обнажалась грудь в черном волосе.
Пуговицы, молнии, застежки, можно запутаться в этих подробностях; пусть он заплутал, но когда-нибудь выберется, пальцы его дотянуться, улитками проползут по телу, останутся волдыри и ссадины.
Чтобы этого не случилось, тоже обрывала пуговицы, и говорила, заговаривая боль.
В любой стране меня встретят свои, придумала я, всеобщее наше братство обеспечит начальным капиталом, создадут необходимые условия.
При любом строе: дадут рабов, припишут крестьян, кусок хлеба намажут толстым слоем масла, разве это не доказательство? вопросила я.
Пальцы наши обрывали пуговицы и раздирали материю, та лопалась со скрежетом железа по стеклу, глаза и уши соглядатаев содрогались от грохота.
Несчастные эти люди запросто могли ослепнуть и оглохнуть, но вместо того, чтобы укрыться, предпочли умереть на боевом посту.
Бесполезно бороться со строем, с пустыми принципами, воззвала я в этой населенной призраками пустыне, следует выбрать конкретного человека, вот – этот человек.
Доказательства? усмехнулась я, откуда у вас постоянный недород, несвоевременное наступление очередного зимнего сезона, засухи, наводнения, нищета и голод?
Это мои соплеменники ненасытными пиявками присосались к телу русского народа.
И напрасно думаете, что у кормила ваши люди, глотая слова и брызгая слюной, торопилась высказаться я, это тоже наши лазутчики, еще их родители или деды поменяли фамилию, если их вывести на чистую воду…
Не смей, я сама! оттолкнула насильника.
Надеюсь, ты моешься руки после сортира?
С каким удовольствием, нет, с какой ненавистью…, прохрипел он.
Наконец содрал пропахшие потом свои тряпки.
Хотелось зарыться в них лицом, вдохнуть и задохнуться.
Я отступила, спиной уперлась в перегородку, та вонзилась, соглядатаи отпрянули, глазки их воспалились, а уши поникли пожухлыми листьями.
Распахнулась насильнику.
Крестом разбросала руки, но свела ноги, чтобы можно было прибить одним гвоздем.
Гвоздь уже отковали, конец его был похож на наконечник гарпуна. Когда лезвие вонзится, его не вытащить из раны.
Зверь его был подобен этому лезвию: головка разбухла и налилась черной кровью.
Волос встопорщился, пики нацелились.
Наконец, я смогла разглядеть родимое пятно под левым соском.
Оно было похоже на шестиконечную звезду с острыми кромками.
Нам нельзя, у меня такая же рана, прохрипела и попыталась вразумить палача и насильника приговоренная к смерти и поруганию пленница.
У меня такая же, дотянулась и приподняла тяжелую левую грудь. Моя земля еще больше искорежена разрывами.
Сестры и братья, прохрипела я, все люди – ближайшие родственники; мы произошли от общих прародителей.
От Адама и Евы, или от Сарры и Авраама, вернее только от Сарры, это из ее ребра слепили первого насильника.
Все религии осуждают кровосмешение, как для этого надо ненавидеть друг друга.
Спасибо, ты одарил меня ненавистью, отблагодарила палача.
Но когда он навис, ужом выскользнула из его рук, грубый и жесткий волос опять разодрал кожу.
Что ничтожные эти раны по сравнению с одной – смертельной.
Истекая кровью и желанием, ужом выскользнула из его объятий; лицом и грудью к стене, раздирая лицо и грудь о щербатую стену.
Соглядатаи ослепли и оглохли, но возжелали и призрели эту боль; если рядом оказались жены или подруги, то навалились на них на случайном этом празднике, или запустили вороватые руки под брючный ремень.
А женщины сладострастно раскинулись на скрипучем топчане.
Нам – женщинам свойственно воображать и надеяться, вообразили и отдались надежде, извивались и стонали под искореженными стиркой и уборкой своими пальцами.
Грудью распласталась по стене, ягодицы напряглись.
Нет, нельзя, обморочно повторяла я, это тоже кровосмешение, но так мы не породим очередного урода.
Таран не сокрушил ворота; тогда, помогая захватчику, одной рукой ухватила я пыточное орудие – кожа на ладони обуглилась, я благословила эту пытку, - навела его, склонилась перед господином, ворота слегка приоткрылись, другой рукой потянула ржавые створки.
Они не поддавались, ногой уперлась в стену.
Бабушка и дед, мелькнула шальная и веселая мысль, все у них было, когда любишь или ненавидишь…
Руины и пепелище. Тени былых обитателей обречено роются в прахе. Каждая сама по себе. Но вдруг мы замечаем сестер и братьев. И нас неодолимо тянет к ним.
И старухи вспоминают молодые годы и жалеют, что досыта не насладились молодостью.
Будто впрок, на всю жизнь можно насладиться.
Молодость моя уходит; распахнула створки и нацелилась тараном, чтобы было, что вспомнить.
Рванулась, пытаясь сбросить непрошеного и желанного наездника.
Но не ускакала, упала на пол, занозами вонзились доски.
Стряхивая наездника, встала на колени, но руки подломились, зад оттопырился; больно и скрипуче вонзился штырь.
Компрессор включили, постепенно маховик набрал обороты.
Боль оборачивалась привычным и сладостным упоением.
Чтобы не обернулась, когтями порвала насильника.
А он вместо того, чтобы отпрянуть, насладился этой болью; мускулы опали, зверек превратился в выброшенную на берег рыбину, сначала она судорожно билась, потом затихла.
Искалечила его; он задрал морду и завыл на луну.
И я завыла, голоса наши слились, вопль этот взбудоражил горожан.
Колени подогнулись, упала ничком, квашней навалился он на спину.
Можно стряхнуть насильника, нащупать болевую точку, но не выбраться из трясины.
Над болотным окном склонились искореженные ветви березы, я выпростала руки, но не дотянулась до перекрученного ствола.
И он выпростал, отыскал в тайнике бутылку.
Услышала, как отрава провалилась в глотку.
Мне нельзя пить, я ненавижу выпивку, тоже потянулась к источнику забвения.
Жидкость была горькой и вонючей; будто не успел он содрать одежду, и семя его белесой кляксой расползлось по ткани, потом материю замочили в лоханке.
Если это тебе необходимо, если только так ощущаешь себя мужчиной…, простила я попутчика.
Яд вошел в кровь, я дотянулась до ствола и выбралась из трясины, и перекатилась на спину, мир раскачивался и кружился, и почти невозможно было устоять в этом кружеве.
Словно ягодицами зажать монетку, а потом забыть про нее, так ходят и соблазняют падшие женщины, вспомнила старого писателя; разные бывают монетки, на заре цивилизации расплачивались камнями, твой зверь сродни этим камням, забыть бы все, разве такое забывается, соблазнила и позвала я.
Потом отыскала притомившегося зверя, напрасно тот уворачивался, двумя пальцами перехватила скользкое тело.
Под пальцами пульсировала кровь, мускулы опять налились силой.
Мучитель мой вскрикнул или застонал, снова присосался к бутылке.
Мир кружился, позвала и оттолкнула в этом кружеве.
Верткое тело змейки намотала на ладонь, но мускулы окрепли, змей вырвался и нацелился.
Нам нельзя как всем, две похожие раны на груди, тайный знак братства, ты много не пей, а то не получится, как я великолепно и постыдно пьяна, сама призвала насильника, воззвала к нему из своего зыбкого мирка; пронзи насквозь, больше ни на что вы не годитесь, так называемые мужики, какие занозистые доски, не пей, я пьяна, нет, нельзя, еще глубже…
Почва моя бесплодна и ничего не родит, попыталась уговорить себя и его, прежде чем окончательно забыться.
Небо упало, я задохнулась в разреженном воздухе высших сфер.

32. Так зародилась и окрепла взаимная наша ненависть, осталось привести его к истокам, к той отметине на географической карте, откуда по нашей земле расползлась губительная сила.
К затерянному среди таежных болот поселку, родине деда, а значит и моей родине; и пусть мы сгинем, но сначала уничтожим источник заразы.
Билеты были забронированы, чуть ли ни волоком тащила я спутника.
Чтобы враг наш обрел конкретное воплощение, чтобы более не появлялись гениальные изверги; та земля, наверное, была проклята Богом, но потом проклятие это затерялось среди других дел.
Тащила и подгоняла, а он с изощренной хитростью семилетнего ребенка пытался избавиться от опеки.
Подожди, зажигалку забыл, метнулся к ларьку.
Голова запрокинулась, дернулся кадык, отрава одной каплей провалилась в глотку.
Ты не понимаешь, твоя жизнь – нега и достаток, попытался объяснить пленник.
Глаза его лихорадочно блестели, я не заслонилась от обвинительных слов.
А я без корней, как еще выбраться из нищеты?
Дед пуповиной связан с тем источником вселенского зла, если мы перережем пуповину…, придумала я.
Подожди, шнурок развязался, метнулся он к другому ларьку.
А когда отвалился от бутылки, огонь выхлестнул из глаз двумя лучами.
Они опалили.
Думаешь, легко ради тебя и других убогих предать деда? пожаловалась я.
Он для меня – весь мир, я живу в этом мире, словно себя предать и отдать на поругание.
Дай глотнуть, нет, не надо, пустое и негодное лекарство.
Как прожить среди твоих соплеменников? вопросил он; если те обманывают сами себя, то тем более надуют пришельца, зарапортовался ненадежный мой спутник.
Но меня не так-то просто надуть, застрял у очередного ларька, и муть уже наползала на глаза, так озеро мутнеет в ненастье, тебе не перерезать пуповину, думаешь, я поверил твоим сказочкам?
Сказочкам, ужаснулась я, неужели в очередной раз обманулась?
Просто отыскала надежный механизм для удовлетворения ненасытной своей похоти, обвинил он.
Да, согласилась я с убедительными доводами, сама не могу перерезать пуповину, поэтому отыскала палача и насильника, твоя рука не дрогнет, я знаю, как и у всех, что призывают к очередной революции.
Дай глотнуть, отобрала бутылку.
Ты не умеешь, отдай, мне не хватит, разволновался он, впрочем, вскоре хватит, там, где родина вина и убежище ваших мудрецов.
Глотнула, дома накренились и нависли.
Да, сказала я, они прячутся в тайге, и там же яблоко мудрости на древе познания.
Прячутся и по одному запускают в мир своих посланников.
И те перекраивают его на свой лад, и нам не по размеру богатырская мерка.
Уничтожить источник, чтобы мир не наводнили гении, придумала я.
Чтобы дед полной ценой заплатил за свои преступления.
Все, кого он любит, обречены на гибель, да воздастся ему по заслугам!
Он погубил моих родителей, скоро погубит бабушку.
Меня и моего сына, я сама убила сына, не могла оставить.
Как осиное гнездо этот таежный поселок, огнем выжечь заразу.
Пойдем, вот наш самолет, подтащил он меня к трапу.
Да, наверное, ты прав, я устала бороться и проигрывать, мы улетим в далекую теплую страну, чтобы в праздности прожить остаток жизни.
Дед пришлет деньги. Я попрошу, расшибется в лепешку, но достанет.
Улетим на восточный берег Средиземного моря, где достаточно лечь под пальму и разинуть рот. И кокос сам свалится с дерева, размечталась я.
И какое нам дело, что происходит в далекой России.
Станем гражданами мира, то есть лицами без гражданства.
Я выпила и теперь на все согласна, позволила подтащить себя к трапу.
Если человек безумен и пьян, придумала я, то будто сошлись два минуса и образовался плюс, вспомнила основы математики.
Как мы положительны: до тошноты, до разрыва сердца.
Он затащил меня в салон и пристегнул к креслу.
Как на приеме у гинеколога, как можно шире развести ноги, закинуть их на подлокотники.
Или на столе у бабки, кровь моих предшественниц черными пятнами впиталась в доски.
Два минуса дают плюс, ухватилась за сомнительную истину, развяжи меня, видишь, обломала ногти и зубы.
Дверца уже закрывалась, трап отъезжал от самолета.
Пилоты прогревали моторы, от пронзительного крика закладывало уши.
Прокладки с крылышками забыла купить, с изощренной хитростью семилетнего ребенка попыталась выбраться из пыточного кресла.
Без них мы разобьемся, напугала своего надзирателя.
То ли ударила склонившееся надо мной недоверчивое лицо, то ли впилась ногтями.
Вырвалась и помчалась, лишь бы успеть выбраться.
За спиной свистели и улюлюкали. А некоторые норовили подставить ногу.
Бег по пересеченной местности, перепрыгивала через одни стволы, другие рассыпались трухой.
Узкая щелочка, и почти невозможно протиснуться, дверца прищемила полу плаща, материя лопнула с грохотом разрыва.
Насторожились и прислушались гомункулы.
До поры до времени вроде бы не отличались от нас, но были запрограммированы на ключевое слово.
Может быть, ненароком призвала их.
Когда прыгнула и дотянулась до отъезжающего трапа.
Сорвалась и разбилась о взлетную полосу.
Взявшись за руки, перекосив в проклятии рот, загонщики толпой надвинулись на меня.
А я не только вырвалась из грабастых рук, но и показала «нос» пятну лица за стеклом иллюминатора.
Что, съел? оттолкнула его, да кому ты нужен со своими призывами к так называемому равенству и братству?
И со смертельно болезненным желанием возвыситься над братьями.
Кому ты нужен там или здесь? вопросила я.
Где мой самолет к забытому Богом таежному поселку? нависла над автоматом-ответчиком.
Тот лихорадочно перебирал электронную память, на экране мелькала затейливая вязь арабского или еврейского языка.
Где мой аэроплан? отыскала живую справку.
Девицу, в которой по отточенной невозмутимости ответов признала и наконец-то обрела долгожданную сестру.
Только один самолет на диком направлении, сказала она.
Значит не только мужики, он добрался и до нас, осудила я деда.
Самолет еще не добрался до контрольного пункта, сказала моя сестра.
Тем более надо найти истоки, сказала я, прежде чем он изучит учебник физики.
Сжечь все учебники.
В одиночку не поднять теорию относительности или закон всемирного тяготения.
Или поднять, не знаю.
Чтобы не рисковать, уничтожить не учебники, а изверга.
А значит перечеркнуть и мою жизнь.
Пусть, я готова, мою нелепую и никому не нужную жизнь.
Нет, услышала девушка, и лицо ее будто выбелили известью, диспетчер разобрал их предсмертные крики.
Мои крики, сказала я.
А потом – взрыв, там был мой любимый, заплакала она.
Послышалось и почудилось, попыталась утешить названную сестру.
Или тоже заплакала; а когда хотела обнять сестру, та оттолкнула меня, будто я была убийцей, и мои руки по локоть в крови.
Оттолкнула и пошла.
А я не устремилась за ней, капли крови срывались и разбивались о взлетную полосу.
Или тяжелые ее шаги в крошку перемалывали непрочный этот материал.
Так случается в жизни: целишься в одного, но погибают другие.
А ты, призрев их гибель, все глубже запускаешь руки в кровавое месиво.
По локоть, по плечи, погружаешься с головой.
И не можешь насытиться.

33. Я не смогла и на приеме у врача.
Сомнений нет, будет мальчик, безошибочно определил этот коновал.
Нет, невозможно, отказалась я.
Давно уже изучила коварство мужчин.
Вы не годитесь для открытого боя, но норовите подобраться с тыла, так надежнее и безопаснее.
Он подобрался со спины, я распласталась ничком, он надругался, от этой связи не бывает детей, не поверила я коновалу.
Может быть, в момент оргазма? предположил мой мучитель.
Нет, отказалась я, конечно, попыталась вообразить, но от этого не бывает детей? спросила у лекаря.
И это все? с пристрастием допросил он.
Конечно, вообразила, тяжелая и непослушная моя рука дотянулась до лона, но от этого не бывает детей? настояла на своем.
А если припомнить? не поверил палач.
Как та бабка разложил пыточные орудия.
Ножницы, перерезать пуповину, ложку, вычерпать плод.
Ржавчина изъела железо.
Разве что один-единственный раз, припомнила я.
Это случайно, я не пью вино, а тогда попробовала.
И мир закружился, как выстоять в этом кружеве?
Ну, значит, не от святого духа, пошутил палач.
Но в последний момент я его оттолкнула его, видите рану от смертельного выстрела, это он выплеснул яд, показала отметину на груди.
Тебе повезло, больше так не будет, устал он выслушивать бредовые откровения, вы оба с отрицательным обезьяним фактором, определил этот доморощенный математик.
Два минуса дают плюс, ухватился он за простенькую, но неверную истину.
Нет, сказала я, они останутся минусами, но, питая друг друга отрицательными соками, разрастутся до необъятных размеров.
Гигантским отравленным покрывалом, что у меня на груди, накроют Землю.
От преступной связи, от гнилого семени родится гениальный преступник.
И что не удалось деду, то с лихвой удастся ему.
Это как неизлечимая болезнь, сказала я, только заразят нас не пришельцы, но мы взрастим ее в своем чреве.
И если у меня осталась хоть капля совести…
Осталась хоть капля? спросила у палача.
Господи, почему я не стал обыкновенным убийцей? Выслушивать ваши откровения…
Почему я не послушалась вас тогда, давно, на заре доверчивой юности? обменялись мы утраченными иллюзиями.
Грубо и жестоко, вспомнила я, вы объяснили, какая это беда – быть матерью.
И как все охотно стремятся к этому.
А я не поверила, не для меня беременность и материнство, вслед за дедом устремилась к вершинам.
Но там, где он легко перешагивал черед пропасти, я падала и разбивалась.
Как до этого разбился отец.
А если дед хотел помочь притомившимся преследователям и протягивал им вроде бы дружественную руку, то она оборачивалась когтистой лапой.
Что губит своих и чужих, правых и неправых.
Мы сами виноваты, когда за такими поводырями устремляемся в никуда.
И пусть отец мой произошел не от дедова семени – я не верю этой сказочке, ее придумали соглядатаи и преследователи, чтобы управлять дедом – будто можно управлять вулканами, землетрясениями, буйством океана, - важно, кто воспитал и вложил в нас свою душу, дед воспитал и вложил, поэтому никогда не будет у меня детей.
Если б я нашла хотя бы отдаленно похожего на деда, хотя бы его тень, намек на эту тень…
Нет, вы все с гнилой сердцевиной! бросила в лицо палачу.
Стал бы терапевтом или зубодером, пожалел он о загубленной жизни.
Вы предлагали заранее вырезать все женское, чтобы ни один подонок не оплодотворил меня, я самонадеянно отказалась от братского участия.
Но время пришло, за спиной двадцать пять гибельных лет, последние годы как на войне, каждый за два, бесконечная война дотла выжгла душу.
Зубодером, а еще лучше сочинителем детективов, размечтался палач, у меня получалось в детстве.
И там под конец обязательно выясняется, кто друг, а кто враг, а в жизни все непонятно и запутанно.
А поэтому режьте без сожаления, добровольно отдалась я пытке, лишь бы отомстить деду.
И когда придет его срок, придумала я, когда он оглянется, то только пепелище за спиной, даже бродяги не живут в этих руинах.
Да, только так могу отомстить деду, придумала я.
Орудие, что нацелилось выпотрошить, охолостить меня, дрожало в неумелых руках.
Так устроены палачи: одним ударом не могут прекратить наши муки.
И сначала ранят, и каются и выпрашивают прощение за случайность и непреднамеренность своих действий.
Потом щупом с зазубренным острием копаются в ранах.
Острие вонзилось, как встарь зубами вцепилась я в гвоздь.
Ржавое железо пропороло язык и небо.
Спасителем была женщина, это ее прибили к кресту; пусть их, простила она палачей; лишь бы от подлого семени не родился враг всего сущего.
Это меня распяли на кресте.
Мужчины сразу не убивают, сначала вонзают пыточное орудие, потом вдумчиво созерцают, как жизнь по каплям истекает из нас.

34. Жизнь моя истекла, а я, вместо того чтобы вспомнить былое, хотя бы увидеть самые яркие эпизоды украденного моего детства, увидела деда; будто еще при жизни ступила в запредельный мир.
И не в тот благостный, где бездумно порхают и собирают пыльцу букашки, где бесплотные тени праведников впустую потрясают никому не нужными своими прелестями, а в яростный, жестокий мир кипящих страстей и разбитых надежд.
В мир моего деда; он оглянулся на закате и ужаснулся содеянному.
И хоть в малой степени попытался возродить пустыню.
Но если терпеливые садоводы сначала засевают песок неприхотливыми травами, и каждую травинку выхаживают и лелеют, и ждут, когда птицы занесут в эту чахлую зелень семена пустынной акации, и та тоже укоренится на песке и так далее – возрождают пустыню неустанным трудом многих поколений, то дед возжелал все и сразу.
Хватит, навоевались, после очередного застолья, когда чудовищное похмелье истерзало уже вконец истерзанную его душу, заявил своим ученикам и последователям.
(Нет у него учеников, разве можно научиться у молнии со смертельным ее разрядом? А у последователей оказались короткие ноги, и они не смогли перемахнуть через пропасть.)
Зароем топоры войны как можно глубже в землю, придумал он.
Что мы натворили? ужаснулся содеянному.
Вооружили мир таким мощным оружием. Оно уничтожит не только саму жизнь, но в клочья разнесет планету.
И так обязательно случится, предсказал он, если мы, так называемые ученые, грудью не встанем на защиту жизни.
Не положим ради этого свою голову.
Думали, ради высоких идеалов, ради победы самого светлого и благостного учения.
Ради всеобщего братства.
Ау! где вы, несуществующие братья? в пустыне воззвал он.
Перегрызли горло?
И еще не насытились кровью?
Не дадим насытиться! воззвал он.
Одни случайные слушатели отшатнулись, зажмурились и затворили уши. Другие, более мудрые или пугливые, спрятали голову в песок.
Лишь безумцы вняли призыву.
Либо всего уже достигли, пресытились своими достижениями, либо убедились в полной несостоятельности и вознамерились прославиться иными средствами.
Даже ценой жизни, иногда попадаются и такие мечтатели.
Заспиртованных этих уродцев можно увидеть в кунсткамере.
У одних перекручены тела, другие хвостаты, многие о шести и более пальцев на каждой руке.

35. А уродство, как известно, заразно, эта чума может погубить многострадальное наше государство.
Так определенно решили высшие армейские чины, собравшись на внеочередное заседание.
Поэтому с корнем и навсегда вырезать раковую опухоль.
И этим лишить себя дальнейшего продвижения по службе, сообразил майор, неизвестно за какие заслуги приглашенный на столь высокий форум.
Кажется, был кандидатом каких-то военных наук, этих подготовишек дед мог напечь полный короб.
Ради процветания больного нашего государства, отказались от чинов и наград уже от всего вкусившие генералы.
Такая у нас служба, напомнили они, не жалеть живота своего.
Живот их давно уже квашней распирал китель.
В квашне бурлили и перекатывались ядовитые соки.
Довольно-таки непродуктивно силой ломать силу, не согласился майор.
Этот был поджарым и походил на гончего пса.
Пес учуял добычу, ноздри его раздулись.
Чтобы какой-то капитанчик!.. возмутились и понизили его в звании бравые вояки.
Все видели и побывали на многих войнах.
И на огромных картах рисовали кружочки и стрелки или передвигали фишки по игрушечному полю.
И недоумевали, когда очередная победная операция развивалась не по их плану.
Расходный материал заменить бы этими фишками.
Заменим фишками, остался всего один эксперимент, прочитал тайные их мысли догадливый майор.
Рисковать процветанием больного государства? не согласились с наивными его доводами опытные вояки.
Но младший их товарищ (будущий соперник, наверное, подумали самые прозорливые, каленым железом выжечь даже минимальную возможность соперничества) продолжал настаивать.
У него не было высоких покровителей, и там, где других по телефонному звонку переводили на хлеборезку, а те лихо козыряли и прищелкивали каблуками, ему доставалась самая грязная работа.
И он выполнял ее, сам себя за волосы вытаскивал из болота армейской обыденности.
Убить никогда не поздно, не убоялся он престарелых генералов, этому нас, несомненно, научили, особенно, когда враг повязан и не может оказать сопротивление.
Убьем любого врага, нахмурились и погрозили проказнику боевые генералы.
Но что подумает Верховный, если мы не выполним его задание? вопросил майор.
Не ткнул пальцем в накат бункера, а застыл по стойке «смирно», на лбу и над верхней губой вспухли и прожгли кожу капли пота.
Все поставил на кон, шарик долго метался по ячейкам рулетки.
Не убивайте его, взмолилась я, пусть шарик остановится на моем любимом числе.
Восемнадцать – сумма цифр года моего рождения, но уже возраст скепсиса и увядания, лучше шестнадцать, когда еще надеешься и веришь.
Своей волей, напряжением внутренних сил повела за собой шарик, будто вталкивала в гору камень, ослабла и бросила его за несколько шагов до перевала.
Он покатился к подножию, увлекая за собой другие.
Зародилась лавина, жители равнин в страхе попрятались по убежищам.
Когда я докладывал наверх…, придумал майор.
Им не убить деда, вселенское зло бессмертно, не поверила я коварным их замыслам.
Генералы переглянулись.
Достигли почти всего, готовы были отправить на смерть почти любого, но оставался Верховный, что одним росчерком пера мог запросто порушить налаженный их быт.
И коли бывший этот полковник не чурается забираться в кабину истребителя или протискиваться люками подводной лодки, то, может быть, выслушивает и претензии рядовых вояк.
Уничтожить никогда не поздно, доложил настырный майор, но разумнее не сломать силой силу, а сложить эти вектора, углубился он в дебри высшей математики.
Что-то они слышали об этом: возникает негаданный резонанс, при испытании водородной бомбы мощность взрыва оказалась намного выше расчетной.
Вечно напутают эти горе-ученые, еще несколько килотонн и некому бы было приказывать.
Сорвался камень, сошла лавина, шарик неохотно упал в лунку.
Число семнадцать, возраст первых потерь и разбитых надежд, но еще можно примириться с потерями и собрать себя из осколков.
Психологический шок, придумал и доложил высокообразованный майор. И, наконец, решился промокнуть лоб.
Насколько проще было раньше, при старом правителе, вспомнили генералы, досконально известно, когда и за какую веревочку дернуть.
Когда он узнает, кого подсунули в качестве подопытного материала…, сказал палач.
Его сыновей, плоть от его плоти, не ведал пощады.
Застрелится? предположил совестливый генерал, у нас не стреляются, а стреляют, тут же отмел нелепое это предположение.
Упьется в усмерть? выбрали они более привычную для нас погибель.
Сойдет с ума? У них не ум, а вычислительная машина. Загрызет? расшибет лоб? посыпались деловые предложения.
Чужая душа – потемки, сообразили самые проницательные.
Ловля черной кошки в темной комнате, ознакомил их майор с основами нашей философии, следуя учению Фрейда и Юма…, проговорился он.
Опять подозрительные клички, уничтожить бы всех инородцев.
И выявить скрытых, что вовремя поменяли фамилию.
Этот так называемый ученый – а по большому счету – душегуб, хотя куда ему до нас, столько фишек потеряли в штабных играх – наверняка, поменял, но из-под маски выглядывают ослиные уши: имя и отчество – везде они проникнут, всюду запустят свои щупальца, - и предки его звались франкенштейнами или гитлерами.
(Все злодеи смешались в слабой голове генералитета.)
И если покопаться поглубже в происхождении этого капитана или лейтенанта…
Доведет до совершенства свое оружие, сообщил тот высокому собранию.
И мы получим не только тысячи самообучающихся по нашей программе бойцов, но и сами сможем тиражировать их в нужном количестве.
Бесстрашных, верных, изощренных, нечувствительных к боли.
Идеальное оружие, мечта любого командира!
Не взбунтуются, отмел нелепые подозрения. То есть, в этом случае будут немедленно уничтожены, в кибернетический мозг встроим красную кнопку самоликвидации, размечтался палач.
Всех его сыновей собрать вместе! изложил гениальный план.
Повязать веревкой, а конец ее прикрепить к чеке гранаты.
Одно неверное движение и грянет взрыв, закатив глаза, ласково произнес он.
Взрыв, проникновенно выделил заглавное слово.
И генералы, уставшие от его крика и напора, радостно ухватились за привычное понятие.
А что, не Боги горшки обжигают, по Сеньке и шапка, не плюй в колодец – вылетит не поймаешь, в фольклорной форме поддержали и творчески развили предложение младшего командира.
Слушаюсь, будет исполнено! на всякий случай перевел тот на них стрелки.
Так была решена судьба моего деда.

36. Истерзанная, истекающая кровью, кое-как добралась я до убежища.
Деда, как всегда, не было, там, где он затерялся, раздавались взрывы, предсмертные стоны и проклятия.
Бабушка, когда-то казалась она почти моей ровесницей, одряхлела за последние годы.
Услышав неверные шаги, тяжело приподнялась на постели.
Тише, сказала она, он притомился от неправедных дел, не разбуди спящего.
Тихо, согласилась я, другие разбудят, как угомонить их злобную зависть и ненависть?
Я виновата, сказала бабушка, кровью искупала свою вину, всю кровь отдала по капле.
Всю кровь выпил, согласилась я, это как родовое проклятие, как нам избавиться от него?
Мне поздно, ты – молодая, забудешь и пойдешь дальше, научила бабушка.
По пепелищу, согласилась я, своими злодеяниями выхолостил он мою душу.
Прости, если сможешь, взмолилась бабушка.
Что нам делать? хором вопросили мы.
Не знаю, ох, не знаю, раньше, когда ему было особенно худо, я могла помочь, теперь не чую его, сказала соратница злодея.
Если ты можешь, а ты можешь, если среди твоей ненависти сохранился хоть островок путь не любви, но сочувствия и жалости, отвори мне очи, попросила разучившаяся колдовать колдунья.
Я вгляделась в себя: пепелище, которым брела, по щиколотку проваливаясь в прах, уходило за горизонт.
И если вдали угадывался островок чахлой зелени, то пепел грозил поглотить его.
И потерпевшему крушение страннику не выжить среди голых скал.
Я заслонилась ладонью, черная кровь протискивалась узловатыми венами.
Отвори очи, дай руку, попросила бабушка.
Заслонилась, потом спрятала руки за спину и отпрянула.
Уперлась в стену, словно распяли на кресте, уже привыкла жить распятой, гвозди вонзились, повязка на выхолощенном чреве пропиталась кровью.
И не познать мук и радости материнства, проговорилась я.
Отступила от умирающей, если та услышит и дотянется, то тоже обвиснет на кресте; пусть последние ее часы не обернутся отчаянием; она дотянулась, и откуда взялись силы.
Или я сорвалась с креста, а она подползла обмыть испоганенное чрево.
Или, наоборот, пришло время соборовать старушку.
Дотянулась; раньше, когда я была девчонкой, прижимала меня к груди, заслоняя от боли и несправедливости, я прижала к груди иссохшее ее тело.
Отворила ей очи, она увидела моим зрением.
Зачем ты, ужаснулась и пожалела меня, если встретишь единственного, то всю жизнь придется обманывать его, и усыновлять чужих детей, и бояться, что обман раскроется, и в этом страхе прощать ему любое предательство.
Нет, не предательство, оглянулась она, просто он так устроен, не может по-иному, если не забыться после очередного свершения…, оправдала убийцу.
Забыться или забыть? переспросила я.
Но не проведи Господь повторить тебе мой путь! взмолилась она.
Видела моим зрением, напрасно пыталась я вырвать руку.
Есть знахарка, она поможет, если заплатить жизнью близких или памятью о них, придумала бабушка.
Печень одного настоять на желчи другого! разозлилась я.
Если отнять нашу память, вгляделась бабушка. Заплатить памятью, и этим избавить нас от безумия.
Ишь что придумали, разозлилась я, эта колдунья заберет вашу пустыню, а потом зашвырнет туда тысячи отчаявшихся странников.
Кажется, мне удалось вырваться из ее объятий, или древесина сгнила, перекладины крестов обломились, смердящими трупами упали мы среди костей и черепов.
Лучше убить его, придумала я, как спасти деда.
А у тебя поднимется рука? спросила бабушка.
Я попыталась поднять, у меня не получилось.
Найти послушного исполнителя, придумала я.
Да, согласилась бабушка, тогда ты избавишься от родового проклятия.
Слишком поздно, мне не поможет колдунья.
Не знаю, не вижу, призналась старшая моя подруга, мое колдовство выдохлось, уже никому не помочь, ты попытайся спастись, вдруг тебе удастся.
Смерть, потеря памяти, взвесили мы возможные варианты на весах своего беспристрастия.
Обе чашечки упали под тяжестью груза.
И то и другое вело к полному и окончательному поражению, бесполезно выбирать и прикидывать.
Колдовство наше выдохлось, остатка, может быть, хватит на заключительное деяние.
Убить, сказала бабушка.
Забрать память, обменялись мы ролями.
И если увидишь единственного, признаешь его в толпе, если ударит молния, то беги, спасайся от землетрясения, извержения вулкана, научила старушка.
Колдовство мое выдохлось, сказала она, я не убежала, и за это полной мерой вкусила горечь утрат и поражений, не повторяй моих ошибок.
И чрево твое очистится от скверны, напоследок наколдовала она, если найдешь рядового среди многих.
И постарайся привыкнуть к этой обыденности, а если не привыкнешь, то не выказывай своей досады.
Это все, что я могу для тебя сделать, сказала колдунья, за это ты убьешь нас или возьмешь память.
Я отползла в угол, а она дотянулась мертвой и костлявой рукой.
Убьешь и возьмешь память, поправилась колдунья.
Нет, отказалась я, вернее хотела отказаться; жажда жизни растворила губы для другого ответа.
Легко отказываться в старости, когда все уже было, у меня тоже было, но только горький осадок остался от этого.
И если существует загробная жизнь, а она существует, то с этой горечью не пустят и на порог того дома.
Привратник зажмурится и накинет на голову погребальное покрывало.
Поэтому я не смогла отказаться.
Что мне до их преступлений, почему своей жизнью должна искупить их вину?
Мы вместе убьем, согласилась с убийцей, а если не справимся, пригласим специалиста.
У тебя хватит жестокости, сказала бабушка.
Да! оттолкнула я мертвую ее руку, а вы разве думали о других, для вас никого не было, придется расплачиваться за это бегство от всего мира!
Но я не могла по-иному, сказала беглянка.
И чтобы оправдать убийство, отнимем память, в бесконечной степени усугубим эти злодеяния, сказала я.
Я не смогла, ты сможешь, сказала бабушка.
И тогда я избавлюсь от скверны, вспомнила я предсказание колдуньи, разрушу ваши злые чары!
Мы попробуем вместе, предложила бабушка.
Вместе, согласилась я, но чтобы и мне забыть.
А вдруг получится, испугалась старая колдунья; если ты начнешь с чистого листа, то будешь ничем не лучше тех искусственных созданий.
Буду хуже, согласилась я, зато полной мерой испытаю на себе результаты его опытов.
Нет, отказалась бабушка.
Только так можно искупить его вину.
Он безгрешен в своем неведении.
Иначе совесть его пробудится, я разбужу спящего, он тем более уйдет от тебя, заодно разрушит весь мир, предупредила я.
Нет, в ужасе содрогнулась несчастная.
Не было во мне жалости, а если и была, то я растоптала эту гадину.
Брызнули черные кляксы, прожгли нашу плоть.
На полигоне, где испытывают абсолютное оружие; кожа пошла пятнами заразы; если из этой пустыни выйти к людям, то болезнь погубит человечество..
Уйдет от тебя, повторила свою угрозу, когда вам следует готовиться к иной жизни, а туда берут только тех, кто рука об руку одолел подготовительный этап.
Или разведут вас по разным камерам, и более не суждено будет встретиться; и тогда напрасны все жертвы: преклонение перед дедом, наши любовь и ненависть.
Я – более могущественная колдунья, и разобью твое сердце, пригрозила несчастной.
Как вы вместе разбили мое, добавила шепотом.
И раньше бабушка разобрала бы и мысленный мой голос, а теперь, не услышала.
Колдовали вместе, или будто Вершители просматривали реестр наших деяний и вычеркивали все ненужное, второстепенное.
Из бесконечного множества их соитий оставили несколько примечательных.
Как помирились после случайной ссоры.
Долго дулись, зато потом близость была наиболее полной.
Ножки кровати подломились, сражались среди обломков.
Как солнечным лучом проник он в ее темницу – долго не могли решить, оставить ли это воспоминание.
Согласно земной мифологии узницы могут понести от луча.
А дети способны возненавидеть.
Оставили луч на потолке, и не дотянуться до тепла и света.
И так далее, так далее.
Она или Вершители вернули мне непорочность, и каждое даже случайное прикосновение пробуждало желание.
И мужчины казались сильными, добрыми, честными, открытыми.
Так подготовились мы к заключительному акту.
Она – достойно уйти: все простить, тогда и ей будет даровано прощение; я – с горечью и любовью проводить близких.
И уронить скупую слезу на могильный холмик.
Вытравили память, а если осталась щемящая тоска, то и это свойственно людям, лишь бы тоска наша не погубила мир.

37. Основательно подготовившись, я боязливо выбралась на улицу – словно попала на минное поле, и каждый неверный шаг грозил гибелью.
Или добрела до полигона; после разрывов оставались неглубокие воронки, но зверюшки, томящиеся в вольерах, замертво валились на землю.
А у медведя, что встретился кому-то, не вспомнить кому, наверное, мне в начале странствий, вылезла шерсть, кожа под ней оказалась розовой, почти прозрачной, но быстро почернела; в отчаяние ощупала я лицо.
Но родилась в местности с повышенной радиацией и не боялась смертельного излучения; соответствующие службы взяли на заметку уникальные мои возможности.
Или вышла из древнего племени, некогда рассеянного по свету, только представители этого народа достойны занимать высокие должности или становиться знаменитыми учеными и убийцами.
На закате цивилизации потомков этих высоколобых собрали в пустыне на восточном берегу Средиземного моря.
И те настаивали на еврейском происхождении каждой неординарной личности.
Кажется, я что-то изобрела, или наловчилась оставаться непорочной после грехопадения.
Их разведка подметила мои способности.
Или умела играть на рулетке: могла остановить шарик в любой лунке.
Насторожились хозяева казино и игровых автоматов, вернее бандиты, что служили «крышей» этим предпринимателям.
Так или иначе, но любой неосторожный шаг грозил гибелью, поэтому, когда выбралась из убежища, то перемещалась короткими перебежками со всеми возможными предосторожностями.
Строго посередине тротуара, если прижаться к стене, с крыши сорвется кирпич или кусок лепнины.
Но нельзя отступать к дороге: взбесившейся автомобиль запрыгнет на поребрик.
И пусть гибель в любом случае неминуема, надо обязательно успеть в последние часы.
Я обещала и должна выполнить.
Следует выбирать пустынные улицы, но если нападут в пустыне, никто не поможет.
(Будто приучены мы помогать. В лучшем случае посетуем, что служба спасения проглядела и на этот раз.)
Следует выбирать людные улицы, хотя толпа может затоптать.
И все-таки лучше умереть на людях, тогда, может быть, труп твой не выбросят на помойку, и бродячие псы не растерзают обессилевшего путника.
(Все сужается кольцо стервятников, все нетерпеливее переминаются они, все дальше голая и морщинистая шея выступает из встопорщенных перьев.
Пасти распахнуты, на песок капает и застывает комочками слизи густая слюна.
В коже копошатся паразиты.)
Поэтому лучше оставаться с людьми, их перья и паразиты не видны под одеждой.
Толпа и машины выстроились, но не встречать зачастившего к нам президента, а переждать досадную помеху; водители привычно задремали за рулем, пешеходы в очередной раз потребовали от местной власти устроить подземные переходы.
( Будто их туда допустят в эти торжественные минуты.
Еще древние подкапывались под бастионы и закладывали туда взрывчатку.
Мы проходили это, поэтому не будет вам подземелий.)
В общем, все так или иначе приветствовали президента; я выделила одного; пиджак на левом боку оттопырился; услышав цокот копыт – президентский кортеж приближался, - он запустил руку за пазуху.
Расталкивая зевак, рванулась к самоубийце.
Искусствоведы насторожились, ноздри их раздулись, в глазах отразились побрякушки, коими их наградят в случае предотвращения акции.
(Страшно – идти под прицелом безжалостных глаз, когда на каждом шагу ожидаешь предательского удара в спину. Я одолела этот страх.)
Падая, ухватилась за руку, что потянулась к пистолету.
Повисла на ней, как на ветвях березы, склонившейся над болотным окном.
Лошади всхрапнули и остановились, форейторы посыпались с облучка, искусствоведы устремились к болоту.
Но не помочь выбраться из трясины, подбитые железом каблуки нацелились затоптать и утопить.
Убить и меня и случайного моего спасителя; другой бы вырвал руки и вздернул их; так волк подставляет сонную артерию более сильному противнику, и природные инстинкты не позволяют тому расправиться с ним; люди опаснее волков.
Просто споткнулась, а он не позволил пасть к ногам правителя! выкрикнула я в оскаленные лица и в наведенные стволы – и лица были безжалостнее стволов, - сам хотел первым пасть и облобызать его стопы, и кутерьма эта от переизбытка наших верноподданнических чувств, придумала я; а вы знаете таких-то и таких-то? вспомнила начальничков, чья команда присматривала за дедом, или придумала фамилии; форейторы и искусствоведы, наверняка, слышали такие и побаивались их; просто торопились выразить свое чинопочитание, раздвинула подступившие лица.
Как в нависший над болотным окном ствол березы вцепилась в руки убийцы, те не стряхнули груз.
Охрана нацелилась рентгеновским взглядом, я помогла им разобраться, выхватила из кармана убийцы допотопный пистолет.
Такими пользовались дуэлянты в девятнадцатом веке, ценный этот экспонат, наверное, увел он из музея, надо восстановить экспозицию.
Это только зажигалка, разве вы не видите? едва не погубили человека из-за копеечной игрушки; когда президент придет ко мне в гости, то посмеется над чрезмерным вашим рвением, проговорилась я.
Лица отпрянули, отдельные пятна слиплись в одно большое; люди так похожи, что почти невозможно выделить индивидуума в общей массе.
Кажется, мне удалось, я потянула, а когда не смогла отколупнуть частицу от целого, уперлась ногой.
По колено и по пояс вошла в землю, только тогда смогла вытащить его из болота.
Или он вытащил меня, не разобраться было.
Отступили отпрянувшими лицами и цокотом копыт покатившегося дальше экипажа.
Форейторы и искусствоведы еще пуще ощетинились стволами.
Нацелились в спину, я уже не боялась, если выстрел грянет, своим телом прикрою очередного и последнего избранника.
Ранее все было не так: сначала я требовала приклоняться перед величайшим преступником и творцом.
Но нам без разницы, кто придумал лампочку и наловчился гнать спирт, лишь бы было в изобилии то и другое.
И люди забыли, что ток и алкоголь убивает, алчность в любом случае перевесит малую эту плату.
На то и существуют ученые, чтобы удовлетворять все возрастающие наши потребности, и какое нам дело до их имен и прозвищ.
Не получилось с первым любовником, тогда вспомнила о нашествии инородцев.
Это они заполонили наши угодья, разве мы не обязаны бороться с пришельцами?
И опять обманулась в своих надеждах, зачем бороться, к нам всегда приходили чужаки, но перенимали наши нравы и обычаи, и уже их детей и внуков не отличить было от коренных жителей.
Проиграла те партии, осталась последняя попытка, и играть надо быстро, стрелка подобралась к красному флажку.

38. К деду случайно попали архивные материалы: кино и фотосъемка, показания свидетелей и потерпевших.
Ленты и бумага выцвели, но можно было разобрать отдельные эпизоды.
Вот мир содрогнулся в неистовстве взрыва.
И казалось, ничто не уцелеет в этом огне.
Но он выжил, ухватился за милосердно протянутую руку.
(Ты обязана идти за ним и в огонь, и на край света, и наплевать на кордоны и засеки; если я найду кого-нибудь, хоть отдаленно похожего на деда, то везде последую за ним, напрасно упрекала и учила я бабушку; ее колдовство выдохлось за долгие годы искупления мнимой вины; разве мы виноваты, что негодяи выхолостили нашу душу?)
Ухватился за доверчивую руку, потом подмял под себя эту подстилку из Органов.
Крупный план, и оператор, несомненно, наслаждается этим непотребством.
Огромный зверь, допотопный ящер, ныне уже не существует таких, под тяжелой его поступью прогибается земля, одним ударом мощного тела сокрушит он любого.
И не отыскать норы, где можно укрыться.
Ее нора вроде бы средних размеров, но когда зверь вгрызается, эластичная ткань не лопается под его напором, нора оборачивается пещерой, принимает в свое логово, и, кажется, мало ей этой необъятности, женщина почти прекрасна в похоти и вожделении.
Мы из царского рода, тороплюсь я объяснить своему избраннику, лишь бы не видеть притягательного этого непотребства, чтобы не уподобиться мужикам, подглядывающим в борделе или листающим похабные журнальчики, и рука их воровато тянется под ремень, пальцы нащупывают и мнут крошечного зверька.
Мы из царского рода, захлебываясь и глотая слова, спешу объяснить убийце, это достойная и привлекательная цель.
Президенты приходят и уходят, они ничем не лучше нас, просто волей случая возносит их на вершину пирамиды.
Потом их забывают, человечеству свойственно забывать боль поражений, но царский род – это нить, нет, прочнейший канат, связывающий прошлое с настоящим.
Не смотри! не верь! отказываюсь я от деда; могу околдовать кого угодно, но он не подвластен никакому колдовству.
И подчинить его, все равно, что остановить волну, бросая в нее камешки, или укротить молнию и извержение.
Оператор явно наслаждается съемкой: крупным планом восторженное лицо наложницы, голова запрокинута, шея переломлена под острым углом.
А дед, задрав морду, воет на луну, обитатели базы испуганно прячутся по укрытиям от этого рева.
И убить президента – невелика честь, внушаю своему подопечному, потомки забудут убийц, но поднявший руку на королевскую особу навечно станется в нашей памяти.
Гаврила Принцип, Юровский, другие безумцы, роюсь я в памяти, Азеф, что работал и на революционеров и на охранку.
Нет, не смотри, не разрешаю я грядущему убийце.
Выцветшие кадры кинохроники наваливаются прелестными картинками.
В калейдоскопе мелькают лица.
Разные женщины: чернявые и белесые, сдобные и худощавые – всякие; после очередного свершения безумец подминает первую подвернувшуюся бабенку.
И они полной мерой наслаждаются его неистовством.
В пароксизме наслаждения рвут и калечат зубы и когти.
Кровь падет на землю, и ничего не родит эта пустыня.
Но не их чрево; оператор досконально отмечает, как зарождается и растет плод.
Чудо оплодотворения: с гиканьем и свистом, привстав на стременах, конница его живчиков устремляется на штурм очередной твердыни.
И всегда найдется предатель, что распахнет ворота.
Резинки лопаются под напором этих богатырей, осколками разлетаются предохранительные кольца.
Напрасно несчастные пытаются укрыться в храме, для захватчиков не существует ничего святого, насилуют на алтаре.
Мастерски выполненная микросъемка: отталкивая друг друга, живчики вгрызаются в яйцеклетку.
(У меня не будет детей, благословенен коновал, что лишил этой возможности.)
Клетка делится на две дочерние, те, в свою очередь, на другие.
И уже у зародыша можно различить хвост и жабры.
Получаются только мальчики, это было известно изначально; контейнеры для получения исходного материала; напрасно они мечтают о майорском или полковничьем достоинстве.
Преждевременно не присвоят следующее звание, но разжалуют в рядовые за проваленную операцию.
Приказано было произвести гениев – получились бандиты и убийцы.
И все они похожи, разве что родимое пятно у одних напоминает топор, у других кастет или заточку.
Однородный генетический материал для преступных опытов; побольше бы таких отщепенцев, мечтают изверги в погонах.
Но чтобы не расстраивать экспериментатора, перед экзекуцией маскируют родимые пятна: поверх них местные художники делают наколки в меру своего воображения.
Призывы не забывать мать родную, галерея бандитов или правителей.
Фантазия быстро истощается, в ход идет все подряд, от вывески магазина до напоминаний правильно переходить дорогу и гасить свет в сортире.
Величайшие преступники, внушают генералы доверчивому экспериментатору, можешь творить над ними любое непотребство, они приговорены к высшей мере социальной защиты самым справедливым нашим судом.
(Суд праведный, никто не сомневается в этом; когда им звонит главный и намекает о целесообразности того или иного вердикта, они готовы бежать впереди паровоза.
Тяжелое его дыхание подгоняет отчаянных беглецов.)
Доказательства неопровержимы: ты породил убийц, следует из архивных материалов; но еще не всех их переловили и переделали в полезных членов общества.
Что бездумно выполнят любой преступный приказ, положат свой живот ради нашего благополучия.
Остался последний, заключительный этап: создать самообучающегося гомункула, и это совершенное орудие сокрушит любого врага.
После этого отпустят тебя на все четыре стороны, обманывают деда, выращивать цветочки на огороде, упиваться в стельку, в одиночку устремляться на танки, и в гранатах, которыми надеешься подорвать их, давно отсырела и потеряла убойную силу взрывчатка.

39. Кажется, досконально изучила деда; хватит, перестаньте наговаривать! зажмурилась, но все равно видела внутренним зрением.
Комната в подвале, бывшая дворницкая, куда привел меня очередной и последний избранник.
Сочащиеся сыростью стены, затхлый воздух подземелья.
Снимки коронованных особ.
Неожиданный ракурс, чтобы не затопило их величие.
Парад в английской столице, находчивый фотограф зашел с тыла.
И не упустил свой шанс, порыв ветра вздул подол платья.
На ягодицы королева не удосужилась наложить грим, зад ее подобен нашему.
Или сборище представителей древнейших монарших фамилий Европы; юная красавица в зевке неосторожно распахнула пасть.
Штукатурка упала от резкого движения, на нее вывалилась вставная челюсть.
Старуха была похожа на ту, что любили изображать средневековые художники, косой собирала она обильную жатву.
Гримасы похоти, вожделения, спесивые и пустые лица.
Так различила я за фальшивым фасадом.
И если такое увидят мои верноподданные…
Совершенное и безупречное тело, подчеркивая каждое слово, заставила поверить их.
Смотрите, если не боитесь ослепнуть, распахнула его – мы, монархи, не ведаем греха.
И если найдете хоть один изъян в этом совершенстве…
Очищаюсь после каждого грехопадения, задыхаясь и погибая, призналась я.
Но оттолкнула стакан воды, что поспешно протянул мой верноподданный.
Случайный сбой в программе, наложились помехи, но на этот раз он завершит чудовищный свой эксперимент, до основания разрушит гадюшник, а если смирится с окончательным поражением, то ты уничтожишь меня, научила убийцу.
Возлюбленных все убивают, вспомнила безумного поэта; вы обязаны возлюбить свою королеву, после каждого грехопадения все более совершенно и желанно мое тело.
Смотри и наслаждайся этим непотребством, разрешила я.
Бабочкой порхала по подземелью, но иногда земное притяжение наваливалось былыми поражениями.
Тогда приходилось отталкиваться от бетонного пола бункера.
Оставались отпечатки, похожие на волчьи следы.
Припадай к ним, лобызай их, наслаждайся нечаянной этой радостью! приказала своему верноподданному.
На экзаменах что угодно могла внушить профессорам, и они откровением выслушивали любую галиматью.
Покупала любовников, расплачиваясь самой дорогой ценой.
И по пустякам растранжирила себя.
Колдовства осталось на последнее свершение, щепоткой собрала остатки.
Если они не убьют его – как же – национальное достояние, - если он сам не уничтожит себя, то повелеваю тебе поднять на меня руку.
И пусть будет вооружена она.
Той бомбой, что разрушает только плоть, но сохраняет так называемые материальные ценности.
Нет, лучше обычной бомбой с самой гремучей начинкой, передумала я, чтобы ничего не осталось.
Ты обязан исполнить, так желает королева.
Достаточно уничтожить одного из нас, как погибнет другой, мы как сиамские близнецы и не можем существовать поодиночке.
И если дед не решится, если я не смогу, то подобрала надежного исполнителя приговора.
Доказательства? Тело мое неопровержимое доказательство.
Медленно и маняще уронила одежду.
Если ткань приросла к коже, то отдирала ее, ногой упираясь в стену.
На стене оставались воронки, как от разрывов, от них разбегались трещины.
Земля изнывала от жажды, нечем было напоить ее.
Смотри! показала убийце, и попыталась напоить землю.
Руки его опали со скрипом железа по стеклу.

40. Годы навалились, суставы заскрипели в сочленениях, когда дед отбросил лживые их архивы.
Тиснуть статейку во вражьем журнале! Наручниками приковать себя к ограде ракетной базы! Организовать шествие больных и покалеченных ими! наперебой предлагали его соратники.
Сначала разобраться, отмел предводитель эти игрушки, если внимательно приглядеться…
Если приглядеться, сказал он. Всю жизнь было недосуг, пожалел о загубленной жизни. Спешил одолеть очередную преграду. Ступенька, еще одна. И чем круче и неприступнее они, тем пуще хотелось вскарабкаться.
Куда? Зачем? вопросил на закате.
Чтобы оказаться в пустыне, и не различить следов родных и близких?
И тем более не найти человека.
Если мелькнет вдали, и ты устремишься к брату, тот убегает.
И моя королева, наконец, назвал он бабушку настоящим ее именем.
Моя королева, сколько ты натерпелась от меня.
Тебе живется хуже всех, прозрел он, среди верноподданных не найти достойного – будто царская кровь отличается от нашей, усмехнулся ученый, - выбираешь из подручного материала.
И твой избранник напрасно тщится доказать свое превосходство.
Я тщился, сворачивал горы, и теперь лишь пустыня за спиной.
Родные и близкие затерялись в песке. Ветер прахом запорошил следы.
Наш сын, с горечью вспомнил он.
С самого начала я знал о подмене, но не смел признаться в этом.
Чудо материнства, ты вложила в него себя.
А я не смог вырастить мужчину, не перечил твоим чаяньям.
Чуткая душа, слышит и видит жизнь каждой травинки, печально усмехнулся он.
Продолжал изменять с давней любовницей – так называемой наукой, признался изменник.
Они все вывернут наизнанку! проклял правителей, даже из безобидного сахара создадут динамит!
И вы старательно зафиксировали каждую измену, обвинил преследователей.
Когда терял память и рассудок после очередной победы.
Оборачивали ее поражением, прозрел дед.
Ты все вынесла, повинился перед королевой, вытаскивала меня из грязи и обмывала испоганенное тело.
Выдирала въевшуюся в поры грязь, пусть вместе с кожей, что мне пустяшная эта боль?
И моя внучка…, вспомнил меня.

41. Нет, не надо, не хочу ничего знать, отказалась я с высоты своего трона.
Обнаженная поднялась на подиум.
Так поступают королевы.
Каждый их шаг становится достоянием скандальных хроник.
Назойливые преследователи везде установили «жучки» и скрытые камеры.
И стоит нам случайно приветить простолюдина, как пресса тут же старательно поливает грязью своих монархов.
Ничем не гнушаются эти подонки. Чтобы надежнее развратить народ, измышляют целые сериалы мнимых наших похождений.
На роль распутницы приглашают похожих на королеву третьесортных актрисок.
И те за умеренную плату готовы на любое непотребство.
Чтобы королева подробно облобызала своего подданного?
Такое может привидеться только в кошмарном сне; даже в уборной натягиваем мы перчатки, чтобы грязь жизни не налипла на царственные длани.
Чтобы подданный облобызал свою королеву?
С каждой серией все пуще разыгрывается больная фантазия режиссеров и исполнителей.
Имеешь право только припасть к отпечатку моей подошвы, разрешила я.
Хотя какие отпечатки? королевы порхают бесплотными тенями.
Или слизнуть упавшую каплю пота.
Опять вообразил? упрекаю я своего верноподданного, если и существуют выделения моего тела, то нектар и амброзия.
Собери драгоценности и сохрани в золотой шкатулке.
Чтобы и потомки могли наслаждаться окаменевшим дерьмом и ржавчиной, оставшейся от испарившейся мочи.
И это будет самой ценной наградой для вас, высшим отличием героя или бандита.
Смотреть прямо, не отводить взгляд! приказываю я своему верноподданному.
Наслаждайся до боли в сведенных судорогой членах, до огненных кругов, до умопомешательства, до жажды убийства.
Вот вершина, которой ты никогда не достигнешь, всегда будешь валяться в грязи у подножия моего величия.
И от этого еще больше возжаждешь крови.
Ты же готов был убить, дразню палача у подножия эшафота.
Безупречным своим выбором навечно войдешь в историю.
Убей свою королеву! приказываю я.
Помост уже сколочен, шаткая лестница ведет к плахе. Колода эта в зазубринах и в ржавчине.
От крови и от мочи остается одинаковый осадок.
Перерезать пуповину, что связывает с дедом, вернуть мир к первоначальной непорочности.

42. Не надо, ничего не говори, молю я простертые ко мне руки деда.
Да, мы похожи, только кажется, что похожи, стволы наши растут от разных корней.
Ты вскормлен любовью, а на меня не хватило волшебного этого зелья – о, как я ненавижу весь наш преступный род; наверняка, мы потомки самых известных насильников, - и ничего общего между нами.
Просто природа повторяется, и птицы напоминают летающих ящеров; я не знаю, кто из нас птица.
Воспитаны и взращены на разных корнях, но в сутолоке и в неразберихе случайно обменялись чемоданами.
Вслед за тобой пыталась я любить, мои избранники только внешне походили на тебя.
Но стоило копнуть поглубже…
За вроде бы ядреной оболочкой была гниль, трясина эта засасывала, напрасно пыталась дотянуться до нависшего над болотным окном перекрученного ствола березы.
Ты верил, и ничто не могло поколебать твою веру – отринь лживые наветы, эти бабы сами ложились под тебя, не было никаких баб; после очередного свершения поверженным падал ты к ногам палачей.
Но верил, а мои избранники воображали и надеялись.
И я, иногда такая зоркая и прозорливая, не сразу разобралась в их сущности.
Тянулась за тобой, как тянулись десятки и сотни учеников и последователей, и в результате оказывались у разбитого корыта; там, где ты запросто перешагивал через пропасть, разбивались о камни.
В последний раз попытался перешагнуть: согласился на чудовищный эксперимент.
Чтобы убедиться в лживости их наветов.
Пусть у него отнимут память и заново напишут на чистой странице; из всей программы обучения гомункул выберет ненависть к палачам.
И тем медведем, что встретился тебе в начале странствий, нависнет над ними.
И не отступит, не откатится, оставляя просеку в лепешках помета, навалится на них всей силой отчаяния.
Разрушит созданные тобой совершенные орудия уничтожения рода людского; будто можно повернуть вспять течение реки – так называемый прогресс.

43. Испытуемого пристегнули к креслу, на экранах зашкалило энцефалограммы, броневой колпак надвинулся, нацелились электронные пушки.
Палач до боли в глазах, до тошноты, до головокружения всмотрелся в свою жертву.
Если тот хотя бы жестом, намеком, тенью намека выдаст принадлежность к его роду…
Великий преступник, вкратце объяснили генералы, не давал прохода бабенкам.
( Не мужчина, а самец, определили они. Мужчина прежде всего заботится о материальном достатке, а этот только удовлетворял свою похоть.
Ну какой идиот в одиночку попрется на машину?
На отлаженный государственный механизм; все равно, что мочится против ветра; машина поглотила и перемолола кости.)
Я надругался над женщиной? попытался вспомнить палач.
Нет, никогда, внушила я; будь рядом бабушка, мы бы одолели его; колдовство ее выдохлось, старуха не могла помочь.
Я - королева! повторила несколько раз; ты, другие сирые и убогие должны проникнуться моим величием.
И пусть слеплены мы из другого теста, но так же непотребны выделения нашего организма.
И ты, все мои верноподданные обязаны считать их нектаром и амброзией, твоя жажда убийства еще не нависла гибельной волной? посмотрела я.
Волна была маленькой, колдовства не хватило на себя.
Все ушло на деда, проговорилась я; должен погибнуть один из нас, ему нельзя; может быть, он создаст нечто ценное для человечества, а я не творец и напрасно тянусь за ним; он познал любовь, это чудо, доступное немногим, мне не познать, я должна погибнуть, приказала палачу.
Когда мы обозреваем свои владения, усугубила его жажду убийства и мести, то для забавы подбираем себе самых прекрасных девственниц, уводим их прямо от алтаря, и жених пусть видит, как мы используем его невесту.
По полной программе, придумала я, и несчастная не посмеет случайной гримасой высказать свое отвращение.
Вы – ничтожные мужчины! проговорилась я.
Если возжелаете отомстить монарху, то пусть жажда убийства перекроет другие ваши помыслы, придумала на плахе.
Волна поднимется до неба, и за ней не удастся различить личное и выстраданное.
Дед не различит, не признает случайного сына, понадеялась я.
Сын – в кого родители вложили душу, но не плод, что безжалостно выковырнули из инкубатора в капитанских погонах.
И не верь обманчивому сходству, взмолилась я.
Дед услышал, попытался разобраться.
Волна боли и отчаяния над миром, что наши проблемы перед всеобщей бедой? попыталась отвлечь деда.
Тот вгляделся из-под ладони.
Наколки ни груди испытуемого поблекли, обнажилась родинка.
Доморощенный художник замаскировал ее под отметину на лбу одного из правителей.
Чернила выцвели, родинка осталась, дед рванул рубаху, пуговицы ударили шрапнелью.
Преследователи его насторожились, шерсть на загривке встопорщилась.
Ноги на ширину плеч, палец на спусковом крючке.
И пусть в неистовстве атомного распада или в беспамятстве погибнет жизнь.
Смотри, как вы надругались над моей непорочностью, приказала я.
Мы – царствующие особы удовлетворяем мимолетную свою прихоть и тут же отбрасываем использованный материал.
Меня использовали; во всем я старалась походить на деда, но смогла перенять только низменные его инстинкты.
Отдалась первому встречному.
И он всласть натешился этой игрушкой.
А когда преследователи запечатали лоно поясом верности, заковали меня в кандалы, позволила вам напасть с тыла.
Склонилась перед вами, руки подломились, задок оттопырился.
Вы в очередной раз надругались, еще грубее и беспощаднее, а я, стыдно и низко в этом признаваться, упивалась этим надругательством.
А когда испоганенное мое тело стало непригодным для употребления, выставила его напоказ – смотри и слепни! – этот осмотр на гинекологическом кресле возбуждает памятью былых соитий.
Мы – царствующие особы безжалостно отбрасываем отработанный материал, ты – такой материал, унизила палача.
Броневые створки надвинулись, дед рванулся, ухватил их обеими руками, на лбу и на шее вздулись и полопались жилы.
Только показалось, что член насильника пугливо спрятался в густых зарослях на животе и на ляжках.
Нет, привольно и безмятежно раскинулся среди подлеска.
И такой же, но уже поседевший волос обметал ляжки и живот старика.
Но грудь была чистой, чтобы местный художник изобразил на этом полотне в меру порочного воображения.
Встречались и призывы гасить свет в сортире.
Наслоения эти осыпались, осталась родинка, похожая на осьминога.
Дед рукам развел створки, втиснулся под колпак.
В тесноте повел плечами, треснуло броневое стекло.
Что-нибудь помнишь? навис над своей жертвой.
И прежде, чем тот ответил, прижался к нему обнаженной грудью.
Датчики отвалились, на коже остались пятна ожогов.
Заберу твою боль, склонилась бабушка над колыбелью младенца.
Пройди по жизни, ни разу не споткнувшись, прокляла своего сына.
Где и когда я споткнулся? спросил дед.
Прижался обнаженной грудью, родинки были вылеплены по одной мерке.
След от смертельного ранения, грехи далеких предков, разве своей жизнью обязаны мы искупать их вину?
Проржавевшая машина государственного подавления, вспомнил обреченный, я попытался разрушить ее.
Сошлись вместе, силы каждого многократно увеличились от этой близости.
Мы удовлетворяем свою похоть, а использованный материал отдаем дворни, придумала я.
Да, наслаждаюсь, когда вы подглядываете в замочную скважину, лапаете меня сальными взглядами!
Глубже, еще глубже, не уходи! воззвала я.
Отдам дворне чтобы распоследний говночист вкусил из отравленного источника.
А потом возненавидел и себя и человечество.
Основное свойство русского характера: строем и вместе. В баню, в публичный дом, на мятеж и на оправку.
Орлами на жердочке над зловонной ямой.
И если не желаешь испражняться со всеми, то опасен и подозрителен своей исключительностью.
Вместе на плаху и на подвиг.
Но если устремишься в одиночку…
Не только наша машина, все страны и государства, прозрел дед.
Уничтожить всех генералов и оружие.
А если хотят они сражаться и убивать, пусть когтями и зубами перегрызут друг другу глотку.
Генералы насторожились.
И оказалось, что даже заклятые враги могут договориться.
Если мы позволим новому учению, самозванному творцу завладеть умами и сердцами нашей паствы, наших солдат… Этому пушечному мясу, которое способно только разлагающейся плотью удобрять наши поля ради обильной жатвы.
Уничтожить предателей, поделились они с врагом списком секретных агентов.
Но не тех, что подрывают дома и отравляют воду, а заклятых пацифистов, призывающих вместо ответного удара подставить другую щеку.
Каленым железом выжечь заразу, пришли к единому мнению высокие договаривающиеся стороны.
Одного приторочили к пыточному креслу, другой прорвался к нему через тройной ряд ограждения – на колючке остались обрывки одежды и плоти, - прижался к сыну.
Вдвоем легче выстоять; раны их затянулись, воронки занесло песком.
Привлечь как можно больше людей под свои знамена, сказал отец, некоторые поверят, люди разберутся, пусть не сейчас, но через столетия.
Не те учебники прочел, когда выбрался из таежного схрона, вспомнил сын. Зачем познавать чудовищное устройство мира; еще древние знали, что зиждется он на любви и вере.
Переняли мысли и чаяния друг друга.
Генералы всполошились.
Уничтожить, невзирая на сомнительную ценность одного из объектов! приказали они.
Я услышала.
Если меня убьют, он забудет о своей беде.
Так матери знают, когда погибают их дети.
И отца, и мать, и всех заменил мне дед.
И любовников выбирала я под стать ему, но не могла найти, бледные копии даже отдаленно не походили на оригинал.
Один из таких, играя желваками и мускулами, оттачивал топор на оселке моих издевательств.
Брат мой, в мире нет ничего поскуднее и выше кровосмесительной связи!
У нас одинаковые родимые пятна, будто нацелились два пистолета.
Если выстрел грянет – ты обязательно нажмешь на курок, - дед, может быть, забудет о разбросанном по инкубаторам в капитанских погонах своем семени.
И тогда не свихнется от этого открытия, наконец, создаст на благо человечества.
Отдаем себя дворне, прохрипела я, а когда нами насытиться последний поваренок, истерзанное тело швырнут на псарню.
И кобеля, прежде чем справить половую нужду, задерут над нами лапу.
Это тебя, брат мой, швырнули на псарню, мы – сучки присели над тобой, вонючая струя ударила.
Разве сможешь ты пережить такое? дразнила и унижала своего палача.
Щекой на щербатое бревно, щепки вонзились и порвали, лезвие топора ослепительно блеснуло в лучах заходящего солнца.
Найдем сыновей, сказал один, и братьев, добавил другой, вместе мы – неодолимая сила.
Поднялись с пыточного ложа, повели могучими плечами, броня колпака рассыпалась прахом.
На колоде под лезвием топора, это возбуждает сильнее предшествующих соитий.
Возьми меня, брат мой, единственный и любимый, воззвала я из своего отчаяния.
Насладись и даруй мне наслаждение, взмолилась я.
Со скрипом металла по стеклу упало лезвие.
Он выживет, он заслужил своей любовью и великими преступлениями, пришла последняя и самая значительная мысль.
Охрана и стража ударили.
Железо порвало и искалечило.
Но раны тут же затянулись непорочной кожицей грядущих свершений.
Существует ли предел боли, что вынесет человек?
Палач промахнулся, лезвие оцарапало кожу.
Будьте вы прокляты, наши короли и правители! проклял незадачливый палач, скатываясь с эшафота.
Его бегство встретили свистом и топотом.
Если былые правители не могли накормить нас, то позволяли вдоволь насладиться смертельными зрелищами.
Нынешние лишили и того и другого.
По крупице, по кирпичику восстанавливать утраченное человеческое достоинство, придумали наивные эти мечтатели.
Но все в мире взаимосвязано; убийству суждено свершиться; спасая презренную свою шкуру, мы губим родных и близких.
Дед вспомнил, я не смогла отнять память, не выжить с таким багажом.
Выстрелы ударили, существует предел человеческих страданий, дед многократно превысил его, погиб с сыновьями, мир содрогнулся в боли и отчаянии.
И мне не суждено будет познать любовь, я наверняка узнала.
…………………….
Конец I части.