Формула начального капитала.

ФОРМУЛА НАЧАЛЬНОГО КАПИТАЛА.

РОМАН С ПРЕУВЕЛИЧЕНИЯМИ.

1. Когда началась война между арабами и евреями – не помню, кто напал первым, да это и не имеет значения, - я уже несколько месяцев проработал в престижном научно-исследовательском институте.
Чтобы все силы, весь гений отдавать на благо и во имя…, а если при этом удастся стать кандидатом, а повезет, то и доктором, тогда, может быть, не придется считать каждую заработанную непосильным трудом копейку.
Если повезет.
Одни, для кого четверка на экзамене была пределом мечтаний и не имелось влиятельных родителей, попадали на производство, где в грохоте моторов, в грязи и в ругани ковался очередной щит для родины – это могли быть тонны нефти, угля и стали, станки и машины, другие по протекции устраивались в конструкторские бюро и второстепенные институты, и только отличников после тщательной проверки допускали в серьезные конторы.
Я был младше однокурсников – в школе дважды перескакивал черед класс - и друзьями не обзавелся.
И пока студенты вместо учебы гуляли и бездельничали: увлекались выпивкой и девочками, а девочки, в свою очередь с каждым днем приходили на занятия во все более коротких юбках, и если требовалось поднять упавшую безделицу, то не наклонялись, а приседали, а мне казалось, что ноги их струятся, я затворял глаза, вспыхивали огненные сполохи; в общем пока другие в меру своего разумения наслаждались жизнью, я упрямо вгрызался в гранит науки.
Как научил классик, и многие недоумки, что последовали его совету, обломали зубы, или не в коня оказался корм, я же пересохшей губкой впитывал знания.
И даже самые въедливые преподаватели, что с особой тщательностью изучали подноготную своих подопечных – внешность у меня славянская, но подкачали анкетные данные, - вынуждены были ставить мне высший балл.

2. В сорок восьмом году, когда приболел наш правитель, из столицы вызвали лучших лекарей.
Команду возглавлял кремлевский специалист, старик положил глаз на молоденькую сестричку.
А может быть, не такой и старик, наверное, ему было чуть больше пятидесяти; моя мать не любила рассказывать о своем замужестве.
И мне пришлось по крупицам восстанавливать его жизнь и те события.
Родился он в конце девятнадцатого века в семье врача в южном городке.
Его родители приняли православие, в царской России выкресты пользовались всеми правами коренного населения.
А дети этих перебежчиков почему-то с восторгом встретили революционные преобразования.
К этому времени мой названный отец успел окончить медицинский институт, и вместе с красной армией боролся со вшами и голодом под Царицыном.
Как и будущий вождь нашего народа, красный доктор даже имел сомнительное удовольствие излечить его от пустяшной болезни.
И когда через несколько лет после бури гражданской войны примазавшегося к пролетариату и трудовому крестьянству так называемого интеллигента едва не вычистили из партии, диктатор, просматривая списки неблагонадежных попутчиков, вспомнил о далеких славных победах.
Наверное, пребывал в приподнятом настроении после уничтожения очередного соперника, и, вкусив сладкого вина на его могиле, придумал возвысить сирого и убогого.
Хотя отлично знал, что любое благодеяние будет оплачено предательством; но что делать, и повелителям присущи обыкновенные человеческие слабости.
Так мой отец попал в кремлевскую больницу и постепенно вырос в грамотного специалиста и стал профессором.
И до поры затаил жало своего мщения.
Верхом на белом коне, то есть с особыми полномочиями прибыл в наш город.
И местная сестричка, увидев медицинское светило, отшатнулась от высокомерного выражения его лица.
Орлиный нос, что свойственно многим представителям древнего племени, презрительно опущенный уголок рта, расстрельный прищур глаза, седые пряди, упавшие на высокий лоб. Стремительная походка, человек не замечает преград, все поспешно отступают, чтобы не затоптал.
Она отступила, и прижалась к стене, и ручка двери вонзилась в поясницу.
Но не склонилась в подобострастном поклоне, когда на бегу неожиданно застыл этот странный пришелец.
Только что развевался белый халат, и рассекаемый в полете воздух звенел туго натянутой струной, и свита едва успевала за предводителем; но вдруг материя упала тяжелыми складками, звон обернулся набатом, и преследователи навалились на свою жертву, но не сокрушили, а отлетели от вставшего на дыбы красного зверя, дверная ручка еще беспощаднее вонзилась в поясницу.
И девочка охнула и согнулась от неожиданной боли.
Но и сгибаясь, не могла оторваться от нависшего над ней лица.
Черный пугающий глаз, который замечали пристрастные наблюдатели.
Она тоже смотрела с пристрастием, но на дне другого глаза, вроде такого же черного и непроницаемого, различила отблески далеких звезд, как иногда различаешь в глубоком колодце, и эти далекие миры не погибли в огне недавнего пожарища.
И не скривились презрительно губы, а судорога опустила уголок рта, глубокие морщины наискосок упали от крыльев носа, еще более глубокие складки дорогами потерь и поражений легли на лоб.
И разве что провидец в седине мог различить первоначальную синь вороньего крыла, она различила и попыталась улыбнуться среди внезапно нахлынувших восторга и отчаяния.
- Это просто ручка вонзилась, вот еще, я и не думала преклоняться, - приветила приезжую знаменитость.
Сказала внезапно севшим, низким и сиплым голосом, будто выкурила тысячи сигарет и выпила сотни бутылок.
Ей еще предстояло выпить и выкурить.
А он тоже различил за нарочитой грубостью.
Колокольчики на весеннем лугу, их ласковый звон под порывами теплого ветра.
Различил и вспомнил, и на дне колодца еще ярче вспыхнули и разгорелись отблески звезд.

3. В июне сорок первого года он отправил семью отдыхать в город своего детства.
Город этот через несколько дней после начала войны заняли немцы.
Он так и не выяснил, что случилось с его близкими.
От дома остались развалины. Немцы перекрыли железную дорогу, ни один поезд не прорвался.
И конечно, среди жителей отобрали темноволосых и курчавых; даже не сохранилось рва, в который их сбросили.
Ров обнаружат через много лет черные следопыты.
Люди, когда их уводили из дома, прихватили с собой ценности.
По недосмотру они не были изъяты перед экзекуцией.
Не осталось свидетелей, и только после долгих и кропотливых поисков обнаружили братскую могилу.
И когда среди костей и истлевшей одежды мелькнуло золото, гробокопатели вместе с прахом зачерпнули блестки, запрокинутым, воспаленным лицом впитали благодатный дождь.
Их нашли через несколько дней; продав на местном рынке самые малые украшения, до беспамятства упились победой.
Власть решила устроить показательный процесс, слушатели явились в походной робе, с рюкзаками и заступами.
И когда обвиняемые повинились и поведали о местоположении клада (обвинитель потребовал самого сурового наказания), публика ломанулась к дверям.
Отталкивали и затаптывали, на косяке остались клочья мяса и обрывки одежды.
- Люди, вы же люди! – напрасно взывала судья.
Голос ее изломанным эхом метался по пустому залу.

4. Впрочем произойдет это через много лет после гибели моего отца, а тогда в сорок восьмом сестричка не заслонилась от пронзительного его взгляда.
Как и молодой врач, поставившая предположительный диагноз местному правителю.
Двумя конвоирами подступили они к пришельцу, и невозможно в одиночку преодолеть остаток пути, необходимо опереться на плечо, вдвоем не страшны преграды.
Врач не сомневалась в своем преимуществе перед какой-то сестрой; подчеркивая свое превосходство, обратилась к коллеге с латинской тарабарщиной.
Сердце треснуло от непосильной работы, так прозвучали ее слова в вольном переводе.
Если заключение подтвердят, то могут без защиты присвоить кандидатскую степень.
- Сердце? - переспросил он. - Так ли оно необходимо, - высказал крамольную мысль, но тут же поправился. - Когда-нибудь самым ценным представителям рода человеческого ненадежный этот орган заменят на пламенный мотор, - предугадал грядущее развитие медицины.
- Вот еще, без сердца нельзя, - отказалась сестра.
- Ох, не знаю. – Пожелал он осмотреть знатного пациента.
Местный врач выступила вперед, щеки ее раскраснелись, халат резиновой перчаткой обтянул рвущуюся из тесной материи грудь.
А девчушка обернулась серым воробышком со встопорщенными на морозе его безразличия перьями, воробышек затерялся среди других птиц.
Как та, давняя, растерзанная, пригрезилось ему, хотя запретил он вспоминать и грезить; памяти нашей наплевать на самые суровые запреты.
- Сестра, вы мне нужны… ты мне нужна. – Не отринул он боль воспоминаний, и вода подступила и грозила выплеснуть из колодца.
Или из океана; подул ветер перемен, не укрыться от бури.
А если спрячешься, то проклянешь себя.
Песок жизни постепенно просачивается между пальцами; мужчина сжал кулаки, так поманил воробышка.
- Нет, - отказался от помощи местных эскулапов. – Только непредвзятое мнение, для этого достаточно, например, сестрички, не разбирающейся в тонкостях высокого политеса, - обосновал свой выбор.
И захлопнул дверь перед носом зевак.
А увидев расплывшуюся тушу пациента, мгновенно поставил правильный диагноз.
Как и большинство настоящих врачей во многом полагался на опыт и интуицию, и чуткие пальцы, утонув в складках жира, только подтвердили первое впечатление.
- Диета, побольше ходить, - прописал лекарство.
Каторжником на галеры, пожелал мысленно, а девчушка услышала свист бича. С чавканьем вонзился он в слабую и податливую человеческую плоть.
- После блокады всегда хочется есть, - вслед за блокадниками повторил никогда не голодавший городской правитель.
Блокада, мысленно обратилась девчушка к избраннику, на несколько лет заторможенные чувства и желания. А когда повеяло теплом, и все разом проснулось и ожило, и после зимы сразу лето, нет времени на постепенность. Выжившие в той бойне мужчины вернулись с победой. Весна и молодость не могут отказать победителям...
А моя зима… я думал не кончится, откликнулся он, гораздо больнее и горше, когда замерзают твои близкие, и как растопить хотя бы частицу моей боли?
Ты не старик, это просто беда ущельями избороздила твое лицо и душу, и нет разных племен, мы все из одного человеческого племени, отвергла она разноголосицу языков и нравов; так не бывает, не поверила случайному своему счастью
Перекликались за сухими строчками протокола, правитель хмурился с каждым словом их внутреннего диалога.
И когда они рука об руку покинули камеру, и местные врачи были допущены, и все дружно подтвердили приговор гастролера: начальству свойственно сгорать на ответственной работе; отвергнутая врачиха не согласилась с легковесным выводом.
Изматрасит и бросит, прокляла свою соперницу, что у вас общего? никогда тебе не дотянуться до его вершины.
И твой неизвестно от кого прижитый ублюдок, зачем ему чужие дети?
А я все равно стану профессором, размечталась она, и тогда он пожалеет о неправильном выборе.
В обвинительном акте выразила особое мнение: она как специалист-кардиолог настаивает на инфаркте, то есть надеется, что эта напасть не сокрушит заслуженного партийца.

5. Напасть сокрушила, сердце вскоре остановилось. На похороны приехал покровитель негодного врача, в торжественной стойке застыл около гроба.
Но тогда не уничтожил вредителя; еще одним соперником меньше, продолжил бесконечный счет, все они прикидываются верными слугами, но норовят цапнуть исподтишка, и стоит оступиться…
Стоит оступиться, растерзают и затопчут; напрасно надеетесь, не доставлю этого наслаждения, еще вкушу вино на вашей могиле.
Бессмертие достижимо, ухватился за сладостную мысль, лучшие наши провидцы и вывезенные из Германии адепты древнего учения бьются над этой проблемой.
В запрятанной под землю лаборатории, неподкупные псы стерегут пленников.
Собаки гораздо надежнее неверных соратников.
Как можно больше расстреливать в назидание другим, вспомнил заветы основателя нашего государства, и с этим был полностью и безоговорочно согласен.
Отмахнулся от особого мнения врача-кардиолога, запись послужила основой обвинительного заключения через несколько лет.
К пятьдесят третьему году вождь одряхлел и разуверился в обещаниях.
Мыши, которых поили эликсиром жизни, подыхали, как и в контрольной группе, да и сами чудотворцы не отличались отменным здоровьем.
Трупы их бросали в этой же пещере, даже мухи не роились над падалью.
Очередные враги были найдены, все врачи повязаны круговой порукой, и фамилии их режут слух, пора вырастить собственные кадры.
Вождь не забывал мелочей, голова его была подобна складу поношенной одежды, никогда не знаешь, что понадобится в настоящий момент.
Он покопался и отыскал обвинительный вердикт отвергнутой врачихи; за прошедшие годы та обзавелась семьей и отринула давнее нелепое увлечение.
И когда ее повязали, не сразу вспомнила.
Муж и маленькие дети, взмолилась о пощаде; если согрешит твой глаз, вырви его, сослалась на писание.
Кучей тряпья забилась в угол, но постепенно раздувалась воздушным шариком.
И если проткнуть его…
Игла нацелилась, поспешно подтвердила те давние показания.
Да, еще тогда подозревала придворного врача во вредительстве и не сомневалась в сионистском заговоре, но о своих подозрениях не сообщила в компетентные органы.
То есть сообщила, но не настояла на тщательном расследовании, поэтому и не заладилась карьера: была сослана в районную поликлинику.
В то время, как окопавшиеся в Кремле враги…
И звериное лицо международного сионизма…
Они отравили великого пролетарского писателя, распяли Иисуса Христа.
Из-за них мы не можем одолеть голод и разруху.
Но выстоим и сокрушим в очередной мировой войне, не усомнилась в гении престарелого правителя.
Почти без помарок зачитала свои показания, слушатели напряженно приникли к тарелкам громкоговорителей.
Газеты оголтелой сворой набросились на добычу.
Машины с забранными решеткой оконцами расползлись по ночной столице.

6. Я помню себя с раннего детства: потянулся к склонившемуся надо мной лицу.
Услышал его сердце, а он мое, сначала они стучали вразнобой, потом в унисон, и все увеличивалась амплитуда совместных биений, все сильнее раскачивалось Земля.
- Сам выбрал отца! – определил он мою судьбу.
- Как я выбрал тебя, - добавил, когда девчушка испуганно и просяще взглянула на него.
Она приникла к его плечу, и уже было два лица, и большая, сильная его рука надежно заслонила от превратностей судьбы.
Отдельные эпизоды раннего детства.
Машина, что увозит отца на работу. Прильнувшая к оконному стеклу мать смотрит из-под ладони.
Постепенно машина превращается в размытую черточку, в точку, в ничто.
И можно долго пробиваться песком, но так и не найти оазис.
Она бродила пустой квартирой, а я преследовал ее буденовской конницей, но кони притомились, сбили копыта и не могли настигнуть.
Споткнувшись, упал около стола; на белоснежной скатерти стояли обеденные приборы, саксонский фарфор разлетелся брызгами.
Только так смог привлечь ее внимание.
Мать попыталась объяснить и оправдаться.
- Вот еще, он обязательно вернется, если ждешь, любимые всегда возвращаются, когда их ждут, надо только верить и надеяться, моя вера одолеет наветы.
Как встарь прижался я к ее груди, слезы упали на стриженный затылок и прожгли, я вытерпел сладостную боль.
И опять сердца бились вместе, но в слаженном биении разобрал я посторонние шумы.
- Да, у тебя будет сестричка, я так счастлива, уже не смела и мечтать, вот еще, верила и надеялась, - бессвязно объяснила мать.
Я знал откуда берутся дети, их не приносят аисты и не находят в капусте, вернее некоторых приносят и находят, но не избранных, а я несомненно избран, не сомневался в высоком предназначении.
И путешествовал по ночам, и множество миров открывались в призрачных странствиях.
Разные миры, но везде их обитатели упивались своим существованием.
И на добро отвечали добром, не умели поступать по-иному, а если с кем-то случалась беда, приходили на помощь.
И по Вселенной разбрасывали семена жизни, на некоторых планетах они давали всходы.
В одно мгновение преодолевали бесконечное пространство, дух захватывало от этих перелетов, берегли и возделывали посевы.
Отправляли письма до востребования; один пройдет мимо конверта, другой распечатает его.
В ночных грезах впервые увидел я шар, под прозрачной поверхностью были видны изумруды звездочек
И если возжелать и формулу жизни наложить на карту звездного неба…
Звезды оживут, раскроются планетами, по ним эстафетой разнесется весть о новом члене всемирного братства.
Нас примут туда, мы навсегда забудем о злобе и ненависти, обретем бессмертие, к которому напрасно стремился диктатор.
Если человечество созрело.
Галактическое сообщество на весах своего пристрастия взвесит созидательное и разрушительное начала.
И пусть сердца их не будут холодны, чтобы горечь и боль не затопили Землю.
Чтобы волшебный шар не рассыпался осколками драгоценных камней и несбывшихся надежд.
Так грезилось ночами, иногда грезы оборачиваются реальностью.

7. В те годы люди по-разному отгораживались от бытия: одни предпочитали ничего не знать, другие целиком отдавались работе, третьи ежедневно заглядывали в стакан.
Мать не сразу пристрастилась к выпивке.
Потеряла еще не родившегося ребенка.
В нашем доме оставалось все меньше заселенных квартир. За жильцами приходили по ночам, грохот сапог будоражил город. А если крались, еще больше пугал шорох крысиных лапок.
В ту ночь отца вызвали к очередному знатному пациенту – не к самому главному, того давно пользовал фельдшер, - мать забылась беспокойным сном.
А я отыскал шар и попытался осчастливить человечество.
Возжелал сродниться со всеми мирами, но пальцы нацелились на дорогие камешки. Хотелось зачерпнуть их полной горстью.
Или крадущиеся шаги возникли в сумеречном моем сознании.
Так бывает, когда наслаждаешься полетом и не ощущаешь земного притяжения. С распростертыми руками паришь над бездной. Или лунатиком бесстрашно пробираешься карнизом.
Но стоит спугнуть странника…
Со скрипом сдвигаются звезды.
Телега застряла в грязи, лошадь напрягает последние силы, медленно и скрипуче проворачивается колесо.
Но постепенно телега набирает ход, звезды сливаются в безумном хороводе, поверхность шара мутнеет и трескается.
Мы недостойны, даже хищники не пожирают себе подобных, мы хуже зверья; миры отгородились от нас.
Крысы подбираются, напрасно я умоляю пощадить.
Мать склоняется надо мной, ладонь ее готова вытянуть больной жар.
Неужели ты не слышишь? мысленно взываю я.
Шуршание крысиных лап по лестнице, шорох этот тревожнее грохота сапог на плацу.
Но я разбираю, как привратник подобострастно распахивает ворота правительственной резиденции, торопясь выпроводить опасного посетителя; после ночной консультации отец мой полной грудью вдыхает промозглый воздух; тюремная машина едва не сбивает преступника, мордовороты заламывают ему руки.
Так распорядился хозяин; но на этот раз проявил непозволительную слабость: по каплям не выдавил из негодяя фамилии и явки – у специалистов заговорят даже неодушевленные предметы, - оставил ему лазейку для достойного выхода. Надзиратели подбросили веревку.
Люди не умеют смотреть и слушать, но мать может разобрать боль сына.
Чтобы она не разобрала, придумал я бежать и прятаться.
- За нами… Как заложников… Тогда он признается…, - с недетской проницательностью предупредил женщину.
Несколько уровней сложности; грохот сапог перекрывает другие уровни, и почти невозможно разобрать среди отчаяния.
Подхватив меня, мать метнулась к черному ходу.
Этой дверью мы не пользовались, задвижка заржавела; ломая ногти и руки рванула неподатливое железо. Но и сама дверь срослась с коробкой, разбила плечи и грудь о неподатливую древесину.
А нечисть просачивалась оконными щелями и замочной скважиной, нависала глумливыми рожами.
Нас не тронут, ценой своей жизни отец заслонит нас, я знаю наверняка, но паника охватила заразной болезнью.
Вместе навалились на дверь; мать скатилась по лестнице, вонзились угловатые ступени.
В ребра, почки, живот, где едва зародилась новая жизнь.
Женщина в беспамятстве, и бесполезно стучаться в квартиры, где тоже живут врачи, никто не поможет прокаженным.
И клятва Гиппократа – всего лишь слова, давно утратившие первоначальный смысл.
Бесполезно, но я взываю к наглухо запертым дверям.
Чтобы не разобрала настоящую боль, заставил ее услышать грохот сапог; они грохотали по всей стране, и не мудрено спятить от этого.
И, наверное, к лучшему, что не родилась сестренка, что никто и никогда не родится; если мне суждено открыть иные миры, пусть только на меня падут насмешки и издевательства.

8. Диктатор скончался вскоре после начала очередного громкого процесса, оставшихся в живых врачей под подписку о неразглашении выпустили на волю.
Каждый заложил соседа, нити разветвленной вредительской и шпионской организации опутали весь мир. Но вели во вновь образованное государство в Палестине.
И хотя правители наши признали его, но спохватились, когда нестойкие соотечественники пожелали вернуться на историческую родину.
В назидание им повязали лучших врачей, всего лишь немного попугали задержанных, этого оказалось достаточно, чтобы образумить смутьянов.
Некоторые поменяли фамилию. Губерман стал Губерниковым, Штейнбок – Козлогоровым и так далее.
Не существовало заговора врачей, но остались признательные показания – отец мой подговорил и заставил; поэтому никто из так называемых друзей не заступился за нас.
Мать кое-как подлатали и выселили из квартиры – выросли собственные кадры и более не могли ютиться в шалаше.
Или женщина сама покинула проклятый город, а напоследок вместе со всеми устремилась к склепу.
Где выставили чучело безвременно почившего отца народа, и если не придти с ним попрощаться…
Улицы перегорожены тяжелыми грузовиками, военные напрасно пытаются сдержать толпу.
Перевернутые машины, крики и стоны раздавленных, слезы смешаны с кровью.
Мать еще не оправилась от болезни, течение подхватило и понесло ее.
Руки намертво впились мне в плечи.
И когда она забылась, мне не сразу удалось разжать сведенные судорогой пальцы.
Невозможно противиться всеобщему безумию, лишь бы попасть и увидеть, пусть при этом погибнут десятки и тысячи.
Острый, приторный запах мочи и крови, ноги разъезжаются и скользят в этих лужах.
Вопли и стенания по Земле русской.
Поток внес в склеп, где под пронзительным светом ламп на каменных постаментах лежали две мумии.
Одна пожелтела и сморщилась, другая, казалось, сурово вглядывается из-под полуопущенных век.
Слезы не высохли на щеках, до ломоты зубов зажали мы рвущийся из горла крик.
Шарканье ног и тяжелое, воспаленное дыхание долго преследовали меня.
Потерявшихся детей собрали в подвале, выжившие в том побоище родители поочередно забирали нас.
Мать нашла меня, или я распознал ее шаги и убежал из приемника; мы встретились во враждебном городе.
Так простились с ним; провожала нас дворничиха, у которой скрывался я во время болезни матери.
Бывшие друзья законопатили оконные щели, занавесили окна, зашорили глаза и заткнули уши.

9. Вернулись в родной город, дедушка уже умер, бабушка жила в одноэтажном бараке, двери квартир выходили на незамощенный двор, в распутицу талые воды заливали комнату.
Мать не взяли на старое место, претендентов тщательно проверяли, а она запятнала себя; после долгих мытарств устроилась уборщицей на завод.
В школе я не рассказывал о ее работе. И никого не приглашал к себе; во дворе стояли сараи, бабушка завела поросенка, чтобы поднять внука. Мать приносила объедки из заводской столовой, хряк с жадностью набрасывался на лакомство.
Мать стала выпивать, напрасно ей выговаривала бабушка.
Женщина уходила в сарай, собеседник приветствовал ее радостным визгом, пятачок краснел, хвостик топорщился.
Денег не хватало, хотелось поскорее окончить школу и помочь старшим.
Или каким-то образом одноклассники узнавали про отца-отравителя; его вроде бы оправдали, но не бывает дыма без огня; чтобы избавиться от докучливых расспросов дважды перескакивал я через класс.
Помнил роскошные хоромы, где можно бродить часами и не выбраться из лабиринта.
Полное отсутствие вкуса у коменданта, обустроившего квартиру: тяжелая мебель дорогого дерева, внушительные люстры, кожаные диваны. Лепнина бордюра, дореволюционные ангелочки, вощеный паркет, на котором можно поскользнуться и сломать ногу, двери и оконные рамы из мореного дуба. Потолок, до которого не добраться и с самой высокой стремянки, а так хочется пощупать крылья.
Прислуга убирает квартиру, готовит и подает на стол, а если ты забудешь поздороваться или случайно нахмуришься, тут же интересуется твоим самочувствием.
И наконец, машина, что ежедневно увозит отца в горный замок, куда не допускают остальных жителей; и проходя мимо горы, они сдергивают шапку и сгибаются в подобострастном поклоне.
На этой машине иногда и мне удавалось промчаться по улицам, постовые почтительно брали под козырек, прохожие выскакивали из-под колес, но не возмущались.
Ушло и не вернется, твердил здравый смысл, а я не слушал уверенного в своей правоте всезнайку, не прожить без веры и надежды, мы сами выбираем дороги, и везет тем, кто создает для этого оптимальные условия.
Чтобы поскорее избавиться от нищеты, в 15 лет окончил я школу; отца реабилитировали перед получение аттестата; детей репрессированных принимали в высшие учебные заведения вне конкурса, это преимущество с трудом перевесило сомнительное происхождение; не мог же я всем рассказывать, что меня усыновили.

10. Но пришлось, когда разразилась война между арабами и евреями; многие наши соотечественники с труднопроизносимыми фамилиями сочувствовали далеким своим собратьям.
Или могли сочувствовать, как считали опытные кадровики; институт занимался секретной тематикой, настолько серьезной, что сотрудников только после тщательной обработки выпускали за крепостные стены.
При выходе за ворота помещали между двумя электродами электронной пушки, та с шипением стреляла, выпучивались глаза, отвисала челюсть, дыбом вставали волосы, между волосинками проскакивали искры, мы забывали о своей работе.
Считанная информация записывалась на магнитные носители, электронно-вычислительный монстр занимал подвальный этаж, бобинами с пленкой были завалены несколько комнат.
Чудище обслуживала команда специалистов, их тоже облучали, поэтому частенько они путали бобины, так впервые познакомился я с нашей кадровичкой.
Машина должна была считывать только секретную информацию, связанную с институтскими разработками, среди этой галиматьи попадались и личные воспоминания.
Чужая душа пытается овладеть твоими чувствами и разумом, люди защищаются от непрошеного вторжения, а я покорно отдался захватчикам.
Чтобы их замыслы использовать в своих интересах, познание это грозит безумием и распадом личности.

11. Генерал, бывший во время войны начальником особого отдела; наши солдаты разгромили немецкую дивизию, пытавшуюся уйти на запад. Ящики с награбленным добром.
Некоторые из ящиков прошиты автоматными очередями, то есть вскрыты, солдаты наверняка поживились добычей.
Еще не отошли от горячки боя и отмахиваются от нелепых обвинений.
Добренькие наши правители не расстреливают мародеров, а распихивают по лагерям, что расплодились погаными грибами.
Начальство набивает барахлом вагоны и машины.
Среди чертежей и зарисовок какого-то средневекового итальянца командиру попадается шар, где под хрустальной поверхностью угадываются блестки изумрудов; или шар этот преподнесли ему коленопреклоненные местные жители, как в дальнейшем поведал он жене, и конечно, она поверила этой версии.
И можно расколоть хрусталь и выколупнуть камешки, но и так хватает добра, шар этот оставляют как талисман или заначку на черный день.
Талисман приносит удачу; у них долго не было детей – то ли семя его падало на бесплодную землю, то ли погоня за чинами и богатством выхолостила мужчину; когда блестки разгорелись манящими звездами, произошло зачатие.
Родилась девочка, родители не могли нарадоваться на свое сокровище.
Беда пришла в пятьдесят третьем году, когда по амнистии выпустили уголовников.
Случайно освободили и некоторых фронтовиков, двое таких сговорились отомстить оболгавшему их особисту.
И отомстили; чужие воспоминания распались на отдельные кадры, и почти невозможно разобраться в этой мешанине.
Взрыв на обочине, пороховая гарь войны.
Съехавшая в кювет и перевернувшаяся машина, рваное железо, искореженное детское тело.
Девочка истекает кровью, мать пытается зажать рану.
Заросшие щетиной, перекошенные в крике и в проклятиях лица партизан, то есть бандитов.
Обезумевший от страха генерал.
И если во время войны пришлось стрелять только по своим, то, защищая ребенка, решился он отстреливаться.
Но пистолет дал осечку, или забыл снять с предохранителя; с проломленной головой упал рядом с машиной.
Врачи и милиция на месте покушения и убийства.
- Спасите дочку! Застрелите как бешеных псов! – требует мать и вдова.
Псов застрелили, девочку вылечили, от этого потрясения ослабла она разумом.
Обернулась младенцем, но сумела спрятать талисман, который вознамерилась уничтожить женщина.
Подменила его мячом, женщина не стала разворачивать тряпки.
Горожане сами втащили в крепость деревянного коня, вспомнила старинную легенду.
Враг вознамерился под корень извести жизнь; дочка никогда не выйдет из младенческого возраста, безошибочно определили врачи.
Мать швырнула в огонь дьявольскую посылку. Потом, подхватив ребенка, залегла в канаве.
Взрыв не грянул, хлопья сажи въелись в кожу, на деревьях скукожились листья.
И бесполезно копаться в прахе, драгоценные камни распались на первоначальные составляющие.
Так показалось женщине; дочка выкрала шар и зарыла его на участке, а потом забыла, неразвитый ее ум узким лучом мог высветить только события настоящего, но вчерашний день утопал во тьме.
Генерала похоронили с почестями, воронье отчаянными криками откликнулось на прощальные залпы.
Мне почудилось это, когда операторы по ошибке поставили не ту бобину.
Или фантастические подробности измыслил я долгими бессонными ночами – небожители поведали о своем послании.
Пришло время, человечество созрело прочесть письмо.
Но сначала попало оно в руки немцев, которые на Тибете или в Антарктиде искали историческую прародину.
На южном континенте организовали секретную базу; предки уже владели тайной атома, надеялись от них перенять эти знания.
Но не успели, а шар то ли уничтожили, то ли потеряли.
Теперь я отправился в экспедицию.

12. Уговорил себя, когда началась война на Ближнем Востоке.
И, конечно, страна наша заступилась за арабов.
И потенциальных их врагов требовалось немедленно отстранить от секретных разработок. Таковым посчитали ведущего специалиста института.
Кадровичка придумала отлучить его.
Но когда со своим предложением вышла к директору, тот поначалу отказался от нелепой затеи.
- Кто будет осуществлять те бредовые замыслы? – ткнул пальцем в потолок, - вы, я, дядя Вася-водопроводчик?
- Разве у нас не выпестованы кадры своих ученых? – придралась она к малой его оговорке.
- В тепличных условиях, но стоит повеять злому ветру…, - возразил упрямец.
А когда она назвала простенькую фамилию посмертно рассекреченного конструктора космических аппаратов, не проникся должным уважением.
- Еще вспомним Ломоносова, - невпопад заметил он.
- Бредовые замыслы? – обвинила она по главной статье.
Пришлось согласиться с блюстителем; когда директор подписывал приказ, у него тряслись руки.
Его отца тоже репрессировали, а как известно – яблоко от яблони…
Так ведущего специалиста сослали в секретную лабораторию, а руководить поставили комсомольского деятеля.
Тот прознал о назначении и пал на колени.
- Бабушка была неграмотной, не удалось получить достойного образования, заочный институт, там ставили уды за партийные заслуги! – понес околесицу.
Едва не облобызал ножки письменного стола, директор отодвинулся от попрошайки вместе с массивным этим сооружением.
Лицо его взмокло и побагровело.
Он тоже предпочитал не перечить партийным указаниям, поэтому с удовольствием уничтожил, то есть возвысил просителя.
- Вот и подучишься у него! Не боги горшки обжигают! Твой будет самым корявым! Назначение согласовано на самом высоком уровне! – вбивал гвозди.
Словно приколачивал к кресту, но не сомневался, что новоиспеченный руководитель только окрепнет от пустяшного испытания.
И тот окреп, поместил невольника в самый отдаленный каземат и сторожевым псом охранял его.
И когда узнику по естественной надобности надо было отлучиться из камеры – в библиотеку и столовую его, естественно, не пускали, - то сопровождал преступника до отхожего места.
Ставил галочку в черном списке, - у нас не разгуляешься, достаточно двух посещений за день, - и сдабривал отметину добрым глотком.
По трезвости разве можно руководить высоколобым придурком?
И по всему институту разыскивали сочувствующих узнику или запятнанных своим происхождением.
И стоило несмышленышу заявить о желании обрести хотя бы кандидатское достоинство, как пристально и предвзято изучали его подноготную.
У начальника лаборатории от учебы сохранились самые лестные воспоминания.
Учился он заочно, но требовалось приходить на экзамены.
После успешной сдачи принимал он коньяк с шампанским, на старших курсах пристрастился к водке с пивом. Смесь эта еще почище шибала в голову и валила с ног.

13. Когда ищейки расползлись по институту, выискивая неблагонадежных, я ощутил, как петля все туже затягивается вокруг шеи.
И палачи готовы выбить табуретку.
И бесполезно соблазнять их несуществующими сокровищами; государство заботится о соглядатаях, им достаточно и постоянного места у кормушки.
Но если удастся разжалобить главного гонителя…
Только издали видел ее: женщина неопределенного возраста, можно дать ей и сорок и шестьдесят лет. Бесформенный балахон траурного платья, мешковина доходит до щиколоток, черные туфли, ни одного светлого пятна во мраке ночи.
Даже лицо скрыто под косынкой, глаза воспаляются и при тусклом свете.
И наверняка, окно кабинета закрыто плотными шторами, а стены сочатся подвальной сыростью даже в летний зной.
И хочется как можно скорей выскочить из этой западни, спрятаться и затаиться.
У нас не скроешься от надзора и сыска, бесполезно страусом зарываться в песок.
И остается одно – подставить грудь под выстрел, то есть приветствовать ее как можно более широкой улыбкой.

14. Как приветствую я зрелых дам, сохранивших ненасытность и в закатные годы.
Или наоборот, развивших ее к преклонному возрасту.
Впервые познал я такую в пятнадцать лет.
Соседка попросила заменить перегоревшую лампочку.
Мать забылась в пьяном угаре, я как проклятый решал задачи повышенной сложности, лишь бы отвлечься от грязи и боли убогого нашего существования.
К этому времени замостили двор, куда выходили двери барака. Но все равно сырость выступала из-под камня и просачивалась в камеры.
И напрасно соседка занавесила стены коврами, меня передернуло от холода могильного склепа.
В потемках маняще поблескивала бутылка на журнальном столике. Лучики отражались от сложного сооружения на голове. Пахло, как в парфюмерной лавке, в этом угаре вскарабкался я на табурет.
Не дотянулся до лампочки; она обернулась вертким зверьком, тот уворачивался от неловких пальцев.
Хозяйка подкрадывалась сужающимися кругами, вкрадчивые шаги были похожи на топот сапог на плацу или на шорох крысиных лапок.
Сосредоточился на сложной работе, одно неверное движение, и сокрушит напряжение. Навалились шаги и запах.
Потом зверь затаился перед прыжком; услышал, как отчаянно колотится сердце, но не в унисон с сердцем и натужным дыханием хозяйки; каждый удар выламывал ребра.
Зверь напал: вдруг растрепавшимися и струящимися волосами объял ноги, волосинки вскарабкались змейками.
Или лицо и вывернутые наизнанку губы, что не ведали стыда и жалости.
Я нащупал лампочку и ухватился за провод.
Табуретка раскачивалась палубой попавшего с бурю корабля.
Лицо, руки, волосы – все ее тело ласкало; повис на проводе и оборвал его.
И застонал, когда уже не мог сдерживаться, и горячая волна восторгом и избавлением зародилась в нижней части живота.
Тело ее было совершенно при обманчивом свете ночника.
А стены не сочились сыростью, напрасно я прикрылся, осторожно, но настойчиво развела скрещенные мои руки.
Тело твое великолепно, повторил вслед за ней, или она повторила, или слились голоса наши.
В постели все дозволено, научила подготовишку, тебе было сладко и отрадно, но многократно слаще и отраднее мне.
Божественный нектар, облизнулась она, разве изысканное лакомство променяешь на грязь звериных инстинктов?
Посмотри, как кобели бегают за сучкой во время течки, как грызутся и торопливо покрывают ее, неужели уподобимся мы этим скотам?
Не знаю, еще не пробовал, невольно потянулся я к бутылке.
Надо хлебнуть, измыслила она очередную сладостную пытку: сок войдет в кровь, его выдавит из пор, слизнуть каждую каплю.
Глотнул, но не смог допить, оставил матери, она опохмелилась и опять заснула.
Ночью снова прокрался к соседке, а около ее дверей заранее содрал рубашку.
Но закричал паровоз на переезде, заскрежетали тормозные колодки.
Скрежет и рычание навалились.
Увидел, как тела переплелись немыслимым образом; хищница услышала и обернулась.
Глаза и зубы нацелились.
Поманила окровавленной лапой. Ты, он, вы, вместе, пригласила на оргию.
Я отпрянул; избитый и истерзанный, едва добрался до своего логова.
А там безжалостно растормошил мать.
- Если один из любовников гораздо старше, то разве старуха не обязана сдувать пылинки со своего избранника и потворствовать каждой его прихоти?
- Как вы жили? – напомнил о ее замужестве. - Он носил тебя на руках и не позволял коснуться грешной земли?
Но память тускнеет и ржавеет без повторения пройденного; если в каждом претенденте отыскать хотя бы частицу единственного, то разве из этих частиц не слепить былое?
Ведь были претенденты на руку твое и сердце! – пытал женщину.
- Я убью ее, как она посмела! – очнулась мать.
Но не убила, помогла выставить проходимца, вместе помянули они загубленную свою молодость.
Мне не спалось, то в горячечном бреду откидывал одеяло, то наваливал все тряпки, чтобы не замерзнуть в холоде одиночества.
А утром мать попыталась вразумить повзрослевшего сына.
Я с трудом пробился сквозь пьяный бред.
- Больше она никогда, да ты и сам туда не вернешься! – так истолковал ее слова.
- Вот еще, найди ровесницу, коли приспичило!
- А любовь как награда, и не каждому дано получить ее. И знак божественного отличия не пристало разменивать на пятаки.
- Лучше забыться с бутылкой, - сказала она.
А я не желал забывать.
Просто глотнул для храбрости, прежде чем ввернуть лампочку.
И мир закружился, или я рухнул в пропасть. И невесть что вообразил в сумеречном бреду.

15. А в институте последовал материнскому совету.
Помог разобраться однокурснице. Выбрал самую старую, что успела поработать после школы.
Начальство отличило усердную работницу и наконец избавилось от нее.
Девушка ютилась в общаге, сожительницы куда-то запропастились, запах дешевых духов перебил запахи сапог и казармы.
Дверь скрипуче затворилась, замок щелкнул.
- Что же ты, у нас всего час, - поторопила меня.
За эти минуты невозможно разобраться в формулах и символах, я попытался.
- Не могу вот так сразу, - сказал ей.
- Разве не пялился на лекциях? думала дыра на чулке, - подготовила меня женщина.
Потом вспомнила об обязательном ритуале, неохотно выудила дежурную бутылку.
- Можешь приступать, - поперхнулась отравой.
- Как? – спросил я.
- Впервые увидел тебя и прочая беллетристика, - научила соблазнительница.
- Нет, я привык, когда приходят ко мне, - отказался пресыщенный кавалер.
- Размечтался.
- Когда приходят и соблазняют умелым телом, - вспомнил я. - Упорными тренировками отточено каждое движение.
- Женщины – мудрость мира, - признал их превосходство, - Если пожелаете поделиться хотя бы каплей премудрости…
- Что же ты, у нас всего час, - повторил вслед за ней.
Мысли и слова путались; чтобы разобраться, тоже глотнул.
И прислушался. Но желанием не обожгло низ живота.
Женщина неуверенно теребила верхнюю пуговичку рубашки.
- Разве вы не жаждете верховодить? – попробовал по-иному. - И втаптывать в грязь очередную жертву.
- Нет, - отказалась она. – Мне нужны сильные и безжалостные руки.
Опять глотнули, пытаясь сторговаться.
- Что не ведают пощады. - Так и не справилась она с пуговичкой.
Но вообразила после третьего или четвертого глотка.
Воображаемый насильник не стал разбираться в застежках и петельках, рванул материю.
А я изучил лампочку в самодельном абажуре, надо заменить ее на более тусклую.
Хотел вскарабкаться на стул и повиснуть на проводе.
Она рванула и располосовала рубашку, зажмурилась, под мозолистыми руками промялась грудь.
А я представил, как волосинки ласковыми змейками вползают по ногам.
Но порыв ветра отворил форточку, женщина вскрикнула и закуталась в обрывки материи.
Я уже засучил брюки, чтобы одолеть ручей. Но источник иссяк, вода ушла.
И утешиться можно только бутылкой.
Мы утешились и забылись на ее постели, легли в одежде, устроились валетиком, я притерпелся к запахам сапог и казармы.
И когда сожительницам ее надоело шляться по улицам и они вернулись, то обнаружили притомившихся любовников.
Растолкали нас, мы не сразу очнулись.

16. Этими эпизодами ограничились любовные мои похождения; соседка уехала из барака, однокурсницу отчислили.
Дипломированный специалист устроился в престижный институт; здание будущего благополучия было возведено на песке, под порывами ветра покосились стены, крыша пошла трещинами.
Чтобы не рухнул карточный домик, повинился перед кадровичкой.
Приполз на брюхе, острые камни изодрали одежду.
Женщина пряталась за двойными воротами, сначала просители разбивались о железо наружной двери, потом войлок обивки поглощал осторожное царапанье.
И когда мы втискивались в щелочку, хозяйка недоуменно оглядывала незваных гостей и помечала их черной меткой.
И напрасно несчастные пытались оправдаться, в лучшем случае по собственному желанию отлучали их от кормушки.
И только редкий смельчак мог по собственной инициативе явиться на заклание, и таковой отыскался; я не забыл, как под конвоем ведущего специалиста отвели в секретную лабораторию.
Широко расставив ноги, капитан принимал живой товар, в одной руке бич, в другой початая бутылка рома – щелкал бичом и прикладывался к бутылке.
Узник пытался счастливить человечество.
Бумагу не давали, но два раза в день водили в нужник, исписал стены заумными формулами.
Уборщицы натруженными руками, проклятиями и кислотой вытравили похабные надписи.
И пожаловались на безобразника кадровичке.
Та распорядилась поставить в камере парашу, горшок заказали в своих мастерских, конструкторы приникли к кульманам.
Или подбрасывал в коридоре прелестные записки, послания эти попадали в руки надзирателей.
Или обнаружил некую биологическую закономерность: если в колонии простейших отбраковать выдающихся индивидуумов, усреднить ее обитателей, то в третьем поколении все равно расслоится вроде бы однородная масса.
И в напрасной надежде приглядывался к молодежи.
Но ошибся в расчетах и наблюдениях; или молодые проще самых простейших, заключил он.
Начальник лаборатории все с большим трудом добирался до командного поста.
Ранним утром доползал до ближайшей забегаловки. Первые капли живительным дождем падали в пустыню пересохшего желудка.
Оживали сорные травы и для своего роста нуждались в очередных возлияниях.
Расцветали, колосились и разбрасывали ядовитые споры.
И все больше пьяниц появлялось в городе.
Медленная цепная реакция, взрыв все равно грянет, пусть и через несколько мучительных лет.
Так откликнулись на войну наши правители, я случайно оказался замешанным в эту историю.
Едва пришел в институт, как предложили стать фельдъегерем, доставлять по назначению секретные документы, я не посмел отказаться.
Но отчаянно замотал головой, когда кадровичка протянула боевое оружие.
В затемненном кабинете; но взведя курок и прицелившись, локтем задела штору, я отшатнулся от уродливого оскала лица.
От прекрасного в уродстве лица.
- Вот так он отстреливался, - вспомнила она. – Вот еще, не его вина, что заело патрон.
Прицелилась, уголок шторы отогнулся, я зажмурился на пронзительном свету; жажда убийства сродни жажде любви и обладания – ожила и сбросила безликую маску.
Я согласился, чтобы хоть этим приблизиться; конечно, можно защититься и обрести кандидатское и докторское достоинство, на это уйдут десятилетия, и только на могильном камне высекут чины и звания.
Когда разразилась война и потенциального врага загнали в резервацию, только фельдъегерю разрешили общаться с изгоем.
Доставив очередное послание: запрет на марание стен, постановление об установке горшка и тому подобное, спешил я выбраться из чумного барака.
Это не всегда удавалось, узник был рад и такому посетителю.
Хоть с кем-то поделиться завиральными своими идеями, я вслушивался в его бред.

17. Был фельдъегерем и одновременно научным секретарем у ведущего специалиста института.
Когда впервые увидел его, то невольно зажмурился.
В белом развевающемся халате, как некогда названный мой отец, когда его вызвали к приболевшему правителю.
И внешне они были похожи: такая же худоба и порывистость движений, орлиный нос, презрительно или скорбно скривившиеся губы. И бездонный провал и тех и других глаз, будто одинаковое горе иссушило эти источники.
Молодого ученого направили в воинскую часть; смертельное излучение накрыло научный городок; по возвращению не смог он одолеть заградительный кордон.
- Стой, стреляют без предупреждения! – срывая голос, предупредил командир, но пришелец рванул на груди рубаху и надвинулся на солдат.
И те дрогнули и попятились, их не научили стрелять по живой мишени.
Или командир не решился отдать смертельный приказ.
Но все равно не пропустили безумца, навалились всем скопом.
И только богатыри в старинных сказаниях расшвыривают недругов.
Его повязали, и на самом верху долго не могли придумать, как поступить со случайным свидетелем катастрофы.
Правители не уничтожили его, испытали на подопытном кролике секретное оружие.
Поместили между двумя полюсами огромного электромагнита.
Если выживет после эксперимента, то, наверняка, забудет о потери близких и, конечно, об атомном взрыве.
Он выжил и частично забыл, во всяком случае и под пыткой не выдал тайну.
И семья его погибла в банальной катастрофе. Поезд сошел с рельс или самолет разбился при посадке.
Забыл, но наотрез отказался работать с вояками, фантазера сослали в гражданский институт, он не числился ни в каком подразделении, но щедрой рукой разбрасывал завиральные идеи.
Я познакомился с ним во время преддипломной практики.
- Самый гоношилистый студент, шутливо представил меня наш куратор.
Похожий на отца мужчина, я заслонился от боли воспоминаний.
- Мой убитый сын…, - проговорился ученый.
- Мой убитый отец…, - невольно поддался я сумеречному бреду.
Перемещение душ, как считают на Востоке, даже имена у них были одинаковые.
- Нет, - отказался я. – Каждый сражается в одиночку, иначе наше единство посчитают заговором.
- И взорвется атом? – вспомнил он.
- Вы о чем? – встревожился куратор.
- Почудилось, - опомнился мой учитель.
- Креститься надо, - облегченно вздохнул куратор, избавившись от дурного студента.

18. Преддипломная практика пролетела быстро и незаметно, в деканате были согласны распределить хоть в преисподнюю.
Директор научно-исследовательского института дождался, когда кадровичка ушла в краткосрочный отпуск.
На проверку благонадежности обычно уходили недели, а то и месяца, меня оформили за день.
- Когда отца арестовали, - вспомнил директор, - меня вышвырнули из института. Удалось устроиться только кочегаром.
Реабилитировали его одним из первых, разрешили мне доучиться, но все равно смотрели, как на прокаженного, я ни с кем не общался и боялся поднять голову, - сказал он.
Директор одного из крупнейших научно-исследовательских институтов. И чтобы попасть к нему, надо заранее записаться у секретарши.
Очередь медленно продвигалась.
Самые сообразительные коробками конфет и другими подношениями ускоряли процесс.
А меня приняли сразу.
Будто общая беда сближает людей.
Отца директора расстреляли, а потом его именем назвали улицы и пароходы.
И сын безвременно погибшего выдающегося ученого постепенно научился поднимать голову.
И даже мог принять на работу ненадежного и подозрительного сотрудника.
Но пристроил втихомолку, когда кадровичка ушла в отпуск.
Та пока не обратилась в соответствующие органы.
Было интересно и тяжело работать с учителем.
Иногда полы развевающегося халата были похожи на крылья птицы, она легко воспаряла над равниной.
А мне приходилось карабкаться, обдирая руки и колени.
Или зависать над пропастью, надеясь только на руку старшего товарища.
И он помогал, но дивился моей бестолковости.
- Учись думать! Сомневайся в любой непреложной истине! Не гонись за чинами и званиями, они сами найдут тебя! И никогда не выпрашивай у них подачек! – вбивал он гвозди премудрости.
Я пытался угнаться за ним, падал и разбивался, забывал о сне и отдыхе; но когда оставалось несколько шагов до вершины, камнепад сбивал с ног.
Только казалось, что птица может взмыть, высота полета ограничена ловчей сетью.
И когда он запутался в ней, я все-таки сорвался в пропасть.
- Пойдем! – чуть ли не силой вытащил меня за ворота.
Я мог запросто вырваться, стряхнуть назойливую руку – словно исподтишка ниже пояса ударить доверившегося мне человека.
- У нас творческая командировка! – притащил к себе домой.
А когда я отказался выпить – достаточно насмотрелся, - вспомнил сына.
- Таким он мог стать: умным, честным, но только не до тошноты правильным, - прикладываясь к бутылке, приписал мне несуществующие достоинства.
- Пить и повесничать, иначе сойдешь с ума! – научил нехитрой премудрости.
- А мой отец не пил и не волочился, - возразил я.
- И погиб.
- Его затравили!
- Как всех, - обобщил он наш жизненный опыт.
- А я не хочу, и на все готов, чтобы выжить, - неосторожно признался я.
- Приходи сегодня! – подхватив телефонную трубку, позвал он. За этим призывом не разобрал грядущее мое предательство.
- Я как твой сын…Разве такое возможно при сыне? – впервые обратился к нему на «ты» и отказался участвовать в этой оргии.
- Что тебе от него надо? – попытался образумить ночную бабочку, прилетевшую на огонек.
Скатился по лестнице и перехватил ее в парадной.
- Поговорить с человеком, - сказала она.
- Только плач и стон, - предугадал я. – А потом ему станет стыдно за минутную слабость и он проклянет случайного свидетеля.
- Я ушел, чтобы не уничтожило его проклятие, - оправдался перед девицей.
- Нет, по мне только солидные женщины, чтобы приобщили к искореженной нашей жизни, - отказался от ее услуг.
- Смотри, не перехитри себя, - невпопад откликнулась эта подстилка.
- А иди ты..! – послал ее по адресу.
- И это тоже, - согласилась она.

19. В тот день впервые прогулял работу, кадровичка могла уволить с волчьим билетом.
Поспешил вернуться, чтобы замолить грехи.
Казалось, что прошло всего несколько минут, но уже работники потянулись к проходной.
Некоторые заранее расправляли плечи и вздергивали голову. И почти бежали, торопясь вырваться на волю.
Эти чаще всего разбивались о железные прутья вертушки: то ли не срабатывал механизм, то ли охранник забывал отпустить тормоз.
Наивно полагали, что прошли времена сыска и надзора, и стоит вывалиться за крепостные ворота…
И никто не потребует предъявить документы, а потом не заломят руки и не швырнут в «воронок». И не осудят за то, что не сдернул шапку перед очередным правителем. А если и осудят, то лишь слегка пожурят за нерасторопность, но не сошлют в северные лагеря.
А если и сошлют, то не замордуют до смерти.
А если замордуют, то их имена навечно войдут в анналы.
Не войдут, а кости растащат бродячие псы.
Поэтому бдительные и осторожные на цыпочках подбирались к вертушке и, прежде чем просочиться, униженно склонялись перед бдительным оком телекамеры.
Но ворота сами распахнулись, когда к ним подошла кадровичка.
Люди, не уверенные в своей правоте, компенсируют это послушанием и усердием. Раньше всех приходят на службу и засиживаются допоздна.
А женщина ушла раньше даже самых мелких начальничков.

20. Я уже успел кое-что разузнать о ней.
Впервые услышал от мужика, забравшегося в одну из комнат нашего барака.
Его обитатели уходили, из старожилов остались только мы с матерью.
Двери были крест-накрест заколочены досками.
В заброшенных камерах иногда ночевали бродяги.
Не знаю, почему я пожалел одного из них.
Или так распорядилась судьба: оставила послание дикарям. Мы сможем прочесть его, когда достигнем определенного уровня развития.
Немецкая экспедиция к подножию высочайшей горной вершины.
Тибетские ламы, хранящие давнюю тайну.
И никакими силами на заставить их проговориться.
Напрасно специалисты применяли самые эффективные методы дознания.
Ламы еще в годы ученичества прошли огонь и воду.
И только улыбались, когда раскаленное железо калечило плоть.
Но на далай-ламу снизошло откровение.
Небо окрасилось сполохами полярного сияния. Или, брюхом задевая вершину, пролетел космический корабль. Или собаке надоело валяться на сене, пришло время поделиться с человечеством накопленными за века и тысячелетия знаниями.
Экспедиция с богатой добычей вернулась в рейх.
Союзники не забросали подводную лодку глубинными бомбами.
Хрустальный шар соизволил осмотреть фюрер.
И разродился пространной тирадой.
Война не проиграна пока высшие силы благоволят к избранному народу, заявил он.
(Так некогда благоволили к другому, ныне рассеянному по свету.)
И пусть враг испоганил нашу землю, с божьей помощью сокрушим мы супостата.
За неделю, нет, за несколько дней обязаны разобраться в этой подсказке.
Не разобрались, как не смогли и наши солдаты, захватившие трофей.
Один из них после долгих лет отсидки и бродяжничества умирал рядом со мной.
Тем вечером сил едва хватило добраться до дома.
Кроме учебы в институте числился я на кафедре и работал в кочегарке.
(Как некогда будущий директор научно-исследовательского института; может быть, из-за общности судьбы в дальнейшем взял он меня к себе.)
Работали по двадцать четыре часа, пламя яростно гудело в котлах, угольная пыль оседала на лицах.
Смена состояла из двух кочегаров, но мы вкалывали по очереди, зато выходили через семь суток на восьмые.
Изредка привозили антрацит, этот уголь сгорал почти целиком, но чаще всего забрасывали в топку печорский, наполовину смешанный с землей.
Из трубы вываливался едкий дым, окрестные жители задыхались и проклинали шахтеров.
Если я вспоминал безоблачные годы раннего детства, то память эта едва ли помогала выстоять.
От гула пламени закладывало уши и кружилась голова.
После кочегарки кое-как добрался до барака.
Дополз и мечтал растянуться на лежанке.
- День нашей встречи. – Встретила мать дежурной бутылкой.
- Или день прилета птиц, - вяло откликнулся я.
- Вот еще, чтобы забыть…Нет, наоборот, никогда не забывать. – Опять глотнула она.
Глаза закрывались, я видел в тумане.
Но иногда в пелене различаешь яснее, чем при солнечном свете.
Остров в океане, едва выступают низкие берега.
И если еще глотнуть, вода затопит землю.
Пусть погибнет, жестоко и мстительно решил я, больше не придется маяться и надрываться.
И прошлое костлявой рукой мертвеца не вцепится в глотку.
Чтобы ускорить ее гибель, отобрал бутылку, помог добраться до постели.
А потом распахнул дверь, задохнувшись в угарном запахе былого.
Ничего не было, а если и было, то ушло; измыслил чудовищную пытку: вылить остатки выпивки, утром ей нечем будет опохмелиться.
Или похоронить бутылку с воинскими почестями: с салютом и расстрельной командой.
Услышал стон в соседней камере, с бутылкой наизготовку, будто с оружием наперевес бесстрашно сунулся в неизвестность.
И хотя глаза уже притерпелись к полумраку – луна тусклым фонарем едва освещала поле битвы, - не различил затаившегося странника.
Спас мать, но чтобы не нарушить шаткое мировое равновесие, требовалось уничтожить кого-то взамен.
Наткнулся на кучу тряпья в углу, прицелился из бутылки.
Но промахнулся, отрава упала на пол. Земля зашипела и оплавилась.
Наконец различил: тряпье обернулось ползучим гадом. Змей дополз и припал к источнику.
Мысленно пожелал ему захлебнуться в ядовитой луже.
- Благодарствую, - прохрипело существо.
Подивился столь высокопарному выражению.
Тяжело умирать в одиночку, примерно так объяснил этот отверженный, даже самый малый и ничтожный имеет право на последнее участие.
- Мать тоже помрет под забором, - предугадал я.
Люди не рождаются негодяями, бестолково объяснил он – в бутылке осталось на донышке, благодатная жидкость одной каплей упала в пустоту желудка, - но их низвергают в скотское состояние.
Некий чудный шар, отбитый у фрицев в конце войны.
Мы изменились вблизи него.
Нет, не стали чище и добрее, вспомнил он, но ярче проявились доминирующие качества.
Так одни были готовы принять грехи человечества и умереть на кресте, и принимали, и умирали, другие вгрызались зубами и рвали когтями.
Генерал приказал уничтожить свидетелей, что прикоснулись к тайне мироздания, но то ли кончились патроны, то ли неправильно истолковали приказ.
Сослали в лагеря, некоторые выжили в этом аду.
И когда товарищи придумали отомстить обидчику, напрасно отговаривал их.
Они взорвали машину, уничтожили послание высшего разума; а он попытался утешить обездоленное человечество.
Сначала бродил по вымирающим деревням, иногда ему подносили стакан, чаще всего разводили руками.
Уже ничто не росло на северной земле, а водку добывали на асфальте и камне; я все внимательнее вслушивался в путаный рассказ.
Откровения детских лет переплелись в его вымыслом и фантазией.
Водка росла на асфальте; он добрел до города, проповедовал возле пивных ларьков.
Прихожане сначала с интересом вслушивались в бредни, но чем совершеннее и счастливее становились небожители, тем яснее осознавали грязь и убожество существования.
На обидчике вымещали несправедливость: разбивали кулаки и еще больше зверели от этого.
А он не роптал, давним спасителем подставлял другую щеку.
Даже в лютый мороз ходил в рубище, и сто лет тому назад его бы посчитали юродивым, но наше время не нуждается в убогих.
Язвы и струпья, обнаженные мускулы и сухожилия.
Чумного и прокаженного не приняли даже в ветеринарную лечебницу, а я пригрел его своим участием.
И хотя только в сказках за добро воздается добром, пожалел странника.
За это поделился он картой спрятанных сокровищ.
Шар несомненно находится в семье того генерала; может быть, больше никто не погибнет, пытаясь овладеть мифическим кладом.
Поделился сокровенным, на это ушли последние силы, захрипел и задергался в предсмертных конвульсиях.
Тело выгнулось дугой и окоченело, душа покинула временное пристанище.
Так уходит поезд, огоньки постепенно растворяются во мгле и уже не дрожат рельсы.
Вспыхнет и погаснет падучая звезда, порыв ветра собьет пожухлые листья.
И можно вызвать санитаров, чтобы забрали труп, и прозектор нацелится мясницким ножом. Лезвие со скрипом войдет в мертвую ткань.
Осторожно выволок труп во двор.
Однажды помог соседке похоронить околевшего пса; люди в сущности не отличаются от животных.
Оказал последние почести ночному гостю: избавил от посмертного поругания.
Окна не светились, все равно пригибался и прятался в поднятом воротнике.
Груз становился тяжелее с каждым шагом, будто вся тяжесть наших согрешений навалилась на плечи.
Дотащил до забора, где не было асфальта.
И где уже зарыл пса, вдвоем лежать не так скучно.
Осталась глубокая колея, словно тысячи зверей и людей прошли скорбным путем.
Лезвие лопаты с чавканьем вошла в податливую землю.
Или туман лег на город, или непрошеные слезы скатились по щекам.
Копал торопливо и неистово, черенок лопаты не ободрал загрубевшие ладони.
Казалось, множество глаз приникло к замочной скважине, не оглянулся на глумливые рожи.
Избавился от последнего свидетеля, разровнял могильный холмик, чтобы не нашли и не осквернили труп.
А потом прокрался в камеру, на стенах и на бутылке остались отпечатки пальцев.
Стер их рукавом, холод камня и стекла вошел в плоть.
И если немедленно не согреться…
Как согревался в попытках близости.
Когда всеядная матрона совратила мальчишку.
Но сначала заставила изрядно глотнуть. А потом коршуном упала на добычу. Или орлом, что склевывал печень.
И другая девица – попытка близости закончилась банальной выпивкой.
И если из двух зол выбрать большее…
Из трех – подобная близость сродни убийству.
Из четырех – иногда человеку необходимо в усмерть надраться.
Вино грядущей попойки ударило в голову; покачиваясь и глотая случайные слезы, добрел до соседнего дома, постучал в окно.
Так иногда стучала мать, ей отпускали в долг, любящий и послушный сын непременно расплатится.
Рама приоткрылась, надвинулось похожее на блин лицо. На подержанной сдобе почти не проступали глаза.
Щелочки пристально изучили пришельца.
- Уже сама не может придти, - оговорил я мать. – Больная наследственность…, - перевел огонь на себя.
Блин срыгнул, переваривая услышанное.
Горлышко бутылки удобно вошло в ладонь.
Зубами сорвал пробку, присосался к отраве.
- А зрелые женщины падки на мальчиков? – отдышавшись, спросил у специалиста.
И отшатнулся от издевательского хрюканья, или с шипением и грохотом вышли газы.
Падки, уговорил себя, и только так можно достигнуть.
Пожалел мать, утром надо опохмелиться, ночью сбегал за выпивкой. Оставил ей на донышке.
И тогда же набросал эскиз будущей жизни.
Пристроиться к гению, пусть рядом с ним еще полнее проявиться мое убожество.
Но достаточно и крох с его стола, чтобы обрести кандидатское и докторское достоинство.
И, конечно, попытаться осчастливить человечество.
Вытрясти из гения некую формулу, с помощью которой можно прочесть послание.
Не зря нам позволили найти запечатанный конверт.
Вспомнил детские откровения, они смешались с бреднями убогого странника.
И после окончания учебы попросил распределить поближе к гению и к мифическому посланию; в деканате не противились: с глаз долой, из сердца вон, следовали известной пословице.

21. Война в Палестине подхлестнула вроде бы неспешный ход событий: повязали и швырнули в темницу научного руководителя, хранительница очага вручила мне пистолет, чтобы пристрелить его при попытке бегства.
Я не посмел отказаться.
Оружие передала в полутемном кабинетике, но задела и отогнула уголок шторы; ворвался луч света, но не различил ее лицо под вдовьим платком и в мельтешении потревоженных пылинок.
Чтобы случайно не воспользоваться оружием, зарыл его во дворе.
Рядом с трупами; земля просела на могилах, были видны старые захоронения.
Или травы гуще встали возле забора.
Могильные черви пожрали разлагающуюся плоть.
Как рано или поздно пожрут железо, напрасно завернул его в промасленную тряпицу.
Вовремя спрятал оружие, уже несколько раз можно было уничтожить преступника.
Начальник лаборатории, он же главный охранник неохотно допустил просителя.
- Секретарь неизвестно у кого. – Очередным глотком отмечая мою просьбу, все же приоткрыл двери.
- Так и я на побегушках у Бога, - кощунственно заявил он.
- Только свергли мы богов, - зачитал правительственное постановление. – И все люди равны, а равнее всех тот, кто беспрекословно подчиняется монаршей воле.
Я послушно кивал, не вслушиваясь в пустые откровения, которыми нас усердно потчевали на занятиях по научному коммунизму.
И требовалось наизусть знать, что мозг – особым образом организованная материя, и интеллигенция – не мозг нации, а говно, и можно заплутать в этих понятиях.
Я знал, но молчал и не возражал охраннику.
Чтобы глотки, которыми он отмечал каждое замечание, быстрее сложились в лужу; пусть захлебнется в ней.
Принести узнику заплесневелую корку хлеба, или горсть тухлой воды, или огрызок карандаша и клочок бумаги.
Если и не выведет формулу, то хотя бы нащупает подходы к ней.
Рискуя оказаться на его месте, воспользовался простительной слабостью надзирателя – тот заснул на боевом посту, голова свесилась к плечу, струйка слюны прожгла одежду, - вывел узника из темницы.
Может быть, удастся оправдаться - так поступают опытные тюремщики: вроде бы отпускают пленника, но следят за каждым шагом, выявляют явки и пароли; кадровичке, наверное, понравится моя инициатива.
- Обстоятельства порою сильнее нас, - попытался объяснить учителю.
Сослался на Галилея, тот не стал настаивать на своей правоте.
Выжил благодаря хитрости и предательству, разве можно бросить в него камень?
И чем лучше гордец, доказавший, что Земля не центр мироздания, и погибший в огне?
Не центр, но глухое захолустье, наконец нас соизволили обнаружить более развитые миры.
Так миссионеры приходили к дикарям, пытались приобщить их к благам цивилизации, и не всегда каннибалы травились жилистым их мясом.
- Что вам стоит? – попытался уговорить строптивца.
Когда привел он к себе и приложился к бутылке.
А я отказался, бутылка напоминала о попытках близости и о безымянной могиле.
Мать не забыла мужа, водкой заливала больную память.
Он предал меня, проклял я самоубийцу.
Был обязан вынести все издевательства и не склонить гордую голову.
И тогда нас не вышвырнули бы из квартиры.
Хозяин вернется на белом коне. Или хотя бы принесут его на носилках.
Не переселят в подвал или в дворницкую, но подарят опустевшие квартиры соседей.
Заслуженному инвалиду предоставят машину с водителем. И отовариваться будем в правительственном распределителе.
И пусть откроют не безлимитный счет, но отдадут товар по смехотворной цене.
А отдыхать разрешат в лучших крымских санаториях. Может быть, после тщательной проверки позволят посетить Болгарию.
(Далее этой почти нашей страны не простирались помыслы.)
И вместо нас в дворницкую запихнут врачиху, что состряпала донос.
И академики пригласят коллегу влиться в их небольшой, но счастливый коллектив.
Если лень или некогда самому, то безвестные кандидаты напишут за него учебники и пособия.
Книги многократно переиздадут, исправно выплатят гонорар.
И я не буду стыдиться своего происхождения, но наоборот стану настаивать на первородстве того племени.
Все монистические религии вышли из иудаизма, поэтому по философскому закону отрицания и пофигизма ненавидят носителей древнего учения.
Но, как утверждают наставники, история не имеет сослагательного наклонения, и на манер старой одежды нельзя перелицевать проигранную битву.
Обстоятельства сильнее нас, объяснил я учителю.
Включил телевизор и заставил смотреть передачу.
Мутный экран, что угодно можно различить в этой мути.
Правители придумали устроить конференцию.
Ее участников собрали со всей страны, привели под конвоем, но все равно не смогли заполнить концертный зал.
Наверное, чучелами замаскировали прорехи.
Собравшиеся сидели смирно и понуро, будто неверное движение равносильно побегу с соответствующими последствиями.
И никто не рвался выйти на сцену.
Ведущий холеным пальцем тыкал в зал, и те, на ком останавливался указующий перст, сгорбившись, шаркая ногами, неохотно, но послушно выползали на эшафот.
- И пусть они вроде бы покорились неизбежному, - срывая голос и перекрывая птичий грай – воронье опять кружило над погостом, - выкрикнул я. – Но от этой дешевой показухи только сильнее разгорается их внутренний огонь! И им позволят открыть и обнародовать! Не сгноят в темнице, а труп не выкинут на помойку! И бродячие псы не растащат кости!
Хочу выжить и прославиться!
Разве преступно мое желание? – навис над неразумным учителем.
Кончиками пальцев брезгливо отодвинул он разумные мои доводы.
У отца, я точно помню, были сильные пальцы врача, а эти могли только держать авторучку -–ему не выжить на лесоповале или в шахте, напрасно попытался я объяснить.
Оттолкнул, словно ударил по щеке, кровавый след пятерни обезобразил кожу.
Я не привык подставлять другую щеку.
- Смотрите и постарайтесь понять! – вразумил безумца.
Собрали известных деятелей некоренной национальности.
И если таковыми посчитали каких-то курдов или ассирийцев, те не посмели заявить о своей непричастности.
Некогда было разбираться и проводить генеалогические изыскания, требовалось всему миру показать интернациональную дружбу наших народов.
Для публичной порки, то есть показа выбрали евреев.
Одни из них послушно несли свой крест ( как нес его Иисус, и богословам не удалось скрыть его происхождение), другие прикрылись вроде бы русскими фамилиями.
Для затравки на сцену выволокли генерала, что во время войны оказался среди панфиловцев.
Посмертно им присвоили высшую награду.
Но один выжил в том аду.
Не отбирать же у него ордена.
Пришлось продвигать по службе и лепить на погоны очередные звездочки.
Обязали после курсов политработников своим подвигом поддерживать боевой дух нынешних воинов.
Что он и делал в меру своих возможностей.
Привык выступать на собраниях. В школах и на фермах, в правительственных резиденциях и в домах отдыха.
Для каждой аудитории находил проникновенные слова.
Школьникам подчеркивал молодость тех смертников, доярок призывал увеличить надои, отдыхающим напоминал благодаря кому они могут наслаждаться заслуженным покоем.
Перед правителями кланялся и шаркал ножкой.
И те вальяжно соединяли ладони, изображая овацию.
Но никогда не приходилось выступать перед всесоюзной аудиторией.
Смешался под ярким светом софитов и назойливым стрекотом камер.
- Где была наша артиллерия, почему поберегли пушки, а не людей? – неожиданно вопросил он.
Давним мальчишкой со связкой гранат выступил против бронированного чудища.
И то не победило человека.
Передачу мгновенно прервали.
- Сбой на передающей станции! – нашелся диктор.
Всегда заботливо уложенные его волосы растрепались, на лбу и над верхней губой выступила испарина.
Учитель рассмеялся. Невпопад, навзрыд, так громко и надсадно, что перекрыл крик воронья.
Специалисты разобрались, подлатали оборудование, их не расстреляли за срыв передачи, но отметили денежными премиями.
И когда опять показали генерала, тот уже забыл о нелепых претензиях.
Бойцы своей жизнью остановили коричневую чуму, грозившую захлестнуть весь мир, и не его вина, что выжил в том побоище и что попугаем вынужден повторять прописные истины.
Но действительно победили, я сдернул шапку перед их мужеством.
Задал верный тон сборищу; вояку заменили артистом, что своим кривляньем смешил публику.
Невозможно было достать билеты на его концерт.
В смехе надрывали животики, смеялись до икоты, до слез и судорог.
И только потом задумывались о смысле и содержании.
И оказывалось, что прежде всего смеемся над собой, как еще в прошлом веке заметил классик.
Комика не раз предупреждали о частичном несоответствии, даже самые безобидные реплики в его исполнении приобретали скрытый смысл.
Шкатулка с двойным дном: стоит сорвать маску, как обнажится истинное лицо беды и отчаяния.
И если бы не всенародная любовь к этому лицедею…
Под незримым конвоем вывели на сцену, после смертельной победы предшественника пусть посмешит публику.
А он не смог кривляться.
И разве от смеха и веселья глубокие скорбные морщины ложатся на лоб и глубокими складками сползают от уголков рта?
Телезрители замерли у экранов.
Пришлось задавать наводящие вопросы, скроенные таким образом, что возможны только однозначные утвердительные ответы.
Разве твое происхождение помешало подняться на самую вершину эстрады?
- Да, - сказал он, имея ввиду, что не помешало, во всяком случае так истолковали его ответ.
А артист презрел запреты местного правителя.
Тот установил мизерные квоты для инородцев, не желал их видеть на сцене и в институтах.
Они просачивались непонятным образом.
И благодаря этому можно заявить о смешении народов и наречий на одной шестой части суши.
- Да, да, да! – бросал он в зал отрывистые фразы, словно бил короткими очередями, и напрасно прикрывались собравшиеся.
Пинками согнали его со сцены, втолкнули туда известную актрису.
Что успешно скрывала свое происхождение и изображала русских героинь, начиная с Катюши Масловой и кончая Аксиньей.
Скрывала, но ничто не укроется от бдительного глаза кадрового работника.
Пришло время поделиться результатами скрупулезных исследований.
И некоторые телезрители, узнав истину, наотрез отказались смотреть фильмы с ее участием.
За что тоже поплатились, у нас невозможно даже малейшее проявление антисемитизма.
- Нет, не трудно было играть, вернее не труднее, чем любому, - сказала актриса. – Разве это не наша земля? – спросила она. – Разве предки наши не поливали ее потом и кровью?
- Смотрите! – потребовал я.
Вместе с Россией приник к экрану.
И старенький телевизор не выдержал высокого напряжения.
Экран вспыхнул, как иногда вспыхивают и взрываются лампочки.
Я заслонился, но осколки не поранили.
Просто благополучно закончилось публичное покаяние.
И по всем каналам профессиональные толкователи объясняли, как следует понимать то или иное изречение выступавших.
Учитель притомился от пустых объяснений.
Задремал под монотонное бормотание, я накрыл его одеялом. Или он пригласил девицу, которую подобрал на улице; все смешалось в моей памяти.
Может быть, у него хватит ума не натворить очередных глупостей.
Таким не позволят всенародно каяться, втихомолку сгноят в темнице.
Арабы напали и даже захватили небольшой участок вражеской территории.
Наши газеты и правители молчали.
Но стоило евреям перейти в контрнаступление, как разродились гневными тирадами.
И безошибочно выявили внутреннего противника.
Я тоже сражался в меру своих возможностей.
В бутылке еще оставалось на донышке. От запаха сивухи и от сумбурных невнятных идей кружилась голова.
Вернуться на работу и повиниться.
Не прогулял, но выполнял ответственное задание.
А если лягнут, то облобызать пинающую ногу.
Так издавна поступали евреи: смирно сидели по резервациям. Некоторые принимали православие, но все равно не удавалось обмануть надзирателей.
Я принял, засланным казачком устроился в престижную контору; вместе с другими разрабатывал некое убийственное оружие; обладал настолько важной информацией, что смертельное излучение калечило и выжигало мозг.

22. Поэтому вернулся проследить за кадровичкой.
Существо неопределенного пола и возраста, наверное, женщина, под вдовьим платком едва просматривались отдельные детали.
На остановке штурмовали трамвай.
И если мужики просто отталкивали, то женщины действовали гораздо изобретательнее и изощреннее.
Вонзали острые каблучки.
Медведи с ревом вставали на дыбы, чтобы всей массой навалиться на противника.
Но женщины подныривали под вздернутые руки, ловко уходили от возмездия.
Если не было каблуков, пользовались шпильками и булавками.
И пробивались сквозь рев и проклятия разъяренных повелителей.
Моя поднадзорная вонзила шпильку и булавку, ущипнула и ударила – так показалось мне, хотя не сделала ничего подобного.
Не затерялась в толпе, та неожиданно раздалась и пропустила ее в вагон.
А потом с гиком и свистом устремилась в погоню.
Меня подхватило и закружило в водовороте.
Оглушило запахом водки и застоявшимся духом вчерашнего застолья, а я оглушил соседей.
И зря правители делят нас по национальным признакам, все мы варимся в одном котле.
Следил за женщиной и отбивался от собратьев.
И когда ей позволили выйти из вагона: послушно потеснились, хотя, казалось, невозможно сдвинуться и на вершок, я опять устремился за ней.
Даже короткая поездка до неузнаваемости изменила преследователя: лицо мое опухло от стойкого сивушного духа, глаза обернулись щелочками. Клочьями свисала одежда, в прорехи было видно захватанное грязными пальцами тело. Копыта отдавили и сплющили ноги.
А она не пострадала в этой свалке.
Но чем ближе подбиралась к дому призрения, тем заметнее менялась.
Разное рассказывали очевидцы о давних событиях, что самым прискорбным образом повлияли на судьбу ее дочки.
По утверждению одних насильник подстерег жертву после школы или детского сада. И самым жестоким образом надругался над ней.
Детская психика не выдержала чудовищного испытания.
И пусть насильника в дальнейшем оскопили, пострадавшие не излечатся от этого наказания.
Я отрицаю подобную версию.
Девочка воспитывалась в благополучной семье победителей, те души не чаяли в позднем ребенке. И не только не отправили бы в садик, но сдували пылинки с души и одежды.
Могли себе позволить, воспитатели и учителя приходили домой.
Женщина не работала, ребенок жил на даче; крепость была обнесена неприступной стеной, по внутренней стороне периметра натянули проволоку, свирепый пес был готов загрызть любого.
Устав от занятий – девочку воспитывали в строгости и старались обогатить ее как можно больше суммой знаний, - примерная ученица, если ей удавалось, убегала к собачьей будке, зверь беспрекословно подчинялся.
Приходилось менять охранника на более злого и неподкупного.
И все равно ребенок приручал любого людоеда.
Так что супостат не мог прорваться в крепость.
Другие свидетели утверждали, что от насильников пострадала женщина, а дочка присутствовала, детская психика не вынесла испытания.
Я не верю и в это маловероятное событие.
Когда генеральская машина выезжала за ворота, ее сопровождали мотоциклисты. На машинах, захваченных во время войны. В колясках на турели был установлен пулемет, охрана кинжальным огнем посекла бы любого.
Третьи выдвигали совсем уж невразумительные версии.
Будто на дороге заложили противотанковую мину, и генеральский лимузин подорвали партизаны.
Все случилось иначе: однажды к особняку подобрались скромные граждане, под цивильной одеждой угадывались погоны.
А когда ворота долго не открывали, высадили их.
И не понадобилась взрывчатка, достаточно дотронуться властным пальчиком.
Пес захлебнулся лаем, всадили в него обойму.
Девочку забрызгало кровью.
Не предложили пленнику пистолет или веревку, но спеленали и забросили в кузов грузовичка.
А когда женщина своим телом прикрыла ребенка, ее сокрушил короткий, умелый удар ребром ладони.
Грузовичок подогнали к крыльцу, подожгли тряпку и положили под бензобак.
Генерал напрасно извивался в своих путах.
Тряпка чадила, копотью и сажей обметало лица.
Потом взрывная волна не только содрала этот налет, но частично разрушило здание.
Мертвые стволы деревьев на пожарище были похожи на вздернутые обугленные руки.
Женщина и ее дочка выжили; предав земле останки, вдова через несколько дней навсегда покинула руины.
И напоследок уничтожила шар, погубивший их; во всяком случае так посчитали соглядатаи.
И черные следопыты напрасно копались в прахе и черпали его полными горстями.
Не уничтожила, но припрятала до лучших времен, пригрезилось мне, но почти невозможно выведать тайну.
Я попытался: ночным татем устремился за своей жертвой.
Когда девочка приникла к ней, вдовий платок сполз на плечи, едва заметный румянец окрасил щеки.
Стала похожа на соседку из барака.
Та измочалила и отшвырнула мальчишку.
Обессиленный и обесчещенный повалился я в придорожную канаву.
Нескоро члены мои обрели былую мощь.
Но не вернулся на очередную оргию в тот дом разврата.
Терпения хватило на несколько часов; мать проснулась и пристыдила ненасытную совратительницу.
Подкупила ее одной из безделушек, что осталась от былого благополучия.
Та, наверное, уехала в деревню, где еще не перевелись относительно молодые крестьяне.
Это потом по весям останутся только дряхлые старухи.
И бесполезно в пустой камере неизвестно для кого менять лампочку.
Но я все равно пытался, выслеживал некую женщину, крался следом, прячась за прутиками, ларьками и водосточными трубами.
Девочка на полголовы переросла мать.
Одни прохожие не обращали на нее внимания, другие недоуменно оглядывались.
Если взять пятилетнего ребенка и бездумно, механически увеличить его, то получится подобное чудище.
Несуразно большая голова, безмятежная улыбка, нелепые ужимки, неуклюжие пухлые руки, под подолом платья угадывались детские перевязки, то семенящая, то подпрыгивающая походка.
Женщина тоже семенит и прыгает.
Девочка видит стрекозу и пытается поймать ее. Но не схватить за крылья, чтобы не повредить хрупкую хитиновую оболочку, а накрыть панамой.
И отгоняет птиц, чтобы они не сожрали насекомое.
Те нацелились.
В поле стрекоза укрылась бы под листом, но в городе мало зелени, бесстрашно опустилась на ладонь.
Женщина раскрошила заранее приготовленный батон. Или разбросала семечки, чтобы накормить пташек.
Так пожелала девочка.
Я вплотную подобрался к ним и вижу во всех подробностях.
Детская ладонь с неразвитыми линиями судьбы и жизни. Вернее с отсутствием этих линий, и невозможно неким содержанием наполнить эту пустоту.
Зато складки, более похожие на глубокие ущелья, избороздили другую ладонь.
И никакой породы не хватит заполнить эти провалы.
Женщина поделилась своим жизненным опытом .
- Один голубь и одна стрекоза, сколько будет вместе? - спросила она.
И голос ее зазвенел, я даже оглянулся в поисках звонницы.
Откликнулся колокольчик, не обязательно искать по церквям и храмам.
- Разве можно складывать птиц и козявок? – удивилась девочка.
- А воробей и ворона? – не угомонилась наставница.
- Маленький и большая, - опять не согласилась девочка.
И не придраться к безупречной логике.
В тот день спасла она стрекозу, накормила птичек, потом на детской площадке в песочнице лепила куличики и строила воздушные замки; дети не чурались великовозрастной подруги, родители торопились увести их.
Можно заразиться, и не помогут лучшие лекари.
Лучших извели в начале пятидесятых, мне ли не знать этого, на смену им пришли доносчики, некоторые не могли отличить скальпель от зажима и прописывали лошадиные дозы отравы.
Незамеченным проводил женщину с дочкой до самого дома.
Жили они в стандартной пятиэтажке; после гибели генерала его семью, наверное, выселили из казенной квартиры – Власть одинаково карает правых и виновных, или вдова не смогла жить в гибельных номерах; судьбы наши переплелись; под личиной, кажется, различил я человеческую сущность.

23. На следующий день своим открытием поделился с учителем.
Дни наши во многом зависят от предыдущих ночей.
Счастливчики заваливаются на лежанку, едва диктор ознакомит с последними новостями.
Где посевная кампания или жатва обязательно закончены на неделю раньше, чем в прошлом году.
И если подсчитать, то зерновые уже сажают в снег, а урожай собирают весной.
И необходимо показать невыносимую жизнь рабочего класса на проклятом западе.
Это способствует крепкому и здоровому сну.
Так почивает большинство наших граждан, но некоторые сквозь треск и помехи пробиваются к вранью вражьих голосов.
И когда им удается выхватить из контекста сомнительную истину, то смакуют драгоценную находку.
Сдабривают ее добрым глотком или, что еще прискорбнее, делятся слухами со случайными знакомыми.
У нас не существует продажной любви, но скромные труженицы иногда навещают измаявшихся вдовцов.
Учителя отпустили из темницы, чтобы проследить за каждым шагом и выведать пароли и явки.
Что могли узнать безжалостные преследователи?
Как он плакал и склонял повинную голову на грудь случайной подруги?
- Если бы я тогда не уехал…, - всхлипнул он.
Девица устроилась на диване, поджала ноги, натянула на колени подол юбки.
А он уронил голову на пропахшую похотью и развратом материю.
Слезы упали, но не прожгли ткань, а выбелили душу.
Одной рукой девица вцепилась в горло, будто душила, пальцы другой руки перебирали изрядно тронутые сединой его волосы.
И когда зарывались в них и ласкали, ослабевала мертвая хватка.
- Ты бы не помог, - сказала она.
- Погибнуть вместе.
- Погибнуть всегда успеем, - словно обменялись тайным знанием.
Потом рука ее сползла на лоб, пальцы осторожно смежили мокрые веки.
- Так лучше видно, - придумала она.
- Так лучше видно, - подтвердил мужчина.
Сказала и точно и правильно, и нечего добавить.
Горячие слезы прожгли ткань, женщина закусила нижнюю губу, сильнее перехватила горло.
Но другой рукой осторожно и бережно поглаживала его лицо.
Если позовет, последует за ним.
Не позовет, а когда рассеются ночные страхи, когда свет разгонит тьму, когда нечисть и нежить попрячутся по щелям, забудет и проклянет, как предсказал мальчишка.
В лучшем случае выпроводит за порог, вычеркнет из своей жизни.
Сколько было таких страдальцев, и впору возненавидеть их, а она каждый раз послушно подставляла плечо.
А если мало было этого участия, даровала тело.
Свое втоптанное в грязь и распятое на кресте тело; и всегда оно было подобно источнику.
Мужчина забылся под ласковыми пальцами.
(Чем легче они были, тем грубее перехватывала свое горло.)
Забылся на ее коленях, она извивалась раздавленным гадом.
Будто увязла в болоте и не дотянуться до склонившейся над топью березки.
Не сразу ухватилась за ствол, а потом долго по вершку вытаскивала себя из топи.
На пороге оглянулась; тучи наползли на луну, не разобрать во мраке.
А потом забыла и воспаленное его дыхание и руки, что пытались нащупать в пустоте, и почти все на свете.
Остались добровольные взносы - лучше отдать ей, чем положить в дырявый государственный карман.
Забыла, но с каждый разом все труднее выбираться из сумеречного бреда отчаявшихся мужиков.
Их отчаяние выжимало из легких остатки воздуха.
Волна захлестнет и погубит, угадала женщина.
Но не облачилась в спасательный жилет и не отползла от берега.
Море манило и не отпускало.
Сгорбившись и уронив руки, побрела по набережной.
Но когда углядела очередного ночного странника, вздернула голову и расправила плечи.
Так почудилось мне, когда на следующий день встретил я учителя.
Выдумал, что заключили его в темницу, а стеречь поставили пропойцу.
Бывшего комсомольского деятеля долго не могли пристроить, наконец нашли занятие по душе.
И в гаражах, куда тот забрел после изнурительного трудового дня, бывший поделился своими заботами.
Никуда не собирался ехать, просто не торопился возвращаться к благоверной, та, как всегда, отгородится фильмом или хлопнет кухонной дверью, если попытаться объяснить ей.
На капоте разложил нехитрую закуску.
Даже став вожаком, не привык к разносолам, довольствовался дешевой колбасой, которой побрезговали бы и бродячие псы.
Что они понимают в нашей жизни?
По утрам, принимая первый глоток, не смотрел по сторонам, было не до этого – лишь бы не расплескать драгоценный напиток.
Всегда не хватает одной капли, ради нее мы способны на предательство и убийство.
Выпивал и досуха вылизывал миску.
Завсегдатаи тоже не смотрели, кровь и муть медленно отступали от покрасневших белков.
Снадобье приживалось, при следующем заходе можно поздороваться с соседом.
К вечеру почти излечивался, но для победы над болезнью приходилось все увеличивать дозу.
И принимать лекарство сподручнее в гаражах.
Никуда не уехать на старенькой потрепанной машине.
Страну окружают так называемые друзья, что готовы вцепиться в глотку.
То есть выведать государственную тайну.
А он при всем желании не может проговориться.
Носителей тайных знаний посыпали дустом и травили другими, более совершенными ядохимикатами при входе в лабораторию. И смертельное излучение обухом топора сокрушало их в проходной.
А если мы выживали, то ничего не найти на пепелище. Прах просачивается между пальцев.
Не только на машине, но и по-пластунски не одолеть кордон.
Обнесли колючкой, ржавые шипы вонзились.
Но в гаражах можно отвести душу.
Мужики утешались выпивкой и охотничьими рассказами.
Охотились в городских угодьях, и хотя ружья их были давно зачехлены, хвалились мифическими победами.
Когда и с кем, и на сколько выстрелов хватило пороха.
И если хотя бы в малой степени похабные их похождения соответствовали действительности, то могли бы отдыхать султаны со своими наложницами.
А страна превратилась бы в огромный бордель; она и превратилась, в чем уже не сомневались некоторые провидцы.
И грядущий распад империи был предопределен теми вроде бы ничем не примечательными годами.
Еще одна рядовая война; в очередной раз повысить меры предосторожности.
И если и не загнать всех в резервацию, то создать невыносимые условия.
Запретить без особой надобности покидать камеру. Коридор через каждые несколько метров перекрыть усиленными постами охраны.
А коли приспичило, предъявлять на посту специальный пропуск.
(Таковые выдавали по одному на подразделение, и уже подумывали разместить в камерах параши.)
И тем более запрещено делиться даже с ближайшими сотрудниками своими задумками и свершениями.
А служебные записки следует составлять таким образом, чтобы не разобрались в галиматье.
И только немногие счастливчики могли просочиться охраной.
Например, фельдъегери; если раньше общались они с внешним миром, то теперь разносили по отделам внутреннюю корреспонденцию.
Телефонная связь ненадежна, враг может подслушать, опытные специалисты шифровали послания.
Некоторые начальники сразу же выбрасывали их в мусорную корзину.
Фельдъегерей вооружили игрушечными пистолетиками: спилили боек, а дуло залили свинцом.
Утром я наткнулся на начальника секретной лаборатории.
И напрасно угрожать таким табельным оружием, после ночных возлияний им не страшна и атомная бомба.
Существо, похожее на выброшенную на берег медузу.
Ноги вязнут и расползаются в слизи.
Запах отхожего места; в деревенской уборной в дощатом настиле пробита дыра, в дерьме копошатся опарыши.
Готов выполнить любое задание, лишь бы вырваться, не задохнуться в ядовитом выхлопе.
Всего-то: разжиться несколькими глотками спирта.
В некоторых подразделениях применяют это снадобье.
Когда им выдают бутыль, то предупреждают – продукт отравлен.
Но наши умельцы давно научились обезвреживать яд.
Впрочем, многие принимают и без лишних этих хлопот.
Тренированные желудки переваривают любую гадость.
И обладатели жидкой валюты могут всех подкупить в институте.
В мастерских им сработают столы и табуретки для домашнего пользования и вынесут их на улицу – охрана тоже жаждет, - в типографии напечатают фальшивые документы.
Вкладыши свободного перемещения по территории; и хотя боязно использовать фальшивки – если поймают, не поздоровится, - но так приятно обладать полным набором шпионских удостоверений.
Мне капнули на донышко, не посмели отказать доверенному лицу начальства.
Подачку эту сдобрили тройным проклятием, я разобрал тайные их помыслы.
Прокляли бывшего комсомольского лидера, того назначили на высокую должность после разгрома молодежной организации.
Сосунки вообразили, что старье мешает им работать, из-за этого окончательная победа коммунизма откладывается на неопределенное время.
Обоснованную жалобу отослали в районный или городской комитет партии.
Там разобрались: кляуза вернулась в институт; местное начальство выявило смутьянов.
По одному вызывали их в пыточную камеру.
Рассказывали о способах применения инструментов.
Впрочем, хватало заляпанных ржавчиной стен и дыры для стока крови.
Даже самые стойкие закладывали атаманов.
На всякий случай уволили и зачинщиков и ябед.
И тем не удалось устроиться ни на одно приличное предприятие.
И в дворники не берут людей с подмоченной репутацией.
А руководить молодежью поставили нынешнего начальника секретной лаборатории.
Тот быстренько навел порядок: на собраниях все сидели смирненько, а при голосовании дружно вздергивали руку.
Прокляли и директора, что калачом и пряником заманил в это болото.
Он сам выискивал перспективных претендентов. И сулил им золотые горы. Прежде всего придется трудиться. И если повезет, может быть, удастся оставить свой след на вершине.
Находились дурачки, что верили посулам.
Но в действительности горы оказались крошечными холмиками, чьи пологие склоны могли одолеть даже умственно отсталые.
И те одолевали, а выскочек, что пытались перемахнуть одним прыжком, задерживали при подходе к объекту.
Отстреливали словно ворон на взлетном поле, комом страха и отчаяния разбивались они о мерзлую землю.
И если милостиво оставляли нам крылья, то как украшения, а не для полета.
Прокляли и приспешника палачей.
Их посыльного; я не напрашивался на эту должность, но не посмел отказаться, когда мне предложили.
Так в резервациях некоторые служат победителю, их уничтожают в последнюю очередь – я отверг неуместное это сравнение.
Отравленное тройным проклятием пойло принес начальнику
секретной лаборатории, тот не окочурился, но привычно поправился.
И только после этого допустил меня в камеру.
После бурной ночи учитель был похож на покойника.
Халат обвис тяжелыми складками, жизненные бури и неурядицы разметали соратников.
Поднял солдат в атаку. А когда оглянулся, оказалось, никто не устремился за ним.
Зарылись в норы и щели, и никакими силами не выковырнуть их из укрытия.
В одиночку устремился на противника.
Колония простейших, показал он.
(Так разбрасывался, что я не сразу осознал увиденное.)
Последовательные кадры кинохроники.
Обитателей колонии подбирали после тщательной проверки.
Одинаковые ячейки фильтра.
Словно ворота в некую обитель. Вернее лаз, в который не могут втиснуться откормленные и мясистые.
И напрасно тянутся к вожделенному лакомству. Напрасно ужимаются и пытаются просочиться.
Негодный материал перерабатывают в питательный бульон для прошедших испытание счастливцев.
Но те преждевременно радуются, малых и убогих тоже не подпускают к кормушке.
Если претенденты не дотягивают до убойного веса – электронные весы никогда не ошибаются, напрасно они пыжатся и раздувают щеки, - их тоже уничтожают.
- Прокрустово ложе, так поступали и древние, - объяснил наставник.
Несомненно знал, что случилось с тем давним героем, неосторожно я напомнил об этом.
- Его подравняли.
- Не дождетесь, - откликнулся учитель.
Подобрал одинаковых исполнителей, даже лица их были похожи: низкий лоб, замечательно развитые челюсти.
И когда поступал сигнал на кормежку, привычно подставляли миски.
И хором славили хозяина, обеспечившего им беззаботное существование.
Перед отбоем им позволяли общаться с представителями противного пола, пары создавали методом случайных чисел.
Да и как выбрать, когда не существует различий.
Бабы не роптали, мужики тем более не могли возжелать жену ближнего.
Все были одинаково близки и равноудалены.
Если после нескольких смен партнера не происходило зачатие, то удаляли бесплодных участников.
И на следующий день выживших ждала праздничная кормежка.
В урочное время появлялось потомство.
- Строем в баню и на оправку, - изволило пошутить божество.
После бурной ночи все человечество посчитал подопытными кроликами. Пусть не все, но проживающее на одной шестой части суши.
Хотелось ответить дерзко и внушительно.
- Можно не мыться, лучше я не буду мыться, - отказался я.
- Заставят.
- Человека можно убить, нельзя победить. – отделался я дешевой сентенцией.
Кажется, так придумал известный писатель; вроде бы числился в оппозиции, но Власть не обделяла его чинами и наградами.
- Убить, - откликнулся учитель.
Хотелось рассказать о своем отце: он тоже мечтал осчастливить человечество.
И если нельзя избавить от боли и старости, то хотя бы удалить бракованный материал.
Отъевшихся монстров, что едва передвигались после обильной трапезы.
За что и поплатился свободой и жизнью.
И когда я впервые увидел учителя…
Нет, тот не проживал в хоромах, как названный мой отец.
( Оба вряд ли обращали внимание на подобные условности.
Была бы крыша над головой, а долгими ночами согревало бы тепло любимой.)
Оба потеряли семью.
И если отец мой на склоне лет снова обрел недостающую свою половину, то я попытался заменить учителю сына.
И откровениями выслушивал его бредни.
И даже записался в отряд местной самообороны, чтобы защитить дорогого человека.
Защищать прежде всего пришлось от созданных им же гомункулов.
Кадры кинохроники.
Клетки делятся на дочерние. В каждой зарождается второе ядро, постепенно растягивается перемычка между ними.
В этом поколении опять произведен строгий отбор: отбракованы отличающиеся от усредненного значения экземпляры.
Таких уже значительно меньше, чем в начальной стадии опыта, покорно подставляют они склоненную голову.
Знакомая картина: кормежка и оправление по звонку.
Время спаривания и очередного деления.
Неумелый и торопливый экспериментатор был бы удовлетворен полученными результатами.
Все уже было, считают некоторые историки, жизнь не развивается по спирали, но мы бредем окружностью, в протоптанной колее все глубже вязнут ноги.
Было, но каждое поколение заново познает мир.
Низкий лоб, замечательно развитые челюсти; разве дети этих недоумков будут иными?
Необходимо вмешательство высшей силы, чтобы человечество устремилось к звездам.
И сила вмешивается, устанавливает непреложные законы развития.
Однородная масса в третьем поколении вдруг обретает индивидуальные особенности.
Некоторые обзаводятся клыками и когтями.
Большинство же надеется на быстроту ног.
Отпрыгнуть и убежать, умчатся в неизвестность, может быть, не догонят и не растерзают.
Бегут без оглядки, и некогда остановиться и задуматься.
Другие обзаводятся броней, чтобы не пробили клыки и когти.
И при малейшем признаке опасности прячутся под костяным панцирем.
Но и беглецов отлавливают, и пробивают любую броню.
И только немногие противопоставляют интеллект грубой силе. Перед входом в пещеру разводят костер.
Мало таких умников, вряд ли они выживут в суровом мире.
И лишь гениальный ученый может предсказать нашу судьбу.
Третье поколение, судорожно подсчитал я.
Подравняли в начале тридцатых.
Их детей, в том числе и меня, снова усреднили после войны.
И мыслим мы одинаково, и дружно подставляем шею под ярмо.
Наперебой закладываем близких и отбиваемся от их наветов.
И не стремимся познать и открыть, как-то выделиться; познания и свершения не принесут славу и почет, но поругание и насмешки.
И, наверное, наши дети еще в большей степени унаследуют покорность и равнодушие родителей.
(У Меня не будет детей, не хочу, чтобы они так же мучались и страдали.
А если нуждаюсь в ласке и участии, в тепле женского тела, как нуждаются все, то выберу пожилую и бесплодную.
Прожженную и опытную. Пусть обогатит житейской премудростью.)
Они не унаследуют, но отринут наши ориентиры и идеалы.
Втопчут в грязь мечту о светлом будущем человечества.
Нет ничего лучше грядущего коммунизма, считали даже самые недоверчивые мои соратники.
И пусть правители наши неумелыми действиями отсрочили это благолепие на многие тысячелетия.
Но потомки посчитают по-иному.
Да, прекрасны свобода, равенство и братство, и человечество всегда будет бредить абстрактными этими понятиями, мечтать и надеяться не зазорно и не преступно.
Но живем мы сегодня, и надо организовать эту жизнь таким образом…, заметил некий писатель.
Так научил меня наставник.
Свидание затянулось, конвоиры увели его в камеру, а меня обыскали, прежде чем отпустить.
То есть перевести в другую камеру, где вроде бы не видны стены, но если приглядеться…
Колючка все равно вопьется.
Не пристрелят при побеге, но оставят умирать на контрольной полосе.
И под крики воронья по каплям будет истекать жизнь.

24. Так или примерно так попытался объяснить, когда явился для очередного доклада.
Разбился о тяжелую входную дверь, а потом долго царапался около второй, обитой войлоком.
Не сразу различил в полутьме кабинета, а когда хозяйка случайно задела и отогнула уголок шторы, ослеп на ярком свету.
За окном, в другом мире, за кордоном люди любили и страдали, тянулись и разбивались, совершали преступления ради любви; но все покойно и привычно в нашем королевстве.
Если бросить камень в озеро, разойдутся круги, но болото с чавканьем пожрет очередную жертву.
Случайно отогнула штору, я ухватился за эту случайность.
- Не убирайте руку, пусть будет светло! – взмолился пленник.
- И не прячьтесь под платком! – превысил мизерные свои полномочия.
- Вот еще, - откликнулась она знакомой фразой.
Словно ударила, мускулы полопались, я выстоял под ударом.
Вот еще, отказалась она, но не задернула штору, а платок соскользнул на плечи.
Расчетливо ослепила, но я различил в мельтешении пылинок.
Складки забот и неурядиц обезобразили лоб; нет, морщины жизненного опыта дорогами былых странствий легли на чело.
Сползающий платок оттянул голову, на лбу разгладилась кожа.
Но опять пошла морщинами, когда я попытался оправдаться.
- Случайно встретил вас на улице… И заключенных иногда выводят на прогулку… Мать не узнает даже меня… врачи уже не надеются…, - сбился на невнятное бормотание.
- Ваша дочь… Моя мать…, - попытался найти некую общность.
Морщины избороздили лоб, подглазья почернели, губы сошлись в бескровную полоску, угловато выступил подбородок.
И под бесформенным балахоном не различить тело.
И трудно, почти невозможно выявить нечто человеческое в этом манекене.
- Мы все сестры и братья, - бестолково объяснил я.
- Сироты, - придумал в отчаянии. – Вы при дочке, я при матери…
Кажется, удалось потревожить какие-то струнки в ржавом механизме.
Из-под балахона выпростались руки, чтобы оттолкнуть, по крайней мере закупорить поганый рот.
Подагра не скрючила пальцы, а жилки не изуродовали запястья, вонзились узкие рукава; хотелось разодрать материю, чтобы она не перерезала мышцы и сухожилия.
Не успел, штора упала, ослеп в полумраке.
Но в темноте легче предупредить и наябедничать.
- Некоторые наделены даром предвидения, - сухо и деловито отчитался я. И голос почти не дрожал, и стены камеры не сочились сыростью.
- Не имеет значения, на чем основан этот дар – божественное озарение, эксперимент или точный математический расчет, - сказал я. – Таких единицы на миллион, их надо беречь! – сбившись на визг, защитил своего учителя.
- Мальчишка, - неожиданно откликнулась хозяйка.
Не выругалась и не оскорбила, сказала задумчиво и даже с некоторой долей заинтересованности.
Будто не ведомы мне помыслы и поступки взрослых.
Снизошла к детским шалостям.
А я не нуждаюсь в снисхождении.
- Настанет время третьего ангела, грядет третье поколение! – напугал ее.
- Вот еще, все уже было, - сказала она.
- Все серенькие и одинаково прыгают, но будет не так, - поведал я.
Стены обсохли, повеяло горячим ветром грядущих перемен.
- Некоторые обзаведутся когтями и клыками, захватят фабрики и заводы, дома и землю, нефтяные скважины и воздух, которым мы дышим, - предупредил ее.
- Никогда, - выдохнула женщина.
Как стеганула плеткой. Но удар пришелся вскользь или ослабла хватка.
- А остальные станут рабами. И пусть их назовут свободными гражданами свободной республики, от этого не изменится суть. И надо заранее готовиться к скорым переменам! – пророчествовал я. Как древний еврейский царь, предок названного моего отца.
Плясал и кривлялся вместе с другими пророками, зрители стыдливо прикрывались ладонями, но подглядывали между пальцев.
Уже притерпелся к полумраку; женщина раскраснелась, кровь прилила к лицу, губы распухли, как после ночи любви и страсти.
Или после пытки, когда надрываешься в крике.
Дразнил ее, мои губы тоже распухли и кровоточили.
Заставил вспомнить былое: генеральский дом, почет и уважение.
И пусть за пазухой у слуг камень, они не посмеют бросить.
Мучил ее воспоминаниями, словно вонзал клинок, но терзал и себя.
- Чтобы не судьба, но предвидение и точный расчет опять вознесли на вершину! Тех, кто желает и у кого есть возможности!
- Если сложить мое желание и ваши возможности!..
Различил под вдовьим платком и бесформенным балахоном.
Мать забрали в дом скорби, дочка ее навсегда останется младенцем – незримые нити болезненно связали наши судьбы.
Безумие грозило захлестнуть и, может быть, уже захлестнуло, я барахтался и задыхался в мутных водах.
- Вот еще, уходите! - оттолкнула меня женщина.
- И больше никогда…Не смейте, - взмолилась она.
Так жарко и душно было в камере, что уронила платок и рванула ворот.
Волосы волнистыми прядями упали на плечи.
А ткань плотно облегла грудь.
Как у той соседки, что совратила.
А потом променяла на престарелого ухажера.
И я с недоверием присматриваюсь к ее соратницам.
А они не доверяют мальчишкам.
Но при этом желают иметь их под рукой и на побегушках.
Для этого существует множество способов.
Самый действенный – наделить подопечного некими полицейскими функциями.
Например, возможностью беспрепятственно проходить охраной.
Или поставить его прислуживать и надзирать за знатным узником. И даже вооружить игрушечным пистолетом, чтобы мог пристрелить преступника.
Тогда в образовавшейся пустоте отверженный обопрется на любую руку.
Милостиво даровала такую возможность, а я отказался от подачки.
Пожалел женщину, а она вообразила.
И напрасно предупредил ее о грядущей катастрофе.

25. А будет так, определил ученый: появятся плотоядные, что не насытятся привычной жвачкой.
И однажды, вкусив человечину…
Попытаются урвать от одряхлевшего государства самые лакомые куски.
Безумный правитель своими указами укрепит их алчность.
Берите, сколько сможете удержать, провозгласит он. Чем быстрее появятся хозяева, тем полнее войдем в мир предпринимательства и процветания. И наши западные друзья радостно распахнут объятия и карманы. Напоят, накормят и научат.
Хватайте, гребите обеими руками! провозгласит он.
И замахнется молотом, чтобы сокрушить стену, которой мы обнесли себя за годы советской власти.
И если при этом погибнут миллионы не приученных к так называемой свободе, то сами виноваты в своей неприспособленности.
Разобьет стену, но лживые доброжелатели уже возведут другую, чтобы наш бардак не сокрушил налаженный их быт.
Пусть пожрут себя, предрекут нашу гибель, и поначалу не ошибутся в расчетах.
Брат ополчится на брата.
Оголодавшие и обнищавшие обыватели собьются в стаи.
Готовые на все, чтобы выжить и прокормить семью.
В очередной раз Россия захлебнется кровью.
И тогда из под овечьей их шкуры проглянут волчьи уши.
На тайном сборище поделят наши земли.
В отличие от нас при этом обойдутся без кровопролития.
Только некоторые отравятся грибочками.
Разве не немцы сфабриковали фальшивые летописи, где однозначно доказали, что этими варварами управляли выходцы из их земель?
А разве не англичане создали для нас паровой двигатель?
А французы, римляне, египтяне и так далее?
Каждый захочет поживиться на погребальном пиру.
Лишь разойдутся во мнении, что делать с покоренным народом.
Одни предпочтут превратить нас в рабов, другие захотят уничтожить, чтобы под корень извести крамолу.
Русский народ склонен к неповиновению и бунту.
По кухням мы бесстрашно осуждаем своих правителей. Закрыв окна и надежно законопатив щели.
Уничтожить, решат победители, а опустевшие земли заселить своими людьми.
И тогда по завязку набьем мы мошну.
И навсегда вычеркнуть из анналов даже намек о существовании варваров.
Так пригрезилось мне после общения с учителем и главным надзирателем.

26. Или после посещения дома скорби, куда упекли мою мать.
Еще один забор, я давно сбился со счета.
Снова колючка и сторожевые псы.
Так огораживают чумные бараки, но не определить, где зараза.
Множество способов просочиться за ограду.
Кочегарка, где некогда я работал.
Даже летом поддерживают жар в одном котле.
Чтобы надзиратели, выполнив печальный свой долг, омыли руки горячей водой.
Кочегаркой можно попасть к моим собратьям.
Или вооружившись соответствующими документами.
Фальшивомонетчики навострились, подделку не отличить от подлинника.
Многочисленные подписи и печати на фирменном бланке.
К нам едет ревизор, издавна боялись даже самые высокопоставленные чиновники.
Особенно, если под пиджаком пришельца угадывается кобура.
Или представитель головной организации у подшефного колхоза.
Научных работников посылают на прополку и на жатву.
Любишь кататься…, справедливо напоминают кандидатам и докторам наук.
Инспектор или кочегар легко одолел границу.
Дорога с односторонним движением, сообразил я, когда за спиной захлопнулись тяжелые скрипучие ворота.
Легко попасть в лечебницу, почти невозможно вернуться, недаром истопник перекрестил лазутчика.
Под сенью креста, может быть, удастся выжить.
- Это самое… так сказать… почти излечились, - поведал мне проводник.
Для связи с внешним миром держали бывшего узника – хромого, горбатого и гундосого, чтобы посетители оценили достижения отечественной психиатрии.
Если и этого урода удалось вернуть к нормальной жизни…
- Был, так сказать, неизлечимо болен, - покаялся он на обзорной пресс-конференции. – Ежели замечал вроде бы усмешку на лице этих самых, то немедленно наказывал…
Если до этого невозможно было разобраться в мешанине междометий, то при упоминании любимого своего развлечения речь обрела некую ясность.
- Эти самые – женщины издевались! – Уставился на журналисток.
Почему-то их послали на опасное задание.
- Наказывал до полного упадка своих сил, а вы такие живучие! – вспомнил раскаявшийся пациент.
Журналистки отступили, заслонились блокнотиками.
- Да ладно, не сегодня, - пожалел их изувер.
Статью про прокаженных не поместили ни в одной газете.
А теперь бывшему убийце поручили провести кругами ада еще одного жаждущего.
Что прикинулся то ли кочегаром, то ли случайным прохожим; знаем мы этих партизан – потом такое напоют высшему руководству.
Поэтому показать, как успешно боремся мы с крамолой.
По садику – на асфальте были намалеваны кустики и цветочки – чинно прогуливались идущие на поправку пациенты.
Что ранее воображали себя художниками, писателями и музыкантами, а после ударного курса инъекций раскаялись в своих заблуждениях, превратились в великих полководцев, знатных шахтеров, умелых доярок.
Проводник мой не только излечился, но и окончил фельдшерское училище, поэтому мог ответить на любой каверзный вопрос.
Некий полководец забрался на урну, из-под ладони наблюдал за битвой.
И чем больше было трупов, тем полнее расцветала улыбка.
Прежде всего числом убитых прославились знаменитые победители.
Этот не сомневался, что и ему поставят памятник.
Если умертвит миллионы, то на бронзовом коне въедет в историю, если сотни тысяч – войдет пешком.
- Это самое… бросить в бой резервы, - посоветовал мой проводник.
- Уже уничтожены! – откликнулся командир.
- Вооружить, как их там, поваров и писарей!
- Пусть и их убьют! – радостно согласился полководец.
Другие постояльцы не были столь кровожадными; шахтер воображаемой кайлой рубал породу, подручные едва успевали оттаскивать уголь.
На чумазом лице выделялись губы и белки глаз.
- Ежели, это самое, завалит, то обязательно помянем, - утешил его мой проводник.
- В четырнадцать раз перевыполнил план! – похвастал стахановец.
Доярка поглаживала вымя рекордсменки. Ласкала его и жмурилась.
Болельщики сглатывали густую слюну.
- Кого мы лечим? – переспросил проводник.
- Кто без соответствующей санкции вообразил себя так называемым инженером человеческих душ. Разве им позволили сочинять и оговаривать? – почти не путаясь в междометиях вопросил он. – Пусть лучше грабят на большой дороге!
- Взгляни, - подвел к смотровому окошку.
Художник, что еще не раскаялся в заблуждениях.
Добренькие доктора позволили ему мелком чиркать на стенах.
Подступили фантастические существа.
Люди превращались в животных: улыбка оборачивалась хищным оскалом, а пальцы когтями; звери лакали кровь и задирали к ночному светилу вроде бы человеческое лицо.
Чем больше монстров окружало художника, тем старательнее лечили его.
Вколачивали убойные дозы лекарства, от которых любой превратится в идиота.
Он и превратился; когда его через несколько лет обменяют на разоблаченного нашего разведчика, то не выберется из сумеречного бреда.
Его картины будут ценится дороже работ старых мастеров.
А наброски на стенах уничтожат хлоркой и мокрой тряпкой, чтобы другие не подражали.
- Смотри. – Подвел проводник к другой смотровой щели.
В эту камеру поместили так называемого поэта, этот наивно посчитал, что рифмоплетство заменит ударный труд в цеху или на стройке.
И сосланный в глухомань, предпочитал питаться грибами и ягодами, но не окучивать пустые поля.
Ему указали на ошибки, а когда он не внял, прибегли к более радикальным мерам.
Устав метаться по камере, узник разбил кулаки о железную дверь.
Неохотно подошел охранник.
Ему выплеснул свои прозрения.
Охранник звучно срыгнул, потом почесал в паху и подмышкой. От запаха крепкого мужского пота закружилась голова.
И этого вышлют за пределы.
Прощаясь с Родиной, размажет он по лицу горькие слезы.
Но когда прославится и будет награжден самой престижной премией, то откажется вернуться.
И правители наши подивятся на его злопамятность.
( Почти не изуродовали и тем более не сгноили, а чем он отплатил за наше участие?)
- Вообразил себя этим самым, пупом Земли, - обвинил проводник.
Другие камеры, где держали несчастных, обладающих тайными знаниями.
За хорошее вознаграждение те могли поделиться ими с любыми.
С террористами, от которых в дальнейшем содрогнется цивилизованный мир.
Боевиков готовили в специальных лагерях в нашей глубинке. Учили пользоваться ножом, пулей, ядом и лживой улыбкой.
После этого забрасывали к противнику.
А они – неблагодарные – возвращались и оттачивали свое мастерство в нашем огороде.
Служили тем, кто более щедро оплачивал их услуги.
Мы, как всегда, экономили по мелочам; убийцы подбивали к бунту население наших окраин.
Западные покровители сквозь пальцы смотрели на их шалости.
Подумаешь, вырезали семью партийного деятеля или подорвали школу таможни – в России и не такое случается.
Встревожатся, когда боевики переберутся в их угодья.
И только тогда посчитают их бешеными псами и напрасно попытаются извести заразу.
Мы поддержим их усилия.
И даже улицам, переименованным в честь цареубийц, вернем исконные названия.
И постараемся изолировать наставников этих выродков.
Некоторых еще в давние времена упекли за решетку.
И когда привели меня на судилище, сначала познакомили с методами современного дознания.
Громкоговорители, включенные на полную мощность, ослепительный свет, и нельзя не только присесть, но и остановиться в бесконечных блужданиях по кругу.
И многое другое, человечество за века так называемого развития накопило множество средств для принуждения и избиения себе подобных.
Опаснее всего те, кто неким образом прикоснулись к жизни власть имущих.
- Ничего не помню, был неразумным ребенком, - отказался я на слепящем свету их подозрений.
- На экскурсии внимательно смотрел? – напомнили палачи о неминуемом наказании.
- Мой муж ничего не рассказывал! – напрасно попыталась оправдаться женщина.
Обессилела и обвисла на цепях, которыми была прикована к стене.
Не смейте, не троньте ее, а у вас была мать? воззвал я к палачам, что тоже умаялись на тяжелой работе.
Вернее хотел воззвать, горло пересохло, слова затерялись в пустыне души.
Да и бесполезно каяться и доказывать.
Особенно во время обеда, дознаватели развернули свертки, заботливые жены позаботились о повелителях.
Один насладился курочкой, и когда выламывал крылья, кости хрустели под безжалостными пальцами.
Напарник его нажил язву, поэтому ограничился безвкусной кашицей.
Впрочем, благодушие одного или озлобленность другого не повлияли на ход обвинительного процесса.
Война войной, а обед обедом, как научили древние греки.
Покончив с трапезой – обжора обтер масляные ладони о ягодицы, штаны блестели и лоснились на заду, напарник его промокнул губы окровавленной тряпицей, - снова приступили к допросу.
- Даже мне ничего не рассказывал о жизни наших правителей! – настаивала преступница.
- Рассказывал…только…хорошее, - поправил я обвиняемую
Слова застревали в горле, я выковыривал их, иногда это удавалось.
Все равно ее будут пытать, пока ни признается. В самых страшных преступлениях в истории человечества. Не только подожгла храм, но уничтожила семь чудес света.
И чтобы избавить от пытки…
Тот рассказывал, значит она знает и может проговориться, сообразили палачи; даже пятнышко на мундире былого имперского величия испоганит благостную картину; изъять из обращения – простой и надежный выход.
- Рассказывал только хорошее о самом замечательном в мире правителе! – предал я мать.
Изъять из обращения, накручивали они заезженную пластинку; раньше кардинально решали подобные вопросы, а теперь прячут свидетелей по сумасшедшим домам и кормят за государственный счет, отдали бы нам жалкие эти копейки.
Палачи на меня нацелили пыточные орудия.
- Дайте выпить! – очнулась и взмолилась пленница.
Толстяк усмехнулся и поднес к ее губам початую бутылку.
А когда она потянулась, и пересохшие, потрескавшиеся губы сложились трубочкой, отдернул руку.
Сам присосался, кадык его дернулся.
Окончательно доконал изощренной пыткой.
- Он не сын мне! – отказалась мать.
Не сын, а найден под забором, отобразил писарь корявыми буквами.
Конечно, признательные показания фиксировали и на пленку, но бумага надежнее, и только здесь обвиняемый может подписью подтвердить свою вину.
И чем неразборчивее легенда, тем в большем преступлении можно обвинить негодяя.
Мать ненароком предала меня, я случайно оговорил ее, были квиты, это равенство выжгло мою душу.
Найден под забором, зафиксировал писарь, разве можно доверять ублюдкам?
Он не проговорится, такие не опасны, решило начальство.
После скрупулезных поисков обнаружили ненадежное звено: женщина могла предать мужа, отказаться от него, вместо этого созналась в своей причастности и отвергла сына.
Помню все до мельчайших подробностей, сказала она, его сильные руки врача и мужчины, разве могла я устоять?
Желанное тело, увядание уже не коснется его.
Когда вызывали в горный замок, каждая минута ожидания оборачивалась годами разлуки.
Наши безумные ночи, звезды и планеты замедляли бег.
Разве забудешь такое, напрасно вы предлагаете за забвение все золото мира.
Нет и нет, отказалась женщина.
Если бы мои воспоминания были окрашены хоть сотой долей ее света…
Что я знаю?
Вот она ждет его и потеряно бродит огромной квартирой.
И молит, чтобы пронесло на этот раз.
Многие не возвращались из замка.
Трупы сбрасывали в крепостной ров, крокодилы и гиены пожирали падаль.
И зародилась новая жизнь, но в топоте сапог или в шорохе крысиных лапок все ближе подбираются преследователи.
Вот колесо подминает незадачливых беглецов, и у нее больше не будет детей, и в них не повторится избранник.
Вот бушующий безумный людской поток вносит меня в склеп, и почивший диктатор грозит пальцем.
Вот бежим мы пустыней, ноги вязнут в песке.
И наконец находим пещеру, где вроде бы можно укрыться.
И я, воспитанный в царской роскоши, вынужден добывать пропитание.
Довольствоваться ящерками и кореньями, которыми побрезговали бы и местные жители.
Мало того, еще и заботиться о женщине. Почти ежедневно снабжать ее дежурной бутылкой.
Душа моя очерствела, но не вытравить память.
И когда поманили и обещали возвысить, я не сумел отказаться.
Пусть не вознести, но хотя бы не искалечить.
И не надо пытать, я добровольно признаюсь.
Привели в дом скорби.
Я приник к решетке.
Мать протянула руки.
Я тоже.
Но пальцы не сошлись; надзиратели распахнули дверь соседней камеры.
И когда поманили, отшатнулся от решетки и уронил руки.
- Она не мать, меня нашли под забором, я не знаю своих родителей, - отказался от сомнительного родства.
Женщина поникла в своих цепях.
Отвернулся от нее, все равно увидел.
Не дряхлую и убогую старуху и попрошайку, но молодую и желанную.
И мужчину в развевающемся белом халате.
Как он склонился над ней.
Как сошлись их руки, лица и губы.
Чтобы не видеть, с такой силой надавил на глазные яблоки, что полопалась роговица.
Не оглянулся на прощание.
Опять провели мимо камер, где от мании гениальности избавляли писателей, художников и композиторов.
Зверье металось по клеткам.
Черный человек не заказал реквием.
А если и заказал, то никто не напишет.
Может быть, их удастся вернуть к нормальной жизни.
Как нас излечили, и теперь мы старательно клеем коробочки, а государство кормит за это.

27. Меня отринули от кормушки.
Чтобы научиться добывать корм, чтобы растормошить этот сонный мирок, надо отыскать и прочесть послание.
Когда мы созреем, придумали они, когда разберемся в путаной своей жизни…
Не сумеем, есть ли иные возможности войти в галактическое сообщество?
На весах беспристрастности взвесят добро и зло нашего мира.
И если благие деяния перевесят грязь и низость помыслов…
Напрасно стараетесь, отверг и это предложение, ложка меда без остатка растворится в бочке дегтя.
И бесполезно мечтать и надеяться, вопреки здравому смыслу поплелся я на ближайшую свалку.
Не для того, чтобы зарыться в отходы – хотя многие укрывались, каждый выбирает по своим потребностям, - но надеясь найти там волшебный цветок. Или отловить насекомых, что опыляют это чудо.
И своей находкой осчастливить надзирателей.
Неведомым образом переплелись наши судьбы.
Кадровичка выделила меня и прикинулась больной, директор воспользовался ее отсутствием и взял на работу.
Будто в бездарной пьесе автор бестолково перемешал героев.
Чокнутый ученый.
И чтобы рассеянный и несобранный этот гений мог сосредоточиться на главном, его помещают в темницу.
А сторожить ставят такого монстра, что хочется с головой погрузиться в спасительные прозрения.
И почти невозможно разобраться в этой галиматье, я могу выкладки и формулы преобразовать в общедоступные понятия.
Предупреждаю женщину о грядущем перевороте, она по инстанциям передает записку.
Но по мере продвижения та обрастает такими фантастическими подробностями, что правители отмахиваются от бредовых предсказаний.
Разве люди в здравом уме добровольно откажутся от построения самого замечательного в мире общества?
Откажутся только больные и убогие; мне показали, как врачуют их.
За малые труды и заслуги наградили лишь обзорной экскурсией; я подобострастно склонился перед пнувшей меня ногой.
Кончилась прелюдия, героев представили публике, теперь надо доковылять до финала.
На свалке или в ботаническом саду сорвал я чудный цветок.

28. Но сначала, как и положено, отработал задание.
Но забыл, где находится институт, крепость наша состоит из множества похожих башен, они одинаково ощетинились штыками.
Заплутал и сунулся в другую башню.
- А что ты умеешь делать? – спросил привратник.
Я перечислил, старательно загибая пальцы.
Если есть кочегарка, могу поддерживать огонь в топке. А когда будут сжигать секретные документы, зажмурюсь и прикроюсь ладонью.
Привратник неопределенно пожал плечами.
А коли достаточно других поджигателей, то готов поганой метлой выметать сор нашей жизни.
Или черпать из выгребной ямы.
Для этого не требуется особой квалификации, меня не зря пять лет промурыжили в высшей школе, неосторожно проговорился я.
- Государство потратило на твое образование бешеные деньги, а ты не желаешь их достойно отработать! – притворно удивился мой собеседник.
- А разве нам не нужны ассенизаторы? – напрасно настаивал я. - Взять его! – приказал преследователь.
Псарь спустил свору.
Я едва успел перемахнуть через забор; по гребню были разбросаны осколки стекла, колючки и шипы вонзились и порвали.
Кое-как дохромал до другой башни, здесь не пожелали говорить без сопроводительных документов.
Без справки о благонадежности; можно сфабриковать любую фальшивку, рано или поздно разоблачат преступника.
Остался единственный выход – укрыться на необитаемом острове.
Не осталось таких островов, каждый камень на учете при плановом хозяйстве.
Понурившись, подволакивая ноги, добрел до своей башни.
Пропуск вывалился из ячейки, буквопечатающее устройство отбило время очередного пленения.
Охрана тщательно изучила снимок.
Тот не походил на оригинал; чтобы соответствовать, большими пальцами приподнял уголки рта.
- Если снова будешь иным…, - предупредили меня привратники.
- Рад стараться, - поблагодарил я за отеческую заботу.
- Издевается? – переглянулись дюжие молодцы.
Некогда ворота охраняли старушки - божьи одуванчики, с началом войны их заменили вооруженные мордовороты.
И когда я поплелся по коридору, услышал, как за спиной клацнул затвор.
Так повелось еще с гражданской войны: главком придумал в тылу располагать заградительные отряды.
Эти не промахнутся и не пожалеют.
Следующий блокпост, опять старательно проверяют документы и шарят по карманам.
И полюса гигантского электромагнита, чтобы вспомнить, чем занимался вчера.
Пленка иногда рвется или операторы путают бобины, все смешалось в нашем муравейнике.
Начальник лаборатории трезв как стеклышко и нацелился красным и злым глазом.
- Я тоже могу, - сказал он.
- Что? – спросил я.
- Не хуже тебя разберусь в этой тарабарщине
- Если он захочет, если снизойдет, - умерил я его пыл.
- А куда ему деться? – удивился надзиратель.
- Конечно, но нельзя так сразу, без подготовки, - не стал я перечить.
- Ох, нельзя, - пожалел себя пьянчужка.
- Надо постепенно уменьшать дозу, - придумал я. – Иначе от резкого перепада давления взорвется котел! – напугал старателя.
- Чтобы на взорвался! – ухватился он за мои объяснения.
- И только после тщательной и скрупулезной подготовки…
- Сходи, - поддался он моим уговорам.
А когда я согласился, то ли спросил, то ли пожаловался.
- Меня ведь чему-то учили в высшей школе? И был не хуже других разгильдяев.
Чему-то учили, молча согласился я. В специальных группах для партийных и комсомольских работников.
Как, сколько и с кем надо выпить.
И невозможно отринуть эти привычки.
Опять прошел постами охраны. На этот раз не так тщательно изучали документы и не сверяли снимок с оригиналом; этим путем доверенные люди ходили на водопой, чтобы начальство не вымерло от жажды – мелкие слабости лишь подчеркивают величие нашего духа.
В химической лаборатории неохотно позволили зачерпнуть.
Если самозванный толмач и толкователь прикоснется к прозрениям гения, то до неузнаваемости исказит их.
Белое посчитает черным, а победу обернет поражением.
И государство распадется в ближайшие десятилетия.
И республики не просто потребуют независимости, но с оружием в руках будут отстаивать так называемую свободу.
И как бешеных псов перестреляют русских, что издавна поселились в их краях.
В лучшем случае вышвырнут их за пределы своих республик. Голых и нищих.
Позвонили по телефону, главный химик отвлекся на звонок.
А я случайно перепутал бутыли, и когда наливал метиловый спирт, руки почти не дрожали.
Будто приник к окуляру оптического прицела.
- Последний раз, - попрощался со мной начальник.
- Воистину в последний, - откликнулся я на высокопарном библейском языке.
Возвращаясь с добычей, раньше прятал колбу под пиджаком, а теперь напоказ выставил снадобье. Пусть отберут и уничтожат.
Оружие – не только пистолеты и автоматы, может убить и яд, и излучение, и многое другое; охрана лишь сочувственно скалилась.
- Отравить все источники в округе, - признался я.
- Давно уже отравлены, - согласились они.
- А вы для чего стоите?
- Если документы соответствуют…, - отбились они от въедливого отравителя.
А я просто случайно перепутал бутыли.
А потом забыл о своей ошибке.
Вспомнил, когда страдалец потянулся к вожделенному лекарству.
- Нет! – попытался остановить самоубийцу.
Цепкие пальцы неотвратимо надвинулись.
Ногти были изломаны, по краям залегла траурная кайма.
По вечерам в гараже отводил он душу. На капоте раскладывал нехитрую закуску.
А потом готовил машину к дальним странствиям Проверял уровень масла и тормозной жидкости. Мотор ревел на повышенных оборотах.
И хотелось умчаться от постылой судьбы.
Но напоследок глотнуть и услышать, как живительное тепло разливается по жилам.
Убежать от действительности, как все мы желали в те годы.
А я не позволил ему.
Рука дрогнула, колба упала и брызнула осколками.
Вонючая лужа на линолеуме, проклятия не опохмелившегося страдальца.
Я не убийца, но могу убить в минуты отчаяния.
Попятился, а потом отгородился от него дверью камеры.
Вспомнил бродягу, что случайно забрел в наш барак.
Тогда тоже уронил бутыль, а тот по-звериному вылакал из лужи.
Наверное, начальство хоть чем-то отличается от скотов.

29. Избавившись от соглядатая, проник в камеру.
Узник улыбкой приветил посетителя.
Большими пальцами растянул уголок губ, как мне приходилось растягивать в проходной.
Я прохрипел в ответ: поздоровался или заржал, учуяв корм.
Очередные прозрения, листы с формулами на столе и на полу.
- Помните сборище, что показывали по телевизору? – спросил я.
- Огромный вычислительный монстр в институтском подвале…, - поделился он очередным прозрением.
- Это на всесоюзном уровне, местные власти творчески разовьют эту инициативу, - сказал я.
- При жизни одного поколения этот монстр ужмется до карманной машины, - предугадал он.
- Устроят подобное судилище и в нашем институте, - не услышали мы друг друга.
- И все машины будут связаны между собой.
- Теперь я сирота, вы мне как отец, - признался я. – Разве можно отдавать своих отцов на поругание?
- Информационный прорыв, - заплутал он в своих формулах и прозрениях. – И тот получит настоящую власть над миром, кто первым овладеет этой технологией.
Вот куда надо вкладывать деньги, и чтобы лучшие умы бились над проблемой.
Отгородился от жизни своими вымыслами.
- Что ж, пойду на судилище, - отдал я себя на заклание. – Молодой, все выдержу, а вам лучше не знать и не видеть, - ненароком укорил своего учителя.
Будто неприметный этот укол пробьет его броню.
- Кто поверит, кто даст деньги и направит нас на развитие вычислительной техники? – неосторожно спросил я.
Или заставил его ощутить земное притяжение.
Вот спортсмен взмыл над планкой. Но не одолел ее, тяжело плюхнулся на маты.
И услышал, рухнув со своей высоты.
- Кто? – повторил вслед за мной.
И голос обрел набатную мощность, или звуковые волны отразились от стен.
И казалось, лопнут барабанные перепонки.
Я зажал уши, грохот обвала проникал сквозь ладони.
- Если понарошку поддаться им, вроде бы играть по их правилам, может быть, получится? – придумал я.
Но едва ли перекрыл шум камнепада.
Камни сталкивались, разлетались осколками, шрапнель вонзалась, а он не зажмурился.
Колодцы глаз, и не различить дно.
И тем более не видны звезды, или не существует звезд, и мы одни во Вселенной.
Попытался уговорить его под обстрелом, все ближе взрывались снаряды, опытный наблюдатель корректировал огонь.
- Вроде бы понарошку, а потом привыкаешь к смертельной игре, - сказал учитель.
- В каждом человеке, даже в кадровичке таится здоровая сердцевина, - придумал я.
- Глубоко таится, - усмехнулся учитель.
Лавина сошла, на склоне срезало деревья, а мы, кажется, уцелели.
- Если докопаться до сути…, - размечтался я.
- Кому нужны эти формулы? – подобрал он несколько листков.
Я увидел, как пожелтела бумага и выцвели чернила.
Или в нее завернули селедку на рынке.
Чтобы этого не случилось, продолжал надеяться и настаивать.
- Наши, то есть ваши прозрения; и если достучаться до тех, кто обладает реальной властью…
Судьбы наши схожи, - открыл козырную карту. – Я, вы, она – мы осиротели. Каждый по-своему, но разве отмеченные общей бедой люди не поймут друг друга?
Если докопаться до сути, - настаивал я.
Он подобрал несколько листков, я различил звезды на дне колодцев.
Оказывается, мы не одни во Вселенной.
И другие миры готовы принять нас в свое сообщество.
Звезды отразились и разгорелись, и можно ослепнуть на этом свету.
Я не заслонился.
Ради него пойду на судилище, как на эшафот.
А мало будет этой жертвы, уговорю и его.
Чтобы в листы с формулами не заворачивали селедку.
Мало будет нашего покаяния, сойдусь с самыми суровыми гонителями.
Начальнику лаборатории стану каждый день приносить в горсти вожделенное лакомство.
А если уроню его, он вылакает из лужи, а потом замертво рухнет у пересохшего источника.
А кадровичке пожалуюсь на свою обездоленность.
Человеку не выстоять в одиночку, материнская рука уже не вытянет больной жар.
Если помогут сильные мира сего, то им зачтется благое деяние.
По-матерински приголубить мальчишку.
Обязательно воздастся.
И тогда повзрослеет дочка, заинтересовал я женщину.
Так и не обзавелся друзьями и потерял родителей; несправедливо, что мы не выбираем их.
Решил одолеть эту несправедливость.
Отец мой будто скальпелем нацелился авторучкой.
Лезвие вонзилось, перо прорвало бумагу.
На цыпочках, чтобы не мешать творцу, выбрался из камеры.
Дверь не скрипнула.
Надзиратель обеими руками обхватил горло, глаза выпучились, на губах вскипела пена. Хлопьями упала на пол и почернела в угарном воздухе.
Не боги горшки обжигают, твой, наверняка, будет самым корявым, напутствовал директор бывшего комсомольского лидера, и ошибся в радужных предположениях.
Не слепить даже кривобокого горшка.
Пуская пузыри, поманил к себе. Едва заметно шевельнулся палец с обломанным ногтем.
Тоже нуждался в участии. С женой лишь иногда встречался по воскресениям.
Я отшатнулся от зова.
С ним непременно распадется толком не созданная, еще не окрепшая наша семья.
Не откликнулся; руки его уже не сжимали горло, но бессильно упали, различил напоследок.

30. Более нам не довелось встретиться.
Как всегда вечером страдалец направился в гараж.
И если раньше придерживался невидимой черты, будто шаг в сторону приравнивается к побегу, и стволы уже нацелились, то на этот раз сбился с ориентиров.
Заплата на линолеуме, засиженная мухами стенная газета, разводы мочи на стене, обшарпанная дверь лаборатории.
Словно ненароком заглянул в завтрашний день – не будет у него завтрашнего дня, - среди множества заплат не различить нужную, газету пустили на растопку, все стены в разводах, а с дверей свисают обрывки дерматина.
Институт опустеет в скорбные годы.
Под ногой одинокого странника хрустнут обрывки бумаг.
И нескоро на пепелище возродится жизнь. Мхи и лишайники, бледные травники и чахлые кустики.
Так пригрезилось ему, когда вышагивал он вздыбившейся палубой.
Чтобы не упасть, как можно шире ставил ноги.
И все равно бросало к бортам.
Шаг в сторону приравнивается к побегу, его стократно наказали.
Осуждающе покачали головой; все мы грешны, но если узнают в главке или в министерстве…
Чем успешнее в свое время руководил молодежью, тем чаще прикладывался к бутылке, поручили приглядывать за второстепенным сектором.
И наконец, на его попечении остался один человек, не справился и с простеньким заданием.
Подумаешь, присматривать за вулканом, обязан справиться, коли призвала партия.
А он не оправдал доверие.
Даже в нужник не выводил узника, непонятным образом завиральные идеи распространились по институту.
И, может быть, смутили умы в других конторах и даже в Академии.
Надо выплавлять как можно больше стали, чтобы в избытке клепать очередные танки, самолеты, пушки и снаряды к ним.
Все остальное от лукавого, происки империалистов, если лучшие умы увести с магистрального пути…
Враг задавит и уничтожит опасного конкурента.
Страну расчленят на улусы и уделы, а рабы, как всегда, восхвалят доброго хозяина.
Не удалось совладать с ураганом, придется ответить за свои ошибки.
Уже принял яд, мертвящий холод постепенно сковал члены.
И спастись можно, только стремглав умчавшись от карающей партийной руки.
В неизвестность, в глухую деревню, где, если повезет, не сразу обнаружат беглеца.
Бежать, распахнув двери машины, чтобы ветер перемен вытравил яд, что уже вошел в кровь.
От проходной до дерева на газоне, и хочется по стволу сползти на землю.
Он не сполз, следующий ориентир – телефонная будка.
Еще что-то; когда окончательно обессилел, встал на карачки.
Прохожие расступились, зверь не загрыз, кое-как добрался до гаражей.
А там попытался рассказать соседям, пригласить за праздничный стол; напрасно хватал за рукава и заглядывал в лицо.
Слышали и знают о его странствиях.
И чтобы сопровождать, надо столько принять, что не выдержат и самые стойкие.
Попрятались по своим убежищам и не откликались на стук.
Даже бродяги нуждаются в участии, никто не проводил его.
И ладонь матери давно уже не вытягивает больной жар.
Напоследок устроил пиршество: разжился дорогой колбасой и пшеничной водкой.
Но привык к сучку, пшеничка колом встала в горле.
Не выплеснул, запрокинул голову, колючки порвали гортань и пищевод.
А колбасу выбросил, даже крысы не накинулись на сомнительное лакомство.
Звери эти давно сжились с людьми и основательно изучили наши повадки.
Лучше попоститься, чем сожрать отраву.
А он принял; и чтобы согреться, отринуть мертвящий холод, завел мотор.
Из выхлопной трубы вывалился темный сгусток выхлопных газов, потом ударила тугая и почти невидимая струя.
Отправился в дальние странствия, для этого не надо открывать ворота. Но наоборот, все можно различить в наглухо задраенной камере.
Он различил: смутные видения далекой юности.
Школа – его назначали и выбирали на ответственные должности.
Больше всех собрать макулатуры и металлолома, призвал он товарищей.
Они собрали, а потом бумагу сожгли в кочегарке, а железо съела ржавчина.
Постепенно научился цифрами подменять дела.
Машина мчалась по извилистой горной дороге, вот ее занесло на крутом повороте, колеса нависли над пропастью, он выбросился на обочину.
То ли сгустился туман, то ли глаза запорошило дымом, уже едва видел в дыму и в тумане.
Но различил, как поодиночке пытал комсомольцев, что восстали против привычного рабства.
Рабы навсегда останутся рабами каким именем ни называй их, попытался объяснить он.
Одним внушал лаской и улыбкой, от которой впору взвыть раненым зверем, другим грозил укоризненным пальцем.
И все они – не нашлось ни одного отступника – согласились с наставником.
Большинство сразу; некоторые - с повышенным самомнением, поломались для приличия.
И лучше собирать бумагу и железо или с протянутой рукой стоять на паперти, чем объяснять и доказывать.
Хватит, надоело, и мы кончали институты, не хуже мальчишки разберусь в докторской зауми.
Просто у этих так называемых гениев мозги набекрень; у нас тоже, мы легко поймем друг друга.
По стене сполз на пол, но пытался нащупать опору.
Я ощутил каким-то шестым или десятым чувством.
Чтобы отличиться, искал необычные цветы, поиски привели на городскую свалку.
И когда преследователь мой упал, заблудился среди отбросов.
Продавленные матрасы с выпирающими пружинами, рваное белье, использованные резинки.
Вонь навалилась ядовитыми выхлопными газами.
Ослеп, но нащупал колбу, в которую ошибочно плеснул не ту отраву.
Чтобы не обвинили в убийстве – никто не станет заниматься этим, спишут на несчастный случай, - расколотил склянку.
Вместе задыхались в гараже, не протянул ему руку.
Каждый сражается и умирает в одиночку; у нас нет вечных союзников, но есть вечные интересы, мудро заметил британский премьер.
Что интересно нам? Как заставить гения вывести некую формулу, что спасет человечество?
Прочесть послание далеких миров, тогда примут они нас в свое сообщество.
Тех, что пройдут строгий отбор.
Вообразил себя Вершителем, уже распорядился и многих вычеркнул из реестра.
Мать не выпустят из дома скорби; для излечения надо многое забыть, она цеплялась за больную память.
Забыл и продолжил с чистого листа, а когда опять замарали его, прибегнул к испытанному средству.
Исподволь, намеками, что бьют гораздо больнее прямых обвинений, показал никчемность нашего существования.
Если они не решатся испить яд, сам поднесу чашу.
Надавлю на щеки, чтобы распахнулся рот; беспощадные пальцы впились в мои щеки.
Не будет детей, случайно столкнул мать, вонзились острые ребра ступенек.
Любимые не возвращаются; отец мой был обязан выстоять под самыми чудовищными пытками, а он убил себя.
Я пришел в другую семью: втерся в доверие к безумному ученому и готов уничтожить его гонителей или свою повинную голову подставить под карающий меч.
Подставил и уничтожил, вместе с бывшим комсомольским вожаком корчился и извивался среди отбросов.
Тот осел на пол, под дверью высветилась щель, пополз к ней.
А я заплутал среди продавленных матрасов и порванных резинок.
Попал под лавину или камнепад и не различить под камнями и льдом.
Задохнулся и широко разинутым ртом заглотил ядовитый воздух нашей жизни.
Глаза выпучились, на губах вскипела пена.
Тело изогнулось дугой, потом обмякло, но еще не распалось на начальные составляющие.
Сосед услышал запах, неохотно постучался.
Дверь была незаперта, навалился дух смерти и разложения.
Заткнул рот тряпкой и добрался до машины, повернул ключ зажигания.
А потом долго не мог отдышаться и откашляться.
Не сразу обнаружил труп, можно и не прикладывать палец к сонной артерии.
Стер отпечатки пальцев на ключе и на дверце машины.
Просто человеку стало плохо, не выдержало сердце, все мы смертны и ходим под Богом.
Выключил мотор; я выжил на этот раз, очнулся на помойке.
Жизнь замечательна в любом проявлении, некоторые рождались, жили и умирали на свалке.
Я преждевременно пришел к ним, но обязательно вернусь.
А пока отыскал вожделенный цветок.
Четыре кровавых лепестка на тонком, но неожиданно прочном стебле призывно распахнулись.
Неосторожно поднес палец.
Капкан захлопнулся, зубчики вонзились.
Содрали мясо, кровь смешалась с грязью.
Обезвредил убийцу, безжалостно выломал шипы, напрасно вырывался монстр.
Подготовился к встрече с еще одной соратницей; дочка ее, наверняка, заинтересуется невиданным цветком.

31.Засаду устроил среди тоненьких прутиков недавно высаженных деревьев; можно укрыться за вековыми стволами тополей, так укрываются другие, но и зверь не сунется в чащу, или охранники заранее обследуют подозрительное урочище.
Давно уже все население поделено на две категории, и чем больше выявляют подозрительных личностей, тем тщательнее стерегут их.
После убийства одного из комсомольских вожаков (пусть бывшего, но навечно занесены они в дворцовый список) еще больше насторожились надзиратели.
Как и положено вывесили некролог в проходной.
Погиб при оправлении государственных обязанностей, ошибочно написали в сопроводительном списке.
Как на живца ловили на эту опечатку.
Никто не попался, а если представили покойника на горшке, то стреножили разыгравшееся воображение.
Или не могли представить из-за снимка.
Мальчишка с широкой и открытой улыбкой, наверняка заснятый в полете, хочется улыбнуться и полететь вместе с ним.
Карточку эту поспешно заменили на другую; песок пустыни уже занес радужные надежды юности.
Впрочем и этот снимок скоро сняли, или затерялся тот под многочисленными объявлениями.
Охрана по несколько раз на дню публиковала новые инструкции.
Все уменьшался размер сумочек, что разрешалось проносить на территорию, все строже следили за их содержимым.
Придирались и к одежде узников.
Если на воле ( то есть в другой, более обширной камере) дамы щеголяли во все более коротких юбках, а брюки или безобразно обтягивали ноги или клешем мели тротуар, то на работу следовало являться скромно одетым.
И подол должен обязательно прикрывать колени, и ширина брюк чему-то соответствовать.
И никакой вызывающей расцветки, серые и неприметные тона, короткая мужская стрижка, аккуратный хвостик женской прически.
Выверенные слова и движения.
И уже подумывали о нашивке с виде мишени на грудь и на спину.
Чтобы стрелки не промахнулись.
За этими насущными заботами подзабыли о внезапной и преждевременной кончине.
И похоронили без особых почестей, не было ни музыки, ни салюта, ни проникновенных речей.
От жены откупились мизерной подачкой.
До этого долго торговались: выясняли на чьей территории и в какое время.
Вроде бы по пути домой, в больничных листках в таких случаях указывают производственную травму, но слишком долго он возвращался, быстрее ползут даже улитки.
Сошлись на разумном компромиссе: предприятие оплатило погребение по стандартной таксе, вдова кое-что отхватила и от этой малости.
И отмахнулись от батюшки - это только в давние времена самоубийц хоронили за кладбищенской оградой.
Да он и не самоубийца, просто замерз жарким летним днем и включил обогреватель.
И почти ничего не изменилось на объекте, разве что охрана стала более внимательно приглядываться.
Если раньше можно было вынести за ворота слона, то теперь зверь ужался до мышонка.
Но все равно несли, не покупать же гвоздики и шурупы.
Выборочно выхватывали из толпы для более тщательной проверки.
Меня тоже обыскали.
Или их смутил цветок, что подобрал на институтской свалке.
За институтскими мастерскими расположился пустырь, туда выбрасывали ненужное оборудование.
Какие-то бумаги с непонятными каракулями, изгрызенные карандаши и ручки.
Куча эта в будущем грозила выплеснуть за забор, начальство отмахивалось от гипотетической опасности.
(Или готовили материал для грядущих изысканий. Наши потомки – не будет их, пустыню заселят крысы и воронье – захотят узнать о своих предках.
В былинах те изображены сказочными богатырями.
Откопают скелеты и подивятся податливой нашей гибкости; мы так привыкли склоняться, что истончился стержень.)
Я подобрал цветок на свалке. Чтобы рассадить его по всем угодьям.
Для испытания на выживание Власть выбрала наш объект.
Не я, так другой; зараза очередной пандемией расползется по планете. Стоит внюхаться или вдуматься, впрочем последнее строго возбраняется в нашем лагере.
Об этих так называемых мыслителях следует поведать ответственным товарищам.
Лучше всего директору; но над ним, как над многими руководителями и учеными сгустились смертельные тучи.
Кадровики не зря копают до десятого колена. И как дети радуются каждой находке.
Обязательно находят; оказывается, предков ученых забросили на наши земли. И невольно они сочувствуют нынешним обитателям исторической родины.
Так же повинны и некоторые руководители.
Да, большинство вышло из чиновничьего питомника – проштрафившихся высших сановников ссылают на заводы и фабрики, - но некоторые вскарабкались на вершину благодаря заслугам отцов и дедов.
Тех некогда ошибочно осудили, но не бывает дыма без огня, а значит дети и внуки их подозрительны и опасны.
Не мог со своими заморочками придти к директору, иначе преследователи вложат в его досье еще одно обвинение.
Или привык обращаться по инстанции, или беспомощно озирался, разыскивая новых родителей.
Не выжить поодиночке, мои погибли при невыясненных обстоятельствах.
И как на свидание с любимой приходят с цветами, так сорвал цветок на институтской свалке.
В проходной отметили наглого несуна.
Если другие прятали под одежду свою добычу, то этот выставил напоказ некоего монстра, прикрылся им как щитом.
Поманили властным пальцем, в камере досмотра я наклонился, руками уперся в стену, расставил ноги.
Трепетные пальцы огладили ягодицы.
И можно сговориться с этим любителем и любые формулы вынести за ворота, рано или поздно попадут они на Запад, и там воплотят наши идеи, они и попали туда впоследствии; пусть другие отдаются – возвышаются и обогащаются от привычного поругания.
Представил его подглядывающим в женской бане или на нудистком пляже.
Рука привычно нащупывает и теребит член.
За током крови не слышны крадущиеся шаги преследователей.
Вообразил и вонзил ему в задницу иглу своего воображения.
Мужичок взвизгнул и отпрыгнул от предмета вожделения.
Спина моя застыла на холоде его мщения.
- Все равно попадешься! – предупредил незаслуженно обиженный блюститель.
- Уже попался, - не посмел я отрицать очевидную истину.
Спрятал цветок под одежду, пиджак встопорщился, случайные попутчики отшатнулись от вооруженного преступника.
На веточках, за которыми я спрятался потрескалась и почернела кора, под ногой хрустнули сухие и мертвые листья.
За этим увяданием едва не проглядел женщину.
День или столетия прошли после последней встречи, многое изменилось с тех пор.
На серой ткани балахона различил блеклый узор.
Словно в ночи выросла виноградная лоза.
Под грубой материей угадывалось тело, вериги не умертвили плоть. Платок сполз на плечи, обернулся шарфиком, волосы растрепались, седина была почти незаметна в каштановой волне.
Губы распухли в предчувствии свершения. Щеки окрасил слабый румянец. Синеву подглазий не избороздили морщины. Глаза распахнулись и уже не угрожали двумя пистолетными стволами. На дне колодцев просматривалась желтизна песчаного дна.
Блеск звериного глаза – я затаился я в своем убежище; но так не ступают звери – опытным охотником изучил ее следы.
То глубокие вмятины, будто придавила тяжесть потерь и поражений, то едва заметные отпечатки – так случается, когда забываешь о прошлом, надеешься и ждешь.
Преследовал и крался – еще одна цепочка следов, еще более глубокие вмятины.
Женщина распахнула руки, девочка растерялась от неожиданной ласки.
Если мать и раньше встречала ее объятиями, то делала это скрытно и незаметно, теперь презрела условности.
Девочка прыгнула с разбега.
Отбросила мать к забору, штакетник прогнулся и потрескался.
Названная моя сестра размазала мать по забору, не ведала о богатырской своей силе.
И если немедленно не вмешаться…
Различил радость и отчаяние, надежду и горечь.
Пахло не парным молоком детских грез, но навалился тяжелый дух общей спальни и постельного белья.
Которое меняют раз в две недели, и стиркой не вытравить больничный запах.
Осторожно отпихнул девочку, пальцы провалились в мягкое тело.
Отняли любимую игрушку, незаслуженно обидели, личико сморщилось, набухли слезы.
Синие, почти прозрачные зрачки разлились по глазницам.
Невольно заглянул в другие глаза – желтизна потемнела в преддверии грозы.
Поднимется буря, ураганный ветер сокрушит наши основы.
Чтобы этого не произошло, с мольбой обратился к метеорологам.
Неужели так трудно предсказать штиль хотя бы на час или на несколько минут?
И выпрашивая незаслуженную милость, попытался предотвратить бурю.
Отталкивая девочку, одновременно достал изломанный цветок и поправил сбившийся шарфик, волосы ее щекотно вонзились, женщина отпрянула от случайной ласки.
- Это замечательный медонос, он завоюет планету, пчелы соберут отравленный нектар, - придумал я.
- Мы погибнем поодиночке, по отдельности не выстоять, но вместе справимся, у нас так много общего, - бестолково объяснил женщине.
- Пчелы не загрызут? – спросила девочка.
- Нет, если придти к ним с добрыми намерениями, - сказал я.
- Вот еще, ты знаешь сколько мне… лет? – спросила женщина.
Последнее слово после долгой паузы, так палач вырывает смертельной признание.
Воспаленное дыхание, три бойца на ринге, не пропустить бы сокрушительный удар.
- Звери чуют добро, - услышала меня девочка.
- Знаю, - откликнулся я. – Тысячи и десятки тысяч лет. На ваших плечах держится мир, и если они подогнутся…
Женщина вздернула голову и расправила плечи.
Надвинулась предгрозовая желтизна глаз, от лица и от губ отлила кровь.
Зацепилась за штакетник, материя облегла тело, различил по-девичьи высокую грудь и плоский живот.
Тело девочки бесформенно растеклось под больничным халатом.
- Обо мне не надо заботиться, я умею подметать и готовить, и ухаживать за больными и еще многое другое, всего не перечислить, - придумал я.
- Если завести собаку…, - сказал девочке.
- Вот еще, - отказалась женщина.
- По очереди будем выгуливать, зверье облагораживает, - возразил ей.
- Тысяча, десятки тысяч лет – это сколько? – спросила девочка.
- Одно мгновение, луч света в тусклой нашей жизни, - объяснил названной моей сестре.
- Помните, случайно отогнули уголок шторы, в прожекторном луче мельтешили пылинки, вы заслонились от этого неистовства, но не заслониться от жизни, - сказал я.
- Пусть он будет с нами, - сказала девочка.
- В институте, когда прохожу мимо вашей двери…, - признался я.
- Железо давно разъела ржавчина, - пришпорил свое воображение. – И стоит посильнее толкнуться… Или сорвать шторы. Пусть ослепнем и не сразу привыкнем к свету.
- Десятки завистливых глаз, - рассказал о многочисленных соглядатаях. – Еще не привык под непрерывным надзором…
Они считают меня ренегатом и предателем, - сбился на высокий стиль.
- Вот еще, - отказалась женщина.
- С нами, - повторила девочка.
- А меня откармливают, - проговорился я. – Как рождественского гуся посадили в клетку, в горло вставили воронку, засыпали туда обильный корм. Получат замечательный паштет из моей печени, пальчики оближешь.
- Нет… Да…, - обменялись мои тюремщики короткими репликами.
И не разобрать отказали или позвали.
Оттолкнули и приманили.
Но в беспорядочном этом движении приближались к их дому.
- Откормили и приготовили кастрюлю, - не ведал я жалости.
На глазах вспухли слезы, не хватало еще по-мальчишески разрыдаться.
- Когда спустят инструкции, уже спустили, у вас наготове претендент, - предсказал развитие событий. – Всесоюзное покаяние необходимо повторить в каждом значимом предприятии. Я покаюсь. И разорву на груди рубаху, и благословлю свое распятие, и облобызаю пинающие меня ноги, и отдамся, как веками отдавались мифические мои предки! – сбился на истерику.
-Смотри, сколько козявок, но больше всего пчелок, - попыталась утешить девочка.
Вцепилась в рукав, ладонью другой руки промокнула щеки.
Так могла бы промокнуть и утешить сестренка, через много лет попытался найти ее.
- Мифические? – переспросила женщина.
И тогда я признался, как на духу.
Потому что даже недомолвка могла перерасти в огромную и губительную ложь.
И не будет еще одной попытки.
- Меня нашли под забором, - признался я.
И вроде бы должен был привыкнуть к затасканной реплике, но каждое слово приходилось вытягивать клещами.
Корчился и содрогался от этой боли.
- Вернее виновата мать…Солдаты вернулись после победоносных войн.
Войны, конечно, никогда не кончаются, но тогда казалось…
Вечный мир на наших условиях, и пташки надрываются, и множество козявок, - объяснил специально для девочки.
- Я понимаю, - важно согласилась она.
- Победители как боги, - сказал женщине.
- Вот еще… Не знаю, - попыталась она вспомнить.
- Генеральские звезды на погонах… Много ли надо девчонке, что она видела во время блокады?
- Рядом с домом был пустырь, - вспомнил бабушкины сказки, - туда свозили трупы со всего района.
Утром у некоторых были отрезаны ягодицы и груди.
- Нет, - отказалась женщина.
- Как? – спросила девочка.
- Прекрати при ребенке! – попросила мать.
- А где вы были во время войны? Вам, наверняка, не приходилось голодать, - обвинил я.
- По-всякому было, - сухо откликнулась женщина.
- Я сегодня не обедала, - призналась девочка.
- Еда и возвращение победителей – двойная радость, - вспомнил я. – Или тройная – пришло время зрелости. Или многократная – выжили в лихую годину. И не устоять, - попытался я оправдаться.
- Понимаю, - неуверенно откликнулась женщина.
- Ничего вы не понимаете! – сорвался я.
Протянула мне руку, а я отринул лживое участие.
Дочка испуганно прижалась к матери. Или наоборот – девочка была гораздо крупнее.
- С фронта никто ей не присылал трофеи; а вы, наверное, и не заметили, что идет война! – надрывался я, наживая очередных врагов и преследователей.
А когда девочка потянулась зажать поганый мой рот, отринул и этого урода.
- И не осталось кошек и собак, пташек и козявок, никакой живности, всех пожрали!
- Нет, - испуганно пискнула девочка.
- Перестань, - взмолилась женщина.
- Отдалась победителю, - не ведал я пощады. – А он словно выкурил папиросу или принял стопку.
Каждое слово вонзалось раскаленным железом.
Думал, все выгорело и не страшна боль. Но пламя разгоралось с каждым словом.
- Не попрощался и не оглянулся, сплюнул и растер плевок, - безжалостно ворошил я былое.
- Были посылки, - призналась женщина.
Стояли около парадной, прохожие обтекали нас, некоторые оглядывались.
Странная троица; жизнь сводит и не таких людей, ухватился за шальную мысль.
И жить придется за обшарпанными дверями, и подниматься по истертым ступеням, и мальчишки похабными надписями воспоют противоестественный наш союз; а дочка ее будет приглядываться той давней однокурсницей, что в отличие от зрелой женщины не смогла совратить мальчишку.
Или сдадим урода в специализированный интернат и в моем бараке укроемся от преследователей.
От сочувствующих злопыхателей, что приникнут к щелям и замочной скважине.
И когда через много лет вместо барака построят развлекательный центр, никто не вспомнит о коренных обитателях.
Не вспомнят о нас, если каким-то образом не выделиться из однородной массы.
Например, стать гениальным художником, писателем, композитором или ученым; я нагляделся на них в доме скорби, да и судьба обделила меня творческими способностями.
Есть гораздо более надежные способы, надо разбогатеть, и когда развалится империя, когда и мы станем поклоняться золотому тельцу, обернуться этим животным.
Здесь и теперь заложить фундамент грядущего возвышения.
И для этого отринуть больное и губительное прошлое.
- Были посылки, - призналась женщина. – Презрела божественные заповеди, - покаялась она. – За это и поплатилась.
- Люди не уничтожат зверюшек и козявок? – спросила девочка.
- Я родился через девять месяцев после их встречи или прощания, - разбередил я давнюю рану.
Та вроде бы подсохла. Но когда содрал повязку, выступила кровь. И тут же отвалилась хлопьями ржавчины.
Вся Земля была покрыта ржавой коростой неверной и больной памяти.
- Кто вернулся с войны? – свистящим шепотом, от которого закладывает уши, вопросил я. – Русские и татары, чудь и нанайцы – россияне! – поведал о неведомом своем отце. – Я таких же кровей, как и вы! – бросил в лицо своим гонителям. – И негоже пинками выталкивать нас на сцену. Чтобы мы каялись и молили сохранить презренную нашу жизнь.
Для этого взяли меня в институт? – испытал женщину. – Для этого на крошечный шажок возвысили над остальными?
Окончательно сорвал голос, вряд ли она разобралась в шипении и хрипе.
- За это наказала судьба, - призналась женщина. – Но примерным поведением замолю былые грехи.
Вот еще, обычно повторяла она, но теперь не мямлила и не пряталась за словесной шелухой.
Подступили обшарпанные панели пятиэтажки или сочащиеся сыростью стены барака, и невозможно представить, что доживать придется среди этой разрухи.
И только после тщательной и скрупулезной подготовки старухи могут предъявить себя. При тусклом вечернем освещении или ввернув двадцатисвечовую лампочку.
А я ненароком увидел ее при дневном свете.
Штукатурка обвалилась, морщины и шрамы обнажились. Краска выцвела, упали седые пряди. Волосы посекла перекись. Губы истончились в бескровную полоску, над ними птичьим клювом навис нос. Щеки ввалились, на дне колодцев под мутными водами не различить желтизну дна.
Годы искорежили тело. Шею перепахали канавы. Обвисли досуха выжатые бурдюки грудей. Сквозь пергаментную пятнистую кожу живота проступали ребра. На лобке истерся волос, черные узловатые вены оплели шишковатые ноги. Самые большие шишки обезобразили колени и голени. Мозоли ороговели, ногти вросли в мясо.
И когда чудище это простерло руки, отпрянул от него, дверная ручка больно вонзилась в поясницу.
Как в давние годы, когда мать увидела своего избранника.
Меня усыновили, об этом тоже следовало рассказать; я зажмурился, чтобы отогнать видение.
Не укрылся от старухи, но прибавился еще один урод.
Девочка превратилась в зрелую женщину; некоторые мужики довольствуются зрелостью тела.
Груди ее квашней выплеснули из тесного нагрудника, при ходьбе колыхался живот, по-утиному переваливались ягодицы, младенческие перевязки еще глубже вонзились в ноги.
Завидев мужика, существо это призывно хрюкало, слюна стекала на подбородок.
Извела козявок и мошек, потом кошек и собак, другое зверье.
И когда некого стало спасать и вскармливать, перекинулась на двуногую дичь.
Мужики, если попадали в капкан, перегрызали лапу.
Я попытался, ткань и шерсть забили горло.
Задохнулся и закашлялся, согнулся в рвотных позывах. Или с такой силой надавил на глаза, что потрескалась роговица.
Едва разобрал в пороховой гари и в грохоте разрывов.
- Раньше жила не по совести, за это и была наказана, но если выполнять все указы и постановления…, - сказала женщина.
- Вот еще, волку свойственно питаться мясной пищей, - сказала она, - но если ты стал вегетарианцем, принял наши законы…, - пожалела потенциального преступника.
- Мой отец…, - задохнувшись, многократно превысил я мизерную свою стоимость. – В развевающимся белом халате, в сопровождении многочисленной свиты… Нет, не так, - отринул негодный сценарий. – Великий ученый, способный возвеличить нашу страну. И пусть нам недоступны его творения, - опять сбился на отсебятину.
- Зверье и козявки! – взмолилась девочка.
- Самый великий особист современности, - рассказал о своем отце. – Настолько значимый, что мать не посмела признаться.
А когда намекнула, ее упекли в дом скорби.
Не одного пятнышка не должно быть на имперском мундире, пусть сгнила подкладка и посеклась материя, - проговорился я.
- Не смей! – возмутилась женщина.
- Не уничтожат твоих козявок, - утешил девочку.
- Не оговаривай славных наших солдат! – оттолкнула меня женщина.
Или я сам отступил, больше не мог притворяться и выдумывать.
Это как любовь: если сразу выплеснуть свои чувства, то останется пепелище, и ничего не найти в прахе. Но если выдавливать по капле, то хватит надолго.
Отступил от простертых зовущих и отталкивающих рук.
Или лучше видно издали.
Не так заметны сколы и трещины, и не стыдно за названную сестру.
Просто некоторым удобнее жить со зверьем. Оно убивает ради пропитания.
Обещал отловить козявок, что питаются нектаром ядовитых цветов. Или пташек, которые травятся этими мошками.
Дойти до вершины пищевой пирамиды.
И наверняка обнаружить там всеядного монстра.
Отступил, чтобы не превратиться в подобное чудище.
И было непонятно, кто победил в словесной перепалке.

32. Забыл рассказать надзирателю об очередных прозрениях ученого.
Или бесполезно метать бисер, она не поймет при всем желании.
Как и я; если и разобрался, то не проникся восторгом.
Пусть у каждого будет своя вычислительная машина, но электроника мертва без нашего участия.
И никогда железка не сможет ответить на извечные вопросы.
Кто, как и зачем, и почему в отличие от зверья знаем мы о грядущей гибели?
И никакими ухищрениями не обмануть природу.
Слабые и отчаявшиеся надеются на милость Создателя.
Будто покинув временное пристанище, душа их обретет истинное бессмертие.
Я не верю в загробную жизнь, и тот туннель, которым устремляются к свету во время клинической смерти – всего лишь последствия кислородного голодания.
Не существует потустороннего мира, и поэтому надо взять здесь и как можно больше.
А совесть – некие ограничения, которые человечество наложило на себя за тысячелетия так называемого развития.
Здесь и немедленно, и какая нам выгода, что вычислительные машины научатся общаться между собой.
Все равно самые важные послания будут отправляться фельдъегерской службой, и мы обязательно доставим их по назначению.
Записка военного атташе.
Как мариновать грибы и засаливать огурцы? спросит он у опытной домохозяйки.
А та попросит прислать с дипломатической почтой какую-нибудь заморскую штучку. Например приемник, что отсекает треск наших глушилок.
Эту безделицу можно отдать только за пять рецептов, не сразу сторгуются.
И фельдъегери поскачут, загоняя коней и рискуя погибнуть на речных переправах.
Так что никакой выгоды от засилья компьютеров.
И потом, как это выразить одной формулой?
Шар в виде считывающего или сканирующего устройства. Или распахнулась дверца и в крошечную камеру необходимо вместить все чаяния человечества.
Как для того восточного правителя, что пожелал познать мудрость мира.
Ему пригнали караван верблюдов с многочисленными свитками и скрижалями.
Разве можно это усвоить? справедливо покарал деспот наивных мудрецов.
Их ученики свели умозаключения в несколько томов или в одну книгу, за что тоже поплатились.
Но некий хитрец отделался одной фразой.
Человек родился, жил и умер, повторил я вслед за ним, такого же всеобъемлющего признания надеялся добиться от своего учителя.
Обязан вывести формулу, что активирует устройство галактической связи.
И тогда вольемся мы во всемирное сообщество.
А сказкой о грядущей компьютеризации можно утешить директора института.
И тогда его не сбросят с шаткого пьедестала.
Как уже осчастливил я кадровичку; докладную записку отправила она по инстанциям; в доме скорби, как я убедился, еще не были заняты некоторые камеры.
Только мобилизовав все возможности государства, можно стать ведущей компьютерной державой; нам недосуг заниматься подобной ерундой, необходимо выявить инакомыслящих и сочувствующих недругам.
Третье поколение усредненных обывателей, и все больше кочек не болоте нашей посредственности.

33. Гении как дети: если не направить их на значимые деяния…
Или давно не общался я с названным отцом. Без него душа могла замкнуться в печали одиночества.
Долго царапался у дверей, потом прислушивался, приникнув к замочной скважине.
Ученым подобного уровня положено королевское убранство, и на изнеженном и прагматичном Западе его собратья часами бродят по хоромам.
Наших же мыслителей ничто не отвлекает от работы.
И если квартиры их состоят из спальни, гостиной, библиотеки, бильярдной и тому подобное, то все это умещается в одной комнате, и необходимо отгородиться от убожества своими прозрениями.
А надзиратели из-за картонных стен выследят каждый их шаг.
Я прислушался, разобрал, как в унисон бьются сердца.
Он выгнал ее, или она ушла сама, ступая на цыпочках, чтобы не потревожить забывшегося пациента.
Утешила и спасла еще одного, но десятки и тысячи нуждались в ее участии.
Расправила плечи и вздернула голову, встретив очередного страдальца.
Но отшатнулась, когда тот потянулся сальными руками.
А другой приманил похабным жестом.
А бывшие подруги охотно засунули в трусы и за подвязки вонючие банкноты.
Всего несколько минут провела с человеком, а казалось, проговорили часы; несколько слов обернулись долгим общением.
Искала того, кто больше всех нуждался в ее участии, и все сужала круги поиска.
И когда, задыхаясь, поднялась по лестнице и окончательно обессилела у дверей, он услышал воспаленное дыхание.
Но не встретил улыбкой, таким же напряженным и застывшим было ее лицо.
Не сразу удалось растопить отчуждение.
Ледники заползли на юг.
И если не выглянет Солнце, Земля останется ледяной пустыней.
Улыбнулся, как встарь большими пальцами растянул уголки губ.
И она растянула.
Чему радоваться? молча вопросили они.
То ли вставили не те бобины, то ли не полностью выжгли память, то ли мы притерпелись к пытке, поведал он.
Многие нуждаются не в утешении, а не могут насытить свою похоть, пожаловалась девица.
Укрылся с гражданском институте, пожаловался он, в нашей стране оружие измышляют в каждой конторе.
И когда изобрели лук со стрелами, то казалось, больше не будет войн – человечество изведет себя столь совершенным оружием.
Лук, арбалет, пушка и атомная бомба, психотропное воздействие.
Не извело на заре цивилизации, нынче исправят эту оплошность.
А я больше не могу участвовать в безумной гонке.
Любое новшество используют для войны, пожаловался он.
Расслоение однородной массы в третьем поколении, поведал о своем открытии.
Отберут тех, что обзавелись клыками и когтями. Их бросят в мясорубку очередной бойни. Монстров, что не ведают жалости, сомнения и страха.
Железной пятой сокрушат они полмира.
Или всеобщая компьютеризация – придумают создать боевых роботов.
И напрасно женщины и дети будут молить о пощаде; дети вырастут в воинов, женщины родят мальчиков.
С корнем извести крамолу, не сомневался в каннибализме наших правителей.
Не там искала, подсказал ночной бабочке; отчаявшиеся и разуверившиеся напоказ не выставляют свои чувства.
И под маской не различить истинное лицо.
- Я различила, - сказала она.
- И мой мальчик…, - сказал мужчина.
Несколько слов – обманчивая простота боли, время не приглушило ее.
- Работал на войну… Война пожрала сынов, - сказал мужчина.
- Я различила, нашла, - повторила женщина.
- Что делать? – спросил он.
- Вернуться, - придумала женщина.
- Туда? – Отшатнулся он от нелепого предложения.
- Нет, боль не иссякнет, но сведет с ума, если не вернуться к истокам, - сказала женщина.
- Да, конечно, - согласился он.
- Сейчас и немедленно! – позвала она.
Метался по комнате, хватаясь за что-то вроде бы необходимое для дальней дороги.
Нашей интеллигенции свойственно так долго запрягать, что забывается цель поездки.
И при входе в чистилище, то есть в контору, мощным электромагнитным импульсом выжгут остатки разума.
И если бы не подначивала девица…
В глуши посчитают ее первой красавицей; так некогда основатель современного нашего государства, сосланный в медвежьи края, вдруг оценил прелести будущей супруги.
В столице не замечал серенькую мышку, но в глухомани та расцвела среди каторжан.
Так попытался объяснить учителю, когда неохотно откликнулся он на мое царапанье.
- Сейчас и немедленно! – не терпелось ей о колено переломить не сложившуюся свою жизнь.
Будто из осколков можно слепить более совершенную вазу.
Бегство только усугубит беду, попытался объяснить учителю.
Заведомо проигранная битва.
Что мог противопоставить ее оружию?
Седина в броду – бес в ребро, мудро заметили наши предки; одни хватаются за бутылку, другие подбирают в канаве.
И пока они не перебесятся…
Может быть, последняя любовь, уговаривают себя старики.
Последняя и настоящая, подыгрывают им избранницы.
Лоскуток материи вместо юбки. И когда надо поднять упавший предмет, не наклоняются, а приседают – и ноги бесконечно струятся - и целомудренно прикрываются скрещенными руками.
Но видно в прорехи между пальцев.
Совершенный стан под свитерочком с глухим воротом, холмы с манящими вершинами.
Не выстоять, но хотя бы отсрочить поражение.
И при этом запомнить каждый лживый жест – несколько снимков на прощание, взмолился я.
Фотокамера для изучения простейших.
Передернуть затвор и зажмуриться перед выстрелом.
Надежнее бить очередями, но заело патрон или опустела обойма.
Единственный снимок на память.
И пустыми отговорками не отсрочить поражение.
- Никого не предупредив, как предательство, - обвинил я.
- Меня столько раз предавали, - согласился беглец.
- Нас, - поправила девица.
-Вера, Надежда, Любовь? – попытался определить ее прозвище.
- Все вместе, - сказала она.
- Негоже пользоваться низкими их методами, - попробовал по-иному.
- Написать заявление? – оскаблился беглец. – И ждать, когда оно пройдет по всем инстанциям?
- После дождичка в четверг…Когда рак свиснет на горе, - сказала девица. Обнаружила неожиданные познания в русской мифологии.
Наверняка ее заслали к нам после тщательной подготовки.
Научили на курсах повышения квалификации: распалить клиента, обратить в податливый воск в умелых руках.
Заманить лживыми посулами.
И ободрать как липку, приказали наставники.
Нам не нужны золото и бриллианты – гораздо ценнее идеи, с помощью которых можно преобразовать мир.
Засланная к нам девица постаралась.
Когда поманила, на холмах выпукло выступили вершины.
Хочется лицом зарыться в ложбину между ними, и не выбраться из сладостного плена.
Или струятся ноги, и ни одного изъяна в манящем потоке.
Будто не было бесконечных соитий, или грязь нашей жизни не испоганила ее душу.
И можно всю жизнь потратить на изучение феномена, но так и не разобраться в этом.
Учитель убежит, в одиночку мне не выстоять. Заклюют и замордуют, как извели многих предшественников.
Казалось, обрел семью, пальцы снова захватили пустоту.
Палач поплевал на ладони, вздернул топор. Лезвие со свистом рассекло воздух.
Всего лишь второе усредненное поколение, мне не суждено выбраться из болота посредственности.
Трясина затянет, с чавканьем полопаются газовые пузыри.

34. Если возжелать искренне и всей душой, то обязательно сбудется.
Пусть сгинут все негодяи!
И если за то, что предал и оболгал, суждено самому погибнуть, то просто неправильно легли карты.
Даже великий Галилей в застенках инквизиции понарошку отказался от своих убеждений, те палачи и в подметки не годятся нынешним.
Пусть сгинет возведенный на вражде, страхе и предательстве наш мир, усилил я конструкцию.
(А мне перед этим наверняка удастся прочесть послание, и спасусь во всеобщем апокалипсисе.)
Что останется на пепелище? – плотоядные цветы с мясистыми листьями, крысы и воронье, пригрезилось мне.
- Пусть сгинет! – отринул я больные видения.
А когда возжелаешь всей силой отчаяния…
Неторопливое строительство метрополитена в некогда столичном нашем городе.
(Вояки давно и споро вырыли себе убежище. Пункты управления с автономным жизнеобеспечением, центры связи и наблюдения.
Но денег, как всегда, не хватило на мирное строительство, Власть вяло и неохотно пробивала туннели.
Вернее каторжники, которых обещали освободить за ударный труд, но за более насущными проблемами как-то позабылись пустые посулы.
Так же в катакомбы ссылали проштрафившихся инженеров, эти готовы бесплатно вкалывать в полях, на овощных базах и в подземелье.)
Таких подобрали специалистов, что была неминуема катастрофа.
Или потревожили подземную реку и та вышла из берегов.
Или Земля извергла незваных пришельцев из своих недр.
А ведь некоторые несознательные ученые предупреждали о возможной катастрофе. Над выработкой проседала почва, трескались стены зданий.
Власть ставила маячки на трещинах и обещала разобраться.
Не успела: растаяли ледники, талые воды переполнили реки.
Все сметая на своем пути, поток устремился в долину.
Будто проснулся великан, шахтеры отступили от вспучившейся породы.
Сначала попятились, потом побежали, цепляясь тяжелыми сапогами за шпалы.
Не успели уйти, бетонные кольца полопались яичной скорлупой.
Их могилы – самые глубокие в мире.
Подземный поток пробил новое русло, но поверхности просела земля, некоторые дома провалились в проемы.
Срочно принять меры, потребовали из Центра; главное, чтобы секретные сведения не просочились за кордон.
Устремились пожарные, милицейский и санитарные машины.
Если удастся, извлечь и спасти пострадавших; а выжившим внушить, что идут очередные учения по гражданской обороне, на этот раз максимально приближенные к реальности.
И внезапно и жестоко вырванные из ночных грез горожане согласились с неопровержимыми доказательствами.
Спасатели посоветовали спать хоть в каком-то нижнем белье, всех не закутать в одеяло.
И не стенать и не рвать волосы, гораздо хуже тем, кто навечно остался под развалинами.
Вернее никто не остался, ежегодно гораздо больше людей гибнет в автокатастрофах, дезавуировал их оговорку пресс-секретарь.
Никто не пострадал, просто в плановом порядке снесли несколько ветхих строений и забыли предупредить жильцов.
Сами виноваты, надо всегда быть начеку на случай внезапного нападения.
Нас не застать врасплох, предупредила Власть предполагаемого противника.
Но еще не научилась управлять стихийными бедствиями.
Мой барак выстоял; в забытье не услышал я, как трещат и лопаются стены.
К утру кое-как расчистили проходы среди развалин; сон смешался с явью; я побрел с другими узниками.
Ширились и кругами расходились невероятные слухи.
В лучшем случае нас полонили инопланетяне, эти, может быть, пощадят.
Но скорее всего брат ополчился на брата, так называемые братья изведут жизнь.
Лишь воронье, чертополох и крысы выживут в радиоактивной пустыне.
Пересказывали друг другу самые достоверные сведения, но тут же зажимали поганый рот, чтобы не обвинили в разглашении государственной тайны.
И старались не смотреть по сторонам, зашорили глаза, как положено по инструкции.
Брели в потемках, но под победные аккорды бравурного марша, репродукторы надрывались, как на майском параде.
Не хватало разве что алых стягов, флаги наши не зря окрашены в цвет крови.
Под бодрый победный хрип громкоговорителей добрался я до института.
Проверяли не только пропуска, но вглядывались в лица; прислали опытных сыскарей – пальцы застыли на пусковой скобе автомата; хочется рвануть на груди рубаху, чтобы не промахнулись. Наподобие беглого учителя растянул я уголки губ.
Враг просочился, заложил мину под фундамент нашего благополучия, глубокая щель перерезала территорию.
Как перевязки на ногах великовозрастного младенца, пригрезилось мне, или ров, чтобы не прорвались танки.
Центральное здание осело на один угол, но устояло, было разрушено несколько пристроек.
Сарай, где по слухам производили яд и откуда мы черпали спирт.
И если несколько пьянчужек отравились метилом, то никто не огорчился от долгожданной этой потери.
Некоторые бутыли разбились, над лужами поднимался ядовитый пар, охрану еще не выставили, можно зачерпнуть из источника.
Стены другого сарая, где располагались мастерские, угрожающе накренились, работяги подперли их бревнами и дрекольем.
Им в отличие от нас платили с выработки, они готовы были вкалывать и под открытым небом, им не страшны наши грозы.
Хотел поделиться с директором некоторыми задумками, не век же перебрасывать костяшки на счетах, будущее за вычислительной техникой, снова опоздал.
Прежде всего найти виновных, научила Власть. И не стрелочника, но исполнителя, наделенного некоторыми полномочиями.
И чтобы биография его была достаточно замарана.
Некогда исключили из института – у нас не наказывают зазря.
А если отметили ошибочно, то в дальнейшем исправили недоразумение.
Пришло время разобраться.
Как в тридцатые годы загромыхали сапоги, обыватели попрятались.
А он уже ждал гостей, семью заранее отправил на дачу (все они отправляют, когда городу грозит гибель), собрал узелок с нехитрыми пожитками. Смена белья, сухари, бритвенные принадлежности. (Узелок потеряют по дороге.) Отворил им дверь.
Тюремщики впихнули его в машину, навалились с обеих сторон. Задохнулся в запахе грязных тел, некогда им мыться и прихорашиваться.
Институт оцепили, некоторые прорвались за чумный кордон.
В сарае, где производили ядовитые снадобья, рухнула крыша, взметнулся столб пыли.
Обитатели барака успели выскочить.
Пушечной канонадой взрывались колбы и реторты.
При каждом взрыве охрана приседала и ладонями прикрывала затылок.
Из-под обломков вытекли два ручейка – один с ядовито-фиолетовой жидкостью, другой с мутно-молочной.
- Если они сольются…, - свистящим шепотом предупредил один из беглецов.
Попятились, как те шахтеры.
Ручейки разлились в половодье. И все тоньше перемычка между ними.
Побежали, сапогами цепляясь за поребрик.
Как команда судна, начиненного взрывчаткой, вспомнил я.
Пожар при заходе в порт.
Команда выбросилась на берег и побежала, распугивая прохожих.
Не ушли, взрыв накрыл город.
На берег забросило многотонную трубу.
Охранники даже не попытались остановить бегущих.
Тоже попятились, не решаясь задом повернуться к врагу, но все же пришлось – если мчаться со скоростью ветра, то не догонит пуля.
Возле ручьев выгорела трава, у деревьев свернулись листья.
И только безумец мог окунуться в эти воды.
Зажмурившись и заслонившись ладонью, я шагнул навстречу опасности.
Совсем крошечным получился шажок, а показалось, одолел бесконечные мили.
Последовал за обезумевшей женщиной, едва различил ее мареве раскаленного воздуха.
Сначала лихорадочно припоминала инструкции и постановления.
Каждый отвечает за свой объект, но иногда необходимо мобилизовать весь личный состав.
Третья мировая война, расстрельная команда.
Но забыли выдать патроны, преступники разбежались, а самые наглые ухмылками ответили на ее призывы.
Да и чем могла затронуть сердца?
Что государство вложило деньги в ваше воспитание и образование?
Жалкие гроши, чтобы не околели с голода, да и то требуется десятикратно рассчитаться за это подаяние.
Мы и отрабатывали, ежедневно томились по восемь часов.
Надо! Вы же люди! Нельзя так! метались и бесследно исчезали беспомощные ее слова.
А когда цеплялась за одежду, мы скидывали настырные руки.
Отворачивались от перекошенного в отчаянье лица; просто случайно проходили мимо, отнекивались самые совестливые.
И только личным примером можно поднять в атаку. Она перевалилась через бруствер и пошла под обстрелом.
Такая маленькая и беззащитная, что казалось ее сдует любым порывом ветра, тростинкой сгибалась на пронзительном ветру.
Не догадалась сдернуть с пожарного щита багор или лопату, руками зачерпнула каменную крошку.
Камешками попыталась остановить набегавшую волну.
И лишь безумец будет бросать вместе с ней.
Но только так можно выжить в этом мире.
Шагнул навстречу буре и гибели.
Думал, не удастся преодолеть тяжесть земного притяжения.
Но если посильнее оттолкнуться, можно воспарить над своим страхом.
Не так уж и испугался, просто пересохло в горле, и когда попытался позвать маму, слова увязли в этой сухости.
Так ноги вязнут в песке; побрел, чтобы не поглотила пустыня.
Каменная крошка расцарапала и мои ладони.
Никто не поможет, погибнем вместе, лицо ее было прекрасно в губительные эти мгновения.
Глаза широко распахнулись, желтизна зрачков заворожила, щеки раскраснелись, губы распухли, я засмотрелся и задохнулся, а когда меня оттолкнули, то недоуменно огляделся.
Дурной пример заразителен – с ломами и лопатами вышли на субботник.
Оттеснили ее – не бабье это дело, напрасно я тянулся окровавленными пальцами.
И надо идти в медпункт, ее уже увели; в этом сарае где-то была аптечка, безрассудно сунулся в развалины.
Рухнула не вся крыша, часть лаборатории уцелела; здесь, по слухам, хранили самые чудодейственные снадобья.
И пока не вылакала охрана…
Несколько капель оживят мертвеца; так викинги, испив настойку мухомора, ничего не боялись.
И когда станет совсем худо…
Но сначала испытаю лекарство на других, с ценным грузом прокрался в мастерские.
Где за умеренную плату изготовят любую фальшивку; неохотно поделился с мастерами.
От одного или двух глотков обернешься богатырем, а больше и не надо – не выдержит Земля.
Она не выдержала, я воспользовался неразберихой.
Изготовили требуемую фальшивку: та девица несомненно являлась вражьим агентом.
Снимки – неопровержимыми доказательствами.
Она на совещании у бригадного генерала, или директор разведывательного управления вручает ей очередную медальку.
Он поверит; так нас воспитали: везде выискивать врага.
И если есть родственники за границей, тщательно скрываем мы сомнительное родство.
Поверит и отчается, тогда взбодрить его лошадиной дозой.
И он осчастливит человечество сомнительным прозрением.
И, может быть, в будущем вкушу я от горьких этих плодов.

35. Но сначала разобраться с родными и близкими.
Только показалось, что незримые нити связывают с кадровичкой; когда ее уводили, не оглянулась.
А я не решился окликнуть.
И негоже при живой матери выбирать других родителей; дом скорби наверняка попал под камнепад, надо вынести ее из развалин.
Излечить сыновей любовью, и плевать, что в предсмертных конвульсиях сотрясается мир.
Среди стонов раненых и простертых рук добрался до дома скорби.
И недоуменно протер глаза.
Выутюженная тяжелой техникой равнина. Каменная крошка вдавлена в землю, радужные пятна бензина и солярки.
Тысячи убиенных моих собратьев.
Трупы присыпали строительным мусором.
Пряный запах крови и экскрементов.
Забрали и случайных свидетелей. Те впустую клялись, что не видели и забыли.
Их тоже столкнули в расстрельный ров.
Казалось, земля шевелится на могиле.
Так фашисты уничтожили семью приемного моего отца.
Война не кончилась; если человечество выживет, то черные следопыты через много лет обнаружат этот могильник.
Но напрасно будут копаться в прахе, наше поколение не обзавелось золотом и драгоценностями. В лучшем случае найдут несколько стекляшек.
Еще фюрер разобрался с убогими и расслабленными, наши правители осудили убийцу, но воспользовались некоторыми его наработками.
Несколько человек прогуливаются по новой городской площади. И если земля кое-где не должным образом утрамбована или ноги вязнут в прахе, отмечают на схеме.
Не созданы сонаты, не написаны картины и романы.
Что значит эта малость по сравнению с нашим покоем?
Вечная зима, долгая спячка, пусть ничто не потревожит сон.
Пусть рушатся миры и континенты, лишь бы мы не очнулись и не задумались.
Раздумья могут привести к кровавому бунту.
И приведут через десятилетия.
Но правители предусмотрят и такое развитие событий.
И когда будут делить общественный пирог, облюбуют самые лакомые куски.
Из директоров, кураторов, партийных и комсомольских деятелей в одночасье превратятся в успешных и продвинутых бизнесменов.
Вскарабкаются на вершину или свернут шею при восхождении.
Последнее более вероятно.
Чтобы отсрочить роковые перемены, уничтожили инакомыслящих, которых напрасно пытались перевоспитать в скорбном доме.
А если вместе с отступниками погибли случайные свидетели, то Власть не виновна в том, что подземная река затопила шахту.
Некоторые ученые предупреждали о подобной возможности, их и следует наказать – не достучались, не проявили должное рвение.
Лишить званий и наград, а самых звонкоголосых отправить на лесоповал.
По завязку набить вагоны.
Шпалы уложены в топь, железную дорогу на северном побережье так и не достроили, составы, что уходят по этому пути, не возвращаются.
Неприметные граждане на новой площади, их тоже усреднили, но вырастили на другом питательном бульоне.
У этих особей развит хватательный рефлекс и связанная с ним повышенная подозрительность.
Наглухо застегнутые длиннополые пиджаки.
Рукояти мясницких топориков отполированы мозолистыми ладонями. Глаз приник к окуляру оптического прицела.
И только безумец добровольно сунется в широко раскинутые их сети.
- Вы не видели? – в тоске и отчаянии спросил я.
Насторожились на крамольный вопрос. Руки сжали топорище, стволы нацелились.
- Что? – хрипло спросили палачи.
Устали и выдохлись на смертельной работе, опять не дали отдохнуть и расслабиться.
- Покойно только в могиле, - заметил философски настроенный палач.
- Ты им завидуешь? – спросил другой, ткнув пальцем под ноги.
- Все там будем, - откликнулся первый.
- Я не тороплюсь, - то ли согласился, то ли отказался второй.
- Вы не видели?! – крикнул я.
Будто криком можно потревожить привыкших к пушечной пальбе.
- А что было? – вопросили вдвоем.
Их соратники окружили нас.
Но оглядывались на дома с пустыми окнами.
А если он только приманка, а другие несогласные наблюдают из укрытия?
Всех взять на заметку.
Заметок этих множество коробов, и те уже не вмещаются в хранилище.
И чего прут на рожон? подивились блюстители.
Перли и протестовали.
Против ввода наших войск в дружеское государство.
Против разборок с азиатским соседом.
Протесты эти постепенно расшатают незыблемые устои.
Но все это произойдет потом, в далеком и туманном будущем, и толком не различить в тумане.
А пока можно вдоволь поиздеваться над заблудившимся странником.
- Она даровала мне жизнь и вскормила, - поведал я на погосте.
Не осталось даже могильного холмика; вся страна – огромное кладбище, и везде можно каяться и преклонять голову.
- Ее ладонь больными ночами вытягивала горячечный мой бред, - помянул я мать.
Палачи переглянулись, ощупали лоб. Вроде бы не перегрелись на жаркой работе.
Решили поразвлечься напоследок.
Так кошка играет с мышкой.
Вроде бы отпускает ее, а когда та доползает до норки, когтистая лапа опять вонзается.
- И после гибели отца заменила мне весь мир.
Услышав о гибели, палачи насторожились.
- Я не оправдал ее надежд, - повинился перед внимательными слушателями.
- Не достиг, не дотянул, не стал похож на ее избранника.
- У вас была мать? – как некогда на экскурсии в доме скорби вопросил палачей.
Распознал в них тех надзирателей.
Что художников, писателей, философов и композиторов превратили в послушных исполнителей монаршей воли.
А когда разверзлась земная твердь, надзиратели выжили в очередных катаклизмах.
Надзор и сыск неистребимы, на этом базируется иллюзорное наше благополучие.
И по приказу заровняли могилы, нечего смущать народ.
Будто можно смутить нас такой малостью.
Мы далекой стороной обходим скорбные эти заведения, не дай Бог и нас посчитают смутьянами и отверженными.
И напрасно взывать к рядовым исполнителям.
- Конечно, есть, - обиделся один.
- Что я пальцем деланный? – подхватил другой.
- Можно уничтожить мать? – спросил я.
Они не сразу ответили.
- А я уничтожил, - покаялся перед ними.
Неуверенно кивнули; если возникнет необходимость…
- Обязан был обивать пороги и доказывать. Молить о снисхождении и лобызать пинающую меня ногу.
И славить правителей во всю мощь разыгравшегося воображения. До разрыва печени и селезенки!
- Будьте прокляты! – прославил я.
- Кто? – насторожились они.
Кошка наигралась и прицелилась.
С когтей сорвались капли крови.
Но земля перенасыщена нашим соком, излишки его разлились талыми водами.
Они захлестнули, напрасно я барахтался и пытался выплыть.
- Мои соратники, кого предал или они предали, - поименно перечислил я.
- Где? – опять огляделись преследователи.
- Все, к чему я прикасаюсь… - Потянулся к ним губительными руками.
- Осторожнее, вдруг он вооружен! – всполошились надзиратели.
Опять обыскали.
Наклонился и уперся в стену и как можно шире расставил ноги.
Пусть лучше убьют и обесчестят, чем самому убивать и бесчестить.
Холодные их руки и пустые объятия.
И никто не отпустит грехи.
- Все, к чему прикасаюсь, обращается в прах, - покаялся я.
- Отца из-за меня задушили в камере. – Загнул палец..
- И мать стала бесплодной. – Продолжил бесконечный счет. – И жизнь ей была не радость.
- Предал и забыл родителей, подобрал себе новую семью. – Загибал пальцы.
Сжимал их в кулак, ногти вонзались.
Или хрустели кости.
Мои и моих близких.
- Всех вверг в пучину бедствий, - вообразил себя божеством.
- В новой семье так называемая мать потеряла мужа, а названная сестра навечно останется младенцем. И только усугублю давнюю беду, - заглянул в завтрашний день.
- Или так называемый отец…, - рассказал об опальном ученом.
Уже не хватало пальцев, уже все листы были замараны признательными показаниями.
Уже слушатели устали и разочаровались в путаной исповеди.
Опять разбрелись по площади.
Как было приказано, ликвидировали обитателей скорбного дома, и не их вина, что неистребима заразная болезнь.
Очередная эпидемия безумия.
Власть понастроит еще больше домов скорби и отчуждения.
Снова возведет их на разломах земной коры или в сейсмически опасных зонах.
Уже возвела, но не повязала самого гадкого пациента.
Пусть проповедует по городам и весям.
Выявляет морально нестойких и слабых духом.
И когда они отринут самые справедливые в мире законы и наше сообщество простейших, последуют за самозванным пророком, повяжем и изолируем их.
И не втихомолку, а на дневном свету, чтобы другим было не повадно.
Выпустили из темницы оголтелого преступника, если найдутся сочувствующие…
И пора закупорить поганый мой рот, а я продолжал изгаляться и виниться.
- До донышка вычерпаю задумки и прозрения учителя, - предупредил я. – Для этого хороши все средства. Надо, вспомню инквизицию. А убежит, все двери захлопнутся перед ним.
Да он и сам будет чураться людей.
Я сфабриковал неопровержимые обвинения.
А если впадет в депрессию, раздобыл чудодейственные пилюли.
Из испытали в полевых условиях.
После нескольких капель прыгают и безногие, слепцы наслаждаются закатными тонами, а безмозглые задумываются о смысле жизни.
И пусть потом окончательно слепнут и теряют остатки разума, их прозрения достанутся нам, заслужившим эту награду упорным трудом и прилежанием.
- Разве я не заслужил? – спросил у палачей.
Они разбрелись по городу, выискивая других отверженных.
- Отомщу за тебя полной мерой, - попрощался с матерью.
- Не пощадили ее, не пожалею и вас, - предупредил многочисленных преследователей. – Любого, кто даже ненароком служит и выслуживается, - проклял все человечество.
Но этим проклятием не облегчил душу.
И даже воронье не проводило хриплым криком.

36. Когда мы отправляемся в путь, то кажется, неисчислимы наши дороги. И лишь мимоходом вглядываемся в памятные надписи на развилке.
Это другие могут погибнуть и потеряться, мы обязательно выживем и достигнем.
Семейного благополучия и скромного достатка, или вознесет на вершину иерархической лестницы, или кубышка раздуется от награбленных сокровищ, или соберем в гареме самых красивых женщин, или прославимся и обретем бессмертие.
Но только кажется, что мы выбираем дороги, но все предопределено и у каждого свой путь.
Примерному семьянину обязательно наставят рога, карьериста столкнут с вершины, сокровища заберет государство, султана лишат мужского достоинства, имя твое забудут на следующий день.
У каждого своя дорога, и не выбраться из наезженной колеи.
Шаг в сторону приравнивается к побегу, конвоиры стреляют без предупреждения, они не промахнутся.
И не моя вина, что родился я в этой стране и в это время.
И что мать моя не смогла удержать генерала, который позарился на утреннюю ее свежесть.
Подумаешь незапятнанная чистота мундира, и у самых высоких сановников тоже маслянисто поблескивают глазки, охотно простят они мелкие наши слабости.
А потом потеряла профессора; а когда того оправдали, не пожелала с протянутой рукой стоять возле кремлевских ворот.
Вместо этого предпочла спиваться в бараке.
У каждого своя судьба; чтобы отыскать шар и прочесть послание, предал родных и близких.
И когда из последних сил доковылял до камеры учителя, то долго не мог отдышаться.
Прислушался, приникнув к двери.
Может быть, его увели, приманили несуществующей свободой, замаскировали колючку на стенах более просторной камеры.
И тогда с чистой душой можно отчитаться перед Вершителями.
Да, скрупулезно следовал вашим указаниям, но задержали непредвиденные обстоятельства.
Проснулись вулканы, содрогнулась Земля, вздыбились океаны.
Найдите других исполнителей, что не ведают сомнений.
А я каждый раз извожу себя угрызениями несуществующей совести.
Это как изжога, когда отрыгиваются избытки газов.
И трудно, почти невозможно одолеть отрыжку.
Избавьте меня, пусть другие омывают руки после вынесения приговора.
Мои руки не отмыть ни в каких водах.
Снова опоздал к разделу пирога; будьте прокляты, привычно проклял несбывшиеся надежды и свершения.
Толкнулся с такой силой, что потрескалась штукатурка.
Тяжелые шаги за глухой стеной нашего отчуждения., под богатырской поступью прогибается Земля.
И если вырвется необузданная эта сила…
- Не надо, не отпирай, - поздоровался с учителем. - Пришел попрощаться, но не следует затягивать проводы.
Потянулся к засову, услышал или угадал я.
- Не отворяй, чтобы не передумать, - взмолился на алтаре.
Ухватился за ржавую задвижку.
- Чтобы подлость моя не захлестнула мир, - многократно превысил мизерную свою стоимость.
Заскрежетало железо; зажмурившись и ладонями прикрыв затылок, вступил на минное поле.
Среди воронок попадались обрывки одежды и ошметки мяса.
Мне не привыкать пробиваться обстрелом.
- Что? – спросил учитель.
Выстрелил наугад, я даже не пригнулся.
- Соблазнят богатыми землями, где нас встретят распростертыми объятиями, - рассказал я о вражьих происках.
- Не изгаженные земли, где непуганое зверье, - до неузнаваемости исказил он мои слова.
Если и выстрелил, то я не услышал грохота разрыва.
Или он повторил за девицей, что смутила его этими сказочками.
Опытным кукловодом дергала за ниточки.
И требовалось найти и обезвредить врага.
Хозяин не посторонился, можно обойти его, протиснуться в щель, я отстранил недрогнувшей и крепкой рукой.
Власть осерчала и призвала к ответу.
- Где она? – потребовал добровольного признания.
- Эта земля? – спросил он.
- Вражий агент, они добрались до самых сокровенных наших чаяний, - разоблачил лазутчиков.
- Везде, куда не добрались наши вояки, - придумал он. – Но все меньше таких земель.
Искал, не вслушиваясь в его бред, заглянул в кладовку и под кровать, даже открыл холодильник.
Заплесневелый кусок колбасы на верхней полке.
Скорее всего они продырявили стену и подглядывают в дырочку.
Нам нечего скрывать, удлинил нос растопыренной пятерней.
И подробно допросил обвиняемого.
Какие соседи, давно ли поселились, как себя ведут, чем запивают свое отчаяние?
Не существует необитаемых островов, поделился своим опытом.
- Если так, то хуже некуда, - осознал он.
- Наверное, бывает хуже, - поправил его.
- Разве?
- Может быть, не поздно. Сведения не утекли за кордон. Просто оборвать ниточки, - придумал я.
- Какие? – огляделся учитель.
- Опытные кукловоды играют на самых светлых наших чувствах, разве можно забыть погибших детей и бросивших нас родителей?
- Не тронь, - выдохнул мужчина.
Наконец, заглянул ему в глаза. Пусть не различить звезды, но хотя бы увидеть дно.
Непроходимое болото и все глубже засасывает трясина.
- Или я предал родителей, - заплутал в понятиях и определениях.
- Предал, предаю, предам, - запутался во временах.
Или бег по кругу, и все повторяется.
- Она разжалобит ложным участием, а когда расслабишься, вопьется конским волосом, - вспомнил детские страшилки.
Впивается и пожирает изнутри.
И когда отбрасывает пустую оболочку, монстр неотличим от людей.
Вгляделся – не обернулись ли мы этим чудищем.
- Те и наши спецслужбы одинаково паскудны, и они уже используют тебя, - предупредил учителя. – Прикинется женой и пообещает родить сына.
- Прикинется? – ужаснулся мужчина.
- А когда насытиться твоими соками…, - не ведал я жалости.
Уже не заглядывал в глаза; провалился в болото, прогнулся тоненький ствол березки.
Или осины, что предпочтительнее; наши предки вбивали осиновый кол в спину вурдалака.
Они не промахнулись, извивался козявкой на булавке.
Будто отловил великовозрастный младенец и приобщил к своей коллекции; отловит и приобщит, угадал я, а мать ее нацелится на пленника хищным глазом.
Желтизна его ослепила.
- Смотри! – Призрел я огни софитов и стрекот камер.
Снимки, однозначно доказывающие ее причастность.
Выпускники их управления или нашей разведшколы, эти заведения скроены на один лад.
И каждый готов выполнить преступный приказ командования.
Женщины – приманки для стареющих самцов.
Когда выбирают среди претенденток, они наперебой предлагают свои услуги.
- Все мы работаем на войну, - развенчал его мечты и надежды. – И если надо выведать, они изгадят нашу память.
Запрокинул голову, чтобы ему сподручнее было перебить шейные позвонки. А руки убрал за спину.
Он не ударил, попятился, боковина кровати подсекла ноги.
Изматрасили и оставили умирать на вонючей подстилке; нельзя бездумно выполнять преступные приказы, надо творчески осмысливать каждое задание.
Еще не вывел формулу, которая осчастливит человечество.
Симбиоз наших возможностей: а мне необходимо отыскать волшебный шар.
Послание, которое почтальон должен был доставить по другому адресу, но потерял по дороге.
Отмел крамольную эту мысль.
Учитель так ослаб, что не смог оттолкнуть самозванного лекаря.
Обязан выжить, не зря я запасся чудодейственным снадобьем.
Его сначала испытали на заключенных. Те наклепали столько коробочек, что их не успели сжечь.
Одну каплю ему, а мне смочить губы.
Обеими руками ухватил тяжелую и непослушную ногу, передвинул ее на вершок. Потом другую.
Так каторжане таскают ядро, мне досталось от самой большой пушки.
Но если не справлюсь, то и другие не смогут.
Через века и версты доковылял до собрата.
Сердце едва билось, так мотор глохнет на малых оборотах; зачерпнул из бутыли, пальцы другой руки впились ему в щеки.
Рот распахнулся, капля провалилась, колючки порвали слизистую оболочку.
Или я проглотил снадобье, оба нуждались в заботе и участии.
Вгляделся в его лицо или изучил зыбкое свое отражение.
Звезды еще не разгорелись, но уже проглядывало дно.
И злой силой наливались члены.
Ничего нового, но яснее выпячивались врожденные или благоприобретенные инстинкты.
Мыслитель задумался об очередном средстве уничтожения.
Ночной грабитель отправился на поиски жертвы.
Гробокопатели и черные следопыты нашли богатое захоронение.
Строители возвели карточные домики.
Те разваливались даже под шуточными порывами ветра.
Тогда приходили спасатели; техники, как всегда, не хватало, руками разгребали завалы.
А девицы выслеживали очередных клиентов.
Одновременно заступили на вахту.
Глаза учителя разгорелись, седые космы прилипли ко лбу, крючковатый нос навис клювом хищной птицы. Крыльями развевались полы белого халата.
В сопровождении свиты с особыми полномочиями, пригрезилось или вспомнилось мне.
Зажмурился и отшатнулся.
Дверная ручка больно вонзилась в поясницу.
Заслонился ладонью, но все равно ослепил свет разума.
Пером нацелился на бумагу.
Перо ударило, брызги разлетелись, удар послужил сигналом.
Ночной грабитель коршуном упал на добычу.
Гробокопатели выломали из костей украшения.
Строители и спасатели разобрали завалы.
Видел за стенами домов и слышал шорох крысиных лапок.
На цыпочках, чтобы не потревожить учителя, отступил в прихожую.
Лишь на несколько минут покинула его девица – ей тоже надо было собраться: уничтожить многочисленные улики, - этих мгновений хватило переделать мир.
Поезд ушел, и напрасно стенать и простирать руки, никто не повиснет на рычаге стоп-крана.
Затухающий перестук колес на стыках рельс.
Нашла самого обездоленного, но пока омывалась в живых и мертвых водах, тот отринул ее участие.
И напрасно мчалась по улицам, пытаясь угнаться за уходящим составом.
Красные габаритные огни последнего вагона растворились в ночи.
Осторожно спустился по лестнице, крадущиеся шаги были подобны грохоту сапог.
Квартиры затаились; кого выделит указующий перст?
Герои и любимцы в одночасье станут негодяями и предателями.
Не только признаются в самых страшных преступлениях, но оговорят родных и близких.
Что я уже сделал ради будущего их процветания.
Девица бежала, сбросила неудобные туфли.
Рванула и располосовала юбку.
Камни и гвозди впивались в подошву, презрела эту боль.
Волосы развевались конским хвостом, лоснился круп.
Осторожно приоткрыл дверь парадной, приник к щели.
Фонари одновременно погасли, только тогда решился выбраться из укрытия.
Услышал цокот копыт, распахнул руки перехватить беглянку.
А когда она налетела, и отбросила к дверям, и ручка опять вонзилась, и факельщики запалили фонари, вгляделся в лживое лицо.
Задохнулась и нацелилась острыми зубьями. Кожа сухим пергаментом обтянула скулы. Глаза покраснели от дыма грядущих пожарищ.
Глазами в глаза, так в детстве играли в гляделки.
Различил: рушатся миры, и случайно уцелевшие обитатели бредут радиоактивной пустыней.
Медленно и непреклонно занес кулак.
Замахнулся и навис над ней.
Но пусть сначала вопьется ногтями или хотя бы оттолкнет.
Потянулась грешным и греховным телом, будто более других нуждаюсь я в этом.
Взвизгнул и отпрыгнул от самки богомола.
Такая обязательно пожрет после соития.
От поросячьего моего визга заложило уши.
Зажала их ладонями, чтобы не оглохнуть.
А мне показалось – нацелилась выцарапать глаза.
Стрела легла в полоз, тетива натянулась.
Чтобы не погибнуть, предвосхитил удар.
Кулак вонзился в податливую ее плоть.
В отчаянном и бешеном токе крови закружилась голова.
Безропотно даровала свое тело.
С правой руки – трещат и ломаются кости, с левой; и ногами в трепещущие и хрупкие ребра.
Она выживет и не вернется к учителю; а если вернется, то после того, как залижет раны, и он уже выведет формулу; сапоги вонзались и в мое тело.
Или асфальт вздыбившихся дорог.
Смертельная волна заслонила небо.
А потом обрушилась, каменная крошка посекла лицо и одежду.
Побрел под шрапнелью, преследуя беглянку.
Она ползла и извивалась раздавленным гадом.
Рубцы на спине набухли кровью. Ягодицы и бедра были захватаны сальными моими пальцами и истоптаны грязной подошвой. Черные метки заползли на ноги и на поясницу.
Будто нацелились щупальца спрута, я содрогался под грубыми и желанными их объятиями.
Заплутал и потерял ориентацию, и когда попытался окончательно добить ее, асфальт безжалостно ударил.
Так святые умерщвляют свою плоть плеткой с вплетенной в жилы проволокой.
Или такого покаяния заслуживают подлецы – противоположности схожи в крайних своих проявлениях.
Не уничтожил, а позволил уползти; более других наждался в женской ласки и участии, но отринул лживые их поползновения.
И это зачтется на страшном суде.
Давним пророком пострадал за человечество – чтобы добренький небесный дядя помог разобраться в наших проблемах.
Почти две тысячи лет мечтаем мы об этом, совсем недолго осталось терпеть и надеяться.

37. В изодранных окровавленных одеждах побрел наугад, некуда идти, ноги сами привели к развалинам.
Туда, где некогда располагалась моя темница, то есть институт, и где ежедневно добывали мы пищу для наших правителей.
И когда стены тюрьмы рухнули, когда нерадивого директора увели на допрос, а охрана разбежалась, когда узники захлебнулись воздухом свободы, но справились с удушьем, и никакими посулами не заманить их обратно – ищите других дураков; - вдруг сами вызвались возродить.
Так нас приучили: все силы, весь гений - на благо и процветание.
Подняли страну после страшной войны.
И ненароком построили лагеря и тюрьмы.
И когда дома наши развалились, сначала принялись восстанавливать эти заведения.
Или тоже разжились неким снадобьем, которое злой силой разлилось по мускулам.
И если немедленно не выпустить избыток пара…
Строительные машины и механизмы увели на другие более значимые объекты, голыми руками разбирали развалины.
Когда нас отправляли в колхоз и на овощную базу, то обещали по два отгула за каждый полевой день.
Мы неохотно соглашались.
А здесь ничего не посулили, даже не выдали рукавицы.
И все равно работали – на износ, без принуждения, напрасно я уговаривал одуматься.
Тянулся к ним окровавленными руками, такие же руки отметали искреннее мое непонимание.
Что я увидел?
Бесконечный коридор с постами охраны через каждые несколько метров.
Не только просвечивают, но и обыскивают самым подробным и подлым образом. Перебирают волосы, заглядывают в потаенные складочки.
Голых и беззащитных отправляют на кормежку.
Едва теплая водичка с гнилой картофелиной или капустным листом.
Ложки не полагаются, зачерпываем горстью или по-звериному лакаем из миски.
А когда раздаются звуки гимна, послушно вскакиваем.
Под бравурную эту музыку, под грохот литавр выползаем на плац.
Многочисленные тренировки, чтобы не опозориться на параде.
Понурившись, бредем привычной колеей. Истертые до крови ноги все глубже вязнут во прахе.
Притерпелись к наготе и забыли о половой принадлежности.
Члены свисают измятой тряпицей, женщин можно признать по такой же измятой и обвислой груди; если и прикрываемся растопыренной пятерней, то от холода, а не от смущения.
Сорвав голос в пустом славословии, подбираем камни.
Строительство самого прогрессивного и совершенного общества – возводим крепостную стену.
Но цемент давно растащили, кладка держится на честном слове.
Не такое оно и честное – ругаемся скорее по привычке, не вкладываем в матерные слова сокровенный смысл.
Сказать бы так, чтобы святые перевернулись в гробу, и восхищенно присвистнули и сдернули шапки так называемые мастера русской словесности.
Но перевелись подобные самородки, и когда после очередных издевательств вздыбится Земля, стена наша развалится и мы заглянем за кордон.
Чтобы хотя бы одним глазком увидеть, как живут-могут в соседних королевствах.
Начальники не явились, оправдывались перед своими кураторами.
Обещали многократно превысить плановые задания.
Четырнадцать норм за смену, вспомнили стахановцев.
И если бы их обещания хоть в малой степени соответствовали действительности, давно бы расцвела наша пустыня.
И даже в заполярье вырастет кукуруза, как мечтал былой наш правитель.
Обещал построить коммунизм через двадцать лет, но не даровал нам бессмертие, чтобы воспользоваться плодами его обещаний.
И поэтому бессмысленно обносить себя стеной, лишь третьему поколению суждено возмутиться и отказаться, мы же привыкли исполнять любые приказы.
Строительную технику не подогнали, выстроились цепочкой, из рук в руки передавали булыжники.
Нет, я не такой, что вы делаете? внутренне возмутился я, но когда натруженная мозолистая ладонь ободрала нежную мою кожу, не отшатнулся от грубых объятий.
Камень оттягивает руки, лопаются и ломаются кости – не отстать от соседа, только совместно можно выстоять.
А когда силы на исходе, сосед делится глотком воды или «бычком», курева хватает на несколько затяжек, огонек обжигает губы.
И разговоры во время короткого отдыха на бесконечном этом пути.
Не мы, так наши дети, говорит один; изодранная его майка на спине и на груди покрыта налетом соли.
Моя еще не задубела, и приходится оправдываться.
Может быть, и мы, если как следует постараться.
А что, чем черт не шутит, соглашаются старатели.
Начальства нет, надсмотрщики разбежались, некому приказать и подтвердить приказ плеткой и автоматной очередью.
И можно еще наслаждаться заслуженным отдыхом, но ты пытаешься подняться вслед за другими.
Затекли ноги и ослабли мускулы, напрасно стараешься.
Пыль забивает дыхательное горло.
И опять рука друга, и шершавая кожа уже не рвет и не калечит плоть.
Спасибо, не за что, обмениваемся мы очередными приветствиями.
А когда соседу не удается взвалить на плечо камень, я подставляю свое.
Бросать раствор с мастерка так, чтобы не разлетались брызги.
А когда ставишь сруб, то бревна кладешь северной стороной наружу.
Кран течет, прохудилось прокладка, совсем не сложно вырезать такую из старой камеры.
И оказывается, можно разобраться со станком.
Если выбивает тепловое реле, проверить не истерлась ли проводка и не износились ли шестерни. В крайнем случае загрубить капризный этот механизм.
И рев пламени в огромных котлах.
Автоматика барахлит, приходится самим крутить тугие штурвалы.
Операторами работают женщины, майка прилипает к мокрой груди и спине.
Или с газа перейти на мазут, черные мазутные лица ослепляют блеском зубов и глаз.
Или заменить оборудование на подстанции.
Погрузчик не проходит в дверь, тяжелые блоки втаскивают на катках, подкладывают обрезки труб под железные листы.
И латают старенькую проводку; а когда срезает вал, не разбирают конструкцию, а меняют ротор.
Лепят горшки или изоляторы или другую необходимую продукцию, только вместе можно выстоять и достигнуть.
Пускают по круг флягу, согревает не спирт, а тепло дружеского участия.
И поэтому ходят по нашим дорогам сработанные на колене машины, и умельцы вытачивают износившиеся детали.
Даже при наличии самого совершенного навигационного оборудования их корабли разбиваются о прибрежные скалы, наши капитаны ведут суда по наитию и проводят отмелями и рифами.
А космонавты и на орбите латают свои аппараты, при этом успокаивают болельщиков из центра управления.
И если не умеешь, не зазорно спросить у соседа.
Он поможет, сообща одолеем все трудности.
И пусть они колосятся сорняками, которых становится все больше с каждым годом, пусть вонзается колючка, нас не полонить пришельцам.
Будто многочисленная рать чиновников заслана из других миров – нет, выросла и оперилась у нас и при нашем участии.
Но когда мы вместе, плечом к плечу, и не нуждаемся в путаных их указаниях, они осознают свое убожество и прячутся по подвалам.
Под тяжелой и уверенной нашей поступью содрогается Земля.
Никакой пощады лентяям и пустословам; но куда идти и с кем бороться, когда все вроде бы свои, и слова их – нужные и правильные, и после напряженного трудового дня сил хватает только добраться до лежанки.
Выжили на этот раз, и не покалечили рухнувшие стены и взорвавшиеся котлы; живите и жируйте, милостиво разрешаем своим гонителям.
И они раздуваются воздушными шарами, и только кажется, что можно проколоть эту резину, все толще и надежнее жировой защитный слой.
И уже не обнимет рука друга.
И никто не разрешит твои проблемы.

38. Когда уходишь, не оглядывайся, иначе останешься с ними, растворишься в однородной массе; да и они не смотрят из-под ладони и уже забыли о твоем существовании.
Лопаются нити, которые вроде бы навечно связали нас, обрывки наотмашь хлещут по лицу, рубцы наливаются кровью.
И когда все же оглядываешься, видишь огромный муравейник, но не различить его обитателей.
Одиноким странником бредешь по своей тропинке.
Среди одинаковых блочных пятиэтажек; но и ночью светятся отдельные окна.
Приметить бы в одном из них знакомое лицо.
Или скрипуче отворяется дверь; ладонями привычно прикрываешь затылок.
А потом медленно и неохотно растворяешь глаза.
Тусклый свет фонарей, в полутьме все женщины желанны и прекрасны.
Ненароком забрел в запретную зону или на минное поле, может погубить любое неверное движение.
Тянутся или отталкивают забинтованные руки.
- Случайно проходил мимо, - поздоровался с женщиной.
- Вот еще, не бывает таких случайностей, - не поверила она.
Голос, похожий на скрип двери, но обессилел и не могу отступить.
- Нет, нарочно, - вынужден признаться в очевидном преступлении. – Виноват и готов понести заслуженное наказание.
- Я тоже, - сказала женщина.
Оба повинились, в скрежете голоса различил я отзвуки набата.
Но мои колокола сбросили со звонницы, чугун потрескался и раскололся.
- Все люди, которых знал, все сараи, что меня приютили…, составил длинный список потерь и поражений.
- Ради тебя нарушила инструкции, - повинилась женщина.
- Уже нет тех людей и зданий, и если дома можно заново построить…
- Не должна была принимать на работу, - загнула она палец. – Но когда впервые увидела тебя…
Вгляделся в полутьме.
Платок соскользнул на плечи, потом упал на асфальт.
А вместе с ним соскользнули частицы боли и отчаяния.
И если и не разгладились морщины, то лучики смутной надежды не изуродовали лицо.
Губы распухли в предчувствии свершения.
И как в пустыне заблудился в желтизне ее глаз, и ноги все глубже вязнут в песке.
Чтобы не погибнуть и добрести да оазиса, по-сыновьи отчитался о проделанной работе.
- Под вашим чутким руководством…
- Под твоим, - поправила она.
Правильно, нельзя высокопарно обращаться к матерям и наставникам.
- Разобрали завалы и расчистили территорию! – отчитался я.
Сказал так громко, что насторожились соседи. Подглядывая и подслушивая, расплющили о стекло свои лица.
Пусть преследуют, мне нечего скрывать, а за пазухой не припрятал камень.
- Когда вы… ты своим личным примером…
- Это я со страха, - призналась женщина.
- Грудью на амбразуру! – придумал и поверил своей выдумке.
И кажется перестарался, женщина насторожилась.
Не добрел до оазиса, пустыня поманила миражами.
И другие приникнут к живительному источнику.
- Фельдъегерями назначают только самых верных и преданных, - загнула еще один палец.
Потеряла платок, волосы рассыпались, попыталась собрать их больными руками.
Потянулся помочь, но когда дотронулся до волосинок, они взорвались сотнями искорок.
Отдернул электрические пальцы.
От запаха озона закружилась голова.
И мы наперебой каялись в этом кружении.
- И приставила к учителю, чтобы ты набрался ума-разума.
- Отказался от родителей и этим погубил их, ради чего? – спросил я.
- Вот еще, никто не собирался выставлять тебя на посмешище, как артистов и деятелей некоренной национальности.
- А ты заменишь весь мир? – спросил у женщины.
- Тем более, тот лекарь – не родной твой отец, я давно догадывалась и подозревала, - сказала она.
- Ага, и матери у меня не было, - многократно усугубил я свою вину.
- Теперь все станет по-иному, - предупредила о грядущей опасности.
- Самому принести мыло и веревку?
- Новые указания: выдвигать молодых и перспективных, - придумала женщина.
Выдвинули и отметили: подвели к краю пропасти и заставили заглянуть в провал. Дно было усеяно костями предшественников.
Но если другие оступались, то их поддерживали друзья и соратники.
А меня предварительно отлучили от коллектива.
Заставили разносить по подразделениям так называемые секретные документы. Начальство делилось рецептами самогоноварения, конверты были надежно запечатаны сургучом.
Отметили высшей мерой секретности; с такими лучше не связываться, отшатнулись осторожные сотрудники.
Первая полоса отчуждения, почти невозможно одолеть колючку и рогатки.
А когда я попытался, шипы вонзились.
Мало того, обнесли еще одним забором.
Приставили соглядатаем к чокнутому ученому; наверняка, только самых подлых и пластичных привлекают к такому надзору, решили сообразительные сотрудники.
Особенно после того, как на ответственной этой работе надорвался бывший комсомольский лидер.
Вслед за ним я был готов припасть к выхлопной трубе.
Но подземная река затопила штольню, земля просела, и только сообща можно одолеть стихию.
Женщина первой бросилась в бушующей поток.
Мы устремились за ней.
Среди обломков – так работают черные следопыты – случайно подобрал я живую и мертвую воду, до лучших времен припрятал снадобье.
Вместе восстановили покосившееся и грозившее рухнуть здание иллюзорного нашего благополучия; а когда угомонились и огляделись, опять отторгли чужака.
И напрасно взывать и каяться.
Попытался играть по их правилам: раздал нищим имущество, отказался от родителей.
Но мало и этой жертвы – когда окончательно разучишься мечтать и надеяться…
Для этого вернулся к истокам: после внимательного изучения выбрал приемных родителей.
Генерал погиб от бандитской пули; кажется, на каком-то кладбище установили ему памятник.
Камнерез постарался: бравый вояка тяжелой пятой попирал бандитов и предателей.
Те напрасно извивались и пытались вырваться.
Наверное, возле замечательного монумента любили собираться местные выпивохи. И поднимая стакан, мысленно чокались с падшими своими собратьями.
А приемная мать, наверняка, мечтала о сыне, как мечтают все женщины.
- Лучше поздно, чем никогда, - не развеял я ее надежды.
- Что? – спросила она.
- Возраст не имеет значения, - придумал я. – Меня всегда тянуло к зрелым и опытным женщинам, - признался в нездоровых и преступных пристрастиях.
- Вот еще, нет! – отшатнулась она от откровенного признания.
- К героическим женщинам, которых посекли осколки!
Испуганно ощупала свое лицо.
- Или ты голыми руками выхватила из огня!
Увидел, как почернели и обуглились ее бинты.
- Чтобы зримым содержанием наполнить остаток жизни! – безошибочно определил я.
- Убирайся, - выдохнула женщина.
Но не оттолкнула, сама попыталась уйти от неизбежного.
- Только выполняя секретные инструкции…, - придумала и поверила выдумке.
- Пришел вкрутить лампочку. – вспомнил я. – Но стоило попасть в камеру, как все понял. И можно было вырваться, а я шагнул в самый огонь.
- И девочка, ты ей как брат, - сказала женщина.
- Негде ночевать, мой дом рухнул, - напросился на ночлег.
- Останешься ей братом? – спросила женщина.
- Цветок, - ужаснулся я. – Если вовремя не выкорчевать всходы, они заполонят нашу крошечную планету, - вспомнил забытого писателя. – Прекрасные медоносы, но сок их отравлен, и нектар будет ядовит, и иссякнет жизнь.
- Вот еще, как поправить? – спросила или позвала женщина.
- Вместе выдрать, - откликнулся я.
- Нет таких цветов, - из последних сил отказалась она.
- Конечно, все придумал, - согласился я.
И отступил, и ручка снова вонзилась, или беспощадно ударил вздыбившийся асфальт, или поскользнулся и подогнулись ноги.
Пал на колени и простер руки.
- Готов осчастливить человечество; позвольте прочесть послание! – обратился к Вершителям.
- Больше не могу заслоняться и прятаться, - призналась женщина.
Склонилась надо мной упавшими волосами.
Ухватил их губами, и когда натянул, они зазвенели.
Лицо ее заслонило дома и фонари.
Краска губ смешалась с желтизной глаз – заплутал в этом разноцвете.
Или волосы ее забили дыхательное горло; задохнувшись, рванул ворот платья.
Материя лопнула с треском автоматной очереди.
Отдернул руки и ощупал раны.
Зажал в горсти окровавленное сердце.
А она попыталась стянуть края прорехи. Но не свела их.
И можно головой приникнуть к материнской груди в бессмысленной и лживой игре – будто она вытянет больной мой жар, - устали играть и притворяться.
Лицом и губами к ее груди.
Два мягких, горячих, ласковых, пушистых зверька.
И не выветрился давний молочный запах.
Слизнуть и насытиться им.
Но закричала сирена, крик этот и назойливое подмигивание вернули к реальности.
В пропасть рухнули очередные дома.
Спасатели подперли бревнами покосившиеся стены.
Разрослись губительные цветы, пчелы разнесли по миру ядовитый нектар.
И если немедленно не выдрать сорные травы…
- Пойдем, - оттолкнул или позвал женщину.
- В квартиру, - позвала она.
- Дочка, - напомнил я.
- Она не проснется.
- А если?
- Поймет и не осудит, - придумала женщина.
Будто желание молодости дотла выжгло привычную осторожность зрелых лет.
Позволил увести себя.
Мое желание то ударяло в нижнюю часть живота, то откатывалось, оставляя пустыню в налете соли.
Заплутал в песке, когда потащила по стертым ступеням.
Раны открылись, бинты пропитались кровью.
Боялся оступиться и разбиться.
Вглядывался из-под ладони.
Двери на лестничной площадке. Безжизненные тела моих предшественников. Постепенно разуверились в радужных своих надеждах. Свернулись калачиком или укутались одеялом.
Хриплое и надсадное ее дыхание.
Капли влаги падают на песок. И пустыня произрастает травами.
На другой площадке, за другими дверями уже пытаются разорвать путы. Найти в пустыне таких же заблудившихся странников.
Волна опять захлестывает, от удара лопаются мускулы.
Сгибаюсь на пороге и обеими руками зажимаю рану.
Или она зажимает, или задыхаемся выброшенной на берег рыбой.
Как следует вести себя первой брачной ночью? некогда воображал я.
Воспарить над розовыми лепестками, и ангелы остудят жар благодатным дыханием.
Или хотя бы добрести до источника и смыть дорожную пыль.
Давно вымерли ангелы и пересохли источники.
Осталась боль, и если немедленно не принять лекарство…
Разодрал ее одежду, а она мою.
В прахе и в грязи больно вонзились вздыбившиеся половицы.
Распухшие, вывернутые наизнанку ее губы, что слизывают прах и грязь.
Заживо сдирают кожу, я содрогаюсь и благословляю целительную боль.
Впиваются и не могут насытиться.
И навалилось трепещущее тело.
Поражение, что превыше всех побед.
Желание выплеснулось в безумном порыве.
Пальцы и ногти мои тоже вонзились, или ее зубы, не разобраться в мешанине.
Кулаками пробил стену; в своей комнате услышала и насторожилась девочка.
Кошка вылизывает детеныша, шерсть постепенно забивает горло.
Но сплевывает и снова припадает.
До последней капли высосать яд.
И многие лишь мечтают о запредельной этой ласке.
Хватают за волосы и все ниже склоняют лицо.
И не выстоять в любовном угаре.
Запрокинул голову и разбил затылок.
Поэтому вспомнил и увидел.
Соседка не насытилась. Отбросила пустую мою оболочку, отыскала очередную жертву. А когда я приполз обратно, встретила издевательским смехом.
До последней капли высосала соки, член мой обвис измятой тряпицей.
Высмеяла незадачливого любовника.
На этот раз я заранее испил любовное зелье.
Оно выступило каплями пота.
Женщина слизнула их, отрава током крови разлилось по телу.
Стервятником упала на добычу.
В смертельной игре случайно оттолкнул ее, или локтем заехал в солнечное сплетение, или вцепился в волосы, они полопались перетянутыми струнами.
Жестокое похмелье после обильных излияний.
Но только поманили бутылью и спрятали ее.
Или подступили ядовитые цветы, и задохнулись в дурмане.
Или задохнулась дочка; женщина услышала, как та мечется в своей камере, отбросила назойливые мои руки.
Босые ноги зашлепали по паркету.
Долго барахтался среди обломков, не сразу поднялся.
Клочьями свисала изодранная одежда, поспешно ощупал карманы. Во время бегства и борьбы не потерял пузырьки со снадобьем.
Распахнула дверь, прижала к груди девочку.
Или та сгребла и подмяла ее. И чуть не задушила в противоестественных объятиях.
- Ядовитые цветы? – вспомнила она.
- Где? – выдохнула женщина.
И если немедленно не вмешаться…
- Мы вместе изведем врага. – Подобрался к ним.
Девочка отпустила мать, потянулась ко мне пухлым телом.
Но грудь ее не наползла на живот, а двумя мягкими холмами угадывалась под ночной рубашкой.
Женщина перехватила вороватый мой взгляд, заслонила девочку. Закусила губу, опять выступили капли крови, прикрылась скрещенными руками.
Еще не отдышались после недавней битвы.
И трудно вернуться к мирной жизни.
Израненные наши тела проглядывали в прорехи.
Попыталась заслонить девочку, та была выше на голову, осталось лицо, слюнявые губы растянулись в пустой улыбке.
- Вместе? – переспросил великовозрастный ребенок.
- Зашел по работе! – Стремительно обернулась к ней женщина.
Подставила беззащитную спину, одним ударом можно перебить шейные позвонки.
- Подтверди! – Опомнилась и обернулась ко мне.
Теперь могла сокрушить девочка, не выстоять под нашим огнем. Осознала это и закрыла лицо забинтованными руками.
Дети и друзья обязаны утешить и заговорить боль. А мы перебрасывались дурацкими репликами.
- Мошки и козявки не отравятся? – спросила девочка.
- Если мама поможет мне, нам, всему человечеству, - придумал я.
- А не сможет, я сделаю, - обещала девочка.
И губы ее еще больше расползлись.
Так натягивают тетиву, и стрела уже вошла в полоз.
- Что ты умеешь? – спросил я.
- Ты научишь. – Надвинулась девочка.
Женщина засмеялась, смех был похож на карканье.
- Научишь? – Напрасно пытался повзрослеть этот ребенок.
Хрип приютившей меня женщины. Подобный смех обычно кончается истерикой.
Бьют и ломают все, что подвернется под руку.
Чаще всего отыгрываются на незваных пришельцах.
Забыв, что сами завлекли нас в ловушку.
Еще опаснее девочка; насмотрелся на пациентов в доме скорби.
Когда человек теряет разум, остаются изначальные инстинкты.
И половой инстинкт, как было доказано на крысах, сильнее голода и страха смерти.
Призрев еду и сон, спариваются до изнеможения.
Там, в нужнике завалили одну, передают друг другу. И если хочешь разговеться…
Ничто человеческое нам не чуждо, отвечает на мой недоумевающий взгляд санитар. Зато в ближайшие дни никаких болезненных эксцессов.
Вываливаются или выползают из сортира, на лицах почти осмысленное выражение.
Мать и дочка не поделили между собой пришельца.
Дочка потянулась внезапно повзрослевшим лицом.
Глаза потемнели, так перед бурей чернеют океанские воды.
Женщина прикрылась руками, под бинтами угадывались когти, клыки нацелились.
И выжить можно, только опоив их зельем.
Увернулся от лица и когтей, на кухне отыскал посуду.
Живая и мертвая вода, как подробно описано в русских сказках.
Живая, чтобы повзрослел застывший в своем развитии ребенок.
И чтобы истерично не всхлипывала женщина.
Есть многочисленные инструкции, пусть привычно следует проторенной дорогой.
А потом, закрепляя пройденное, брызнуть на них из другого источника.
Так торопился, что перепутал стаканы.
Окропил обеих мертвой водой.
И уже не исправить ошибку; но не пропадать же добру – выхлебал из другой чаши.
От горечи свело скулы.
Помог уложить ребенка, девочка заснула, не добравшись до кровати; веки не полностью прикрыли глаза, зрачки закатились или растворились в белесой мути, челюсть отвисла, на губах вскипела пена; постарался не заметить эти явные следы упадка и разрушения.
Мне постелили на раскладушке в другой комнате, женщина отгородилась стульями, на спинки повесила простыню.
Лишь смочил губы, потом выплеснул остатки, этой малости достаточно, чтобы перевернуть мир.
Она ворочалась и вздыхала на пыточном ложе.
Потом затаилась дикой кошкой.
Опять придумал – впала в прострацию после лошадиной дозы наркотика.
И надо тщательно подготовиться к заключительному акту.
Заковать в кандалы ее и дочку.
А когда очнутся, подступить с пыточными инструментами.
Вот воронка, через которую вливают в горло расплавленное олово. Или тиски – размозжить пальцы и грудную клетку. Или подвешивают за вывернутые руки, а к ногам привязывают ядро. И еще наваливаются на него.
И мужчины признаются в самых страшных и мерзких преступлениях.
А если некоторые женщины будут упорствовать, привести в камеру их детей.
И тогда проговорятся и самые строптивые: покажут, где спрятан шар, впрочем не спасут презренную свою жизнь запоздалым покаянием.
Мало этого, надо еще подобрать ключ к зашифрованному посланию.
Некой формулой оживить миры, таящиеся под хрустальной оболочкой.
Осторожно попытался выведать тайну.
- Разве подробно и самым тщательным образом не следовала инструкциям? – свистящим шепотом, похожим на шипение змеи, допросил женщину.
И пугливо вгляделся. Змея нацелилась. И вряд ли мое зелье послужит противоядием.
- Пыталась следовать, - откликнулась обвиняемая.
- Приказали подобрать молодого и перспективного и лишь слегка запятнанного – выполнила. – Индийским фокусником укрощал ядовитого змея.
- Увидела…Обалдела… - пристрастно вгляделась она. – Да, согласно инструкции, - отмела личное и второстепенное.
- А если прикажут, то уничтожишь, - вторгся в запретную зону, где любой шаг грозил гибелью.
- То есть свое, человеческое срослось с начальственными указаниями, - поспешно добавил я.
- Вот еще, пожалуй, - после некоторого раздумья согласилась обвиняемая.
- А когда человек искренне заинтересован в успехе, то исполняет приказ наилучшим образом, - закрепил свой успех.
Сразу, не задумываясь – так бросаются в пропасть или грудью закрывают амбразуру, - в смертельной битве сошлись в парадной или в прихожей, и если бы не развели обстоятельства…
В любовном угаре поделилась бы тайными знаниями.
Но обступили соглядатаи, или расстрельная команда слегка присыпала ров, земля колыхалась над трупами, или черные следопыты обнаружили это захоронение и выломали золотые коронки, или еще что-то – отчаянным кавалерийским наскоком не удалось одолеть твердыню.
Приступил к планомерной осаде.
И смущал защитников прелестными речами.
- По возможности использовать даровитых ученых, пусть они некоренной национальности, - зачитал очередное положение.
- Вот еще, да, - согласилась женщина.
- Каким-то образом избавиться от вышедших в тираж былых комсомольских лидеров, чтобы не отвлекали своим пьянством, - зачитал следующую статью.
- Он сам, мы не принуждали, - отказалась женщина.
Так тихо перечислял, что невольно придвинулись друг к другу. И только простыня разделяла нас.
Полотнище раздулось тугим парусом.
Принуждал ее свидетельскими показаниями.
Как следует хвалить кадровых работников?
Придумал и зачитал – досконально следовала инструкциям и предписаниям.
А когда она расслабится в угаре хвалы и славы…
Или желание снова захлестнет гибельной волной…
В прихожей не воспользовался ее минутной слабостью.
Пусть минута эта обернется долгими часами.
Растягивая мгновение, опытным соблазнителем заговаривал зубы.
- Идиотские инструкции… Впервые увидел тебя…, - сбился на отсебятину.
- Что? – Измаялась она на одинокой своей постели.
- И подорвали объект, чтобы разжечь давно угасший наш энтузиазм, - проговорился я.
- А когда я тебя увидела…, - проговорилась женщина.
- Мельтешение пылинок в солнечном луче, - вспомнил я.
- Ошибка проектировщиков, - отмела обвиняемая нелепые мои подозрения.
- Вы выпестовали таких конструкторов, - укорил я. – Если сковырнуть все кочки, что возвышаются над нашим болотом…
- Мне осталось немного, даруй мне эту малость, не заглядывайся на молодых и наглых, - взмолилась женщина.
- Не смог на пороге…, - повинился я. – Когда в грязи и прахе… Если выплеснуться во взрыве, то останется пепелище… Но если постепенно и с оглядкой…, - призвал ее к осторожности.
Еще туже раздулся парус, корабль накренился и бортом зачерпнул воду.
Вспомнил свое приобщение к играм взрослых.
Некогда соседка до последней капли вычерпала мужскую силу.
А когда член обвис измятой тряпицей, самкой богомола сожрала незадачливого любовника.
От издевательского ее смеха стены барака пошли трещинами.
Очередная наставница набросилась на пороге и приникла жадными губами, вспомнил то давнее поражение.
Незаметно запустил руку в штаны и ощупал.
Побоялся снова опозориться.
Ненароком оттолкнул ее или ударил в солнечное сплетение.
Или измыслил цветы, что отравили дурманом.
Девочка услышала возню и попыталась выломать дверь.
Мы возвели баррикаду, придвинули шкаф и письменный стол.
Прорвалась заграждением.
Тоже жаждала, не мог же я разговеться подобно тем обитателям скорбного дома.
Мудрым лекарем отравил своих подопечных. Сокрушил их лошадиной дозой снотворного.
А теперь пытался совратить одурманенную женщину.
Все получится, если действовать осторожно и с оглядкой.
И можно не щупать: лежал на спине, приподнялось тяжелое одеяло.
- К черту инструкции! – позвала женщина.
- Или соглашаться, но поступать по-своему, - придумал я.
И все приподнималось одеяло – совсем не сложно дотянуться до неба.
- Последний луч света, а дальше непроглядная тьма, - прокляла поздние свои годы.
- И ты потом не опомнишься и не раздавишь? – свистящим змеиным шепотом спросил я.
- К черту потом, есть сейчас! – отмела она пустые мои отговорки.
Или я более не мог ждать и отказываться.
Пусть использует и уничтожит отработанный материал, если все время подозревать и оглядываться…
Когда-нибудь погаснет Солнце и сгинет Вселенная, бессмертия не существует, и если не воспользоваться благоприятным моментом…
Сдирая какие-то тряпки – напрасно думаете, что не вырваться из ваших оков, - скатился с раскладушки.
Сокрушил хлипкую конструкцию, опять покалечили обломки балок.
Или запутался в парусе, что увлек наше суденышко.
Или они сдирала и не могла содрать ночную рубаху.
Рушились миры, ночные гуляки пытались укрыться по подворотням.
Пробились и сошлись среди обломков.
И преступно потратить даже мгновения на поцелуи и предварительные ласки.
Давно не знала мужчину, заново обрела девственность.
А я впервые познал женщину.
И когда вошел в нее – она вскрикнула и до крови закусила губу, - и погрузился – вонзила ногти и порвала спину, - и все не мог нащупать дно – горячечное ее дыхание опалило лицо и шею, - и наконец нащупал, и все получилось, не могло не получиться, и пришпорил лошадку, или она понесла, но не сбросила, и в бешеной скачке содрогнулась Земля; жаждали и не могли насытиться; и ушли все заботы и сомнения, и время остановилось; что-то шептали, слова эти взрывались огненными брызгами; когда сошлись мы в губительной и гибельной битве – то во всем мире не отыскать более неистовых страстных любовников.

39. Любить и вместе с этим не забывать о своем предназначении – не измыслить более жестокую и сладостную пытку.
Когда силы иссякли, но усталость глубокими морщинам не избороздила ее лицо, но наоборот, кожа лоснилось крупом необъезженной кобылки, попытался выведать и разобраться.
А она обжигающим поцелуем запечатала рот. Языком щекотно пробежала по нёбу.
И желание опять горячей волной ударило в нижнюю часть живота.
Или жадные мои пальцы обхватили ее ягодицы, но не погрузились, разбились о каменную твердость.
Или груди ее расплющили мою грудь и навалилось благостное удушье.
Или падаешь в пропасть и разбиваешься, и почти невозможно собрать себя из осколков.
Но запрокидываешь голову, чтобы не затопила очередная волна.
Вера, Надежда, Любовь, некогда попытался я отгадать прозвище случайной попутчицы моего учителя, но отказался от бесплодных попыток.
Но теперь, наверняка, отгадаю.
- Любовь, - повторил вслед за ней.
И не беда, что вошли в этот мир в разные годы; победили время: научились растягивать мгновения и сжимать века.
- Да, - поверила и согласилась женщина.
- И Вера, - сказал я. – Когда любишь и веришь, то делишься самым сокровенным и подлым.
И увернулся от ее губ, или она умаялась высасывать яд былых поражений.
- Вот еще, не было никакого шара, - безнадежно отказалась женщина.
Ветер раскачивал фонарь за окном.
В бликах света лицо ее выцветало кадрами старинной кинохроники.
Пленка истлела, и почти не признать за дымкой лет.
- Был, - попытался я различить.
- Не было… И принес одни несчастья, - проговорилась она.
И требовалось ублажить ее перед очередной пыткой.
Но когда фонарь качнулся в нашу сторону – услышал скрип строп и проводов, но пылинки не мельтешили в неверном свете, - различил следы усталости и отчаяния.
За века вода промыла глубокие каньоны в самом твердом камне, а камень обернулся рыхлой породой, пальцы мои увязли в болотистой и рыхлой почве.
- Надежда! – испуганно ухватился за последнюю возможность.
- Поздно, - сказала она.
- Свойственно надеяться даже безногому калеке, даже под топором палача!
- Ты палач? – заглянула она под маску.
- Да, - признался я. – Положил голову на плаху и прицелился. И лезвие уже со свистом рассекает воздух.
- Надежда? – вспомнила она, или случайно обменялись ролями.
- Спасти человечество, - высокопарно подтвердил свое предназначение.
Словами, лаской, угрозами и принуждением, пыточными клещами вытягивал каждое признание.
И ягодицы то каменели под моими объятиями, то пальцы проваливались в топь.
И груди ее то расплющивали мою грудь, то приходилось упаковывать их в броню корсета.
И лицо то было изрыто глубокими морщинами, то глянцево блестела гладкая и молодая кожа.
Бредешь пустыней, ноги все глубже вязнут в песке.
И смущают прелестные разговоры.
Да, был шар, но принес горе и злосчастье.
Заслуженно принес, за то что презрела скромные законы нашего общежития.
Больно и скучно слушать подобные откровения, мечтаешь скорее набрести на оазис.
Чтобы лицом зарыться в податливое ее тело и слизнуть капли пота и насладиться изысканным его вкусом.
И добредаешь, и зарываешься, и слизываешь живительную влагу.
Заслуженный отдых на долгом пути, но все тяжелее наваливается крест.
Будто обязан пострадать за грехи человечества; один уже пострадал почти две тысячи лет тому назад, разве мало этой жертвы?
Не обязан, но почему-то следуешь тернистой дорогой.
Там, где некогда возвышался их особняк, развалины давно заросли бурьяном или подступило болото, добился признательных показаний.
Косвенно подтвердила существование шара.
Лишь беспрекословным послушанием дано усмирить свою гордыню.
Была верным исполнителем самых бестолковых предписаний, только так можно излечить дочку, болезнь ее усугубилась.
- Под хрустальной оболочкой звезды и галактики в виде россыпи изумрудов? – неосторожно спросил я.
А она не воспользовалась моим промахом.
- Увидела тебя и забыла все инструкции.
- Разве наши предки вместе не проливали свою кровь на этой земле? – спросила, как некогда спрашивал и настаивал я.
- Просто не воспользовались этой находкой, - объяснил женщине.
Ключ к иным мирам и неограниченным возможностям попал в неумелые руки.
Вставили его в другую скважину и с хрустом провернули стержень.
Обломали зубцы, но можно восстановить их по сколам, у меня хватит сил и терпения.
Пытал и мучил ее больной памятью, вместе с ней все глубже увязал в песке.
Из последних сил доползли до оазиса.
Но листья пальм покрывал густой налет пыли, а источники пересохли или вода была солоноватая.
И только женщины могу выжить в этом пекле; губы мои растрескались и кровоточили, грудь была истоптана и измята ее грудью, ужалось и обвисло мужское достоинство.
Кровь отхлынула, напрасно она приникала жаждущим лоном, перебирала и ласкала цепкими пальцами.
До того измаялся, что мог забыться в придорожной канаве; чтобы этого не случилось, осторожно развел ее руки.
Вырвался из сладостного плена или сбросил вериги и оковы, опять заплутал в понятиях – наслаждение иногда не отличить от боли.
Руки ее потянулись и упали, содрогнулись балки и стены дома.
Или содрогались под тяжелыми моими шагами.
Всего-то – доползти до кухни и накапать лекарство. В пузырьках еще осталось на донышке.
Мертвой воды – женщине, чтобы угомонить разыгравшуюся ее похоть, мне – живой, хоть как-то возродиться и выстоять.
Руки дрожали, несколько капель упало на пол.
Там, где пролилась мертвая вода, встали ядовитые цветы, где упала живая или наши слезы, густо разрослись майские травы.
Силы добра и зла сошлись в неравном поединке.
И заранее известно, кто победит в этой схватке.
В дурмане с трудом добрел до комнаты.
Приподнялись и попытались дотянуться опавшие ее руки.
- Выпей, вместе выпьем, - приказал я справедливым и беспристрастным повелителем.
- Отравитель? – спросила она.
Оттолкнула несправедливыми обвинениями.
Исправляя ошибку, послушно глотнула.
- Мы уже отравлены, - согласился с ней.
И вгляделся, чтобы не пропустить деталей.
Чтобы потом повторить перед зрителями.
А когда они поверят, в очередной раз восстать из пепла.
Одну руку прижала к груди, пальцы другой разжались, выпала склянка.
Расслабленными этими пальцами потянулась к отравителю – задушить или выпросить противоядие.
Вены опоясали запястье узловатыми веревками.
Рука со стуком упала на пол, ногти оцарапали половицы.
И мою руку оплели вены, и я вцепился в спинку кровати.
Потом вгляделся в свое отражение; кровь отлила от лица, почернели подглазья, истончились губы, поредевшие волосы обметала седина.
И как у сгинувших моих наставников крючковато навис нос.
Обрывки одежды развевались полами халата.
Будто дотянулись мертвецы; и если немедленно не покинуть этот склеп…
Не сразу нащупал дверь, ночной бабочкой долго бился о стены.
За спиной тяжело вздыхала и стонала женщина.
Всего несколько минут пробыл с ней, за это время ядовитые цветы заполонили землю.
Прижились на свалках, потом на полях и огородах, потом пробили асфальт и камень.
Отравились пчелы, что собирали пыльцу на этих медоносах.
Пчелиные царицы откладывали в ячейки только неоплодотворенные яйца, из них вылуплялись трутни.
Существа эти не были приспособлены ни к труду ни к размножению, напрасно старались и пыжились.
Одно из первых звеньев пищевой цепочки, вслед за мошками заразились птицы и зверье.
Но лишь некоторые, осознав свою неполноценность, добровольно уходили из жизни.
Так уходит лебедь, когда погибает подруга. Складывает крылья и падает камнем.
Сородичи провожают его грустными трубными криками.
Но меня не воодушевил этот пример, побрел среди таких же одурманенных сородичей.
Давил стебли, капли сока разлетались шрапнелью.
И если самочки поначалу приглядывались и тормошили самцов, то вскоре убедились в бесплодности своих попыток.
Тоже побрели в потемках, а когда сталкивались с другими, только самые дотошные ощупывали лицо.
Пальцы проваливались в ямы.
И уже ничего не вырастет на этой изрытой снарядами земле.
И надо внушить это учителю, но в тоже же время заставить его возделывать свою делянку в надежде на урожай.
И мои пальцы отыскали и нащупали; но лоно отцвело и завяло, а груди выжатыми бурдюками свесились на живот.
И только изголодавшись, можно позариться на увядшие эти прелести, не зря учитель высматривал и подбирал на панели.
Но не учел хитрость и коварство западных спецслужб, те подсунули свою сотрудницу.
С трудом удалось отвадить его от кормушки.
И уже можно воспользоваться результатами изысканий; одни создают шедевры в минуты любви и восторга, наши люди питаются соком отчаяния.
Пришло время собирать плоды.
Прежде чем войти в парадную, остановился у витрины, так поступают опытные разведчики.
Различил проржавевшие консервные банки, что аккуратной стопкой громоздились за стеклом. Этикетки были засижены мухами.
А около люка остановился завязать шнурок – не преследуют ли вонючим коллектором?
И задрал голову – не штурмуют ли неприступную вершину?
Еще не ввели войска, не высадили десант, бомбардировщики с ревом не поднялись с прифронтового аэродрома.
Все это будет, ненароком заглянул в грядущее, пора поделиться своими видениями.

40. Но сначала, как положено, пригляделся к дверям на лестничной площадки..
А чтобы помутневшие от времени кино и фотообъективы не сомневались в моих полномочиях, предъявил служебное удостоверение. Пистолет со спиленным бойком и залитым свинцом дулом, который подобрал на свалке.
Пугливые лица отшатнулись от смертельного оружия.
А учитель рванул на груди рубаху.
Грудь заросла седым волосом, под клочковатой растительностью почти не видны входные отверстия.
- Кто там? – спросил, будто заскрипел несмазанный подъемник, или передвинулись его зрачки, но не различили в мути.
- Распахну окно, чтобы ты увидел, - откликнулся я условными словами.
Но не решился дохромать до соседней площадки, ступени могли обломиться под неверными шагами.
В детстве увлекался радиоделом, вспомнил нехитрую науку, костяшками пальцев выстучал по перилам.
Три коротких и три длинных удара, может быть, так признает он своего ученика.
- Зачем ты пришел? – признал, но не отворил дверь.
И можно до отупения объяснять и оправдываться, но надеж- нее и вернее показать.
Изломав ноги, все же добрался до окна. Неохотно повернулась рукоятка или полопались нервы.
Мясистые стебли поднялись выше крыши.
Из обрубков брызнула кровь.
Заляпала асфальт, камень и одежду.
- Смотри! – показал учителю.
Или в женщине разбудил дремавшую страсть, а девочку смутил гибелью мошек и зверья.
- Это вы, так называемые ученые не достучались до наших правителей! – обвинил учителя.
И те додумались сунуться во вроде бы дружескую страну, что на йоту отступила от единственного верного, предначертанного кремлевскими старцами пути.
И конечно, легко справились с ними.
Пушками, танками и автоматами наших солдат; впрочем, как и предсказывали западные злопыхатели, это будет последняя наша победа.
Чем глубже империя увязает во внутренних проблемах, тем старательнее пытается их решить в локальных войнах, осудят нас советологи.
И все сильнее раскачивается лодочка.
Наши недруги помогают ее раскачивать.
Из-за них ввяжемся в другую войну; надорвавшись на смертельной работе, не одолеем дикарей.
И когда вернутся выжившие в этой бойне солдаты, еще больше возненавидят наших правителей.
Отринут заветы основателя государства; некоторые сановники в корыстных целях воспользуются их недовольством.
И натравят друг на друга братские народы.
За кордоном и каша вкуснее, и сапоги прочней, и кубышка полнее, соблазнятся нестойкие граждане.
Если не преобразовать убогое наше существование, не научиться самим производить продукты первой необходимости.
- Вот для чего нужны ваши головы, - сказал я учителю.
- Но если вы продадитесь за тридцать серебряников…, - предупредил его.
Распахнул другое окно.
Различные варианты грядущего увядания.
Пустые полки магазинов, оголодавшие толпы.
Пушки и снаряды вместо масла, но организм уже не воспринимает железо.
Все по талончикам.
Но даже по ним не отовариться.
И когда выбрасывают мыло или водку, толпа выламывает двери.
Более всего виноваты наши правители, что поверили западным кукловодам.
Или ученые, на манер прокуратора омывшие окровавленные руки. То есть поделившиеся своими задумками с нашими недругами.
Те могут прикинуться соблазнительной девицей, что выслушает и утешит.
И как перед ней не вывернуться наизнанку?
- Ты вывернулся? – допросил учителя.
Он поверит моим подозрениям, так нас воспитали.
Враг не дремлет и подслушивает.
И прежде чем ознакомиться с секретной документацией, надо задвинуть засов, занавесить окна светомаскировочными шторами и с головой укрыться одеялом.
А если на улице попросят прикурить или подмигнут дурным глазом, немедленно доложить по инстанции.
Чтобы тебя изолировали, заперли в темницу, посадили на цепь, заковали в кандалы, тогда не выдашь военную тайну.
Не зря денно и нощно бодрствуют сотрудники первого отдела.
Опытные секретчики по полной программе отрабатывают горький свой хлеб.
- Обязан искупить кровью, - заявил я негодному учителю.
По его вине не у нас, а за кордоном создадут абсолютное оружие.
- А мы обязаны достойно им ответить, - призвал его к сотрудничеству.
Тюремщики не пустили в камеру, и трудно уговаривать из-за двери.
Но поочередно распахивал окна.
И пересохшей губкой впитывал бредовые его откровения.
Поголовная мобильная телефонизация, будто это согреет заледеневшие наши души.
По отзыву абонента можно с максимальной точностью определить его местонахождение.
Внести эти данные в персональный компьютер, а тот по всемирной паутине свяжется с пунктом управления.
Ракеты устремятся.
- Когда республики наши возжаждут самостийности, - предугадал я, - то некоторые лидеры призовут к вооруженной борьбе.
Но их вычислят по шороху дыхания, по запаху пота, по выжженной земле за спиной.
Ракеты с ядерной начинкой не промахнутся.
Воронки радиусом в несколько километров – этого ты хочешь? – осудил его чудо-телефоны.
Переговаривались через крепостную стену; передавал осажденным нехитрую снедь.
И своим снадобьем щедро сдабривал заплесневелые куски хлеба.
Опять его изыскания не выразить простой и ясной формулой – пусть как следует постарается.
Для этого распахнул еще одно окно.
Институт возвели на разломе земной коры.
Под тяжестью нашей подозрительности рухнули строения.
Директора под конвоем увели на допрос.
И уже выстроилась расстрельная команда.
От долгой работы докрасна раскалились стволы автоматов.
И выжить можно, только укрывшись в пещере и завалив камнями вход.
- Проговорился – предал Родину, - заклеймил я предателя.
- Не кровью – какой от нее прок, но гениальными прозрениями искупить свою вину, - предоставил последнюю возможность.
Неверные, шаркающие его шаги.
Насколько проще с рядовыми исполнителями: заготовить столько-то древесины, добыть рекордное количество угля.
Но как заставить изобрести новое оружие?
Я попытался.
Перо нацелилось и зависло над бумагой.
Затаился, но оглох от оглушительных ударов сердца. Но все же разобрал за этим грохотом.
Перо вонзилось.
Брызнули бумажные осколки.
Или ядовитые цветы разбросали споры.
Прикрылся, чтобы не попали на лицо и одежду.
Но они прилипали колючками репейника, прожигали кожу и впрыскивали отраву.
Или обрывки бумаги ложились снежными хлопьями.
Побрел среди льда и торосов.
Захолодела душа или замерзли пальцы. Фаланги распухли, потом почернели, гангрена в несколько дней сведет в могилу.
И надо успеть, хороши любые методы.
Некогда рыдать и разбираться.
Если не найти и не активировать послание, Земля сгинет в огне атомного распада.
И в Галактическом содружестве возникнет зияющая брешь, и уже ничем не заполнить ее.
Совершенное создание включает не только добро и справедливость, но в микроскопических дозах должны присутствовать зачатки злобы, ненависти, зависти и тяги к убийству.
И только от нас можно получить ценные эти компоненты.
Я не злобный, чужд ненависти, не завидую и не склонен к убийству.
Но если потребуется для спасения человечества, переступлю через непреодолимые запреты.
С пыточными орудиями побрел к другому дому; пузырек со снадобьем давно опустел; приглядывался к лужам – не поднимается ли над ними целительный дымок?

41. И опять затаился у заветных дверей, но она разобрала и устремилась на шорох.
И когда отталкивалась от Земли, не оставалось следов или, наоборот, глубокие вмятины обезобразили поверхность.
Заранее приготовился к встрече: большими пальцами растянул уголки губ и содрал с них коросту.
И сглотнул густую горькую слюну, задержал дыхание и задохнулся.
А когда дверь отворилась, различил пятно лица в темном проеме и постарался сфокусировать зрение. Со скрипом провернул лимб настройки.
И уронил изумленные руки.
Моя ровесница; на всей планете не хватит камня засыпать глубокие провалы, что остались после проседания почвы – не обнаружил этих ущелий.
Гладкая нежная кожица лица, едва заметная синева вместо ночной черноты подглазий.
А глаза не выцвели, их не затянуло белесой мутью, но ослепила яркая желтизна изготовившегося к прыжку зверя.
Вздулись тугие мускулы.
Маняще нацелились холмики грудей. Вершины их потемнели.
Невольно ощупал свои члены.
Изготовился к позорному бегству ради спасения презренной жизни.
Когда гибнет человек, гибнет и мир, и не восполнить эту потерю; можно утешиться дешевой этой сентенцией.
Не надо убегать, но поверить и отдаться своим чувствам.
Плоская равнина живота, и ни одного изъяна в благодатных этих землях.
Но вулканы уже готовы выплеснуть лаву – обжигающей волной желание разлилось по долине.
Ручеек зародился на холмах. Но когда воды стекли с них, еще явственнее выступили вершины.
Ощупал свою грудь, мои игрушечные соски не отвердели под неловкими пальцами.
Но губы разбухли от прихлынувшей крови, разодрал их, или кровь и лимфу выдавило из пор.
Лишь на мгновение ушел с равнины, а когда вернулся, огненный поток скатился на бедра к чудной впадине в ворохе каштанового волоса.
Зажмурился, чтобы не ослепнуть.
Ошибочно повторяя ее действия – выпростала руки, они надвинулись, и не увернуться от желанных объятий, - опять ощупал члены.
Запустил руку под ремень, пальцы заплутали в потном и спутанном волосе.
Но пробились и отшатнулись от восставшего мужского достоинства
Мог и не проверять, материя лопнула под напором плоти.
Не опозорюсь, как некогда с соседкой, не сожрет самка богомола.
А если и сожрет, то желанна гибель в ее объятиях.
И когда поглотят вывернутые наизнанку губы, то благословлю эту муку.
Ради спасения человечества вернулся утешить дряхлую развалину.
А она поверила и воспрянула.
Сбросила драконью чешую, которая обметала за пустые годы.
И пусть изранили жесткие чешуйки, но еще можно успеть наполнить сосуд самым изысканным лакомством.
Под чешуей таилась девчонка, что не позарилась на генеральские эполеты и на военные трофеи, но среди многих выделила неудачника.
Пышно расцвели мои фантазии.
Пчелы и мошки не отравятся на этом медоносе, и не иссякнет жизнь.
Или вспомнил мать, хотя запретил вспоминать и отчаиваться.
Тоже заплутала и сошлась со стариком, тот помолодел и окреп от ее заботы.
Настолько, что не выдал нас и под изощренной пыткой, предпочел повеситься в камере.
И моя избранница волшебным образом сбросила груз лет, а я, наоборот, обернулся опытным и прожженным совратителем.
И когда она потянулась жаждущим телом, увернулся от алчущих объятий.
Чтобы игра наша достигла апогея, и когда станет невтерпеж, когда от прихлынувшей крови полопаются члены, когда каждое движение отзовется болью в поверженном теле, когда гибель неизбежна – восстать из праха.
Зажмурился и прикрылся ладонью в любовной игре, послушно повторила она мои жесты.
Искали во мгле памяти.
Натыкались на чужие лица и отдергивали опаленные руки.
Ничего не было до нашей встречи, а если случайно проваливались, то выбирались из самых глубоких воронок.
Не желал знать, откупался дежурной бутылкой, но прислушивался к пьяному материнскому бреду.
Уходил в горный замок, каждый раз прощалась с ним, легендарной Пенелопой ткала и распускала погребальное покрывало; а когда он возвращался, то слизывал мои слезы.
Но однажды не вернулся, и слезы иссякли, и бесполезно цепляться за боль воспоминаний.
Так можно сойти с ума, она и попала в дом скорби; стены его покосились и пошли трещинами от наших бед.
И бывает, что капля переполняет чашу, ее капля переполнила, дом рухнул, никто не выжил.
А мы не заметили этой потери, Власть разровняла смертное поле. Разбила парк над расстрельным рвом; деревья не растут на костях, саженцы уронили листья.
Любовь смертна, как смертны и мы, и горька доля того, кто переживет своего избранника.
И не надо безоглядно отдаваться порывам и чувствам; напрасно ищем мы во тьме.
Но между телами проскакивают искорки, покалывают и жалят.
И чем ближе подбираемся, тем сильнее укусы; если не сольемся, то испепелит молния.
Любовь смертна, но без нее тем более погибнешь или заплутаешь в пустыне.
Или сокрушат разряды, и нет мочи терпеть эту пытку.
Сошлись пальцы, запястья и предплечья.
Ее груди растеклись по моей груди.
Одна кровеносная и нервная системы, одно дыхание, одно сердце.
Но есть и отличие, из-за него тянемся друг к другу. И восходим на эшафот и благословляем карающую длань.
В тесной прихожей немыслимо изогнулись заправскими гимнастами.
Победное выступление после долгой подготовки, и восторженно рукоплещет публика.
Или девочка мечется по камере, разобрал я на исходе сил.
Вскарабкался на вершину, больше не надо надрываться и рисковать жизнью.
Лавины сошли, не погиб под камнепадом.
Полной грудью вдохнул разряженный воздух высокогорья.
Навечно бы остаться на вершине.
Но придется вернуться, и людской водоворот подхватит и закружит делами и заботами.
Изможденное ее лицо; перехватила мой взгляд и прикрылась. Потом сдернула с постели простыню.
- Когда так смотришь на меня…. – взмолилась женщина.
- Разве не вдохнул в тебя жизнь? – самонадеянно спросил я.
Или она вдохнула, и смог одолеть кручу.
- Никогда не смотреть? – пошутил, высматривая иные вершины.
- Потом, когда очнусь….Вот еще, никогда не очнусь, - отказалась она.
- Это не просто талисман, неиссякаемый источник, - закинул я пробный камень.
Если она догадается, о чем я говорю…
- Нет, - догадалась и отринула женщина.
- Только тогда навечно останусь с тобой, - усилил конструкцию.
- Хотя бы месяц, неделю, несколько дней, - позвала женщина. – Навечно, - согласилась она.
- Лучше отдай, - подступил ночным грабителем.
- Все для тебя, - распахнулась женщина.
Прошло несколько минут после падения в пропасть, за эти мгновения не собрать себя из осколков.
А она выстояла и сумела, и уже не нужна простыня.
Бесстрашно скинула покровы.
Опять затопило желание.
Чтобы выстоять, нащупал запястье и впился зубами. Горло забило шерстью и обрывками кожи.
Отдернул искалеченную руку, капли крови с шипением упали на пол.
- Кто тебя обидел? – испугалась женщина.
- Конная лава, размозжило копыто, - придумал я.
- Перевяжу и заговорю боль, - придумала женщина.
- Только с талисманом можно выстоять, - повторил я.
Не нашла аптечку, располосовала простыню; отшатнулся от ее участия – так мать врачевала отца, когда избитый и истерзанный возвращался он из горного замка.
- Попали под каток, любовь отсрочила гибель, - вспомнил родителей.
- Моя любовь, - сказала женщина.
- Придумали столько средств для признательных показаний, скоро узнают о шаре и захотят использовать в корыстных целях; отдай мне, я не признаюсь, - попытался спасти ее.
- Нет шара, - упорствовала женщина.
- Если хочешь меня…, - предупредил обманщицу.
И вгляделся в лицо, желтизна дна едва проглядывала в мутных водах.
- Возьми все… Кроме дочки, - взмолилась женщина.
Будто могла предложить нечто особенное.
- Стоит выйти на улицу и свистнуть…, - предупредил я.
Проколотым воздушным шариком сдувалась после каждого обвинения.
- Или просто поманить пальцем…
Не такой большой и высокий, но громадиной возвышался над ней.
- Столько отчаявшихся и жаждущих, - не ведал жалости.
- Все знают и умеют, прошли уличные университеты, - описал их достоинства.
- А ты напрасно надеешься возродиться на закате, - добил старуху. – Но даже высосав все соки, не вернуть утраченную молодость.
Полураздавленным гадом копошилась у моих ног.
И каждое слово огнем выжигало душу.
Ради спасения человечества принял и благословил эту муку.
За все надо платить, - напомнил старухе. – Если хочешь заполучить мою игрушку, отдай самое ценное.
Еще не добил ее, из последних сил рванулась к железному ящику.
Дверца отворилась.
Холод вечной мерзлоты принесли пожелтевшие инструкции и предписания.
- Сначала жила под мужем, потом по бумажкам, и что осталось? – спросила женщина.
- Они научат нас и помогут, - поведал о Вершителях. – Чтобы каждый рос от своего корня. Ради этого оплодотворили планету.
- Пустая жизнь, - вгляделась она в прошлое, настоящее и будущее.
Подобрала и разорвала листик. Взвились изгаженные чернилами обрывки.
Разобрал за снежной пеленой.
Девочка распласталась по двери в соседней комнате.
- А я знаю, но не скажу, - приманила меня.
- Сама лишила нас будущего! – обвинил я женщину.
Загрохотал и ударил, чтобы за грохотом и болью не услышала нашу торговлю.
- А что ты знаешь? – спросил девочку.
Столько обрывков, что снег поглотил город.
- Насытился и отвалился от кормушки, - обвинила женщина.
Не такой уж и обильный корм, пришлось зажмуриться и зажать уши.
Вообразить и придумать. Но ненадолго хватило воображения.
До боли в глазах всмотрелся в минувшие годы.
Чтобы девочка вспомнила до мельчайших подробностей.
Чтобы уловить малейшую фальшь в ее признаниях.
- Выкрала этот шарик, он такой красивый, словно слиплись цветастые бабочки, - придумала девочка.
- А что потом?
- Что ты дашь за него? – спросила вымогательница.
Так долго договаривались, что женщина услышала.
Звери обычно боятся человека. Но когда тот покушается на звереныша…
Клыки обнажаются, из подушечек выступают когти. Мускулы сжимаются тугой пружиной.
Отшатнулся от ее оскала.
Усмиряют не кнутом, а пряником. Любое существо откликнется на нашу ласку.
Или опять различил женщину под драконьем обличьем.
И ненужная эта зоркость могла перечеркнуть мои планы.
Перечеркнула и уничтожила.
В соседней комнате девочка напрасно простирала руки.
В доме скорби стены пошли трещинами и покосились; затаптывая падших, обитатели устремились к дверям.
У животных сильнее всего развит половой инстинкт, нас же обуревает жажда жизни.
Выжить и обрести бессмертие, для этого годятся любые средства.
- Испытал тебя, ты с честью выдержала, - привычно обманул женщину.
Или себя; нас так часто обманывали, что правда давно смешалась с вымыслом.
Самое лучшее и совершенное общество, надзор и сыск – основа созидания, равные условия для всех граждан, всего можно добиться покорностью и послушанием.
Нашептывать и лизать задницу, сообразили самые ушлые.
- Если еще раз испытаешь, я не выдержу, - просто и откровенно призналась женщина.
Была отработанным материалом; забыла или не знала о шаре; напрасно запрокинула голову – груди ее нацелились осадными орудиями.
Живот двумя тяжелыми складками наполз на бедра, а те захватанной и измятой плотью заслонили лоно.
И если немедленно не принять противоядие…
Безоговорочно поверил девочке; если дети выдумывают, то их вымыслы основаны на реальных событиях.
Так Шлиман нашел древний город, вслед за ним раскопаю могилы.
Всего лишь выслушать и приголубить ребенка; но чтобы выманить ее из логова, надо избавиться от взрослого зверя.
Это раньше с рогатиной ходили на медведя или устраивали волчьи облавы, теперь другие времена и нравы.
И хотя обложил и обнес красными флажками, но возмутятся так называемые защитники природы.
Существуют более гуманные способы умерщвления, научат они.
Призовут к растительной пище, но на манер Васисуалия Лоханкина по ночам будут вылавливать из борща мясо.
- Есть другие методы, - проговорился я.
- Позовешь и за тобой на край света, - согласилась женщина.
Переговаривался с ее дочкой, насторожилась на наш шепот.
Но мы затаились, иначе погубит слепая материнская любовь.
Дети взрослеют, а матери до поздних наших лет готовы менять подгузники и подтирать попу.
Перемигнулись и приложили к губам палец.
- Послышалось, - привычно обманул я женщину.
Склянки мои давно опустели, но раздобыл более ядовитое снадобье.
Лишь вкратце ознакомил учителя с грядущей разрухой.
Перестали выплачивать даже самое крошечное пособие.
И бесполезно с протянутой рукой стоять на паперти.
Это только в благополучном и устоявшемся обществе филантропы поделятся малостью с голодными и нуждающимися.
Но когда все тянут руки и для пущей убедительности обнажают многочисленные болячки…
Зияющие язвы, в гнили копошатся черви.
Кое-как обработанные культи.
Тележки с обрубками человека.
Отгремела третья мировая, мы давно утратили боевой пыл и проиграли.
Победители обнесли лепрозорий глухой стеной. Предоставили возможность умирать за колючкой.
Импровизированные рынки среди руин. Продают все и вся, деньги обесценились, вернулись к натуральному товарообмену.
Когда я усомнился в эффективности снадобья, продавец представил веские доказательства.
В подпольную кремлевскую лабораторию со всей страны собрали лучших отравителей, не побрезговали и колдунами с их безобидными мухоморами.
Сам вычерпал в той вонючей яме, придумал продавец.
Пригубил из стопки, или трепещущими ноздрями втянул порошок, или перетянул руку жгутом и всадил иглу.
Выступила пена, задохнулся и рванул на груди рубаху.
Рухнул как подкошенный, взметнулась пыль, ударили осколки камня.
И можно просто так забрать товар, я заплатил, как договаривались.
Среди развалин нашего института подобрал секретные отчеты.
Их не успели сжечь перед прочтением, пусть процветающий Запад в очередной раз воспользуется нашими разработками.
Чертежи и подробное описание работы вечного двигателя.
Таковой уже существовал в Египте, рабы черпали воду и с ведрами тащились на холмы с дворцом императора.
Или прожекты о преобразовании нашего севера.
Хранилище атомных отходов в толще вечной мерзлоты. Если льды когда-нибудь растают, пусть разбираются наши потомки.
Будто не прекратится жизнь на обреченной планете.
И только чертополох вырастит в радиоактивной пустыне.
Вершители не доглядели; чтобы не повторилась трагедия, изолируют мертвую планету.
Поэтому наркодилеры заполонили город. Более всего промышляли по школам и училищам.
Первую дозу предлагали бесплатно.
Некоторые поддавались их уговорам.
А через несколько месяцев выгребали из разоренного дома все барахло.
И по ночам выходили на промысел.
Так ослабли после многочисленных возлияний, что любой мог сокрушить их укоризненным взглядом.
Вместо этого послушно распахивали баулы, а женщины готовы были заплатить более привычным способом.
Но под дулом предмета похожего на пистолет с мясом выдирали серьги, а мужики вспоминали о своих заначках.
Поэтому я достойно рассчитался за отраву.
И когда женщина приникла с прощальным поцелуем, не изломал ее в смертельных объятиях.
Вцепился в волосы и запрокинул голову.
Мне вцепились, с грохотом обвала лопнули шейные позвонки.
Пальцами надавил на щеки.
Так надавили, что те порвались пересушенным пергаментом.
Рот распахнулся, преследователи не отшатнулись от болотного гнилостного запаха.
Вспух и лопнул пузырь; так пахнет в солдатском нужнике, когда годами не вычищают выгребную яму.
Дерьмо вспучилось и выхлестнуло на дощатый настил.
Или некогда закатывать рукав, прицелился и вонзил через одежду.
Смертельное зелье разлилось по телу. Онемели ноги и затылок.
Голова не так уж и нужна – помните, еще названный мой отец придумал заменить ее кочаном капусты и заменил многим правителям, - все наши действия запрограммированы и расписаны до мелочей, но на ватных ногах не доковылять до лежанки.
Я едва удерживал ее слабыми руками.
Или полными горстями зачерпнула она жизнь.
И если в молодости только расцветаешь от этой полноты, то бурное осеннее цветение предшествует распаду и гибели.
Чулком слезла кожа, обнажились мышцы и сухожилия.
Так на конвейере обрабатывают цыплят. Сначала оглушают разрядом электричества, потом шпарят и ощипывают.
Оглушил осенним расцветом, но и сам не выстоял в холоде нашей жизни.
Обмякшее тело потащил к лежанке
Но уронил бесценный груз.
Земля содрогнулась, застыл и прислушался.
Девочка забыла о нашем уговоре, отыскала карандаши и бумагу.
Но остался черный и красный грифель – траурные ее цветы истекали кровью.
Или кровь наша почернела, и не очиститься от грязи.
Волоком дотащил женщину до нар.
Так наши предки перетаскивали суда. Подкладывали бревна, оставалась просека в разливах пота и крови.
И на питательном бульоне уже тогда произрастали ядовитые цветы.
Или не доработали Вершители: создали нас из дефектного материала и переборщили в зачатками агрессивности.
Вместо того чтобы губами прикоснуться к холодному лбу, набросил на нее одеяло.
Различил и под ним.
В шкафу откопал куртки и пальто.
Все это навалил на могилу.
Разровнял землю, та уже не проседала над расстрельным рвом.
Не осталось следов, а значит ничего и не было, а пригрезилось больными ночами.
Жизнь продолжается, дети подрастают, пока еще рисуют ядовитые цветы или строят воздушные замки, но уже приглядываются к нашим играм.
На цыпочках подкрался к ее двери.

42. Она тоже подкралась, от тяжелых наших шагов сотрясалась земля.
Десятки засовов, не одолеть их.
Пухлые ее пальцы безнадежно царапали железо.
Заусеницы впивались и калечили.
Отказаться от бесполезных попыток и смириться с судьбой, как отказались и смирились многие.
Не выбраться из накатанной колеи.
Ежедневные привычные упражнения.
Продрав глаза и смочив лицо, утешиться крепким чаем. Вместе с другими трястись в переполненном общественном транспорте. Отравлять своим дыханием и задыхающимися легкими впитывать отраву.
Измятого и истерзанного выкинут тебя на остановке. Под проливной дождь, или в снегопад, или в обжигающий зной.
Испуганно ощупал себя, банным листом прилипло пропахшее потом белье.
Так саданул по железке, что осталась вмятина.
Или девчонка истончившимися и ловкими пальцами вставила отмычку в замочную скважину.
До сигнального звонка проскочить проходную и порадоваться очередной удаче.
С умным видом разложить на столе бумаги.
Минутное задание растянуть на неделю.
Зажать уши и зажмуриться, но не укрыться.
Что и как сказала соседка, какую заразу подхватил в школе и на улице ребенок.
Или некто нахально проводил до подъезда – сказочный принц выбирает достойную подругу.
Если мала туфелька, обрубить пальцы или отхватить ногу.
А еще поражение нашей команды; о чем думает и умеет ли думать тренер, я бы на его месте…
А еще окончательно распоясались и потеряли остатки стыда и совести проклятые империалисты – ненавидят нас и завидуют нашему могуществу.
Как всегда по призыву партии и правительства выйдем на ноябрьскую демонстрацию, прикроемся портретами и транспарантами.
А если примем на грудь, ярче вспыхнут праздничные огни.
Чтобы не поглотила трясина, попытался распахнуть дверь.
Но предупредил девчонку: напрасно она спешит окунуться в нашу грязь.
- Ядовитые цветы заполонили планету, - повторил в сотый раз, скулы свело от набившей оскомину легенды.
- Отравленный мед нашего воображения… Если прорвешься к нам, то попадешь в пустыню.
- Я видела, - сказала затворница.
- Что? – спросил я.
- Как вы вместе… В прихожей и в комнате.
Каждое слово вонзалось раскаленным штырем, я содрогался от боли.
Детский голосок окреп и обрел силу ураганного ветра. Напрасно я запахивался в изодранные одежды.
- И не осталось зверюшек, передохли кошки, собаки и крокодилы, - смешал все в одну кучу.
- Нет, крокодилы выжили, и если ты зазеваешься…, - предупредил ее. – Как я зазевался.
- А что после демонстрации? – прозорливо различила она.
Пристрастно вгляделась, заглянула в самые потаенные складочки, выгребла из зловонных ям.
Дождаться перерыва и влить в себя бурду комплексного обеда.
И до одурения курить на лестничной площадке.
Здесь принято обсуждать достоинства той или иной кобылки, специалисты учат пользоваться хлыстом и шпорами.
Окна забраны решеткой и не выброситься во двор.
После работы утешиться у пивного ларька.
Ноги все глубже вязнут в песке, морщины все безжалостнее уродуют лицо, некогда упругие члены все больше напоминают студень.
От понедельника до субботы, от аванса до получки, от воскресения до праздников, от отгулов до отпуска; наконец подставить искореженные подагрой пальцы под тоненький ручеек пенсионного обеспечения.
Вкусить эту горечь и заесть ее пустыми воспоминаниями.
Не за что зацепиться взгляду; костяшки домино со стуком выпадут из ослабших рук.
- Этого ты добиваешься? – из своего укрытия спросила она.
Голос окреп, навалился набатным гулом.
Вспомнил колонию простейших, ученый ошибся, не три а сотни поколений уйдут на преодоление привычного нашего равнодушия, и ни одной кочки на болоте.
Или персональные компьютеры и беспроводные телефоны.
Этими достижениями прежде всего воспользуются правители, чтобы укрепить свою власть.
И напрасно мы будем подбирать крохи с праздничного стола.
Народ не нуждается в подобных ухищрениях, решат правители, пусть останутся в неведении.
И как некогда сдавали приемники, чтобы не смущала вражья пропаганда, так избавимся от этих игрушек.
Подобрали на улице или подкинул враг, но согласно вашим указам…
Выплавим больше стали для пушек, снарядов и ракет.
- И ты хочешь окунуться в этот мир? – испытал я девочку.
- Когда вдвоем, то не страшно, - сказала она.
- Вдвоем…Где найти свою половину? – спросил я.
- Две пчелки вместе, две птички, два зверька, - сосчитала девочка.
- Не было такого.
- Ты с матерью… Я тоже хочу, - едва разобрал ее шепот.
- Это как кровосмешение, понимаешь?
- Плевать, - отринула она условности.
- За совращение малолетних…, - отказался я.
- Я большая…Изначальная женская мудрость, - придумала она.
- Жажда и похоть, - поправил ее.
- А ты разве не жаждешь?
- Уже напился.
- Из пересохшего источника, - не поверила она.
Увидела и повзрослела, напрасно я пытался уйти от неизбежного.
Или испуганно поглядывал на постель; надзиратель затаился под куртками и одеялом.
Но кони похрапывали и стучали копытом.
И все тоньше стена, которой отгородился от другого зверя.
Преемственность поколений: гиена насытилась и призвала детеныша.
Тот выполз и нацелился когтистой лапой.
И не укрыться в этой пустыне.
Осторожно отступил от ловчей ямы.
Девочка разобрала крадущиеся мои шаги.
Но не всполошилась, из рукава вытряхнула козырную карту.
- Шар, - скучно и буднично сказала она.
- Нет его, я все придумал. – Споткнулся и насторожился.
- Спрятала и никому не сказала, - приманила девочка.
Или рухнули стены, камни упали и придавили.
Или оглушили обухом топора.
Задохнулся и выхаркнул остатки зубов.
Или посадили на цепь и запалили костер. И не избежать неминуемой гибели.
Понурившись и волоча ноги, вернулся к дверям.
Обожгло воспаленное ее дыхание. Огонь пробивался сквозь щели и замочную скважину, дым выедал глаза.
- А мне скажешь? – хрипло спросил я.
- Если научишь, - приманила она.
- Чему?
- Всем вашим взрослостям, - придумала девочка.
- А как же изначальная женская хитрость? - вспомнил ее слова.
- Мудрость, - поправила она.
- Нет, - отказался я, но пальцы нащупали задвижку.
Не было засова, как не было камер, в которые нас посадили, мы сами придумали, подчас выдумка вернее и надежнее реальности.
Двери отворились.
Вспомнил дом скорби. Завалили в нужнике или в подсобке. Блаженно улыбались и облизывались насытившиеся самцы.
Воспитали в этом доме, не научили жить за воротами.
Оглушит и опьянит воздух так называемой свободы.
И когда провозгласят новые порядки, слепыми котятами будем тыкаться по углам коробки. И подставлять шею под привычное ярмо, и умолять вернуться к былому.
Пусть прибьют и накажут, зато накормят, а за примерное поведение сведут в бордель.
Вгляделся в слезах и в дыму. Различил испуганную девчонку, на лбу и над верхней губой вспухли капли пота.
Простенькая ночная рубашка с глухим воротом.
Синева на дне глубоких колодцев.
Зачерпнуть и напиться из этих источников.
Придумывал и цеплялся за выдумку.
Разыскивал женщин, хоть чем-то похожих на мать.
Не надо искать, просто оглядеться.
И если она ответит на твой взгляд, приветить ее улыбкой.
Вместе с ней прыгать через веревочку или играть в дочки-матери, повзрослеть за этими играми.
- Ты правда ничего не сделаешь со мной? – спросила девчонка.
- Если ты сама не захочешь, - откликнулся я.
- Все хотят? – испытала она пришельца.
- Не знаю, наверное.
- И в этом смысл жизни? – придумала она.
- Вера, Надежда, Любовь, - вспомнил я исконные русские имена.
- Все вместе, - согласилась она.
- Это из-за шара, - признался я, но тут же пожалел о неосторожных словах. – Чтобы спасти человечество, - оглушил ее громким заявлением.
- Человечество состоит из людей, - сказала она.
- От чего тебя спасать? – нарочито удивился я.
- Врач сказал: если полюбят лягушонку…
- Возьмут, - поправил я.
- Пожалеют, - нашла она приемлемое определение.
- Мне всех жалко, - согласился я.
- А мне зверюшек.
- Приперся к тебя бездомным псом, - осчастливил девчонку.
- Если ты заслужишь, - сказала она.
- Как заслужить?
- Получишь шар. – Торговались как на базаре.
Но за торговлей все более познавали.
И ниточки, что связывали нас, постепенно оборачивались канатами.
Долго хворала, поместили в больничный изолятор. А теперь торопилась наверстать упущенное.
А я пересохшей губкой впитывал научную премудрость. И пока другие бездельничали и наслаждались жизнью, все глубже зарывался в учебники.
Одновременно выздоровели и вгляделись.
Холщовая рубаха, наверное, подобные носили монахини, умерщвляя плоть.
- А у тебя изодранные одежды, - откликнулась она.
- Снять? – спросил я.
- Если мешают, - согласилась девочка.
- А тебе мешают?
- Я сниму, но ты не смотри, - придумала она.
Послушно зажмурился, но подглядывал сквозь размытые черточки ресниц.
Тоже сдирал пропахшую потом, заскорузлую одежду и прикрывался необязательными словами.
- Это как на пляже, когда от жары плавится песок. Нагота прекрасна, древние не стыдились, это потом осудили развратные церковники.
- Чтобы вместе излечиться… Тоже болел… Человечество состоит из отдельных частиц… Если мы излечимся…
Разделся и замолчал, прислушался к жизни леса.
Волчица игриво покусывала матерого самца, глухари распушили хвост в любовных играх.
Под хрустальной оболочкой шара скрипуче проворачивались звезды.
Или со скрипом поднял руки, чтобы распахнуть глаза, не разобрать за частоколом ресниц.
Распахнул и посмотрел, тело ее ослепило.
На пронзительном свету нащупал ее руки.
Пальцы вскарабкались предплечьями, плечами и ключицами; тело ее обжигало и было прохладным, притягивало и отталкивало.
Но преобладало тепло и притяжение.
И не надо уламывать и уговаривать; извечный закон жизни – если отдаться инстинктам…
Едва не спугнул нелепыми словами.
- Если будет больно…
Губы ее запечатали поганый рот.
Вошел в нее и растворился, или она приняла и растворилась, или обернулись единым организмом; кулачки ее ударил по спине, потом вонзились ногти, потом бессильно опали руки.
Короткий отдых в бесконечных блужданиях, и пустыню почти не видно за зеленью.
Руки ее опали, члены мои обмякли; грохотом колес и скрежетом тормозов навалились преследователи.
В соседней комнате женщина прижала к лицу подушку.
Предал ее, как многократно предавали меня.
Не задохнулась, тогда закусила запястье; и на моем остались следы зубов.
Вонзила когти и порвала спину; и мое тело в шрамах.
- Что ты сделала, дочка? – воззвала из своей ямы.
Пыталась выбраться, но осыпались земляные стены, скатывалась на дно.
- Вот еще, - откликнулась девочка, но не протянула руку.
- У меня не будет других, а ты молодая, найдешь, - взмолилась мать.
- Вот еще, уже нашла, - не пожалела ее дочка.
- Родила и вырастила.
- Вознамерилась навечно облачить в ползунки и в слюнявчик, - обвинила девочка.
- Обстоятельства, - оправдалась мать.
- Вот еще, ты отработанный материал, - окончательно добила ее дочка.
- Пожалей.
- А ты меня жалела? Из-за тебя жили в нищете и в горе, - оттолкнула ее девочка.
А когда та добралась до края ямы, каблуком ударила по пальцам.
В одночасье повзрослела; неокрепший организм надорвался от многообразия нашей подлости.
Пустыня вплотную подступила к оазису.
- Все наше добро раздала нищим, - вспомнила девочка.
- Медяки, - прохрипела женщина.
- По капельке и по зернышку…, - сосчитала обвинительница эти копейки.
- Чтобы очиститься, вымолить тебя, - оправдалась убогая.
- Вот еще, - усмехнулась девочка. – А если не хватит денег, украсть, как воруют все, - научила женщину.
- Нет, - отказалась та.
- Для этого становятся начальниками и надзирателями.
- Честь, совесть… - Ухватилась убогая за пустые понятия.
- Поэтому сошлась с мальчишкой? – добила ее дочка.
- Забыли о возрасте, - едва слышно прошептала старуха.
- Забыла обо мне! – вынес обвинитель окончательный приговор.
Зажал уши и зажмурился – видел и слышал.
Присяжные накоротко посовещались.
Напрасно поверженный боец взмолился.
Император опустил вниз большой палец.
С лопатой подступила к яме. Лезвие с чавканьем вонзилось в жирную землю.
Иногда попадались червяки, не подбирала их.
- Он меня излечил, он, он! – приговаривала она.
Как заклинание; все громче и отчаяннее, чтобы за этим грохотом не различить мольбу и жалобу.
Загнанных лошадей пристреливают, под пиджаком нащупал пистолет.
Прицелился и выстрелил, сточенный боек не ударил по капсюлю, а ствол был залит свинцом.
Даже не встревожилось воронье или обленившиеся птицы разучились летать.
Обернулись стервятниками; неуклюже переваливаясь на кривых лапах, подобрались к могиле.
Из-под перьев проглядывала голая морщинистая кожа, в морщинах копошились паразиты. Глаза затянуло мутью.
Зажал рот обеими руками и отступил от трупного запаха.
- Теперь тебе не нужна старуха, - позвала и надвинулась обезумевшая женщина.
- А мне не нужны гады и зверюшки, - окончательно выздоровела она.
Или доконала болезнь.
Обернулась хищницей, клыки и когти нацелились.
- Нет, на могиле…, - попытался ее урезонить.
Земля еще шевелилась, на шаткой палубе как можно шире расставил ноги.
- Везде, а на могиле еще трепетней, - подступила женщина.
Нащупал кнут и ударил, хлыст со свистом рассек воздух.
Запрокинула голову и разбросала руки.
Или вонзил кулак, или зубами впился в ее плоть.
- Еще! – приказала она.
Или сама ударила, кожа лопнула, брызнула кровь, песок впитал ее.
На могиле или на поле брани среди стонов раненых и умирающих.
Презрев условности, под тоскливый вой стервятников и падальщиков.
Близость, больше похожая на битву; победили и проиграли в этом бою.
Еще два трупа среди многих.
Но когда стервятники нацелились выклевать глаза, отогнали торопливых птиц.
- Надо идти, - попытался я вырваться.
И не узнал свой голос, прохрипела труба старинного граммофона.
- Иди, - милостиво разрешила она.
Словно звякнул колокольчик, неужели не потрескались ее колокола?
Или высосала соки и разбухла гигантской пиявкой, но не впрыснула целительные ферменты.
Яд изнутри разъедал плоть.
- Иди, - разрешила живому трупу.
Но опутала веревками, они вонзились и порвали мускулы.
Запеленала в смирительную рубаху, гвоздями приколотила к кресту, бросила в каменный мешок и стерегла цепным псом.
Некоторым суждено идти по трупам – и нельзя остановиться и оглянуться.
Цель оправдывает средства, с трудом вспомнил ради чего убивал и предавал.
И сколько надо погубить людей, чтобы осчастливить оставшихся?
Хотя бы одного человека, кажется, выбрал такого из множества недостойных претендентов.
Себя – любимого и единственного, но тут же отмел эту кандидатуру.
Ради человечества, и пусть дорога твоя выстлана трупами.
- Куда идти? – переспросил своего палача.
- Спасать негодное человечество, - угадала она мои мысли.
И не сосредоточиться, достойно не ответить на отупляющем звоне ее колокольчика.
- Ты позволишь?
- Вот еще, ну конечно, если не наигрался в детстве.
Извечная женская мудрость: намечают жертву и прикидываются невинными овечками.
И хочется лицом зарыться в мягкое руно.
Но шерсть вонзается смертельными колючками. Впрыскивают парализующий яд и заживо пожирают.
- Иди, посмотрю, как получится. – Наслаждалась и втаптывала в прах.
Даже помогла подняться: когда встал на карачки, каблуком размозжила копчик.
Пошатываясь и стеная, побрел, опираясь на неожиданно крепкое ее плечо.
Или вывела на поводке и напялила намордник. Железные прутья порвали щеки.
Побрел вместе с другими; старались не замечать своих собратьев.
Каждый в строгом ошейнике, а если рвались с поводка, шипы вонзались.
Некоторые убегали, в клочья раздирая мясо.
Но по чердакам залегли стрелки, приникли к окуляру оптического прицела.
Били наверняка, уже никого не покусают бешеные псы.
Враг подступил несметными ордами.
А мы, вместо того чтобы выторговать почетный плен, гонялись и охотились за своими.
Развратят вседозволенностью, предугадал будущее. Мнимой свободой выбора.
Из этого многообразия возьмем самое доступное. Возможность умирать в придорожной канаве, и прохожие равнодушно переступят через труп.
Чтобы этого не произошло, поплелся к своему учителю.
Собрал все звенья, осталось замкнуть круг.
Если он откажется, попытаюсь уговорить.
Для этого еще средневековые инквизиторы изобрели множество механизмов.
Плоть и разум наши пластичны и податливы.
Давно бы спас человечество, если б познал женщину.
Лучше поздно, чем никогда, вдвоем одолеем любые преграды.
- Купим лучших врачей, - прельстил ее светлым будущим.
- Уже излечил меня, - откликнулась пациентка.
- Тогда дворцы, яхты и машины! – Бросил к ее ногам все золото мира.
Глаза вспыхнули, не заслонился от этого огня.
- Когда мы надорвемся, когда самый замечательный наш строй развалится карточным домиком, когда возжаждем и более не сможем существовать в привычной бедности, когда-нибудь вскарабкаемся на вершину пирамиды! – предугадал будущее.
- Когда? – спросила она.
- Не знаю, скоро, - обманул я.
Глаза ее все разгорались, в неверном этом свете одолели пролеты изгаженной котами вонючей лестницы.

43. И опять крепостные ворота и надо хитростью выманить защитников.
Чтобы заново не наживать добро, а овладеть рухлядью.
- Враг захватил город, осталось несколько кварталов, где наше секретное оружие? – вопросил я в подземном бункере гибнущего царства.
- Придумайте что-нибудь, спасите! – подступил к ученым.
Потупились и беспомощно развели руки.
- Вот еще, есть лекарство от тоски и одиночества, - позвала женщина.
Он не откликнулся; замолчали и прислушались.
В подвале копошилась нечисть. Или квашня выплеснула из кадки. Разъела камень и плоть. Или пробурили глубокую скважину, под толщей льда скрывались реликтовые бактерии.
Когда европейцы попали в Америку, то аборигены вымерли от гриппа, а матросы вернулись с венерическими болезнями. И обезлюдили наши города.
- Две цивилизации борются за нашу планету, одна желает помочь, другой нужна голая земля, чтобы возродить на ней чуждую нам жизнь, если немедленно не вмешаться…, - придумал я.
- Тише, - приказала женщина.
Разобрали шорох бумаги, так шуршат крысиные лапы.
И если я предам еще одного человека…
Будто есть предел нашей подлости, и когда переступишь незримую черту…
Замордуют богини мщения, не укрыться от них.
Дописал и уронил ненужную ручку.
- Если ты не просочишься…, - предупредила женщина.
- Как? – Огляделся я.
- Больше не получишь. И останется подглядывать в женской бане и стенать об упущенных возможностях.
- Стоит выйти на улицу и свиснуть…, - вспомнил, как урезонил ее мать.
- Напрасно сорвешь голос, - предупредила женщина.
- Впрочем, по-своему счастливы и евнухи в гареме, - сказала она.
В кучу собрал бумаги. Но запропастились спички, разучился добывать огонь трением.
- Привел самую соблазнительную и пламенную! – соблазнил узника.
Женщина кокетливо оставила ногу, задралась коротенькая юбка, ослепила полоска тела.
- Только так можно отгородиться от действительности, - соблазнила узника.
- Гарпия? – попытался угадать ее имя.
Отмахнулась от моей проницательности.
Рубашка распахнулась на груди.
- Зарыться лицом в волшебную ложбинку! – придумал я.
Не отыскал спички, медленно и планомерно разрывал листки.
Женщина вооружилась плеткой. В жилы была вплетена проволока. Можно в несколько ударов перебить становой хребет.
- Слизывать сладостные ее выделения! – вспомнил недолгую нашу близость.
Рвал бумаги, так железом царапают по стеклу или перетянутыми струнами лопаются нервы.
Вздернула плеть.
- Это пустяки, была бы цела его голова, - взмолился о пощаде.
- Но если он засунет ее в духовку, или сиганет в пропасть, или бросится под поезд, или наглотается снотворного, или прищемит в дверях…, - перечислил убийственные возможности.
- Остаток жизни промаешься в нищете? – вспомнила женщина мои опасения. – На жалкие гроши, что выдает щедрое государство? Или с протянутой рукой стоять на паперти?
- Нет, - прохрипел я.
- Поделюсь десятой частью клада, - повысила она ставку.
- У человека должно оставаться что-то святое, - отказался я.
- Разве не предал и не погубил родителей?
Только показалось, что приманила сладким и желанным телом.
Но различил кольчугу или тяжелые латы. Руки оттягивало смертельное копье.
Наконечник нацелился.
Ощетинились все женщины.
Или обернулись самками богомола, что после совокупления пожирают своих напарников.
Под ногой лишь хрустнет сухая хитиновая оболочка.
- Так сложилась, - попыталась оправдаться ее мать.
- Погубишь всех, кто заступит дорогу, - ошибочно предугадала дочка.
- Возвысю гения! – придумал я. – По всему свету разнесу его труды и прозрения!
- Ау, где этот свет? – напрасно огляделась женщина.
Солнечное затмение случается раз в столетие – небо посерело, потом заплутал в потемках.
Завыли и сорвались с цепи собаки. А жеребцы разбили стойла. Коты ушли от хозяев, из подвалов выплеснула нечисть и нежить. Крысы и упыри поспешили покинуть обреченный город.
Или прошли несметные муравьиные орды. Голая земля за их спиной.
Или саранча встала на крыло, туча затмила солнце.
Или магма подступила к поверхности, или поднялась высокая океанская волна.
Тысячи тонн смертоносного оружия, что за века так называемого развития накопило человечество.
Вдали от эпицентра атомного взрыва остался оплавленный камень, в него впечатаны наши тени.
И если немедленно не вмешаются Вершители…
Ради этого отдался ее похоти.
А теперь пытал учителя.
Женщина посулила осчастливить его своим телом, от сладкоголосого обещания у деревьев свернулись листья, а над погостом зависло воронье.
- Мужское достоинство… - Сплюнула и презрительно растерла плевок. – У некоторых не поднять его и самым мощным домкратом.
Раньше, слыша подобные обвинения, испуганно ощупывал члены, но отмахнулся от пустяшных забот.
- Отдадим малую часть клада! – попыталась соблазнить его несметными сокровищами.
С скрипом железа по стеклу продолжал уничтожать вещественные доказательства, приглядывался к духовке и к взбесившимся автомобилям.
Или на оселке своего отчаяния оттачивал лезвие. И когда пробовал пальцем, оно вонзалось.
- Любое открытие – для войны и уничтожения, - разобрал сдавленный его шепот.
Вспомнил отца, тот сокрушался после каждого посещения горного замка.
Сотни обездоленных, мы – прежде всего жертвы обстоятельств, в лишних и ненужных людях, может быть, пропадают гении и провидцы, сокрушался он.
Кого врачуем? Какая польза от их всевластия?
В какую очередную авантюру заведет их гордыня?
Соглядатаи торопливо строчили в своих блокнотиках.
Чтобы по сигналу хозяина представить ему неопровержимые доказательства.
- По всему свету разнесем твои труды и прозрения! – подбросила женщина мою приманку.
- Вот еще, - шепотом выругалась она.
- Не для войны, но для счастья и покоя, - таким же шепотом соблазнил я учителя.
- Чтобы твой портрет напечатали во всех учебниках, и любая псина задирала на него лапу! – соблазнила женщина.
- Обманули и обманут, - откликнулся учитель.
- Сами разнесем благую весть по свету, - придумал я.
- Поздно, - отказался учитель.
- Лучше лекари вставят протезы, станешь прыгать похотливым козлом! – соблазнила женщина.
- Время можно повернуть вспять, - поделился я своей мечтой.
- Поздно было вчера, позавчера, на прошлой неделе, - откликнулся он.
- Не пропустишь ни одной юбки! – соблазнила женщина.
- Вернуться к истокам, - придумал я.
- А если предпочитаешь мальчиков…,- сладко облизнулась моя напарница.
Вспомнила о моем существовании и вгляделась.
Я закатил глаза, заложил язык под нижнюю губу, сморщил нос и оттянул мочки ушей.
- Есть мальчики, есть и завсегдатаи сумасшедшего дома, - подробно перечислила соблазнительница.
- Направил в прошлое вектор времени, вернулся к истокам, - сказал я.
- Всегда подозревал, что время обратимо, - откликнулся учитель.
Женщина вслушалась в нашу галиматью.
Одолела несколько классов, этого было достаточно, чтобы разобраться.
- А что у тебя? – суфлером шепнула на ухо.
А когда я отчаянно мотнул головой, распахнула пасть.
Капли слюны упали и прожгли кафель.
Не зря изучала жизнь козявок, многие из них после спаривания пожирали самцов.
Напомнила об этом.
- У тебя получилось? – послушно спросил я.
- Определенным образом сложить атомы…, - отбился он очередной невнятицей.
Женщина погрозила нам строгим пальцем.
Попробовала сама – всего несколько средств было в ее арсенале, - обожглась, предпочла загребать жар чужими руками.
Но напрасно угрожала узнику самыми суровыми карами.
Они не страшны разуверившемуся человеку.
И одолеть его можно только лаской и обманом.
- Если не одолеешь…, - предупредила она.
А когда я неопределенно пожал плечами, окончательно добила.
- Другие, более подлые и достойные получат несметные сокровища.
- Вернулся на полигон из командировки…, - слепил я цельную картину из отрывистых его воспоминаний.
Не отворил двери, но отшатнулся, женщина услышала и отчитала.
- Вот еще, состаришься в нищете, никогда не простишь себя за упущенные возможности.
- Жена и сын дождались, - придумал я.
Отец склонился надо мной, а мать приникла к сильному его плечу.
И не отыскать более счастливой семьи.
Хозяин нахмурился: его рабы стелились у ног, не совладал со своей женой и детьми.
- Но так долго дожидались, что повзрослели и состарились за эти годы.
- Мне прикинуться? – разобрала женщина мою игру.
- А ты сможешь?
- Вот еще, столько лет наблюдала за матерью.
- Ты не вернешься к этой старухе? – невпопад спросила она, но тут же справилась с минутной слабостью.
- Только попробуй! – предупредила преступника.
Несколько смелых мазков – глухое платье, похожее на монастырское одеяние, траурный платок, скорбные складки.
Не зря я предупредил учителя: их натаскали в разведшколе; поздно отступать и прятаться, уже ввязались в смертельную игру, должны переиграть даже ценой гибели; если один погибнет, другой обязательно доберется.
И осчастливит человечество.
Выживет молодой и сильный, и пусть потом за благую весть распнут на кресте – так издавна благодарим мы своих спасителей.
Спутница моя обернулась побитой жизнью женщиной, а я попытался отринуть гнетущие заботы и удручающие поражения.
- Принес гостинец? – давешним мальчишкой спросил у отца.
- Разве найдешь в их темной душе, - отшутился тот.
- Покорил материю? – осторожно предположил я.
- Уедем отсюда, - предложил молодой ученый.
- Куда? – спросила жена.
- В самые глухие леса, в старообрядческие скиты, наверное, сохранились такие, - придумал беглец.
- А наш мальчик?
- Только там не работают на войну, - придумал беглец.
- Как ты покорил материю? – осторожно вмешался я в их диалог.
- Белены объелись? – не сдержалась девица, но тут же поправилась, вспомнила требуемую реплику.
- Медведи выучат мальчика?
- Мы научим.
- Когда-нибудь ему придется вернуться в большой мир, - терпеливо объяснила женщина. – Это как без подготовки броситься в бурное море или вступить в огонь, - предупредила она.
- И нет выхода? – отчаялся беглец.
- Выход в любви, - придумала обманщица.
Хотела выругаться, презрительно выплюнуть сладкое и сладостное это слово, но когда сказала, я опять разобрал перезвон колокольчиков.
И различил женщин, над которыми надругался своим безразличием.
Кровь шипучим вином ударила в голову.
Потянулся к ним, но разбился о камень или вонзились колючки.
Отринула второстепенное и ненужное, обернулась камнем и колючкой.
- С родными и близкими поделись своими прозрениями, - приманила она.
- Да, конечно, - поверил он.
- Если атомы сложить определенным образом? – спросил я неразумным мальчишкой.
- То можно получить любое вещество, - проговорился он.
Приманил его самой престижной премией, женщина вопросительно посмотрела на меня.
Престижной, но грошовой, настоящие ученые не нуждаются в материальном достатке.
Или набрели на поляну в грибном изобилии. И надо успеть раньше других снять урожай.
- Из вакуума можно создать самый сложный механизм, и не надо выращивать хлеба и откармливать свиней, - нарисовал учитель благостную картину лучезарного будущего.
- Но вы никому не расскажете? – испуганно огляделся он.
- Никому! – поклялись мы хором.
- Иначе они придумают слепить бесстрашных и бессовестных солдат, - не поверил нашим правителям.
- Никому! – выругалась женщина.
Самыми грубыми и отвратительными словами, которые мужчины чаще всего используют как связки в бессмысленной своей речи.
Но только женщины наполняют их исконным содержанием.
Потянулся к замкам и засовам.
Защитники крепости положились на милость победителей.
А нам чуждо губительное милосердие.
Тоже заглянул в грядущее, учитель, как всегда, ошибся в своих прогнозах.
Я промолчу, но женщина поделиться с близкой подругой.
И с быстротой молнии распространится благая весть.
Зачем учиться, страдать и отчаиваться, когда всего можно добиться простым нажатием кнопки.
Нажмут и прислушаются, потом подопытными крысами станут надавливать до изнеможения.
Но не околеют от голода, ведь достаточно протянуть руку или просто разинуть рот.
Прежде всего половой инстинкт, но разочаруются после нескольких совокуплений.
И некуда стремиться, все доступно в мире изобилия.
Разжиревшими боровами будут нежиться в своих лужах.
И от скуки и безделья присмотрятся к соседям: вдруг тем досталась более целительная грязь и толще слой масла на их краюхе.
Следует разобраться с вопиющей этой несправедливостью, опять отрастят клыки и когти.
Новые войны захлестнут планету.
Будут сражаться до полной победы, до праха, пепелища и мертвой земли.
И только одно может спасти нас: активировать послание, Вершители услышат сигнал и вмешаются.
Ради этого – любая подлость, и пусть за спиной останутся трупы.
Еще над рвом шевелится земля, уже черные следопыты ищут останки.
Подобрать кольца и выломать золотые коронки, мертвецам не нужны эти побрякушки.
- Открывай! – свистящим шепотом приказала женщина, и этой поспешностью едва не сорвала победную нашу кампанию.
- Нет, - отказался он.
- Единственный, долгожданный, - поправилась она.
- Как? – переспросил я.
- Пришел и разбудил. Давно повзрослела, а меня все наряжали в детские платьица, - призналась женщина. – Чтобы самой казаться молодой и желанной, - обвинила мать.
- Она верила, - пожалел я старуху.
- Пряталась за инструкциями и предписаниями, - возразила женщина.
- Боялась потревожить память, - возразил я.
Как боялась моя мать.
И когда это чудовище все же просыпалось, пряталась за бутылкой.
Вместе с тысячами и миллионами сограждан.
За инструкциями, бутылкой, нарочитой грубостью и отчаянной бесшабашностью.
Устанавливали немыслимые рекорды.
Без вспомогательного оборудования покоряли горные вершины или океанские впадины.
Или в одиночку устремлялись на несметные вражеские рати, иногда побеждали.
Как надеялся победить я.
Или погибнуть в неравном бою.
- Вернулись к истокам, - соблазнил я учителя.
- Нашел жену и сына, - подыграла мне опытная лицедейка.
- Ненависть – оборотная сторона любви, - различил я. – Чтобы насладиться ароматом роз, надо окунуться в дерьмо. Ненавижу и люблю человечество, - обобщил опыт поколений.
- К тебе – с искренней любовью, - снова выругалась женщина.
Слабые руки неуверенно дотянулись до дверных засовов. Заусеницы порвали пальцы.
Или вонзились стрелы моего восторга и отчаяния.
- Мужчины – парные животные, вам не выжить в одиночестве, - соблазнила нас женщина.
- Отшельники по пещерам и пустыням, - отбился я.
- Вконец измучены видениями, - отринула она мои возражения.
- Но они выстояли.
- Исключения только подтверждают правило. Всегда было достаточно извращенцев, - добила меня.
Заусеницы изодрали, но окровавленные пальцы пытались разомкнуть замки и отодвинуть засовы.
- Но мы сохраним ему жизнь? – взмолился я.
- Она нужна ему?
- Всем нужна, - сказал я.
- Когда узнает, что его обманули….
- Нас всегда обманывают, притерпелись к вранью и вымыслу.
- Есть какой-то предел, - различила женщина.
Или вгляделась в минувшее. В бесконечную череду обманутых своих предшественниц.
Историю пишут мужчины.
По своему образу и подобию измыслили Спасителя.
Но если некто пострадал за наши грехи и ради нашего очищения, то это несомненно была женщина; преклонил голову перед ее величием и низостью.
Дверь медленно и скрипуче отворилась.
И когда щелями и прорехами многообразный и губительный мир ворвался в его убежище, он напрасно заслонился.
Так древние мумии веками таились в наглухо закупоренных подземных казематах.
Но когда гробокопатели потревожили их могилы и ветер перемен коснулся древних тряпок и сухой пергаментной кожи, те распались под его порывами.
Словно в анатомическом атласе обнажились сосуды, мышцы и сухожилия.
Женщина испуганно ощупала свою плоть.
Под упругостью живота и груди угадывалась грядущая дряблость.
Отдернула руки и спрятала их за спину.
Увидел, как кровь распадется на компоненты. На крошечные шарики, и сосуды лопаются под их напором.
Женщина добрела до окна и рванула раму.
Гнилое мясо отваливается от костей, пустые глазницы похожи на вход в преисподнюю.
Открыла окно или лопнули стекла, город ворвался запахом серы и грохотом камнепада.
В рвотных позывах склонился над трупом; останки пальцев сжимали пожелтевший лист бумаги.
Еще алхимики пытались найти эликсир жизни; добыл формулу, что осчастливит человечество.
Женщина перевесилась через подоконник, ее вырвало желчью и горечью наших изысканий.
Содрогалась и балансировала на краю пропасти.
Если случайно подтолкнуть ее…
Не призналась, где спрятаны сокровища, скованы незримой цепью.
Когда попытался убежать, шипы строгого ошейника смертельно вонзились.
Захлебнулся кровью, а она отерла окровавленный рот.
- Ты же обещала, - обвинил совратительницу.
- Благими помыслами…, - отбилась она пословицей. – Вы привыкли верхом на белом коне, но стоит столкнуться с малейшими трудностями…
- С малейшими?
- Становитесь жалкими и негодными. Ползаете в ногах и молите сохранить подлую и ненужную вашу жизнь, - отгадала она.
- Я не молю, - обиделся я.
Напрасно думал, что разучился обижаться.
- Ради спасения человечества, - передразнила она. – Прежде всего думаете о спасения своей шкуры.
И бесполезно переубеждать и доказывать.
Вместо этого полной грудью вдохнул отравленный воздух нашей реальности.
- Нам не прорваться, - ухватился за последнюю возможность.

44. Будто все, кого погубил или втоптал в грязь, ожили и выбрались из трясины.
Названный отец пристрастно изучил своих пациентов.
Одни представили кипы справок и резолюций о своей незаменимости.
Напыжились и раздулись воздушными шарами.
Но когда он пробился сквозь бумажный мусор, то с трудом различил их под увеличительным стеклом.
И напрасно я простер руки, переступил и не заметил. Или растоптал и стряхнул прах с подошвы.
Впустую расспросил жильцов соседних домов.
Открестились от назойливых вопросов.
Не было дома скорби, а если и был, то забыли о его существовании.
- Но у всех есть мать, меня не вырастили в пробирке! – уцепился за их одежду.
Брезгливо стряхнули назойливые руки.
- Кто презрел и отказался…, - объяснил самый жалостливый.
Под конвоем провели директора института.
Пожалуйста, руководи, разрешили ему, отца твоего расстреляли, но ты не отвечаешь за его грехи, и каждый вроде бы растет от своего корня, и только в демократическом обществе могут возвыситься дети отверженных, провозгласили для западных журналистов.
Давно уже прикормили их, те послушно записали.
Руководи по своему разумению, но если собьешься с натоптанной тропы…, предупредили узника.
Хватит приманивать и возвышать чуждые нам элементы, указали ему на ошибки.
Если происхождение их запятнано, то могут переметнуться к врагу.
И тогда арабы не одолеют извечного своего противника.
Не боги горшки обжигают, припомнили его слова, давно доказано, что воспитанием можно добиться выдающихся результатов, нам не нужны их завиральные идеи, вырастим послушных нашей воле гениев из подручного серого материала.
Директор поплелся, а когда случайно оступился, за спиной клацнул затвор.
Придадим тебе лучших помощников, придумали преследователи, необходимо тщательно следить за гримасами и помыслами неоперившихся юнцов.
Мордой их в грязь, чтобы быстрее созрели, воскресили и научили бывшего секретаря комсомольской организации.
Оживили труп подручными средствами.
Надавили на щеки, пасть распахнулась.
Взболтали мутное пойло и влили в вонючую дыру.
Капли упали и прожгли одежду.
Со скрипом распахнулись глаза, и поначалу ничего не удалось разобрать в этой мути.
Постепенно возникли размытые картинки.
Мальчишки, собирающие металлолом и бумагу.
- Бумагу сожгут в топке, а железо пожрет ржа, - различил бывший пионер.
- Закусывать надо! – укорили его.
- Но главное – победно отчитаться, - вовремя сообразил комсомольский лидер.
- Они не выступят, будут тише травы и ниже воды, - пообещал за своих комсомольцев.
- Прежде всего – спокойствие в нашем королевстве, - порадовал своих наставников.
- Надежно понимаешь систему, - похвалили его.
- Колесо раздавит любого, - согласился он.
- Не любого, а шебутного и непокорного, - поправили его.
- Налейте, - попросил он.
- Что ж, и мы жаждем, - смирились с некоторыми его недостатками.
- Всех зарою в бумажном мусоре! – поклялся он.
Я отшатнулся от палача, тот поманил кадровичку.
Сокрушил комсомольцев, но не совладал с землетрясением и с извержением вулкана.
Поставили присматривать за ученым; напрасно посадил того в камеру и сам встал на стражу.
Завиральные идеи просачивались щелями и замочными скважинами, приспешники западного образа жизни впитывали пересохшей губкой.
Будто компьютеры, всемирная паутина и беспроводные телефоны осчастливят человечество.
Только добавят хаоса и неразберихи.
Вычислить можно и на счетах и не обязательно ежеминутно звонить и беспокоить.
Надежнее письмо; после тщательной проверки секретную корреспонденцию отправят с фельдъегерем, образумили ученого.
Обязательно отвадить от него молодежь, что может заразиться неизлечимой болезнью.
Вдруг не пожелают жить в нашем болоте, где не возвышаются кочки.
Безжалостно сковырнуть гнилой нарыв.
Поэтому бросили в темницу, сначала дважды в день выводили в нужник, потом поставили в камере парашу.
Но некоторые уже заразились, кадровичке поручили выявить потенциальных преступников.
Директор героически вызвал огонь на себя: пригласил таковых в контору.
Чтобы постоянно были под присмотром.
Передал эстафетную палочку кадровичке.
Обожгла руки, но притерпелась к боли.
Что важнее – происхождение или воспитание? вопросила у руководства.
То долго совещалось, но так и не пришло к единому мнению.
Он чист, заступилась за меня женщина, когда победители вернулись с войны…
Некий высокопоставленный офицер, может быть, генерал, а таковыми назначали только коренных русаков, гипотетически вычислила моего отца.
Руководство рекомендовало подозревать всех, хоть частично запятнанных.
Напрасно пыталась она доказать мою непричастность.
Прежде всего – происхождение, неразумно настаивала кадровичка.
Так увлеклась, что забыла о преклонных годах; кожа ее разгладилась, морщины рассосались, мускулы обрели былую силу, а суставы – девичью гибкость.
Или Вершители случайно одарили нас маленькой частицей своего благолепия.
И бездумно шагнула в пропасть.
Или выполнила предписания начальства: лично убедилась в моей неблагонадежности.
А чтобы я полнее осознал вину, наделила некими полномочиями: игрушечным пистолетиком и конвертами в печатях сургуча.
Корреспонденты делились рецептами квашения капусты и свежими анекдотами столетней давности.
Брезгливо зачерпнул из этого источника, на зубах заскрипели песчинки, скулы свело от нестерпимой горечи.
Тогда – все не выполнение правительственного задания – подложила под меня дочку.
Или в доме скорби мужики завалили ее в подсобке.
И с блаженной улыбкой расползались по палатам.
И даже не замечали, как та пожирала их после совокупления.
Не бил женщин, но прицелился и замахнулся.
Различил в привычном тумане: давным-давно позвала соседка.
Тигрицей набросилась на мальчишку.
А когда высосала соки и отшвырнула пустую оболочку, поклялся отомстить ей.
Разбил кулаки о каменную стену, кирпич не потрескался и не искрошился.
Или оттолкнул однокурсницу, когда та зазвала на плотский пир.
Не солоно хлебавши, валетиком забылись на постели.
Но более всего взъелся на девицу, что предвосхитила мои намерения.
Учитель подобрал ее в канаве и возвысил своим участием, а та придумала утешить и спасти.
Вернуться к истокам, выбрать другую дорогу; и кто знает – удастся ли ему на этом пути отыскать заветную формулу.
Ту, что спасет человечество.
Отвадил девицу, до упоения вонзал кулаки в месиво.
Тело сначала содрогалось под ударами.
Пытал и калечил себя, плетка едва не перешибла становой хребет.
И после немыслимых истязаний смог отринуть поползновения старухи.
Была отработанным материалом, забыла, где спрятан шар, своим ложным участием не оживил ее память.
Девочка увидела, повзрослела и прозрела в одночасье.
Обернулась большой кошкой, из мягких подушечек выступили когти.
Уже не наблюдатель, но узник в доме скорби; санитары втолкнули меня в подсобку, навалился тяжелый трупный запах.
Ради спасения человечества распяли на кресте, пришли неуместные сравнения, или приковали к столбу и запалили хворост, или четвертовали, обезглавили, или грудью закрыл амбразуру.
И не вырваться, хваткие руки вцепились, ткань лопнула и расползлась под ее пальцами.
Перед гибелью положено вспоминать вечное и возвышенное, а я зациклился на одном: как бы не опозориться.
Рука моя ненароком упала, от случайной ласки восстало мужское достоинство.
Могло пропороть и пропороло, женщина запрокинула голову и застонала.
Полопались стекла и всполошилось воронье.
Стали союзниками, уничтожили многочисленных преследователей.
Что пытались урвать себе частицу сокровища и этим обездолить кладоискателей, то есть человечество.
Пробивались минным полем, разрывами снарядов, автоматными очередями, хрипами раненых и умирающих.
Директор напрасно простер руки.
- Хотел как лучше, - покаялся он. – Чтобы не молотом и ломом, а умом и талантом процветала наша страна.
Для этого по учебкам отыскивал достойных выпускников.
Обещал им напряженную работу.
А вы заставили перекладывать бумажки. И травить анекдоты, и месяцами пропадать в полях и на овощных базах.
Обкорнали крылья.
Где звонкоголосые те безумцы?
Одни спились, другие ушли в торговлю или в подпольные мастерские.
- Не-на-ви-жу! – по слогам произнес он.
Будто попрощался, больно задели прощальные слова.
Был одним из его подопечных, но не спился, не торговал, не ушел в подполье.
- Себя ненавидь! Если не умеешь собрать команду..! – оттолкнула его моя провожатая.
Затвор не клацнул, пожалела патрон.
- Сам околеет от пустых переживаний! – Помогла мне выстоять под его обвинениями.
Ударила из орудия среднего калибра, снаряд не долетел, наверное, не хватило пороха. Осколки не посекли и не изодрали.
Погибли другие, в победном броске некогда перевязывать и врачевать их.
Впустую тянулись и взывали.
Пробились враждебным городом, где любое неосторожное движение грозит гибелью.
Преследовали тени бывших соратников.
Когда они угрожали сходом лавины, или вздыбившейся волной, или расплавленной породой, своим телом прикрывал женщину.
Она знает; если погибнет, то напрасны наши потуги.
Или если я погибну.
Под обстрелом, на минном поле, в городе, где дома проваливаются в рукотворную пропасть.
Затопило шахту, земля просела под грузом наших грехов.
Или прорвало плотину, вода затопила развалины.
Или взорвали атомную бомбу, на оплавленном камне остались наши отпечатки.
Вдогонку ударили орудия крупного калибра, на этот раз не пожалели порох, снаряд перелетел через насыпь.
Взяли в «вилку» и все ближе разрывы.
Перед гибелью вгляделся в напарницу – хоть чем-то заполнить пустоту.
Золотистый нимб распущенных волос – невольно ощупал свою голову.
Просто ослепило низкое солнце; не заметили, как приобщились к святости.
Оба синеглазые, с рыжинкой в волосах и на коже, с едва заметными веснушками около носа.
Капельки пота над распухшими сладострастными губами, слегка выступающие верхние зубы, ямочка не волевом подбородке.
Резец одного ваятеля, лишь немного напутал в деталях.
Там, где она шла напролом, и за спиной оставалась просека, я пробирался узкой, извилистой тропинкой и сокрушался о каждой раздавленной козявке.
По частям обрубал собачий хвост.
А потом до изнеможения замаливал грехи или грехи родителей, что не позаботились о чистоте помыслов.
Генерал с победой вернулся в еще не оправившейся от блокады город, вспомнил слова старухи.
Проговорилась, и можно уже не затыкать поганый ее рот.
А я залепил его скотчем.
А потом плеснул из канистры.
Чтобы огонь уничтожил следы разврата.
Снаряд взорвался возле насыпи, в вагоне вылетели стекла, опять не посекли осколки.
Но не укрыться от былого.
Колеса постукивали на стыках рельс, корабли уходили в океан, самолеты с ревом поднимались со взлетной полосы, ракеты устремлялись в космос.
Сломанный паровоз в тупике, ракушки и водоросли на капитанском мостике, обломки ракет и самолетов.
Так отомстила мне женщина, хотя я зажмурился и заткнул уши.
Генералу преподнесли волшебный шар, члены его налились злой силой.
Если жертва сопротивлялась, то «шестерки» заламывали руки или подкупали краюхой хлеба.
От голода кружилась голова и подсасывало под ложечкой.
Или от радости победы.
- Нет! – подступил я к старухе. – Вот еще, ты все придумала!
Взболтал остатки бензина.
- Скажи – нет! - настаивал палач.
Или занес над моей головой окровавленный топор.
Поэтому и выделила тебя, молча поведала старуха.
Вера, Надежда, Любовь, некогда пытался угадать ее имя.
Но была Паркой, богиня эта корявыми пальцами перебирала нить моей жизни, в любой момент могла оборвать ее.
Совратил девчонку-блокадницу, ослепил блеском погон и богатым мундиром.
- Нет! – отказался я; еще внимательнее вгляделся в лицо попутчицы.
Посмотрел в зеркало, увидел, как черти водрузили на огонь котел с маслом.
Или влили в горло расплавленное олово.
- Вот еще, - прохрипел я.
Спички запропастились, не запалил очистительный костер.
Поэтому выделила его сына, поведала старуха, жены в ответе за проступки своих мужей.
Долго искала, наконец нашла; когда увидела, кольнуло сердце, вонзили и не вытащили иглу.
Матери не ожидают подвоха от своих сыновей, поверила тебе, а ты опоил любовным зельем.
Или напитком забвения, отреклась от вчерашнего и завтрашнего дня.
Рассадил губительные цветы; задохнулась в дурмане.
Или иссушила жажда, приникла к источнику.
Насквозь прожгла огненная жидкость.
Воспользовался моей неопытностью и доверчивостью, разве могла я выстоять на пронзительном ветру?
Вторичная девственность запечатала мои чресла, душой и плотью отдалась сладостной боли и наслаждению.
А ты, совратив простушку, огляделся в поисках очередной жертвы.
Хитростью и лестью проник в наш дом, твоя сестра приникла к замочной скважине.
Груди ее налились больным соком, призывно распахнулось лоно.
Сестра приветила брата; надругается только ублюдок, обвинила женщина.
- Моя сестра-невеста, - вспомнил я песню Соломона.
- Что? – прижалась она к моему боку.
В последней ночной электричке, больше никого не было в вагоне, за окнами скалились и тянулись костлявыми руками мертвецы.
Увидел отца или ученого, что повесился в камере.
Веревки не было, выдирал волосы и сплетал из них петлю.
Ему показалось, что отыскал жену и сына – мы содрали маски, - отшатнулся от звериного оскала.
А сестра-невеста различила мать, та из кладовки достала бутыль с бензином.
Святой этой водой окропила углы комнаты.
Потерянно прижались друг к другу, преследователи разбитыми окнами просачивались в вагон.
Еще фашистский вождь приказал разрушить дома скорби, чтобы вырастить не ведающих стыда и сомнений граждан великой и непобедимой империи.
На месте казни посадили деревья, те сбросили окровавленные листья.
Старуха отыскала спички и запалила лучину.
Канониры прицелились и запалили фитиль.
На этот раз не промажут, сестра-невеста приникла жарким телом.
Выстрел грянул, судорожная наша близость не избавит от подступившей нечисти, некогда мы уже задыхались в нелепых упражнениях, близость сродни буре; оттолкнул и ударил ее.
Или она ударила, били вслепую, наугад, кулаки вонзались или разбивали костяшки о спинку сиденья.
Конечная станция, устало прохрипел репродуктор; продолжая драться и убивать, вывались в ночь.
Луна скрылась за тучами, и не различили путеводную звезду.

45. Побрели, то калеча друг друга, то вылизывая гноящиеся и кровавые раны.
В кромешной тьме не различить дорогу.
- Столько вынес на своих плечах…, - обратился к неведомым Вершителям.
- А я заложила душу дьяволу, - призналась женщина.
- Все придумали, и никому мы не нужны, не существует творцов и наставников, - сказал я.
- Нет рая, но есть ад, - сказала сестра.
- Где? – спросил я.
- Если в дальнейшем уготовлены муки, то надо насладиться настоящим, - научила сестра.
- Как, если не выйти к людям? – спросил я.
- Смотри, - показала на едва заметный огонек.
Красноватая, похожая на стоп-сигнал путеводная звездочка в прорехе облаков.
Нет таких звезд, Вершители запалили сигнальный огонь.
Взявшись за руки, побрели на него.
Когда он разгорался, видели корявые ветки деревьев.
Уворачивались от их объятий.
Иногда порывы ветра задували огонь.
Тогда ветви впивались и калечили.
Или нацеливались чудища ночных кошмаров.
От смрада их дыхания пожухли травы, а деревья уронили листья.
Как те саженцы над расстрельным рвом и на месте взорванного дома.
Еще долго к развалинам горожане приносили цветы. Бурьян, чертополох и ядовитые медоносы, только они уцелели после катастрофы.
Чтобы вытравить память, Власть утрамбовала обломки и засыпала их землей.
Но мертвецы взывали из-под толщи камня.
И тогда гасла путеводная звезда.
И не выжить поодиночке; если оступалась сестра, протягивал ей дружескую руку.
Но чаще всего она подставляла плечо.
Опять показалось, мать не могла позариться на мундир и погоны, но так похожи наши лица и повадки.
И если мы чужие по крови, то гораздо значимее родство душ и стремлений.
Отыскать послание и осчастливить человечество, некогда придумал я.
А она из безликой массы выделила достойных.
Прежде всего себя, только себя, уговорю отказаться от сомнительного выбора.
Человечество устремляется к звездам благодаря гениям, и проклят поднявший на них руку.
Подняли и затравили.
Увели жену и сына. Напрасно он пытался воскресить их своими формулами.
Только в отчаянии может придти к значимому и немыслимому, решили опытные кукловоды.
Но с калейдоскопической скоростью менялись правители, уже другие кукловоды бестолково дергали за ниточки.
Я принял их из неумелых рук.
И ради призрачных результатов погубил многих рядовых исполнителей.
Выжег свою душу, и ничего не растет на пепелище.
Но поднялись всходы, когда отправились на поиски сокровищ.
Найти шар и осчастливить человечество; всходы обернутся колосьями, этим хлебом насытить голодающих.
Простые и великие планы: закон преемственности – занять опустевшее место.
- А что ты сделаешь с богатством? – испытал временную свою попутчицу.
- Делить шкуру неубитого медведя…, - откликнулась та.
Но уже прикинула: в неверном свете путеводной звезды красновато мерцали ее глаза, так мерцают у ночных хищников, одними ударом может переломить шейные позвонки.
Незаметно подобрал камень и спрятал за пазухой, ударить первым, если замахнется.
- За кордоном накупишь дворцов и яхт? – Преждевременно спровоцировал ее на драку и убийство.
Набрели на болото и не добраться до острова сокровищ.
- Вернемся? – Обрадовался этой отсрочке.
- Разве можно на лету остановить пулю? – удивилась женщина.
- Остановится, если вопьется.
- Дворцы и яхты для идиотов, - отказалась она. – Заводы и фабрики.
- Зачем трудиться, если все можно получить задаром? – вспомнил последнее открытие ученого. – До последнего знака изучил формулу.
- Забудешь, - предсказала женщина.
- Никогда!
- Заставлю забыть, - проговорилась она.
- Восьмичасовой рабочий день, служба в основном состоит из болтовни и перекуров, - вспомнил институтские будни.
- Вкалывать до изнеможения, до полного отупения! – приказала госпожа.
- Вот еще, - откликнулся я любимым ее словосочетанием.
Так подзуживали и заводили друг друга перед тем, как ступить в топь.
Брод был обозначен полусгнившими вехами.
Зажмурился, зажал нос и шагнул вслед за женщиной.
Поднялся и лопнул зловонный пузырь.
Испуганно дернулся и оступился.
Грудью упал в грязь, едва не захлебнулся.
И не дотянуться до перекрученного ствола березы, склонившейся над болотным окном.
Смертельный холод сковал члены.
Путеводная звезда распалась на разноцветные осколки.
Оглянулась на мое барахтанье.
- Если я погибну…, - взмолился о пощаде.
Грязь хрустела на зубах и забивала горло.
Лицо ее то отливало смертельной желтизной, то кровь заливала щеки.
Словно сошлись два бойца; желтизна обрекала меня на мучительную смерть, боец этот постепенно побеждал в неравной схватке.
- Без меня не одолеешь, - прохрипел я.
- А если одолеешь, не раскрыть сундук.
- А если раскроешь и унесешь, утопнешь на обратном пути.
- А если вынесешь, ограбят более сильные.
- Ну пожалуйста, что тебе стоит! Вспомни о нашей близости! Я твой первый мужчина! – уговаривал женщину.
Или взывал к Вершителям; медленно и неохотно склонялся ствол березы.
Наконец уцепился, обломав ногти и содрав кожу с ладоней.
Родственные чувства, воспетые мыслителями и писателями.
Да, когда мы равны в нищете и в бедности.
Но стоит едва заметной кочкой возвыситься над обыденностью…
Вцепятся и утопят так называемые родные руки.
Лишь немногим удается откупиться мнимым богатством.
Пообещал отдать даже малое свое вознаграждение.
Вывернул карманы и вытряс последние гроши; она поверила, хотя могла обмануть и родную мать.
И обманула, напрасно старуха взывала к милосердию.
Молодые не ведают жалости.
Запустил руку за пазуху и нащупал камень, ребристая его поверхность была похожа на рукоятку пистолета.
Кровью написал расписку, отказался от претензий, перо искололо пальцы.
Кровь моя тоже отливала желтизной, неужели это цвет подлости и предательства?
В ослепительной желтизне добрели до островка на болоте.
До путеводной звезды, что вела и манила.
Развалины генеральской усадьбы обнесли глухим забором, а по углам поставили вышки с пулеметными гнездами. И три ряда колючки, и ров с крокодилами.
Местные жители далекой стороной обходили чумной барак.
С годами Власть забыла о нем, охранники вымерли или спились, стена обрушилась, ржа изъела колючку, ров обмелел и зарос сорными травами.
Людская молва нечистью заселила развалины.
Но не ведьмы слетались на шабаш, но души погубленных нами людей.
Ведь невозможно чистым и невинным пройти по жизни – хотя были святые и юродивые, - обязательно кого-то столкнешь с тропы.
Пусть ненароком, и даже протянешь ему руку, но сгустком боли и отчаяния рухнет он в пропасть.
А потом по ночам отбиваешься от призраков.
Домовыми и лешаками населили наши предки дома и леса, но это взывает больная память.
Толпа заслонила путеводную звезду.
Если существует загробная жизнь, то отец с матерью воссоединились на небесах, больше его не вызовут в горный замок, даже на миг не расстанутся они.
- Предал, чтобы вы всегда были вместе, - воззвал к ее тени.
Та не услышала, не даровала прощение.
- Если бы рассказала о случайной своей связи, о настоящем моем отце…, - обвинил я. – Заставил бы его переписать завещание.
Другая тень поманила пальцем.
Директор, что посулил золотые горы, они обернулись медью.
- Так кто из нас больше виноват в катастрофе? – сокрушил эту тень. – А благими помыслами выстлана дорога в ад.
Уже различил за размытыми их силуэтами.
На уровне груди неподвижно завис красный шар размером чуть больше футбольного мяча. От его лучей не плавились травы и деревья.
Женщина из-под ладони вглядывалась в чахлую болотную растительность.
Чтобы запомнить перед решающим шагом и этой памятью залатать пустоту своей жизни.
Серое небо придавило землю. Мертвые стволы березок. Бледные ягоды на болотных кочках.
Медленно перемещался взыскательный и ищущий ее взгляд.
Я сражался и сокрушал тени.
Расправился с бывшим комсомольским вожаком.
Обидели пионера, сожгли собранную им макулатуру – разуверился в наших идеалах.
Под мудрым руководством партии, провозглашал вслед за высокими партийными функционерами, но показывал фигу в кармане. И заливал вином непотребную эту фигуру.
Медленно оборачивалась женщина.
Когда выходишь из темной комнаты, то можно ослепнуть на солнце.
Постепенно приучала себя к свету.
Клюква налилась соком, зазеленели березки.
Шар разгорелся, кровь измазала траву и деревья.
Тень женщины, возжелавшей мальчишку.
Из жалости не оттолкнул подагрические руки.
Зажмурившись, заткнув нос и уши, с головой погрузился в греховное ее лоно.
Закупорьте щели, чтобы жалость не проникла в ваш дом, призывали мудрецы, не прислушался к их советам.
- Пожалел, а ты вообразила! – сокрушил я и этот призрак.
Лучи шара вошли в мою плоть, из пор выдавило кровь, и не содрать эту краску.
Еще одна тень заслонила шар.
- Вообразил, что больше не будешь работать на войну, - высмеял негодного учителя. – В этой стране все работают на войну! – провозгласил непреложную истину. – Даже самому распоследнему изуверу не погубить столько людей, сколько погибнет благодаря твоим прозрениям!
Даже мне не погубить!
- Вот чему ты научил! – обвинил убийцу.
Женщина взглянула.
Разогнал тени, и когда она растопырила руки и шагнула, они не остановили ее.
Просто и буднично: обеими руками обхватила шар.
И тот не испепелил ее, и не кровь, а краска въелась в кожу.
Встряхнула и прислушалась, а когда камни загромыхали, облизала пересохшие губы.
Содрала коросту, та упала, на траве остались проплешины.
Грудью прижалась к шару, груди ее набухли больным соком..
Приникла к нему животом и лоном.
Лоно ее сладострастно распахнулось.
Запрокинула голову, переломила шею, глаза закатились, язык вывалился.
Отдалась богатству, и если не вмешаться…
Всех обратит в рабов. Будем возводить сказочный замок ее могущества. С глыбами по бесконечной лестнице. А если оступишься и уронишь, вонзится копье ее гнева.
Нащупал свой камень.
Шероховатая его поверхность была похожа на ребристую рукоять пистолета.
Ненасытным лоном приникла с сокровищу.
Чтобы породить подобных ей уродов.
Их орда захлестнет планету.
И не выжить в смраде ядовитого дыхания.
Поднял руку со смертельным оружием.
Отдалась пришельцам, тело ее изогнулась в пароксизме наслаждения.
Чуждая и враждебная нам цивилизация.
Уничтожить жизнь и заселить мертвую планету своим отродьем.
Для коварных целей выбрали достойную претендентку.
Уронили семя на плодородную, но гнилостную почву.
Замахнулся и прицелился.
Ударил, когда семя упало.
Взмахнула руками на краю пропасти.
Зажмурился, но увидел сквозь переплетение кровавых жилок.
Подогнулись ноги, обмякло тело, замертво рухнула в пропасть.
Оглушил удар грома, но лишь слегка опалила молния.
Выстрадал и выжил в этом огне, легко и пусто было на душе.

46. В этой пустоте отыскал шар, и не обжог руки, и не испепелило электричество.
Ладони согрело ласковое тепло, на матовой поверхности вспыхнули звезды.
Одна из них разгорелась и поманила.
На запястьях высветились жилки, кровь судорожными толчками пробивалась по сосудам.
Выплескивалась и затопляла.
Не совершил ничего предосудительного, все было предопределено.
В колонии простейших выделили меня из безликой массы.
Предварительно отбраковали тех, что отличались от среднего уровня.
Соответствующее мое окружение.
Высокое положение названного отца, его гибель, наше бегство и убогое существование.
Подозрительная моя фамилия.
Болото повседневности и неуемное желание выбраться из него.
Прославиться и отличиться, пусть для этого придется пожертвовать никчемной жизнью.
Не дотянуться до склонившегося над болотным окном ствола березы, рядом тоже барахтаются.
И если не опереться на кочку, то ухватиться за их одежду.
Как за спасительную веревку при восхождении на вершину.
Вскарабкаться им на плечи.
И пусть трясина поглотит их, то не моя вина – так предопределено.
Чтобы возненавидел человечество, а прежде всего себя, как одного из негодных его представителей.
Осчастливят нас всеми знаниями и достижениями своей цивилизации, подопытными крысами будем нажимать на заветную кнопку.
С назойливым жужжанием на матовой поверхности возникла прорезь, как на кассовом аппарате.
Нажимать на кнопку и задаром получать жратву и шмотки.
Не надо думать и стремиться; человек произошел не от обезьяны, а от свиньи, насытившимися хряками располземся по лужам.
Прорезь, куда надо вложить листочек с формулой нашей зрелости; в окошке счетчика замельтешили цифры.
Канал космической связи, и всего несколько минут отведено на сеанс.
Для простоты наблюдения свели вместе всех претендентов.
Одного до смерти замучили в горном замке, моя мать спилась и лишилась рассудка, Власть негласным указом разрушила последнее ее убежище.
Комсомолец замерз в гараже и завел двигатель.
А когда опомнился, не дополз до дверей.
Директора повели под конвоем.
Предупредили, а он сошел с тропы.
И ничком рухнул на землю, на спине дымились обрывки одежды на входных отверстиях.
Меньше минуты осталось до конца сеанса, и если за эти секунды не вложить заветный свиток…
Столько энергии уходило на поддержание канала связи, что ее могло не хватить для нашего прокорма.
Все получим, превратимся в хряков, от которых произошло человечество.
В назидание другим галактическим сообществам.
Чтобы не повторяли наших ошибок.
Подготовили несколько претендентов: кадровичка признала во мне сына и осенила материнской любовью.
А я надругался над святыми ее чувствами.
И покусился на свою сестру.
Но та не отчаялась, отмахнулась от пустяшной нашей близости; выманили из убежища учителя.
Пусть победит достойный; долго торговались с так называемой сестрой.
Бросали шапку оземь, рвали на груди рубаху.
Всего-то требовалось определить, кто более подлый, приводили неотразимые аргументы.
Я погубил мать, я тоже, обменялись сходными репликами.
Но ты ненароком, а я преднамеренно, повысила она ставку.
Конечно, случайно, ухватился я за спасительные ее слова; как слабы и ничтожны мужчины, проговорилась женщина, самые гадкие свои поступки облекают в пристойные одежды.
Тебя воспитали в богатстве и гордыне, а меня кроме этого в уважении к труду, достойно отбился я.
Но оказалось, что никому не нужны наши прозрения, ни одна кочка не должна возвышаться над болотом.
Таймер отсчитывал последние секунды, шар раскалился докрасна, листок пожелтел и обуглился по краям.
Не того выбрали, упрекнул Вершителей, даже вам свойственно ошибаться, не позволю экспериментировать над человечеством.
Другие могли не выстоять и поддаться вашим посулам, уничтожил слабое звено.
Каждый раз выжигал частицу души, и уже ничего не растет на пепелище.
Раскаленный шар опалил ладони, вытерпел эту пытку.
Вы могли податься уговорам, оправдался перед падшими соратниками, я – другое дело.
Мы не созданы для полета, звездный эфир обломает искусственные крылья; убедимся в превосходстве других миров и зачахнем от тоски и зависти; виноград зелен и незрел, вспомнил древнего мудреца.
Не отдернул искалеченные руки, листок вспыхнул и сгорел, таймер отсчитал последние мгновения, прорез закрылась, шар упал, Земля содрогнулась от удара.
Погрозил кулаком Вершителям, потом медленно и осторожно опустил голову.
Чтобы не ослепнуть, постепенно приучал себя к свету.
Как женщина, которую погубил напоследок.
Или спас, стена разделила прошлое и настоящее, и уже не различить за ней.
Тучи расступились, в лунном неверном свете разглядел голые ветви деревьев. Они тянулись растопыренными пальцами.
Не зажмурился и не заслонился.
В даль, в бесконечность уходила заболоченная равнина, но видны были вешки, если повезет, выберусь на материк.
Пятна краски на берегу островка.
Созрела и налилась соком болотная ягода.
Земля истекала кровью, ладонями зажал смертельные раны.
Заброшенная усадьба былого правителя, обгоревшие развалины, трупы предшественников на краю ямы.
Позарились на клад: одни отыскали карту с заветным крестиком. Но не убереглись, другие пришли к развалинам. Тоже погибли, их столкнули в могилу.
Победитель испустил победный вопль.
Так кричит зверь, попавший в капкан, я отгрыз себе лапу.
Или поле боя усеяно падшими.
И проигравших не отличить от победителей.
Все равны перед смертью.
Просто человечество не созрело для преобразований; Вершители скорбно прикрылись плащом.
Узнав о своей неполноценности, утратим мы смысл существования, и вымрет наша колония простейших.
В очередной раз спас человечество, но затекли руки, притороченные к перекладине креста.
С трудом отодрал окаменевшую руку и вгляделся из-под ладони.
Палач некогда оборвал мучения пророка.
Копье пронзило сердце.
Потянулся к шару и взмолился о последней милости.
Надзиратели устремились на зов.
Огромный дом скорби, в который превратили одну шестую часть суши.
И бесполезно настаивать на своей невиновности.
У них более веские доказательства, их лекарство однозначно вылечит.
Кастет сокрушит череп.
Или тяжелые сапоги в железных подковах. Железо вопьется в трепещущие ребра.
Воронка - влить в горло расплавленный металл, пресс - размозжить пальцы.
И обязательно смирительная рубаха; если покаешься и признаешь свои ошибки, всего лишь спеленают и оставят умирать на острове несуществующих сокровищ.
Но неверные мои приспешники все же выкопали клад; их сразила лихоманка, погибли без мучений и даже со смутной улыбкой, утешил себя сладкой сказочкой.
Листки с формулами оказывается не сгорели, под негласным надзором сложил их аккуратной стопкой.
Чуждые нам миры отказались от экспансии, звезды обернулись драгоценными камнями.
Спас людей и заслужил малую эту награду, и не моя вина, что по трупам шел к цели.
Им все равно не одолеть, а если б одолели, погубили бы хрупкую нашу жизнь.
Все получив, мы лишимся стимула развития и вернемся в привычное скотское состояние.
Или превратимся в гигантских амеб, и в этой слизи увязнут благие намерения.
Или уничтожим себя в безумии ядерного распада; спрятал листки с программой самоуничтожения.
И совсем не сложно вскрыть тайник, хотя еще гитлеровские ученые обломали прочнейшие резцы.
Но избранному и в определенное время…
Окровавленными руками коснулся шероховатой поверхности.
Шар раскрылся створками раковины, в лунном свете ослепительно вспыхнули алмазы.
Зарылся лицом, обхватил распростертыми руками.
Острые ребра вонзились и искалечили.
Презрел шуточную боль.
Зачерпнул и отдался благостному дождю.
Чарующий поток струился и согревал.
Но не растопил лед.
Постепенно приучить человечество, в постепенности наше спасение.
Отсрочил на неопределенное время приход техногенной эры.
За время отсрочки подготовиться к неизбежному.
Открытия витают в воздухе, когда-нибудь додумаются до беспроводных телефонов и карманных компьютеров.
Встать у истоков.
И тогда каждая потраченная копейка обернется полноценным рублем.
Но придется потрудиться, чтобы доказать свой приоритет.
Мне не привыкать убивать и сражаться.
Команда рабов, то есть верных соратников.
Расплачусь с ними последним прозрением чудаковатого ученого.
Достаточно нажать на кнопку, как свершатся самые потаенные желания.
Сам буду нажимать, чтобы не надорвались.
Одному нужны деньги, будто можно насытиться фантиками.
Пожалуйста, с портретом любого президента.
Другому необходимы самые престижные тачки, будто можно умчаться сразу во всех направлениях.
Пусть мчится и разбивается на крутых поворотах.
Третьего осчастливлю признанными красавицами.
Красота эта сродни уродству.
Четвертому… и так далее.
Постепенно приучу человечество к мысли о существовании Вершителей.
И тогда мы не ослепнем в этом прозрении.
Зачерпнул полными горстями, зарылся лицом, грудью и распахнутыми объятиями.
Облавой подбирались санитары со смирительной рубахой.
Поделюсь малой толикой с добрыми и участливыми этими преследователями.
Опять подобрал камень и прицелился.
Клыки обнажились, из подушечек выступили когти.
Мускулы сжались тугой пружиной; прыгнул и сокрушил врага отчаянным криком.
Луна скрылась за облаками, звезды погасли.
Придется жить в кромешной тьме, притерплюсь и ко мраку.
Из пор выдавило кровь или упали слезы.
Они одинаково солоны.
Побрел по солончаку, даже миражи не дразнили в пустыне.
Ради спасения человечества, уговорил себя и почти поверил оговору.

КОНЕЦ.
18.04.07. Г.В.