Остров. Где-то... (шестая глава)

Шестая глава.

Поселенцы.

Марьятта открыл веки – воспалённые; гной засох в уголках глаз и выдал порцию колкой боли, когда дон попытался разорвать слипшиеся ресницы. В голове шумело, все мышцы словно были раздавлены. Стонали суставы. Дегиз лежал недвижно: жёсткая бахрома полуоткрытых ресниц спасала наполненные болью глаза от тяжести яркого солнечного света. Дон чувствовал, что-то было по другому. Что? И вспомнил отчаянную греблю. Под ним больше не танцующее дно лодки, но, спасительная твердь. Они на острове.
Подавив стон, Марьятта напряг руки и в два рывка сел, откинулся на тёплое дерево шлюпа. Оттянул веки: массируя, осторожно размял острые соринки ссохшегося гноя. Уставился на мыски сапог, переждав внезапный приступ дурноты – вокруг всё качалось и кружилось – и огляделся. По правую руку спали Лоуренса и дочери, полусидя, прислонясь к борту. Поли лежала поперёк вытянутых ног матери. Сёстры теснились в ряд. Чумазые личики покоились на плечах друг друга, растрёпанные волосы переплелись. Марьятта повернул голову влево, где, как оказалось, лежал Витор. Тень от шлюпа ушла далеко в сторону, и семья медленно изжаривалась на песчаной сковороде. Внезапно на дона обрушилась страшная боль, почудилось, что его ноги сунули в костёр - это нестерпимо жгла ссохшаяся и раскалённая многочасовым пеклом кожа сапог. Вскочив, он с криком метнулся к морю. Проснулись и помчались вслед спасаться от свирепых лучей дневного светила в лёгкой волне прибоя домочадцы. Из сестёр никто, кроме Марсы, плавать не умели, поэтому девушки вбежали в воду по пояс и присели. Смех и взвизгивания девичьих голосов нарушили тишину. Лоуренса с маленькой Поли на руках зашла в море совсем недалеко, и осторожно легла на мягкий чистый песок. Встревоженный шумом Марьятта шикнул на развеселившихся дочерей:
-- Дщери, солнышки, прошу Вас, не шумите. Не знамо, на какую землю волею небес закинуло нас и что водится в здешних краях. Должно хранить нам тишину до полного выяснения положения нашего, понятно ли? Марса – окликнул он кружащую вокруг него девочку: та громко фыркала, платье её вздулось куполом – ты слышишь? Не медленно прекрати шуметь и плыви к сёстрам и мамочке.
-- Папочка, я тихо, можно мне поплавать с тобой? – Марта, перебирая руками, кружа на месте, умоляюще глядела на отца:
-- Не медленно, говорю я, разве не понятно? Ну?
Девочка нехотя поплыла к берегу, Марьятта шёл следом. Он разгребал руками воду: черпал и бросал в лицо полные горсти солёной прохлады. Сёстры замерли, стоя в полный рост. Поднялась и Лоуренса с Поли. Они ждали, что скажет их повелитель. Марьятта обтёр ставшую мягкой щетину, стряхнул с руки сверкающие капли. Медленно прошёлся взглядом по лицам дочерей. Увидел, как нетерпеливо и жадно смотрят и ждут они его слов, но побрёл дальше. Остановился он, когда поравнялся с супругой, коснулся её плеча, затем только повернулся к застывшим в ожидании дочерям:
-- Лоуренса – Марьятта заговорил, коротко бросив взгляд на супругу - милая, данная святым Мухаидином, богом нашим жена и дщери мои наилюбимейшие. Господь отвёл беду. Он испытал нас, испробовал наши силы, а сиё значит, что мы ему любы. Что нас ждёт, неведомо, но пережили мы не мыслимые ужасы, видно, не для того, чтобы погибнуть здесь – Марьятта повёл рукой - на заброшенном, судя по всему, острове. Это не значит, что земля сия не обитаема. Но кто здешний хозяин? Мы не знаем. Потому проявим сдержанность и осторожность. Это первое. Затем, нужна тень, иначе солнце нас спалит. В море целый день не высидишь – пробормотал тихо, в себя - откуда в Срединном море столь жаркое солнце? – но – сразу повысил голос - в первую очередь, пойдёмте и перенесём Витора в тень.
Старшие сёстры в голос «ахнули», всплеснули руками и заспешили на берег. Лоуренса, взглянув на супруга, покачала головой, принимая вину на себя. Они забыли о юноше, ещё одном их спасителе, которого сейчас убивало солнце. Но уже бежали к шлюпке Генриэтта и Жаслин, подтягивая липшие к ногам подолы отяжелевших платьев, за ними спешили Элуиза и Марта. Марьятта протянул руки к Поли, желая взять малышку на руки, но та крепче прильнула к матери и отвернулась от отца.
-- Не надо, Виньен, мне не трудно… поспешим к девочкам.
-- Хорошо, Лоури, идём.
Пока они вязли в зыбучей жаровне раскалённого песка, идя к лодке, Марьятта внимательно осматривался. Более унылого места, куда их пригнал прибой и сумасшедшая гонка, ему не пришлось встречать никогда.
Влево и вправо тянулась, упираясь в далёкие холмы не чистого, грязно-белого цвета широкая полоса песка; всюду темнели кучки и длинные пятна выброшенных морем засохших нитей водорослей; гнили клочья тины и валялись сломанные ветки кораллов. Зелень на холмах, увиденную ими с лодки, на этой стороне острова отсутствовала вовсе. Там где заканчивался грязный песок, а, остров начинал расти вверх, кое-где покачивались голые ветки низких кустов с одиночными, трепыхающимися на слабом ветерке скукожеными коричневыми листьями. Совсем далеко с правой стороны видимая часть острова заканчивалась резким обрывом скал, над которыми кружили птицы: слева вид ограничивался плавно нарастающей вверх покатостью главного холма. Картинка выглядела безрадостно. В белёсом небе не висло ни единого облачка. Марьятта как-то сразу стало понятно, что в подобных местах люди поселятся едва ли...
К лодке супруги пришли почти сухими. Тень, только она, в силу полного своего отсутствия приобрела статус элемента жизненно необходимого. Зависшее в зените солнце съело их единственную защиту, к тому же большая часть минимума, что ещё отбрасывала накренившаяся лодка с наполовину натянутым на каркас тентом, досталась распростёртому на песке Витору. Генриэтта и Жаслин возились над лежащим без сознания молодым человеком, стараясь уложить его как можно удобнее. Дон стянул сапоги и полез в лодку. Обжигая ступни и ладони о нагретое дерево, он достал из запасника бочонок с вином, позвал Генриэтту и Жасмин – девушки досадливо подбежали - бережно передал им драгоценность, затем обратился к супруге, стоявшей с Поли на руках:
-- Лоуренса, будь добра, напои детей, только много не давай. Воды нет, когда ещё найдём.
-- Найдём ли?
-- Птицы над скалами кружат, видишь, значит сиё, что вода там. Собственно, и еда, но, главное сейчас для нас укрытие, без тени не выжить в подобном пекле…
-- Где её найти? – недоумевала Лоуренса.
-- Сниму парусину…
-- Зачем? Заберёмся в лодку…
-- Слишком жарко. Внизу под парусом раскопаем песок и получим прохладу. На борту задохнёмся, нечем дышать здесь.
-- А, прибой? Вдруг сорвёт он лодку?
-- Что мы можем сделать, милая? Разве есть выбор? Потом, прибой придёт к ночи… и тут надобно подумать, как обезопаситься, чтоб не унесло, но это позже. Всё позже. Сейчас, тень. Не могу говорить, тяжело. Напои детей.
Он скрылся. Лоуренса с нежностью и страданием снизу глядела на край борта, за которым исчезла голова мужа. Затем повернулась к дочерям:
-- Слышали, что сказал отец. Пить по очереди. Сначала маленькие, несите бочонок. Генриетта, Жаслин.
Сёстры с натугой, склоняясь - бочонок тянул вниз ощутимо - поднесли драгоценность. Лоуренса поставила Поли на песок, погладила по головке, успокаивая вцепившуюся в юбку, готовую плакать малышку:
-- Не бойся, мамочка сейчас даст тебе попить.
Ребёнок поднял огромные глаза, глядя на бочонок, поднятый сёстрами Девушки сильно напряглись, руки их дрожали.. Лоуренса боролась с застрявшей в доске пробкой:
-- Сейчас, моя сладость… сейчас, кроха… господи… ох… потерпи немножко, крепко, как сидит… что ж не идёт-то, господи…
Наконец, упрямый чоп поддался: красная жидкость заплескалась в кругляше отверстия. Лоуренса успокаивала теснившихся вокруг младших дочерей:
-- Стойте, девочки. Поли, малышка, подойди ко мне. Марса, я кому сказала… не толкаться, Элуиза, успокой свою сестру. Поли, солнышко, встань… да, да, сюда – дождалась, пока ангелочек очутится под бочонком – умничка… подними головку, зайчик, вверх. Молодец…открывай ротик, как можно шире, хорошо… ах, какая ты у меня умничка. Девочки, аккуратно поворачиваем.
Тонкая перевитая ниточка не разбавленного вина устремилась в раскрытый рот ребёнка… Поли позволили отхлебнуть пять глотков, ещё столько же ребёнок не сумел поймать, и песок под ногами Лоуренсы окрасился тёмным кармином. Мать увидела, как высматривает что-то в стороне Элуиза, нарочито, а, главный водохлёб в семье – Марса, напротив, приковано смотрит на отрывисто сглатывающую вино Поли, но, ни одна из младших дочерей не подала стона - вздоха.
-- Марса, теперь ты… осторожнее – повысила голос, увидев, как со всех ног та бежит к старшим сёстрам, с трудом державшим бочонок. Лоуренса подняла на руки Поли и повернулась к старшим – девочки, справитесь без меня?
Обе кивнули, но с облегчением отдали бочонок подошедшему отцу. Марьятта уронил в песок кортик, и принял тяжёлую ношу. Лоуренса считала вслух – всем по десять полновесных глотков. Сама она отпила восемь. Марьятта взглянул на супругу, в глазах читалось изумление; Лоуренса слабо кивнула и улыбнулась:
-- Не хочу, мне много. Ты знаешь, я не люблю вина.
От голода, жажды и жары, от того, что несколько часов назад он истратил, казалось, все силы в дикой гребле, а, краткого сна не хватило на полное восстановление сил, Марьятта сделалось не хорошо. Стремительно закружилось небо – вино ударило в голову: словно, канат, свернуло в узел пустой желудок, ноги подкосились, и дон, бледный, с крупными каплями пота на лице, прижимая к груди бочонок, опустился на песок. Лоуренса кинулась к нему, но, Марьятта жестом остановил.
-- Виньен, тебе плохо? – в голосе супруги слышался страх – чем тебе помочь?
Дон покачал головой, сплюнул вязкую красную слюну:
-- Подай пробку – он протянул руку. Забил затычку, поднял кортик, так счастливо найденный в щели меж напольных щитов, мутно посмотрел в страдающие глаза жены. Опираясь на бочонок, тяжело поднялся, низко прохрипел:
-- Оттащите вино в тень - и полез в раскалённый шлюп…
Спустя два часа адовой работы в самый разгар пекла, Марьятта лежал в прохладе изготовленного им убежища и дрожал всем телом. Ветерок, слабый, не ощущаемый под солнцем, но, вдруг народившийся в тени, трепал натянутый по обоим бортам лодки брезент, под которым спряталось от убийственного жара, льющего сверху из расплавленного солнцем неба измученное семейство. Песок, выкопанный до прохладного слоя, толстым валком прижимал края парусинового полога снаружи. Под косо натянутым тентом, расчищенная земля источала прохладу. Внутри царил сумрак, было немного зябко. Благодатная прохлада, шелест волн, в абсолютной тишине набегающих на берег, полутьма, выпитое голодными людьми вино сделали своё дело. Семейство уснуло. Нескончаемый день уходил, оставляя позади себя всё немыслимое, что случилось: зарождение надежды с появлением подводного течения, часы ожидания и вглядывания в пустой горизонт. Отчаяние, а затем невообразимая, ужасная гребля, спасение. Не гостеприимство неведомого Острова. Тяжкий труд. В один день уместилась целая жизнь…
Марьятта сильно вздрогнул. Тело невыносимо болело. Терзал голод, так, что ныл желудок; от холода, внезапно охватившего его, Марьятта затрясся в болезненном ознобе. Над островом загустели сумерки; под пологом царила темнота. Не видимое солнце, судя по всему, готовилось уйти за горизонт. Виньен медленно повернулся на бок… Прямо перед ним широко открытые блестели глаза Лоуренсы. Супруга молчала, не начинал разговор и Марьятта: озноб куда-то исчез. Они не сводили глаз друг с друга. Наконец, Лоуренса тихо шепнула:
-- Ты как себя чувствуешь?
Марьятта пожал одеревенелыми плечами, взгляд заскользил по провисшему тенту:
-- Устал, хотя могло хуже статься – помолчал, и забеспокоился – следует перебраться в лодку, темно уже. Луна всходит, скоро вода придёт…
-- Успеем, отдохни…
-- Ещё укрепить шлюп.
-- Как?
-- Не знаю.
-- Вот видишь. Отдыхай. Ты и так…
Лоуренса замолчала, Марьятта, глядел вверх и ждал, но безмолвие затягивалась. Он повернул голову: Лоуренса беззвучно плакала:
-- Что ты, милая?
-- Это я виновата – шмыгнула носом жена – простишь ли когда-нибудь ты меня, Виньен? Только я во всём одна…
Договорить она не успела, из сумеречной глубины послышался всхлип Элуизы:
-- И я, мамочка…
-- Я тоже – присоединилась к старшей сестре Марса.
-- И я… я тоже – зазвенели голоса остальных дочерей.
Родители, притаив дыхание, слушали, как тишину убежища наполняют всхлипы. Генриетта одёрнула Марсу – удивительно, бесстрашное создание заплакала первой – но, неожиданно и сама заплакала. Скоро рыдали все, кроме крепко спавшей малышки, беспамятного Витора и самого главы семейства, впрочем, в плотной щетине обросших щёк предательски застряли капельки слёз, но, Виньен намёртво сжав зубы, так, что казалось, сломает челюсти, сумел вырваться из мокрых силков женского единения. Загнанным в круг зверем он чувствовал, что, если сейчас присоединится к хору всхлипов и рыданий, щемящему, сладко сжимающего сердце выражению общего горя, то, завтра же, его выраженная, такая понятная и объяснимая в данных обстоятельствах, не удержанная внутри слабость, обычная, человеческая, сокрушит сплочённость семьи, и удар этот будет гибельным. Марьятта душил в темноте рвущиеся из глубины груди стоны, а, за пологом, в ожидании появления хозяйки ночи - бессмертно красивой Луны – неисчислимо вспыхивали холодные звёзды, ночной бриз креп, вода нарастала и медленно подбиралась к одинокой лодке. Распущенной вокруг себя парусиной та походила на птицу, что, раскинув крылья, прячет птенцов от опасности…

-- Готовы?
Марьятта оглядел участников экспедиции. Перед ним стояли Гертруда, Жаслин и Элуиза: заспанные, исхудалые, с тревожным ожиданием в глазах. Утренний: зяблый, ленивый, но острый ветерок изредка поднимал пряди их, по - прежнему красивых, хотя страшно грязных и не уложенных волос…

… С первыми лучами солнца семья проснулась. Все и разом. Заплакала Поли. Сизая дымка туманила остров. Пледы, шали и одеяла отсырели. По толстому слою ночной росы на тенте чертили изгибистые дорожки крупные сверкающие шарики влаги. На ночном совете люди, облегченные слезами, составили план выживания. То, что остров необитаем, стало понятно всем, потому поиск воды превратился в наиважнейший приоритет. Вода на острове была, судя по многочисленным стаям птиц, кружащихся над далёкими скалами. Туда и решили направить группу поиска, которая стояла сейчас перед Марьятта. Ночью, в лодке, куда семья залезла, спасаясь от приливной волны, Лоуренса в ярком свете луны провела полную ревизию припасов. Результат поверг всех в уныние, и не потому, что они не знали, но, от того, что это всё-таки случилось. Еды не было. В одном из бочонков обнаружились испорченные остатки питьевой воды, её немедленно вылили за борт. Нашлись две чудом сохранившиеся репки, вялые, сморщенные. Ещё бочонок, наполовину наполненный вином. После долгого совещания решили, что репки отойдут Поли, как самой маленькой и экспедиторам. Марьятта вздумал протестовать, но Лоуренса как-то странно взглянула на супруга, и Виньен обречённо смолк и набросился на мешки с оружием. Здесь добыча была не в пример съестной. Во-первых, кортик, уже заслуживший уважительное почитание; две шпаги, мушкетон, восемь заряженных пуль и мешочек пороха и жиганы. Дегиз решил было взять с собой мушкетон и три заряда, вдруг повезёт и им встретится мелкая дичь, тем более, что в незнакомой местности оружие лишним не бывает, но, по тщательному раздумью – передумал. Лишний вес. Бочонок из которого вылили протухшую воду, тщательно промыли. Лоуренса приспособила его для носки за спиной, обвязав самодельной верёвкой, вырезанной опять же из парусины. Шпаги Марьятта вручил жене и Марте, показал, как ими пользоваться. На вопрос супруги: «зачем, никого нет», заявил, что вдруг они смогут подколоть какое-то животное, опоздавшее уйти в море вместе с отливом. Да и мало ли что может случиться в его отсутствие, ему спокойнее. Пришлось ещё успокаивать внезапно раскапризнившуюся Марсу, ни в какую не желавшую оставаться. Уговорили девочку тем, что Марьятта, Генриэтта и Жаслин заявили что и мамочку, и младшую сестрёнку, и раненного дядю Витора можно оставить только под надёжной защитой. Всем ведь известна смелость, геройство храброго её сердечка, бесстрашие и ответственность. Ну? Твоя задача охранять мамочку и других, понимаешь, какая ответственность ложится на тебя, увещевал дочь Марьятта. Сёстры, поддерживали, мол, в случае чего, так сбегаешь к нам за помощью. Правда? Объяснения подействовали. Марса сделалась важной и серьёзной, а, Виньен поцеловал жену, «ангелочка», заполнив всего себя дорогим запахом, повернулся к своему маленькому отряду, наложил знамение, коротко прочитал молитву во благополучие возвращения и определив направление – к птичьим скалам – зашагал в неизвестность. Отойдя с десяток метров, не сумев сдержаться, оглянулся…
…Унылое серое море, слепое, то же серое небо, слегка подсинённое на востоке, замусоренный песок. Тёмный силуэт лодки со скошенным тентом, фигурки домочадцев: Марса не по росту большой шпагой в руках, Лоуренса с малышкой Поли. Супруга махала рукой, слёз, катившихся из её глаз, он не видел…

Экспедиторы шли вдоль кромки моря. По влажной спрессованной земле идти было проще, намного легче, нежели бы они пошли к скалам напрямик, по сыпучему песку. Очень скоро появилось низкое солнце и стало ощутимо теплее. В животе у Марьятта урчало. Он низко клонил голову, силясь рассмотреть в кучах гниющих водорослей признаки жизни, случайного прячущегося движения. Виньен вглядывался под ноги, и, по приобретённой долгими годами привычке всегда и везде размышлять, буквально, въевшейся в его мозги, на ходу выстраивал логические цепочки, обдумывая положение, в каком они все оказались. Не может быть, думал он, чтобы на острове не водилось живности. Птицы живут там, где есть их пища, насекомые, а, стало быть, обязаны быть и мелкие животные, вроде мышей, кротов и других мелких грызунов, что автоматически должно значить, что и на них самих должны найтись охотники. Но, ловил себя на нестыковке: если здешние птицы - сплошь чайки или другие морские воздухоплаватели, для которых еда только рыба? Он впадал в уныние, однако, сразу начинал искать выход из логического тупика. Пусть и так, но, море, вот оно рядом, а в нём есть всё. Задача – добыть из него пищу. Цель, конечно, трудная, но, не достижимая. Но, это всё потом. Сейчас главное - вода. И жилище. Тент спас от убийственной жары, но не от жуткой сырости и промозглого холода ночи…
Скалы медленно приближались. С обрывистых утёсов срывались и летели навстречу птицы. К вящему огорчению Марьятты, это, действительно, оказались чарки и их ближайшие родичи - чайки. С характерным горьким гвалтом проносились они над головами и улетали в море или возвращались на скалы, с которых тотчас слетала очередная партия.
Песок незаметно сменился на крупную гальку, идти стало труднее. То одна, то другая старшие девочки, ойкали, подвернув ноги, но, отец, словно оглох: он шёл, шёл и шёл, покуда маленький отряд не добрёл до подножия скалы.
-- Стоп.
Марьята старательно делал вид, что не замечает измученного вида дочерей. Подолы их платьев вымокли, а лифы темнели пятнами пота. Лица раскраснелись и покрылись бисеринками солёной влаги. Сели, кто где стоял. Генриетта откинулась на горячую гальку и закинула руки за голову: Жаслин уселась по - мужски, скрестив и раздвинув ноги, насколько позволяла юбка. Элуиза опустилась на колени и черпала ладошкой воду. Никто ни на кого не смотрел. Марьятта вздохнул:
-- Чады мои, слушайте. С этого места ни куда. Я иду наверх. Вы будьте здесь. Никуда ни ногой. Никто чтоб. Уяснили? И не смотрите на меня так-то.
На него уставились три грязных мордашки, в глазах дочерей он с удовольствием читал облегчение – мука кончилась. Марьятта отвернулся, пряча улыбку, и не сказано удивился, услышав:
-- Папенька, позвольте пойти с Вами. Мне легче, чем Генриэтте и Жаслин, они на каблуках, а у меня они сломались.
Марьятта быстро посмотрел на Элуизу:
-- Когда сломались каблучки у тебя, моя радость? Зачем молчала?
-- Вчера – виновато ответила дочка – когда гребли, папенька.
-- Давай посмотрим…
Элуиза встала, подошла, приподняла замызганный мокрым песком подол платья и вытянула ногу. Марьятта осмотрел ботиночек. На месте каблука виднелись три дырки от гвоздиков и светлое пятно.
-- Потеря каблука тебе не мешает?
-- Что Вы, папенька, напротив… так удобно ходить.
-- Ага, я и думаю, что ваши каблуки для нас сейчас более обуза, чем добро. Думается, надобно снять их с вас, с туфелек, я имею в виду. Как думаете? Генриетта, Жаслин?
Старшие дочери, внимательно прислушивавшиеся к диалогу, пожали плечами, ответила Гертруда:
-- Не знаем, папенька, Вам видней. Мне каблуки не мешают, впрочем, если Вы считаете нужным…
Марьятта мягко прервал:
-- Хорошо. Когда вернёмся, обмыслим, спешить не стоит. Сейчас мы так поступим, ты, Элуиза, пойдёшь со мной, раз хочешь. Генриэтта, Жаслин, вы останетесь. Отсюда ни-ни. Слышите?
Дочери часто закивали, откровенно радуясь везению: им больше никуда не придётся идти. Марьятта поправил лямки и зашагал. Элуиза следом. Только раз девочка коротко остановилась, чтобы оглянуться и помахать рукой сестрам...
Генриэтта и Жаслин опёрлись на вытянутые за спину руки. Закрыв глаза, девушки подставили лица едва оторвавшемуся от линии горизонта, ещё ласковому солнцу. Тишину вокруг нарушали пронзительные выкрики птиц и мерное дыхание моря. Звук набегающей волны приближался, креп и с грохотом обрушивался на каменистый берег, затем с шипением, теряя барашки пены, волна уходила, но, из глубины моря на смену спешила новая...
-- Генриэтта – обратилась к старшей сестре Жаслин – что с нами будет? Мы не умрём? Мне страшно.
-- Жаслёнок– Генриэтта отодвинулась от сестры – тебе как пришла в голову экая несуразица? Не знаешь нашего папа? Ты не Марса маленькая. Папа всё поправит, можешь не сомневаться. Это ведь наш папа - девушка подалась вперёд, выпрямила спину – когда он не мог сделать невозможного?
-- Конечно, Генрэ. Но, согласись, мы виноваты сами, разве нет? Вспомни, как папа не хотел нас брать. А, что, мы? Как, дуры, какие. В Ангрию… за «ангридентами»…
-- Ангридиентами, Жаслёна…
-- Какая разница… теперь. Мухаидин пресвятой, какие мы глупые, в самом деле – голосок младшей сестры задрожал.
-- Ну - ка, не плакать мне тут. Слезам горю не помочь. Да, виноваты, во всём, но, что с того? Помирать? Кашу заварили, нам и хлебать. А с папа можно горы свернуть. Чего только уже не было. Пираты одни…
-- Не надо, пожалуйста, Генрэ, прошу…
-- Не буду, самой страшно, как вспомню. Ах, Жаслик, вернёмся домой, расскажем про всё, представляешь? Как все ахнут. От женихов отбоя не будет. Хочешь жениха, сестрёнка?
-- Хи -_хи - хи – засмеялась в ладошку Жаслин – гордые… в панталонах, с перьями в шляпах…
-- Ха-ха-ха – подхватила смех Генриэтта, вспомнив красавцев, кружащих вокруг семьи, во время прогулки по террасе в выходной день. Взгляды распалённых юношей: брошенные украдкой или нарочито вызывающие, горделивые скрещивались, сплетались в незримой борьбе откровений с обеих сторон. Меж молодыми людьми вспыхивали молнии чувств; волны страсти неожиданной тяжестью своей плющили вдруг ослабевшие тела...
-- Генрэ – склонив голову на бок, посмотрела на старшую сестру Жаслин.
-- Что?
-- А тебе нравиться наш Витор?
Генриэтта резко вздрогнула:
-- Он младше меня больше почти на год. Ты чего?
-- Подумаешь, зато он красивый.
-- Ничего подобного. Потом, Жаслик, он не из нашего круга. Сын лавочника… Бу-у-у…
-- Дура ты, Генрэ – перебила её сестра - хотя и взрослее меня. Наш папа дружит с его и ничего…
-- Сама ничего не понимаешь. Не с папой Витора, а его дядей. Дядя Жерар Виньетто, папин подельник, А, родителей Витора мы никогда не видели. Не знаем, из какой он фамилии, может они и вовсе простолюдины какие, согласись. Как мы можем знать?
-- Ну, да – опустила голову Жаслин. Обе замолчали. Звенела окружающая их тишина. Её нарушили слабые всхлипы.
-- Что ты, Жаслёна – повернулась к хмыкающей сестре Генриэтта – ты чего? Обиделась за Витора? Красивый он, красивый, если так хочешь…
-- Я домой хочу – с трудом сдерживаясь, чтобы не зареветь пуще, дрожащим голоском едва проговорила Жаслин.
-- Я тоже – внезапно кинулась к ней Генриэтта, обняла и, больше не сдерживаясь, сёстры заплакали в один голос. Они не сразу разжали объятий, даже когда наплакались. Успокоенные и с лёгким сердцем они сидели и разговаривали. Трёхлетняя разница в возрасте, всегда непреодолимой преградой высившаяся между ними и не позволявшая сойтись ближе исчезла. Сёстры вспоминали о событиях, общих для семьи, обговаривали способы избавления от постигшей их участи. Постепенно мечты перешли на предмет наиболее актуальный, что они съедят в первый день возвращения домой: гастрономическими фантазиями девушек управляли пустые желудки...
-- Чего бы ты хотела съесть – Генриетта искоса поглядела на сестру.
-- Я – Жаслин внезапно затруднилась с ответом – я бы съела… съела… наверное, кучу помидоров… с колбасой… конской, она так пахнет, я даже чувствую. И ещё шоколадный пудинг…нет, пудинг и торт, через раз, ложку того, ложку того, а запила бы ананасовым соком или лимонадом. И конфет, целую гору… А, ты?
-- Пошла бы на кухню и попросила приготовить мясное рагу, помнишь, что мы ели в День Благодаренья. Картошка в масле, в ней кусочками куриные грудки и соус, божественный…м-м-м…
-- А я больше всего желаю гороха, зелёного, из стручка…
-- Жаслин… ты плачешь?
-- Да – открыто всхлипнула сестра.
-- Опять плачешь, сколько можно, сказано, что папа всё устроит, что не ясного?
-- Где он возьмёт корабль? Построит?
-- Конечно, корабль он не построит, но другое что придумает. Не веришь?
-- Не очень, Генрэ, а ты сама веришь, только по правде, скажи. Веришь?
Старшая сестра не ответила, она вглядывалась в горизонт, где над кромкой моря низко висло солнце.
-- Скоро станет жарко, Жаслин, надобно что – то делать.
-- Папа приказал ждать его здесь…
-- Ага – Генриетта усмехнулась – чтобы, когда они вернутся, найти два обгоревших трупика. Я думаю, что в спешке он забыл, что здесь не Гишпения. Пошли искать убежище. Поднимайся, Жастик, давай?
Сёстры встали.
-- Смотри, Генрэ – Жаслин протянула руки, ладонями к верху – у тебя тоже такие?
Генриетта бросила снисходительный взгляд и вздрогнула: на ладошках сестры под первыми фалангами пальцев надулись бледно-белёсые водянистые пузыри. Девушка быстро взглянула на свои ладони: натёртости были и у неё, но, гораздо спокойного вида Она сочувственно поморщилась:
-- Это у тебя от гребли? Больно?
-- Если так держать – Жаслин подняла руки к груди, ладошками к лицу, подула на обе – не очень. А, ты, не натёрла?
-- Натёрла, конечно, но не очень, не так, как ты, во всяком случае. На, смотри. Наверное, весло намокло.
-- Может…
-- Болит?
-- Уже да. Сначала совсем ни сколько, а теперь дёргает… И, всё так болит…
-- А что болит?
-- Всё, каждый кусочек меня…
-- Точно. Вон, смотри, какой большой камень, за ним сядем. Думаю, что хватит нам тени. Пойдём скорее.
-- Подожди – Жаслин остановила сестру, взяв её за руку – ничего не слышишь?
Генриетта замерла, вслушиваясь, Она опасливо всматривалась в нагромождение камней вокруг:
-- Нет, ничего. Только море шумит.
-- Слушай, слушай. Вот…звук… что - то знакомое… не могу вспомнить. Неужели не слышишь?
-- Нет, Жаслик. Пойдём уже.
-- Ладно.
Сёстры направились к огромному валуну, высившемуся от них в десятке метров. Не дойдя нескольких шагов, остановились. Долго прислушивались к неуловимо знакомому звуку.
-- Думаешь, это то, зачем ушёл папа? – наконец, настороженно тихо сказала Генриетта.
-- Не знаю. Неужели ручей? Бежим?
Сёстры, держась за руки, поспешили на близкий звук. Завернув за громаду валуна, высота его оказалась в два с половиной раза больше их роста, они увидели пульсирующий, с прозрачной водой, родник. Выпрыгнув из-под камня, он, вихляя, убегал вниз, сверкая на солнце многочисленными брызгами. Жаслин засмеялась, в упоении захлопав в ладошки, она опустилась на колени и сунула в ручеёк руки, но сразу отдёрнула:
-- Холодная – взглянула на сестру, та со светлой улыбкой смотрела на журчащую струю – родник, Генриетта. У нас есть вода – девочка зачерпнула пригоршню и кинула её себе в лицо – у-у-ух, хорошо. Генриетта, вода…

Марьятта и дочь пробирались в гору, поднимаясь всё выше. Двигались они медленно. Прыжки с камня на камень давались теперь много труднее, на многие они попросту вползали, гранит быстро нагревался, сухой воздух щекотал горло, не смотря на то, что нёс в себе заряд утренней прохлады. Силы стремительно таяли. Нестерпимо хотелось пить.
-- Стоп – Марьятта остановился и поднял руку – так мы далеко не уйдём, доченька. Надо хорошо подумать.
Оба глубоко дышали, пот мелкими капельками выступил на лицах. Рубаха и платье промокли насквозь.
-- Устала, милая? – посмотрел на дочь Марьятта.
-- Да, папенька – голос девочки дрожал, она отвернулась.
-- Детка, не время плакать, надобно нам думать, как найти воду. Она рядом, я чувствую. Только где?
Он медленно оглядел скалы. Голые камни, море, чайки, небо…снова камни, чайки. «Стоп, чайки. Птицы кружат над гнёздами, непременно над ними, где же ещё? Стало быть, где-то рядом и вода, птенцов надобно поить. Не рыбу поймать, в клюве много не унесёшь. Вода должна быть поблизости. Где?» Ему в голову вдруг пришла не мысль даже, а, желание, чтобы на самом деле случилось так, как ему надо. Марьятта обернулся к дочери:
-- Элуиза, цветочек мой, у тебя глазки зорче. Посмотри, пожалуйста, вокруг и скажи, как увидишь, где на этих чёртовых скалах более всего зелени. Мха там или кустарника какого может, деревца узреешь, особо хорошо, если они в ряд выстроятся.
-- И что это будет значить, папочка?
-- Надеюсь, воду. Очень надеюсь. Посмотри, солнышко.
-- Хорошо.
Девочка поглядела по сторонам и, выбрав лежащий от них в двух шагах плоский, высотой до колена, камень, забралась на него. Приставив козырьком ладошку ко лбу, спросила:
-- Куда смотреть, папенька?
-- Куда угодно, месяц мой, только внимательно. Я тоже посмотрю.
Две пары глаз, направленные по косой вверх, напряжённо изучали впадины, выступы, сомнительные пятна, скосы и тени, что в изобилии предоставляли их взглядам крутые склоны скалистых холмов. Очень скоро виски у Марьятта от напряжения заломило. Он не увидел ничего. Склонив голову, отец тёр уставшие глаза и не видел, как Элуиза выбросила вперёд руку:
-- Там, папочка, вот там.
-- Что? – не смог сообразил Марьятта: перед глазами плыли чёрные пятна.
-- Зелёное… там… там… вон.
Дочь показывала в сторону, обратную птичьим скалам. Дон растерянно повернулся и всмотрелся в плавную линию скоса холма, но как ни напрягал зрение, не увидел ничего похожего на зелёные пятна.
-- Да что видишь ты, дочь? – сомневался он.
-- Дерево, папенька. Смотри туда. Ну?
-- Где, я не вижу ничего. Ты-то, точно видишь?
Элуиза рассердилась:
-- Папа, точно. Поспешим.
Марьятта усмехнулся:
-- Поспешим… а, ежли нет там ничего, птичьи гнёзда в другой стороне. Как неправильно пойдём, в камнях сгорим заживо.
-- Что же делать? – согласилась с последним аргументом дочь.
-- Идти, что остаётся. Как повезёт. Надеюсь, святой Мухаидин нас не оставит и на сей раз, пребудет с нами небо.
Ведомые уверенными указаниями Элуизы, они шли к предполагаемой цели. Марьятта прыгал, переползал, съезжал и подтягивался: забрасывал на большие валуны дочь, принимал её на руки, хныкающую и скулящую тащил за собой. Подбадривал, как мог, прикрикивал, гладил по голове, утешал и целовал. Солнце поднималось всё выше. Марьятта понимал: ещё час – другой и жар их убьёт. Спасение в раскалённых каменных топках одно: пещера или вода. На счёт пещер проблем по большому счёту не было. Они щерились вокруг узкими прорехами, резкими очертаниями квадратных провалов, дырами чёрных блях. В какой-то мере это успокаивало. А, вот, воды, вожделённой цели поиска, не попадалось. Ладони и коленки у обоих кровоточили, но они не обращали внимания на мелкую, досадливую боль. Приходилось спешить: солнце заняло позицию ровно над головами и замерло, постепенно накаляясь. Одежды их промокли насквозь, глаза ела солёная влага. Изредка Элуиза останавливалась, задирала голову вверх, определяясь с направлением, Марьятта смахивал едкий пот с лица - ладони тотчас начинали гореть. Виньен морщился и тряс руками, дул на участки с сорванной кожей. С удивлением, но, и гордостью отец констатировал: дочь переносит тяжёлый путь достойно. Душа полнилась радостью, но измученный вид девочки давил: жалость и, почему-то, гнев пронзали его насквозь.
Внезапно за очередным уступом у Марьятта подкосились ноги, а, сердце на краткий миг остановилось. Перед ними лежала сказочная страна, словно сошедшая с листов из детских книжек Элуизы. Широкая полоса мягкого зелёного склона ложбины тянулась в обе стороны, справа обрезанная краем скалы. Левым краем она плавно спускалась вниз, видимо, продолжая тянуться и дальше, невидимая с места, где стояли восхищённые зрелищем путешественники. Трава. Всюду. Редко кусты: не густые, бесформенные. Чахлые одиночные деревца: изломанные, корявые, но живые. В прозрачных кронах сновали мелкие птички. И звенели кузнечики. Ровно посередине ложбину разрезал ручей. Не зримый, он слышался журчанием. Остро пахло травой и прохладой.
Отец и дочь улыбались друг другу, на грязных распаренных лицах чертили дорожки градинки пота. Марьятта притянул к себе Элуизу, крепко прижал худые плечики девочки, поцеловал её в затылок:
-- Спасибо, доченька – тихо шептал он – за всё – не в силах отвести глаз от волшебной картины. Зелень и вода: шанс на выживание, божественный Мухаидин не оставил их. Внезапно осознав, насколько он хочет пить, Марьятта вспомнил об оставленных внизу дочерях, Лоуренсу с Марсой и Поли, раненого Витора. Он отпустил Элуизу, перелез через ряд последних, перед зелёным раздольем, камней и ступил на траву. Быстрым шагом устремился вниз. Дочь его обогнала. С визгом девочка первой подбежала к ручью, с разбегу кинулась на живот и погрузила лицо в воду. Марьятта вдруг похолодел: что, если вода… не хорошая? Его, буквально, пробрал мороз, когда Элуиза резко отпрянула, выпрямилась всем телом, опираясь на вытянутые руки. Вода стекала с распущенных мокрых волос, мордашку исказила гримаса.
-- Не пей, Элуиза – хотел крикнуть Марьятта, но вышел хрип, он поперхнулся и сухой кашель надолго согнул его; упёрев руки в колени, Виньен с садящей болью в горле прокашлялся, а, когда, вытирая выступившие на глазах слёзы выпрямился, увидел сияющие глаза дочери:
-- Холодная, папа, иди скорей. Зубы стынут.
Марьятта рухнул на колени перед звонким ручьём. Ощутимо тянуло свежестью: вожделенной, спасительной. Откинув липнувшую ко лбу чёлку, она тут же приклеилась вновь, он решительным движением окунул в прозрачную струю сложенные лодочкой ладони. Не отдёрнуть рук стоило огромного усилия, вода оказалась ледяной. Марьятта плеснул бесподобную, жутко – холодную воду в лицо, вздрогнул, а, затем начал швырять её горсть за горстью, жадно проглатывая то, что попадало в рот. Он походил на ребёнка, которому купили мороженное, и, малыш спешит откусить за раз как можно больше, боясь, что родители попросят поделиться и холодного лакомства станет меньше, а, то заставят есть не спешно, и оттого мороженое поплывёт, запачкает руки, те станут противно липкими; папа и мама начнут шпинать, и, вообще, расплавленное мороженное, это совсем не то, что настоящее, замороженное… Марьятта, зачерпнув полную пригоршню ледяной воды, вытянул губы трубочкой и медленно, спрятав зубы в мякоти щёк, выцедил блаженную жидкость... Остановил его холод, внезапно обнаружившийся в животе. Пальцы, красные, потом синие, побелели. Марьятта опрокинулся на спину, небо кружилось, в животе громко урчало…
-- Папенька, папенька, вставайте. Маменька заждалась, сёстры, Поли. Ну, что Вы, в самом деле, как маленький. Папенька…
Марьятта трудно приподнял веки - свинцовые плиты – глаза уткнулись в пелену тумана, он недоумевающее поглядел на страшно грязную девочку, сидящую рядом и требовательно теребящую его за рукав. Она шмыгала носом, готовая заплакать, но, судя по выражению в испуганных глазах, боялась. Девочка напоминала кого-то… Внезапно Марьятта резко сел, застонал, когда раскалённый обруч сжал голову. Он сдавил виски руками и закачался, пытаясь обуздать острую боль, сотнями длинных спиц пронзивших виски:
-- У-у-у… да… да, доченька, сейчас пойдём… посижу не много и пойдём… Бочонок наберу…
-- Я уже набрала, пока Вы спали. Вот.
Марьятта медленно кинул мутный взгляд в сторону. Бочонок стоял в метре от него, в тени, отбрасываемой Элуизой. Девочка не просто плотно забила затычку, но и подвязала какой-то лентой, обмотав её вокруг бочонка.
-- Молодец, доченька. Какая же ты у меня умница – Элуиза расплылась в улыбке – скажи, пожалуйста, долго я, э… спал. Испугалась?
-- Испугалась. Вы так упали на спину, прямо на бочонок, даже не заметили. Я толкала, толкала, а Вы как мёртвый лежите, только стонете. Я думаю это от того, что выгнулась спина сильно. Я тогда сняла бочонок, Вы сразу успокоились. А я набрала воды, и стала Вас будить. Надо идти, жарко становится. И все ждут.
-- Да, сладкая, встаю…
-- Вам помочь?
-- Ни к чему. Сам. Ты вот что – Марьятта смотрел в лицо дочери – помой личико хорошенько, больно чумазая. Совсем негоже в таком виде идти к мамочке и сёстрам. Хорошо?
Девочка готовно шагнула к ручью. Отец ласково смотрел, как она плещется и восхищался не по годам мудрости и силе духа, обнаружившейся в его дочери.
Посвежевшие, с заполненным водой бочонком, они отправились в обратный путь. Судя по теням, коротко падающим от одиноко стоящих камней, время близилось к полудню, солнце уже набрало силу. Через минут десять прохлада, коей были сверх меры переполнены люди – как им казалось – исчезла, пот тёк ручьями, но, скоро не стало и его, хоть как-то охлаждавшего. Гранитная духовка дышала жаром, воздух, застоялый, запертый в каменной паутине прогрелся до неприемлемой для человека температуры. И ни дуновенья ветерка. Ниоткуда. Марьятта понял, ещё пара десятков шагов по каменистой жаровне, и они упадут, чтобы сгореть.
-- Стой – Он.поднёс ладони ко лбу, сделал «козырёк» и осмотрелся. Совсем рядом чернела трещина. Марьятта скомандовал:
-- За мной.
Они «влетели» в спасительную тень, и очутились в мире прохлады. На самом деле в пещере было тепло, но в сравнение с пеклом снаружи, воздух внутри казался холодным. Пещера тянулась вверх, стены её смыкались на пяти-шести метровой высоте, образуя арочный свод. Чёрный провал вместо задней стены указывал на то, что пещера уходит вглубь. Солнце рисовало светлый квадратик у самого порога. В сумраке пещере царила покойная тишина. Ровный слой вековой пыли устилал землю, лишь там, где её потревожили люди, она взвилась клубами из-под башмаков, и поднималась в медленном танце вверх. Отец и дочь сели прямо в пыль, Марьятта поставил бочонок на землю, затем оба они легли, почти упали, породив к жизни огромные клубы. Но подобные мелочи не значили для отца и дочери ровным счётом ничего. Пыль бесшумно и незаметно опускалась, покрывая пришельцев, скрипела на зубах.
-- Проклятье – чертыхнулся Марьятта – пыль, слушаешь, Элуиза?
-- Да, пыль – устало отозвалась дочь – что можно нам сделать, она всюду.
Марьятта попытался стряхнуть с рукава серую грязь, но получилось хуже, пыль втёрлась в ткань и жирно заблестела на кончиках пальцев.
-- Святой Мухаидин, вот гадость. Не тронь руками, может, потом сможем отряхнуть.
-- Хорошо, папа, а, можно воды попить? – слегка повернула голову Элуиза – очень хочется.
-- Конечно, я тоже попью. Нынче её много. Тебе спасибо, кабы не твои глазки острые. Я в другую сторону хотел идти. Если б не ты…
Он инстинктивно кивнул головой, но замер, утянув голову в шею: пыль потянулась вверх, щёкотно липла к лицу. Марьятта медленно выпустил воздух из сжатых ноздрей, любой чих мог породить вулканическое извержение пещерной царицы. Замедленным движением оторвался от земли, сел. Осторожно, опираясь на колено, поднялся и вскинул бочонок на грудь:
-- Вставай, очень аккуратно.
Элуиза легко вскочила, казалось, что пыль не «увидела» её порыва, шагнула к отцу, опустилась на колени и, подняв голову, открыла рот. Марьятта вывинтил пробку, повернул бочонок. Девочка пила мелко, быстрыми глотками. После того, как дочь утолила жажду, Виньен вскинул бочонок над головой и напился сам. Удерживая бочонок на колене согнутой ноги, крепко забил пробку и аккуратно опустил. Пыль «пшикнула», но клубы поднялись не высоко.
-- Уф – выдохнул Марьятта – вопрос по воде мы закрыли. Теперь быстрее добраться к маме, и Генриэтта с Жаслин мучаются внизу. Как они там, на солнце...
-- Папа – перебила Элуиза – наверное, что Генриетта и Жаслик не глупее нас. Нашли, небось, такую же пещеру и пережидают, как мы.
-- Дай небо, чтоб так оно и было. В самом деле, откуда столько пещер? Воды нет, ветра тоже. Формы у скал заметила, доченька?
-- Словно, кто-то их сжал.
-- Верно, но, оно и к лучшему. Подарок, сколько пещер. А, вот, что меня насторожило и огорчило, по - честному. Сказать?
-- Что?
-- Обратила ты внимание на то, что не видели мы никакой мелкой живности в лощине. Совсем, кроме птиц.
-- Прячутся, поди, на таком солнце много не налетаешься?
-- Может быть. Плохо если нет на острове зверья. Что нам есть?
-- А бывает, что есть земля, а животных нет?
-- Не знаю… всё во власти божией.
-- Но есть море, а там рыба.
-- Ну да, токмо, её ещё надо выловить, а чем?
-- Придумаем что-нибудь. Есть, действительно хочется…
-- Как не хотеться, со вчерашнего дня ничего кроме репы не едали, да и сколько её? Хоть бы лес был, ягоды, грибы поискать. Ума не приложу, что делать?
Молчание повисло в пещере. Виньен стоял, поставив ногу на бочонок, и смотрел в потолок: чернели глубокие складки на покрытом пылью лбу. Девочка осталась сидеть. Она смотрела снизу на задумавшегося отца и потихоньку её губки начали дрожать. Элуиза тихо захныкала, но отец плутал в невесёлых своих мыслях и не слышал. Дочь заплакала сильнее.
-- Что – очнулся отец – что случилось у маленькой?
Он опустился на колени и обнял, доверчиво и сразу прильнувшего к нему ребёнка, почувствовал всю худобу девочки, выпирающие рёбра, костяшки позвонков. Уткнулся носом в грязные, покрытые жирной пылью волосы. Запах их был тяжёл, но за этот смрадно- волосяной дух он готов был умереть. Отец и дочь смотрели на яркое квадратное пятно у порога: из полутьмы оно казалось таким безобидным.
-- Папа – не отрывая взгляда от солнечного света, спросила Элуиза – ты меня слушаешь?
-- Конечно, радость моя. Что хочешь спросить?
-- Мы вернёмся?
Дочь не сказала «домой». Тонкий, дрожащий голосок, как намокший кровью бич, хлестнул по сердцу Марьятта; в поединке с невероятными обстоятельствами, одно за другим, наваливавшимися на них, он успел забыть о прошлом. Вся последняя неделя оказалась непрерывной борьбой с цепью, наброшенной могущественным и неведомым врагом и тянувшим его и семью в мир смерти. Надрывая силы, они оборвали звенья страшной удавки. Но спасший их остров заготовил новую ловушку. Ничего ещё не кончилось. Их ждал голод. Игра со смертью продолжалась, о чём и наполнил детский голосок. Он молчал, не в силах отыскать подходящего правдивого ответа.
-- Значит, нет?
Девочка глядела прямо ему в лицо: глаза, наполненные слезами, казались невероятно огромными. В них он читал мольбу о спасении, дочь смотрела так, будто Марьятта господь бог. Мужчина, не в силах выдержать давление детских глаз, отвернулся…
… широко раскрытые в крике рты, брызжущие слюной и кровью, свист воздуха, тонкий, парализующий… влажное громкое «чмоканье», жуткий хруст ломающейся кости … не человеческий вопль боли… жуткий вой сотен голосов…
-- Папа, что с тобой. Ты такой… мне страшно. Папочка очнись – Элуиза тормошила отца, но смотрела в сторону, она боялась.
Марьятта повернул голову к дочери. Та в страхе отодвинулась, готовая кричать. Виньен смотрел на Элуизу, но, видел он не дочь. Перед ним стояла старуха, одетая в рубище; длинные грязные космы висли до колен и шевелились от ползающих в них насекомых. На голове старухи покоился завязанный шнуром под подбородком головной убор, подобие короны. Безобразную женщину окружили голые уроды, мужчины. Было видно, что они боялись чего-то или кого-то, боялись смертельно, но, несмотря на неведомую опасность, готовились умереть, защищая старуху. У Марьятта возникло ощущение, что тварь, в облике человека, он знает, мало… любит её…
-- Папа – заплакала Элуиза – папо-о-очка…
Дон сбросил наваждение: сердце колотилось:
-- Прости, родная, причудилось, спаси и сохрани святой Мухаиддин– дон осенил себя знамением – избави нас.
Он потряс головой, взглянул на дочь – настороженно нахохленную - криво усмехнулся:
-- Всё в порядке, Элуиза, успокойся. Привиделось чёрт знает что.
Напуганный видением, он не нашёл ничего лучшего, как брякнуть:
-- Как хочется кушать, доченька – осёкся, но, было поздно: Элуиза расплакалась.
-- Папа – захлёбываясь слезами, ревела девочка – не надо, пожалуйста. Когда всё кончится? Зачем мы отправились в это плохое путешествие? Зачем, зачем, зачем? Мы все умрём.
Напуганный её истерикой, Марьятта схватил дочь, крепко прижал и начал укачивать - Элуиза уткнулась ему в подмышку – он шептал пересохшими губами:
-- Мы выберемся, доченька, верь. Надо потерпеть, немного, а, потом всё кончится, я знаю. Мы живы, это главное. Мы живы, доченька, пойми…
Говорил Марьятта долго, заговаривая детский страх. Он не ослабил объятий и тогда, когда оба уснули…

…Шею ломило, ныла поясница. Осторожно, очень медленно, сдерживая рвущийся наружу стон, Марьятта открыл глаза. Взгляд обежал пещеру. С боку прижималась дочь: она спала, тихо сопя носом. Пыль превратила милое личико дочери в не узнаваемую маску, серую, мёртвенную. Виньен увидел не знакомую, юную красавицу. Покачав в удивлении головой, он отвёл взгляд от спящей дочери, откинулся назад, больно стукнув затылком. Затих, устремив взгляд на противоположную стену. После не прерывной пятидневной борьбы за выживание, впервые Марьятта несколько часов не делала ничего, совсем. Не готовые к такому обороту мускулы паниковали – им требовалась работа, сверх усилия – но ничего не происходило. Тогда тело вспомнило, что оно плоть, и знает, что такое усталость. Болела каждая косточка, но горше всего терзали воспоминания. Этот худший, самый горестный из всех тяжких грузов обрушился на Марьятта, как только ушла сладость сна.
«Как случилось то, что происходит с ними? Почему он поддался на уговоры? Детям за что всё это? Почему грязный, голодный он сидит на острове, очень, очень голодный, и не на острове вовсе, а, так, кусочке неведомой скалы. У него был… есть прекрасный дом. Красивый, ухоженный. На третьей террасе. Святой Мухаиддин… Марид… Гишпения… Неужели они где-то существуют? Мой дом». В воспоминаниях всполошились, хороводом закружились картинки…
… снизу, ещё с террасы, сразу за поворотом, в зелёном кипении кипарисов виднелся белый особняк, маленький дворец из мягкого мрамора.… Дом. Родной, любимый, потерянный…как далеко он теперь… В народе его прозвали: «белый дворец на третьей террасе», ему рассказал об этом Виньетто, отец Витора, подельник и друг. Было ещё прозвище, если уместно подобное обращение к дому - « белый дом кошачьего короля». Марьятта не очень нравился второй вариант, но, что делать, если народ вещи называет своими именами, в отличие, кстати, от придворных, с которыми он вынужден был ежедневно общаться – некоторые, он знал, а, по правде, так почти что все, без каких- либо сомнений, были готовы поменять местами чёрное с белым, если от этого зависело их положение на службе в департаменте… В узком пространстве анфилады всегда царила прохлада, и это было его любимое место прогулки после наиболее плодотворных утренних часов работы. По «холодку», иронически называл их сам дон. У третьей по счёту колонны Марьятта распорядился оборудовать летний кабинет, отчего здесь, он затруднился бы ответить. Разве что причиной мог служить лёгкий ветерок, который, как ему казалось, всегда жил в этом месте…щербинки на шероховатой поверхности камня, неведомым образом заляпанного точками чернил…Может, роль тут играли семнадцать шагов, необходимых, как, приметил он, для того, чтобы ему в голову пришла конструктивная идея, или, хотя бы, просто нужное направление в обдумывании очередной «закавыки» в ряду бесконечного строя задач государственного значения, требующих скорейшего своего решения. Мастера отгородили маленький квадрат, построив лёгкую балюстраду, прилепив одним краем к колонне. Поначалу сделали калитку, но Марьятта распорядился её снять за ненадобностью. Зато к рабочему столику и удобному стулу он приказал выставить ещё маленький походный стол-стульчак для вина и фруктов, на котором отныне всегда стоял кувшин, наполненный лёгким и весёлым ангрийским белым вином. Удивительно, какая бы жара не стояла на улице, вино оставалось холодным. Старинный, простой глиняный, исщерблённый временем, кувшин, запотевший снизу до половины. По стенкам, опушенным мелким бисером воды, стекают, прорезая извилистые тропки крупные капли. «Плачущий», так он его называл. Рядом серебряный стаканчик. Святой Мухаиддин, было ли всё на самом деле? А, дивное бюро в главном кабинете. Сколько он отдал за него тому противному, жирному торговцу? Семь данов? Или семнадцать? Неужели? Цена красная не более трёх, но так с ним происходит всякий раз. Если ляжет на что глаз, так каждый нечестивый торговец это чувствует. И спешит выпотрошить. Он не торговался, отдал деньги легко, не жалея…
Марьятта грезил. Дочь спала, положив голову на его бёдра. Тонкая ладошка накрыла промежность, но отец не шевелился, дабы не нарушить благословенный сон, окутавший Элуизу. Руки он скрестил на груди, чтобы тяжестью своей они не тревожили дочь. Девочка во сне вздрагивала. Каждое подёргивание маленького тела Марьятта оценивал встревоженным взглядом. Плавно вернулись воспоминания …
Замечательнейшие полотна со звёздами…Он помнил, как Лоуренса с таинственным видом вызвала его пойти с ней в модную лавку, посмотреть на «кое-что», как она выразилась. Если честно, ему не приглянулся рулон синей ткани, лежавший на краю прилавка, а, цена, которую озвучил торговец, почти заставила выскочить его из магазинчика. Но, как обычно заканчивались все без исключения походы по лавкам, ткань была приобретена, к ней, прикуплен «очень красивый» карниз, бахрома для низа и по краям, ещё что-то архи нужное… Позже, когда Лоуренса всё должным образом вывесила и позвала его, войдя в спальню, он увидел, на что были потрачены не разумные на первый взгляд средства… Мерцающие искорки, таинственно вспыхивающие, медленно проплывали в глубине полотнища… Карниз с разлапистыми декоративными листьями на краях, скрывающие под собой крепительные кронштейны. Всё связалось в единое. Изумительный вид на море… открытая дверь на балкон, рамка из новых гардин, с мерцающими в складках материи искрами. Вспышки закатных солнечных «зайчиков» на гребнях волн… Воспоминания о солнечных бликах напомнили о миге, когда взгляды молодых людей; его и будущей жены, пересеклись в первый раз, и, как он обречённо канул в мерцающем серебре глаз Лоуренсы… Марьятта тонул в грёзах о прошлом… Лоуренса, тяжёлая первой дочерью. Как беззащитно выглядела тогда жена. Огромный живот поднял плечи к верху, лишил Лоуренсу изящной шеи. Испуганный взгляд; вцепившийся, кричащий - что ты сделал со мной, Виньен? Я доверилась, а, ты, что ты наделал? Этот живот твоя вина. Взвалив на плечи новый неведомый груз, чувствуя причастность к необратимому изменению жизни Элуизы, он полюбил ещё с большей силой. Волны воспоминаний захлёстывали Марьятта… Свадьба. Великий Собор – Маридский храм святого Мухаиддина. Толпы праздного люда, заполонившие близлежащие улочки. Казалось, на церемонию собрался весь город. Марьятта не видел ничего – в голове шумело, как после бессонной ночи, проведённой с приятелями в единственном в столице кабачке, разрешённом городским парламентом. Вывеска над дверью дразнилась: «Подаём всё». В этом заведении, действительно, подавали всё, что угодно. Фантазии, самые фривольные, состоятельных посетителей удовлетворялись немедленно. Почти любые. Главный советник Правительства его Королевского Величества очень скоро сможет не единожды убедиться в заслуженной репутации заведения, по службе став его куратором. Предприятие балансировало на грани дозволенного, это правда. Иногда рамки закона нарушались, и такое бывало, но, ценность его функционирования была слишком очевидна, чтобы он не смог закрыть глаза на некоторые прегрешения хозяев трактира. Основной поток информации о правдивом – доподлинном! - положении во всегда не простых международных отношениях поступало из этого кабачка. Но, это ждало его в будущем, а, пока что новоявленный жених потел под уважительным взглядом Военного Министра Гишпении– Пепела Гонсалеза, шафера с его стороны. В памяти Виньена истончилось многое; слёзы родителей, многотысячная толпа зрителей, аплодисменты, море цветов, кавалькада из шестнадцати белых, запряжённых цугом лошадей, тянущих свадебную, освящённую кибитку к Собору, вышедшие на паперть служители; колокольный звон и протяжное, доносящееся сверху, с башни, пронзительные песнопения муэдзина. Марьятта подзабыл основательно всё, но, никогда ему не забыть божественной красоты Лоуренсы в красном венчальном наряде; нежный, тонко дрожащий пальчик, на который он, мокрый от пота, надевает кольцо и целует. Разве может он забыть свет в глазах молодой жены, растворённую в нём успокоённость и трогательную уверенность в мужской силе, распорядительницей которой она стала… Брачная ночь… Святой Мухаиддин дал ему сил, не иначе, поскольку никогда тайный советник правительства Его Королевского Величества не смог бы одолеть путь до спальни молодой жены. С каждым шагом к манящей крепости - закрытой двери в опочивальню - крепкие, мускулистые ноги советника предательски теряли свою могучесть. Скольких усилий стоило ухватить ручку… Лоуренса ждала, невинная, наполненная желанием и вобравшая в тот час в себя мудрость всех женщин. Мудрость, в которой, как много позже понял он, покоилась сама жизнь…
Красным цветком под ногами пылал свадебный наряд. Светилась обнажённая, освящённая лунным светом, жена. Она сидела на краешке кровати, сложив руки на колени. Лоуренса пресекла путь к отступлению, не оставив ни шанса только что обретённому супругу сбежать обратно в мальчишество. Как летит мотылёк на свет свечи, так и Марьятта потянулся к супружескому ложу… Платонические, в целом, наивные чувства возлюбленного Лоуренса сумела самым естественным образом преобразовать в любовь страстную, наполнив их телесным наслаждением. Марьятта вспомнил щекотливую колкость курчавых волос лобка и запах: тревожный, чуждый, но, влекущий запах чрева Лоуренсы. И ещё была её боль. Приятели старшие по возрасту и состоявшиеся в плане физической близости с женщинами предупреждали, что это нормально, так и должно быть. Обсуждая предстоящую первую ночь, настаивали, чтоб он не мешкал, «брал» супругу сильно, но без жестокости. Все их советы вылетели из головы тотчас, при первом прикосновении к немыслимо гладким, невозможной мягкости грудям Лоуренсы, украшенными коричневыми цветками отверделых крупных сосков. Собственные ладони показались Марьятта занозистым деревом. Он испугался, что поцарапает нежную кожу и отдёрнул руку. Про такие ощущения ему никто не говорил, но супруга властно вернула ладони и притянула его всего к себе: пылающей и влажной. Марьятта, сидя на пыльном камне пещеры, всё - равно, что наяву чувствовал жар и мокрую клейкость тел, направляющие движения рук любимой там, внизу, любовный шепот и поцелуи. Он успокоился, сутолока движений сменилась равномерным ритмом обоюдных толчков, на каждый Лоуренса отзывалась тихими ахами. Но громкий всхрип-всхлип, когда, повинуясь внутреннему приказу, он, вдруг, тараном вошёл в жену, забыть Марьятта не сможет во век. Приглушенный крик боли навсегда наградил его чувством вины. Лоуренса вытянулась под ним в струнку и попыталась уползти, но, он удерживал её бёдра, и наносил, наносил, наносил удар за ударом. Бес или сам Мухаиддин вселился в него тогда, Марьятта не мог сказать, но оказалось, что поступил он правильно. Когда тело облегчилось, а, наваждение покинуло помутнённое сознание, и, в ужасе от содеенного, он готовился молить о прощении, Лоуренса опередила; к безграничному его удивлению, заплаканная супруга первой произнесла слова благодарности. Слёзы сверкали на лице, она блаженно улыбалась, а глаза сияли невыразимым счастьем…
Потом пришли первые роды. Небо, как было страшно. Ножом режущие сердце крики неслись и неслись из-за запертой двери, возле которой он то сидел, то вскакивал, и мерил комнату нервными пробежками, выбегая во двор и возвращался, не пробыв на свежем воздухе минуты: садился на нагретую своим телом «атаманку» и ждал, нервно сжимая руки между колен, перебрасывая ногу через ногу: откидывался на спинку, закрывая ладонями уши, чтобы не слышать, убежать от нескончаемых криков: раскачивался и стонал, больно ударяясь грудью о собственные колени, но не уходил. Молился он не переставая, просил заступничества и прощения у Мухаидина, клялся, что никогда более не допустит, чтобы его любимая жена так страдала. Мимо сновали с мокрыми тряпками, тазами, наполненными тёплой водой няньки и акушерки, бросая сердитые взгляды. Когда ожидание стало невыносимым, крики жены нестерпимыми Марьятта ринулся в комнату роженицы, но заработал увесистый удар мокрой тряпкой по лицу от старой няньки и сердитое шипение, чтоб убирался подобру по здорову из полатей, своё дело он уже сделал, и не надо мешать появляться на свет божий новому его рабу… После десяти часов мук, его, наконец, впустили в комнату и вручили в руки маленький свёрток. Он увидел причину страданий Лоуренсы и его самого. Гренуэтта. Измученная супруга спала. Рождение других детей проходили много легче, а, последняя, их «ангел» Поли, так и вовсе выскользнула из матери. Действительно, словно ангелочек.
Марьятта только сейчас начал постигать страшную реальность немыслимого, что произошедшего с ними. Шесть дней назад они плыли на борту «Летящей королевы». Неужели не прошло и недели со времени сумашедшей атаки пиратов, изменившей жизнь его семьи, превратив её во что-то дурное и не возможное, чего и быть не может. Шесть дней назад он был доном саром Марьятта Дегиз Виньеном, тайный глава посольства правительства Его Величества короля Гишпении. Под его командованием, также не гласным, находился целый караван судов. Вспомнилась гибель капитана Корсезе. Бедный мальчик.… Шесть дней, всего шесть, а какая пропасть легла между той, привычной жизнью и нынешним испытанием. «За что, святой Мухаиддин, ты наслал на мою семью наказание? Почему отнял прекрасную в своей обыденности прошлую жизнь, и кинул нас на раскалённый остров, где разве возможно выжить? За что убиваешь детей малых? За что?» Марьятта осёкся. Неужели он кощунствовал? Торопливо зашептал: « господи, прости мне, ибо слаб мой дух, бо, я человек. Всё во власти твоей. Если послал нас сюда, значит, такие твои планы. Смиренно принимаю волю твою, господи». Виньен задумался. «Что мы имеем на данный момент»? Он даже начал загибать пальцы: « спаслись от пиратов, это раз; во - вторых, волна убийца нас не тронула, третье, выгребли на этот проклятый Остров, уж, каким образом, ума не приложу, но мы здесь. Четвёртое, спаслись от солнца, пятое, нашли воду, спасибо дочурке. Кабы не её острые глазки…» Он положил ладонь на головку Элуизы и подвинул не правильно лежащую руку дочери вниз, на бёдро. Поглядел на милые черты лица девочки: расслабленная во сне Элуиза выглядела трогательно. В глазах защипало. Виньен заморгал, не давая не прошенным слезам появиться на свет. «Самый важный теперь вопрос, это еда. Решать надо быстро, очень, очень быстро». При мысли о пище, пустой желудок Марьятта издал протяжный звук, оглушительный в тишине пещеры, а, голодный спазм заставил его вывернуться в сторону. Он широко открыл рот и изрядное количество воды вылилось наружу, породив маленькое облако пыли, взметнувшееся вверх. Виньен смотрел, как быстро жидкость собирается в маленькие лужицы, скатываются в шарики отдельные капли, но, словно, и не видел. Дон беспокоился об оставленных внизу дочерях, супруге, ожидающей их возвращения. Он скосил глаза на выход. Квадратик света сильно переместился влево, налез на стенку и превратился в изломанный длинный прямоугольник. Пора будить дочь. В бочонке воды хватит на всех на сегодня, и на завтра. Плюс вино, если разбавить. Еда, главное, теперь, она. Надо идти.
Марьятта прокашлялся. Сначала тихо, потом погромче с тем расчётом, чтобы крепко уснувшая дочь проснулась сама. Напряг затёкшие ноги: икры, бёдра, пошевелил пальцами. Зашевелилась и Элуиза. Он погладил её пыльные волосы, девочка не громко простонала, ресницы затрепетали, но, глаз дочь не открыла. Марьятта склонился:
-- Проснись, солнышко, пора к маме. Мамочка хочет пить.
-- Угу – сонно протянула Элуиза. Марьятта легко потряс девочку за плечо:
-- Надобно вставать, моя сладкая. Придём к мамочке, напоим всех, найдём, что поесть. Вымоемся, наконец.
-- В море? – Элуиза, с закрытыми глазами медленно поднялась, опираясь на бёдра отца и села, покачиваясь.
-- Придётся, где ещё?
-- Надоело это море.
-- Понимаю, солнышко, но, что делать? Открой глазки, пора нам. Как ты себя чувствуешь? Посмотри на меня.
Элуиза внезапно открыла глаза: взгляд, словно и не спала только что, чистый: голос звучал ровно:
-- Всё в порядке, папочка. Пыльно не много, разве
-- Это верно… Встаём?
Они поднялись, и Элуиза тотчас направилась к выходу.
-- Что там? Можно выйти? – Марьятта возился с бочонком.
-- Можно, папа. Уже вечер, что ли?
-- Как вечер? – обеспокоился Виньен – мы так долго спали? Нехорошо.
Дон поспешно закрепил бочонок за спиной и поспешил к дочери, встал за её спиной. Солнечный диск касался верхушки скал. В ослепительное сияние вплёлся золотушный оттенок, светило выросло в размере, став больше на четверть. Раскалённый воздух начал остывать - пекла не чувствовалось, а тени от камней и валунов изрядно удлинились.
-- Ну, дочь, с богом. Вперёд, вниз, да?
-- Пошли…
Обратная дорога, хотя не такая тяжёлая - всё-таки они спускались – но, была достаточно трудной. Воздух всё ещё обжигал. Предательски скользила под ногами крошка мелких острых камней. Чтобы удержаться на ногах им приходилось хвататься за раскалённые камни; вскоре на ладонях наряду со старыми волдырями от гребли наросли новые – от ожогов. Стало легче, когда спустились к подножию. Со стороны моря сильно повеяло прохладой. Они остановились передохнуть, подставляя взмокшие лица дыханию ветра. Попробовали позвать сестёр:
-- Гренуэтта, Жаслин, где вы? – кричала Элуиза, подставив ко рту ладошки.
-- Мы нашли воду – вторил ей Марьятта и, склонив головы на бок, оба вслушивались в окружающую тишину.
Девушки не откликались.
-- Правильно мы вышли, доченька? – тревожился Марьятта – может не туда?
-- Нет, папа – горячилась Элуиза – правильно. Вот я точно помню этот камень. Я на нём стояла, когда высмотрела дерево. Мы ещё не дошли.
Они шли, пока впереди не заблестело море. Крутой спуск постепенно выровнялся, стал пологим, россыпи валунов разрежились. Экспедиторы остановились. Марьятта сбросил бочонок на землю, и устало повёл плечами. Элуиза успела взобраться на камень и кричала:
-- Эге-гей, Гренуэтта, Жаслин, где Вы? Мы пришли, принесли воду.
-- Мы здесь - из-за огромного валуна, стоявшего неподалёку, вышла Гренуэтта, за ней Жаслин. Обе в мокрых платьях.
-- Идите, пейте – облегчённо выдохнув, вместо приветствия, крикнул Марьятта
-- Ой, что с Вами? – испуганно спросила Гренуэтта, когда сёстры подошли. Она остановилась, из-за её плеча выглядывала Жаслин.
-- Что случилось? – замер Марьятта, он нервно оглянулся.
-- Вы такие… такие – мямлила Генриэтта.
-- Какие – забеспокоился дон – говорите.
-- Это пыль, не бойтесь – догадалась Элуиза – мы в пещере сидели. Там столько её, что – девочка махнула рукой.
-- А-а – покивал головой отец – верно. Сильно пыльные?
-- Серые – вступила в диалог Жаслин – мы испугались. Элуиза, такая страшная стала…
Девочка вспыхнула:
-- Сама страшная…
-- Будет, самое время ругаться. Пустое всё, помоемся и вся недолга. Идите, пейте…
-- Не хочется, папа, скажи, Жастик – ответила Гренуэтта, обращаясь за поддержкой к сестре.
-- Не хотите? Почему? – отец в недоумении оглядывал дочерей.
-- Мы нашли воду – начала объяснять Гренуэтта, но Жаслин перебила:
-- За тем камнем большим течёт ручеёк, прямо в море. Вы когда ушли …
У Марьятта ослабли ноги, он сел на горячий песок. Дочь рассказывала, но Виньен не слышал её. Чудовищная усталость плющила спину, его оглоушило сознанием, что жуть, через которую пришлось пройти ему и Элуизе, оказалась напрасной. Вода была под боком: оказывается, ручей спокойно сбегал с холмов, буквально, к ногам… Он сидел, опираясь на руку, не замечая, что песок более не жжёт ладоней. В ушах тонко звенело, округлая какая-то пустота заполнила голову, вытеснив всякие мысли. Беспокойство ушло, но, навалилась чудовищная усталость, горло комкала обида с налётом горечи, всегда остающейся от встречи с откровенной несправедливостью, вот как сейчас. По сути, то, что с ними происходит, это мучительное издевательство со стороны всемогущих сил, по воле которых он и семейство превратились просто в обыкновенную щепку, безжалостно швыряемую в бурном потоке стремительно поспешающих событий. Внезапно Марьятта вздрогнул: «Святой Мухаиддин, что со мной, нас ждут на берегу. Лоуренса, Марса… Витор… вставать». Он открыл глаза:
-- Как от солнца спасались? – голос его был спокоен.
Отозвалась Жаслин:
-- В море, папенька. Поначалу раскопали песок, как там, у лодки, но солнце не давало сидеть, камень грелся сильно. Мы, пока была тень, прятались, а как её не стало, пошли в море.
-- Целый день просидели в воде?
-- Ну, да. Только нам скучно не было. Правда, правда, папенька. Мы с Гренуэттой разговаривали…
-- Обо всём – вступила в разговор Гренуэтта – вспоминали…
-- И не плакали…
-- Совсем нет? – Марьятта сделал вид, что не верит. Дочери одновременно, в один голос зачастили:
-- Нет, папенька…ни сколько… давай я буду говорить…
Гренуэтта взяла на себя роль рассказчицы:
-- Что плакать, слезами дела не поправишь – и с гордостью продолжила – мы и рыбу почти поймали, только она скользкая, уплыла. А ещё видели дельфинов, они почти рядом проплыли, и…
-- Раков каких-то, но, побоялись трогать – не утерпела, вклинилась в монолог сестры Жаслин - у них клешни громадные. Они как-то появились, посидели на камнях, потом пропали. А ещё мы с Гренуэтта пытались найти ракушек, но, почему-то их тут совсем нет.
-- Хорошо – поднял руку отец - я всё понял. Молодцы вы. Теперь давайте поспешим к маме. Они там без воды. Посмотрим на ваш источник и пойдём.
Жаслин шла первой, оглядываясь и указывая рукой вперёд себя:
-- Сюда… теперь вот сюда… за камень…
Насупившаяся Элуиза замыкала процессию: она не произнесла ни слова после того, как Жаслин обидела её, назвав страшной. Марьятта поглядывал, но молчал. Шли не долго, шагов сто. Марьятта напрягал слух, силясь услышать звук журчащего ручья, но шумные и сочные всплески набегающих на камни волн глушили все другие звуки. Открылся ручей внезапно. В ладонь шириной он тёк по каменному руслу, проскальзывая меж больших камней и перескакивая маленькие голыши. Срываясь с отвесов, разбрасывал по сторонам яркие сверкающие бусинки капель. Марьятта смотрел на маленькое сверкающее чудо. Он улыбался…
Голодные, безмерно усталые люди медленно двигались вдоль кромки воды. Как-то сразу стемнело. Солнечные лучи засверкало золотыми дорожками и всполохами по утихшей водной глади; сверкающий гигант превратился в багровый, с резко очерченным контуром шар и тонул заметно даже для человеческого глаза. Ощутимо похолодало, когда его нижний край срезал край далёкого горизонта: на противоположной стороне неба тотчас появилась чернильная полоска тьмы. Она стремительно пожирала нежную синеву. На чёрном всё разрастающемся участке кто-то невидимый развешивал огоньки не крупных, но ярких звёзд. Ночь пришла разом; померцало удивительно красивым бирюзовым оттенком место, где скрылось дневное светило, и воцарилась полная тишина, оттеняемая мягким шелестом волн, легко вылизывающих песок. Но темно не стало. Море искрилось отражённым светом мириадов звёзд, усеявших небосклон. Целый поток сказочно красивого света изливала полная луна, серебрила песок, отчего тот светился сам…
Не человеческая усталость навалилась на Марьятта, вязнувшего в песке, но и тяжесть не помешали аналитически устроенному мозгу дона перебирать плюсы и минусы бедственного положения, в котором оказалась его семья. Он думал о возможности обустройства на спасительном необитаемом острове и недоумевал, откуда вообще взялся дикий осколок, этот камешек посреди самого развитого торгового маршрута в Срединном море. Мысли шарахались из стороны в сторону, но обеспокоенность за оставленную на берегу жену с малолетними детьми постепенно вытеснила все остальные. Непоправимость катастрофы никак не могла уложиться в голове. Подумать только, неделя прошла, как они в комфорте и уюте плыли на богатом купеческом судне, а, тридцать дней назад, он едва успевал покончить с организацией сей злосчастной экспедиции. Небо, неужели не сон то, что сейчас происходит? Была ли другая жизнь? Величайшей важности государственные дела, служба. Пепел Гонзалес – военный министр Гишпении, тонущий в ворохе знаменитых на всю страну подушек. Был ли на самом деле белый особняк на третьей террасе, с прекрасным, картинным видом на море. Милый, родной дом. Собаки, всегда ожидавшие его прихода, женихи, выезды в свет с дочерьми. Напоённые прохладой и любовью ночи. В памяти всплыли развеваемые ветерком ночного бриза прозрачные занавеси в спальне супруги - скомканные в любовной борьбе простыни. Он и Лоуренса лежат на шикарной кровати, подаренной, кстати, военным министром, правда, в частном порядке, в знак, как следовало понимать из поздравительной речи, признания его заслуг на поприще государственной службы во благо родины. Всё, что касается удобств, министру нет равных. Кровать была бесподобна. Дон тихо, чтоб не услышали дочери, понуро шагающие сзади, застонал, а про себя дико, площадно, как какой-то последний бродяга без роду и племени, выругался…
Они растянулись в цепочку: первым Марьятта, сёстры следом по старшинству. Шли след в след, увязая в песке и бросаясь на помощь, если кто-то оступался. Измученные голодом и усталостью, задавленные настигшим их бедствием они не обращали внимания на ночную красоту чужого мира. Не видели яркой похвальбы неисчислимых узоров созвездий: как полная Луна, правильно круглая, словно чердачное окно, подобно рогу изобилия изливалась в ослепительном свете, и притихшее море отражало, многократно увеличивая, дрожащие на невидимой ряби огни звёзд. Чёрный мир блистал: мерцая и переливаясь. Ничего этого они не замечали. Люди медленно брели, опустив глаза: голодные, отрешённые от всего, что окружает. Проталкивание себя вперёд было их единственной целью - идти, идти, идти. Первой упала Генриэтта: лёжа на прохладной влажной простыни песка, она, молча, провожала равнодушным взглядом безучастно проходящих мимо сестёр. Вдруг внезапно, как вкопанный, остановился, шедший впереди, отец. Он широко раскинул руки. Дочери, бредущие с низко опущенными головами, натыкались на спины остановившихся впереди. Тогда только поднимались чумазые личики, вскидывались в недоумении широко открытые глаза. Глаза их искали отца, затем, повинуясь его указующе вскинутой руке, взгляды устремлялись в ночь. Вдалеке мерцал крохотный огонёк. Живой. Огонь костра. Все испуганно замерли. От костра, очевидно, что это был именно, костёр, отделился крохотный уголёк и запрыгал из стороны в сторону.
-- Папочка – тронула за рукав отца Элуиза – маленький огонь похож на факел.
-- Откуда…– недоумевал Марьятта.
-- Не знаю – ответила Элуиза – там должна быть мамочка…
-- Тише.
Они стояли тесной группкой, не шевелились и ждали, затаив дыхание. Сёстры боязливо переводили взгляды с отца, их защитника, на неведомую угрозу или спасение.
-- Папочка – Марьятта вздрогнул. Элуиза снова тянула его за рукав.
-- Что?
-- Пойдёмте, посмотрим ближе, кто там?
-- Ты что – опешил Марьятта – куда идти? Мы не знаем, что за люди? Вдруг пираты. Может, они спаслись…
-- Там мамочка, Марса и дядя Витор, это я знаю – противоречила дочь.
-- Почему?
-- Что почему?
-- Почему знаешь? – пояснил Марьятта, не отрывая глаз от огней.
-- Не знаю.
-- Видишь…
Его перебила Генриэтта, щурясь, девушка вглядывалась во тьму.
-- Элуиза права, папа, это факел, а, большой огонь, костёр.
-- Ну, пойдёмте, папа – не отставала Элуиза.
-- Хорошо – решился Марьятта, в любом случае, идти нужно; в стороне, где сейчас плясали огоньки остались Элуиза и дети – только пойду я, а, Вы все остаётесь. И ни шагу за мной, ни одна чтоб, понятно? В случае чего, уходите к скалам, там пещеры...
-- Хорошо – зашелестели голоса старших сестёр, но, их тихое бормотание прорезало негодование Элуизы:
-- Папочка, ведь это я увидела дерево на скале, забыл? Я тоже иду, у меня зрение лучше…
-- Элуиза, ты, что себе позволяешь, как ты разговариваешь с папа – Генриэтта умудрилась повысить голос, хотя говорила тихо, скорее, громко шептала – соображаешь, в самом деле…
-- Успокойтесь… сейчас же – осадил дочерей Марьятта, но, предложение Элуизы принял во внимание. В нём явно присутствовала рассудительность. К тому же, девочка оказалась на голову смелее своих сестёр. В который раз Виньен отдал дань уважения уму и характеру своей средней дочери. Вот тебе и мечтательница, поклонница кукол и дворовых собак. Он затряс головой:
-- Правильно, Лузи, думаешь. Подберёмся поближе, посмотрим, что за огни. Ночь нам в помощь. Светло, правда, как днём, ну, да, делать нечего. Будем осторожны. Там где-то мама…Поли, Марса. Гренуэтта, Жаслин, за нами ни шагу, в случае чего, бегите в скалы, понятно? Мы не долго…
-- Хорошо, папа. Пожалуйста, по - настоящему недолго, страшно одним…
Элуиза злорадно хмыкнула:
-- Лузи, прекрати, не доставало рассориться – одёрнул её отец – что с тобой? Давай руку.
Девочка не глядела на сестёр, но весь её вид: горделиво задранный подбородок, скрещённые на груди руки, широко расставленные ноги выражали презрение: какие вы слабаки, сестрицы, но, сразу и беспрекословно она вложила ладонь в протянутую руку отца. Марьятта с Элуизой растаяли в ночи. Когда силуэты ушедших растворились в чернильной темноте, Генриэтта и Жаслин устало опустились на холодный песок, прижались одна к другой, и замерли в ожидании…
Очень скоро отец с дочерью приблизились к загадочному костру. Он оказался не таким большим, каким виделся издалека. Низкий огонь и прогорклый запах дыма. Рядом не было никого, а, танцующий светлячок продолжал скакать невдалеке. Марьятта с бешено колотящимся сердцем подбирался к огню всё ближе, с трудом справляясь со сбитым дыханием, часто оглядываясь на дочь, идущую следом. В быстром вскидывание ресниц и неуловимом взгляде широко раскрытых глаз дочери читался испуг. Вся бравада Элуизы исчезла. Она боялась, впрочем, как и сам Марьятта. Но причины их страхов разнились. Дон беспокоился за оставленных на берегу супругу и младших дочерей, дико, до боли в сердце. Элуиза пугалась просто страха, как боится ребёнок неизвестной опасности, о которой ему сказали. Марьятта остановился, пристально вглядываясь в сторону огня, не замечая, что сильно сжимает руку дочери. Элуиза морщилась. Вдруг маленький спутник большого огня целеустремлённо направился в сторону костра…
-- Это Марса, папа – услышал радостный возглас – шепот Марьятта. Он видел сам; в круг качающегося света вошла его дочь. В руке она держала горящую ветку, почти потухшую. Девочка бросила её в огонь, повернулась к наблюдателям спиной, судя по всему, она разговаривала с кем-то невидимым.
-- Вижу, Лузи, надобно выждать – прошептал пересохшими губами Марьятта. Марса исчезла за границей света, но, через мгновение возникла вновь, в сопровождении гигантской тени. Следом из темноты вышла, как возникла, Лоуренса.
-- Мамочка – закричала Элуиза, высвободив руку из вмиг ослабевшей ладони отца – мамочка, это мы, мы нашли воду – кричала она на бегу. Лоуренса вздрогнула и подкошено опустилась на колени. Она обняла подбежавшую девочку.
-- Доченька, что ж Вас долго не было? Где наш папа? – мать отстранилась от Элуизы, держа личико девочки в ладонях и тревожно заглядывая в сияющие радостью глаза. Марьятта вошёл в яркий круг. Лоуренса вскочила на ноги и бросилась к мужу. Ткнулась лицом в грудь и заревела. Пахло от неё вином. Марьятта вдыхал запах не мытых волос, сдобренный лёгким тоном винного испарения, вжимался в мягкое тело содрогающейся в рыдании супруги и, не в силах сдерживаться, подчиняясь внезапной слабости, с каким-то невероятным облегчением заплакал сам. Но и в эту минуту, пусть отстранённо, но отметил, как горячи, оказываются, слёзы облегчения. Марьятта гладил спину супруги и волосы, целовал плечи. Марса обнимали их ноги, а, Элуиза обхватила отца сбоку за пояс. Внезапно в свете костра появились ещё две фигуры… Витор, а с ним, держась за руку, семенила Поли. Малышка отворачивалась и не смотрела на сплетенье родителей.
--- Витор? – Марьятта, как на приведение, уставился на юношу. Тот, подстраиваясь к маленьким шажкам Поли, шёл замедленно, а, выглядел болезненно. Пляшущие языки огня исказили черты его осунувшегося лица до неузнаваемости: на месте глазниц чернели провалы, щетина срезала нижнюю челюсть. Витор казался выходцем из потустороннего мира. Его покачивало. У Марьятта появилось предчувствие, что паренёк не осилит пути, не дойдёт и до середины освещённого круга. Так и случилось. Витор начал оседать на песок. Первым порывом у Виньена было кинуться на помощь, но, жена блаженствовала на его груди, не ведая, что творится за её спиной. Она оглаживала мужа, комкала его рубаху и тихо всхлипывала. Марьятта не решился нарушить душевное их единение, понимая, сколь сильные должны были быть переживания Лоуренсы, оставшейся на целый день в незнакомом месте: одна с маленькими детьми и раненным и беспомощным Витором. Юноша высвободил руку девочки, болезненно улыбнулся:
-- Беги… к папе… мамочке… я посижу тут… беги…
Малышка засеменила к родителям. Лоуренса почувствовала, повернулась и, увидев Поли, кинулась навстречу малышке. Подхватив дочурку на руки, со светлой улыбкой на лице вернулась к мужу:
-- Папа наш вернулся, доченька? Поздоровайся, скажи, здравствуй, папочка, мы тебя заждались – она попыталась передать дочь Марьятта, но, малышка крепче уцепилась за её шею и отвернулась. Лоуренса виновато бросила беглый взгляд на мужа:
-- Поли, зайчик, что случилось, ты боишься разве? Это наш папа…
В это время в круг света вошли старшие дочери. Они тащили бочонок:
-- Ох, и вы с нами, славься Мухаидинн, все вместе – Лоуренса снова заплакала. Марьятта вдруг вскинулся:
-- Гренуэтта, Жаслин. Вы почему ослушались? Я вам сказал ждать меня. Не так?
Дочери, бросили тянуть бочонок, выпрямились и в голос ответили:
-- Нам страшно одним…
-- Мы потихонечку…
-- Вы и не слышали…
-- Ну, папа…
Лоуренса тронула ладонью плечо рассерженного мужа:
-- Прекрати, Виньен. Страшно стало, вот они и пошли следом. Всё в порядке. Напрасно сердиться, смотри, Поли опять напугал. Что ты, деточка, это же папа. Он немного сердится, но на самом деле он добрый у нас. Правда, папа, ты ведь добрый?
-- Добрый, добрый – поддержали мать старшие дочери – а, что с Витором, мама – спросила Гренуэтта?
Головы всех повернулись к лежавшему на боку юноше:
-- Ах, ты, господи – спохватилась Лоуренса, устраивая малышку поудобнее у себя на руках – девочки, посмотрите, что с юношей.
Не только Гренуэтта и Жаслин вняли указанию матери и направились к Витору, но, и Марса бросилась в его сторону, опередив старших сестёр. Одна Элуиза осталась стоять, так и не разжав объятий. Сёстры окружили юношу.
-- Откуда костёр? Как смогли? – глядя на суету вокруг Витора, и гладя Элуизу по голове, спросил, обращаясь к жене Марьятта.
-- Это всё мальчик, будь счастливы его родители. Он очнулся, когда мы дали ему вина… Господи, святой Мухаиддин, как это хорошо, у нас есть вода. У меня от вина голова болит, ты знаешь, милый. Пришлось и Поли давать…
Лоуренса, захмелевшая и от вина, и, счастливая от того, что вернулся муж, и нашёл воду, и просто потому, что вся семья, наконец, в сборе, сбивчиво пересказывала события, заполнившие длинный, проведённый в тревожном ожидании день. Как, спасая от солнца, вслед уползающей тени перетаскивали беспамятного мальчика и мокли сами в море, чтобы хоть как-то охладиться; а где-то в полдень, Витор очнулся. Они с Марсой попытались напоить его вином, вот он и проснулся. Юноша пришёл в себя, ему рассказали обо всём, что случилось за то время, когда он лежал в беспамятстве. Мальчик разжёг костёр из высохших водорослей – их натаскала Марса – с помощью пороха… выбил искру из затвора мушкета… она пожарила рыбу, которую Витор поймал саблей…
-- Ой, милый. У нас есть рыба. Большая – пребольшая… Не веришь? Ведь голодные – спохватилась Лоуренса – сейчас вас буду кормить. Девочки – крикнула она дочерям, хлопотавшим вокруг Витора, и сама погладила Элуизу по голове. И опять крикнула - Жаслин, Гренуэтта, Марса. Лузи, милая, сейчас будем кушать. Потерпи, не много. Возьми, пожалуйста, Поли – мать отдала малышку сестре, которая без сопротивления перешла из рук в руки - дети, идите сюда – сама шагнула в темноту…
Голодного Марьятта замутило. Резануло, болезненно и колко сжалось что-то в груди. Свело челюсти, а, рот наполнился обильной горькой слюной. Его скрутило, он согнулся, открыл рот, но спасительный спазм на этот раз не пришёл. Вокруг костра, подпрыгивая, бегала Марса и выкрикивала:
-- Рыба, рыба, жареная рыба. Хочу рыбы, хочу рыбы, я рыбы хочу.
Вернулась Лоуренса. В вытянутых руках она несла огромный рыбий хвост. Собравшиеся к этому времени сёстры с жадностью, отличающих исключительно голодных людей, которым уже совершенно безразлично, как они выглядят со стороны, неотрывно смотрели на сокровище в руках матери. Лоуренса опустилась на колени, высоко поднимая руки. Чтобы не запачкать песком рыбину, положила её прямо на подол платья:
-- Кто-нибудь – сказала она – принесите кортик.
Выполнять просьбу матери помчалась Марса. Глаза всех блестели голодом и, неотступно, привязано воззрились на волшебное роскошество - рыбий хвост, надрезанный кусочками. Марса принесла кортик и хотела отдать матери, но та движеньем головы указала на отца. Марьятта приступил к разделке бесценной добычи. Командовала раздачей Лоуренса. В первую очередь еда досталась Гренуээте, Жаслин и Элуизе, тем, кто ходил в экспедицию за водой. Чтобы дать спокойно поесть маме, Поли отправили к дяде Витору, сидевшему неподалёку от костра и, по нездоровью, отказавшемуся от общей трапезы. Себе кусок Марьятта отрезал в последнюю очередь: вкуснее еды он не ведал в своей жизни. Что с того, что рыбина оказалась невероятно жирной, не солёной, а, на зубах хрустел песок. Подгоревшая с одной стороны шкурка, не вычищенные чешуйки, запах тины не значили ровным счётом ничего. Рыба была прекрасна, вкус бесподобен. Лоуренса ещё при разделке сообщила:
-- Ешьте смело, мелких косточек в рыбе нет.
Семейство трапезничало в полном молчании, нарушаемое треском разрываемой зубами рыбьей плоти, да громким хрустом пережёвываемого мяса.
Виньен, голодавший двое суток, не успевал прожёвывать - куски сами проскальзывали в горло. Кроме пищи в руках, он не видел ничего вокруг - аромат щекотал ноздри, а на вкус рыба казалась божественной. Освободился Виньен от дурмана, когда в желудке, казалось, залёг камень. В чувство его привела собственная громкая отрыжка. Он извинился, и аккуратно доел остаток своей порции:
-- Спасибо, милая – вымазанные рыбьим жиром ладони Марьятта обвалял в песке и только после этого поднял глаза. Оказалось, что он первым проглотил свою порцию. Взглянул на Витора. Тот сидел невдалеке, скрестив ноги, руками обхватил свои плечи - было видно, что ему зябко - с опущенной вниз головой и слабо покачиваясь. Сидевшая рядом Поли не съела и половины порции – малышка сосредоточенно отрывала пальчиками маленькие кусочки и отправляла в рот. Почувствовав, что на него смотрят, юноша поднял голову:
-- Как себя чувствуешь, мальчик? – Виньен увидел обескровленное, в темноте, особенно белое лицо:
-- Ничего, сар дон. Слабость.
-- Это пройдёт – вступила в диалог Лоуренса – Вы бы поели, Витор.
-- Спасибо, не хочется…
-- Так что с рыбой? Как её поймали, никто мне не сказал – Марьятта перевёл взгляд на супругу.
-- Ой, верно. Закрутилась, столько всего навалилось в одночасье. Это всё Витор…
Её перебили. Сёстры доели свои порции, валяли в песке руки и благодарили:
-- Спасибо, мамочка… спасибо… спасибо…
Лоуренса отвечала каждой:
-- На здоровье, идите мыть руки. Девочки, всем обязательно мыться. Потом спать.
Она встала. Всей тяжестью на плечи женщины навалился груз прошедших нескончаемых часов. Времени, заполненного смертоносным жаром и, сжимавшего грудь в тисках страха за ушедшего на поиски воды и пропавшего надолго мужа. Когда голодные, неотступные глаза малышей терзали сердце. Мужество, поддерживавшее душевные силы, сменилось осознанием того, что нельзя ничего поправить, его место заняли бессилие и душевное отчаяние, исказив черты облика Лоуренсы. Марьятта с горькой нежностью, любя до сердечной боли, снизу вверх смотрел на незнакомку, стоявшую напротив. Его Лоуренса исчезла. Женщина, какую он видел, мало чем напоминала ту, с кем его соединила судьба много лет назад. Над ним возвышалась старуха. Длинные волосы всклокочены, живыми пауками шевелились в пляшущем отсвете костра жуткие чёрные круги под глазами. Две глубокие складки от носа к уголкам губ безобразили чистый овал лица. Изменился и рисунок губ: прежде призывно алые, наполненные желанием, слегка пухлые, они исчезли и походили на скорбную блёклую дугу. Опущенные плечи и согбенная спина говорили о безмерном страдании этой новой для него женщины. Грязное измятое платье, порванное во многих местах, мало напоминало элегантный наряд, в котором супруга выглядела всегда так изящно. Крестьянским балахоном оно повисло на костлявых плечах. Женщина смотрела вслед исчезнувшим в темноте детям, прислушиваясь к голосам, но, Марьятта видел по отрешённому выражению лица, что жена не отдаёт отчёта в том, что происходит вокруг. Скорбь захлестнула его. Он встал, но, Лоуренса не заметила. Виньен протянул было к ней руку, и, вдруг, медленно, даже торжественно опустился на колени, обнял ноги Лоуренсы, прижался лицом к её животу и замер. Только тогда Лоуренса пришла в себя; вздрогнув, она взглянула на коленопреклонённого супруга и, не слышно, заплакала. Положила, будто возложила, руки на голову мужа, принимая покаяние и его, таким образом, выраженную любовь. Лицо её осветилось мягким, каким-то внутренним благородным светом, влажно лучились глаза.
Дочери застыли, увидев сцену единения родителей; они инстинктивно почувствовали, что любой посторонний, самый малый шум осквернит священную минуту откровения, возникшего между родителями, порвёт тонкую ниточку чувств, соединяющую сейчас маму и папу. Прежде они никогда не видели подобного. Гренуэтта и Жаслин прижали руки к груди и в волнении сжимали кулачки, Элуиза держала за плечо Марсу, удерживая её на месте, чтобы та не помчалась к костру. Поли, прислонилась к Витору и сидела, зажав в кулачке не доеденный кусок: положив голову юноше на колени, она исподволь, внимательно глядела на родителей. Юноша поднял лицо вверх, устремив взгляд к звёздным лугам, огромному лику Луны…


Конец шестой главы.