Преодоление. Ч. 1. Прыгуны. Гл. 41. Подельничек

Глава 41. Подельничек

Тула. Привокзальный район. Офис Валерия. Вторая декада ноября 1998 год. День 17.30.

В своё время Оглы очень любил поваляться на тахте, почитывая книжки. А книжечки попадались всякие. Правда, в основном, зарубежная и русская классика. Вследствие этого, понимание дружбы для Валерика соорудилось в его воззрениях абсолютно идеализированным, овеянным ореолом романтизма. В ней, то есть в дружбе, как он сам впоследствии её представлял, беспременно должна присутствовать взаимная искренность, обоюдное доверие и … наконец, — (как её там?!) эмпатия, то есть способность человека сопереживать, да и вообще воспринимать чувства другого как свои собственные. «Дружба». Наставнически заверял он себя. «Прежде всего — это умелость принимать человека таким, какой он есть». Вдобавок, считал он: «Это альтруистическое чувство — совершенно безвыгодное или даже вредное». А к самому омерзительному, по его осмыслению (и это ни раз проверено!) причисляется, конечно же, обязательность в поддержании друга в бедственных и тяжёлых ситуациях. Его почти никто никогда не поддерживал и не протежировал. А потому исходивши и истоптавши уймищу дорог, сходясь и взаимодействуя со множеством народища, он, при всей своей хватке, «с горечью» уверился, что дружба, это — архаизм. Таковой, в ультрасовременном мире напросто нет — и быть не может!

Истекающий день у Валерия был несладкий, вдобавок он не выспался. Сутки не покидал кабинета, ночь пробыл здесь, да и уснул в этом кресле, провалявшись в одной малоудобной позе. Видимо, именно под воздействием пренеприятнейшего известия он так «сногсшибательно вчерась лишканул с алкоголем». А теперь с самого просыпа, с утречка, болела головушка, ныли бока и кости. Попервости, Валерий умышлял, что следует лишь опохмелиться и стрельбы в черепушке утихнут. Ан нет! Не смотря на приличное вливание в «бензобак» горючки, он всё равно чувствовал себя отвратительно. Опохмелка не помогала, а лишь обострила встревоженность и накал души. Плюс ко всему — подташнивало! Во всех конечностях ощущалась вялость. Создавалась иллюзия, будто бы где-то наверху, где-то в космосе, отключили подачу энергии или, толкуя примитивней, — он осязал себя электроприбором, штепсель которого, был выдернут из розетки. «Не иначе как болен — и весьма некстати!» Раздражился он. И всё потому, что вчера позвонил «дружбанчик» и бывший подельничек, отбывавший восьмилетнее заточение, Касаткин Андрюха (кого он меньше всего жаждал бы видеть!), и сообщил о намерении заявиться к нему в офис.

Они «покорешились» ещё по его первой ходке, в семидесятых, в воспитательной колонии для несовершеннолетних. Пацанчики не были прожжёнными, но обладали уже хорошими задатками. Сошлись они, так сказать, волею судеб. Кто бы мог подумать, что в подобных учреждениях воспитательного типа, в которых условия на порядок мягче, чем в исправительных колониях и тюрьмах для совершеннолетних, на самом деле, куда порядки запущенней и дряннее. Большинство взрослых людей имеют уже сформированное мировоззрение, они реже поддаются на провокации, анализируют разыгрывающиеся переплёты не с точки зрения эмоций, а со стороны жизненного опыта и знаний. Юнцы, от зрелых по возрасту людей отличаются и мышлением, и эмоциональностью, и нестабильностью психики, а также наивностью и критичностью. Безусловно, подростки, как и взрослые, не одинаковы и даже некоторые взрослые могут быть похожи на подростков, и наоборот. Как выяснилось и подтвердилось, юнцы куда как более жестокие, а если быть точнее — подчас долбанутые! И прибацанность их, зачастую нешуточно бездушней и невразумительней, и даже разнится особой непредсказуемостью. Валерий, буквально с первых дней своего пребывания «взаперти» не ужился в среде бесёнышей, среди этих «оторвиголовых дзыг». И если бы не этот «хер морковкин», Касаткин, его бы наверняка сначала опустили, а потом и прихлопнули. Скажем так, в «гадючий клубок» были собраны не деточки, выражаясь слогом Валерика, — а «маньяки! Вкорень отмороженные выродки»! Теперь получается, что Валера, по гроб жизни в долгу перед Андрюшей. В ту далёкую эпоху, воспитанники «детской зоны» освободились одним днём и после отсидки имели на свободе кое-какие совместные делишки, пока снова «не загремели под фанфары» или точнее — пока снова не подверглись аресту. Причём Касаткин, как верховод, потопал на вытекающий срок уже как «Акула». Иначе говоря, как вожак шайки получил строгача и осуждён был на более длительный срок с полной конфискацией имущества. Валера же, отделался «лёгким испугом», то есть коротким сроком общего режима.

В дверь постучали. «Вот и анчутка притащилась!» Недоброжелательно помозговал Оглы:

— Войдите! — скомандовал он и перед нежеланной встречей горячо двумя пятернями потёр уши. — Не заперто! — Дверь распахнулась и в комнату, погодя несколько секунд, чеканно шествуя и становя размеренно шаг, вплыл приземистый, немного сутуловатый (но крепкотелый), лет под сорок на вид, слащавый джентльмен. Владетель умасленного личика с близко посаженными жуликоватыми глазами и узкой полоской губ был чисто выбрит, одет в шикарный костюм и выглядел, по меньшей мере, наподобие голливудского актёра, шествующего по знаменитой красной дорожке. Если бы ни жгучие чёрные как смоль глазищи, Валера бы нипочём не признал в этом позёре Андрея. Но только стоило им встретиться взглядами, как он сразу врубился — кто пред ним предстал.

— Держи краба! — лишь тот причалил к столу, привставая и протягивая руку, флегматически потянулся Валерий в сторону нагрянувшего незванца. (А когда-то приятеля!) Но Касаткин проигнорировал притворную горячность и дружественность бывшего напарника. Небрежно вздёрнув руку в вялом жесте приветствия и въедливо обведя глазами сидушку стула, он, наконец, жеманно расселся во всём своём величии и прохладненько с пафосом вполнакала прокудахтал. — Привет артистам!

Некоторое время, как два чемпиона мира по шахматам, они сидели молчаливо и вяло, но и небезразлично разглядывали друг друга. Узенькая чёрточка Андреевых губ расплылась в длинной презрительной усмешке. Или, возможно, он всегда так лыбился? Но холодности своей он не скрывал. Его отношение к Валерику, выдавала яркая гримаса надутости или пренебрежения. Мордочка сияла, а буркалы гостя светились смешливым, но и многозначащим выказыванием возглашения, наподобие: «Надо будет, я тебя скушаю!» — и, если бы перед Валерием обнажились его золотые коронки, он бы гораздо хлестче перетрусил.

— Памятуешь гагару из Заречья, с Горнов, которую вертолётом жарили? Рачком! Ты сзади, а я спереди пристроился … и дуэтом … — ни с того ни с сего сразу вспомянув, засмеялся зашедший погостить товарищ, но хохотал он как-то искусственно, по-нарочному, и в смехе намеренно куда пуще обнажал золочёные фиксы, — ты, как чухан поначалу кочевряжился, благородство выказывал, пока по уху втереть не понадобилось. Ха-ха-ха.

Естественно, Валера помнил тот отвратительнейший из вечеров их безбашенности. Откинувшись со справками об освобождении зеки долгое время, будто бы они всё ещё там, в колонии — на волюшке бесчинствовали и уркаганили. Они тогда и муженька той, на хор пущенной дамочки, по пьяни и беспределу, загопстопили. И если бы не подфартило, если бы судьба не отвела кучу напастей, то — скорее всего, до сих пор отбывали бы срока за грабёж и изнасилование. Но в ответ на вопрос — Оглы оказал предпочтение молчанию.

— А памятуешь Зарюху, что невзлюбил тебя? Ещё тот «печник», любитель анальных отверстий. Свежачка ему захотелось! Это тот, который в первый день опарафинил тебя, поклёп на тебя навёл … чуть-чуть и запетушили бы. Клёвая из тебя Нюшка получилась бы, кабы я не впрягся. Хе-хе-хе. — Всё глубже углублялся, подкапывая в гнусное прожитое, посетивший его дружок. Он явно издевался! И потому как не был уверен, что Цыган хорошо ботает по фене или достаточно знает блатной язык, он умышленно дублировал и переводил сказанное на обычный язык — чтобы тот точно разобрался, о чём речь.

— Ты спятил. К чему базар? К чему старое ворошить? Изъясняйся ясней … — не выдержал издевательств Валерий, его начинало внутренне колотить.

— Базарят бабки на базаре, а мы про жизнь толкуем. — Не убавляя колкости, почему-то враждебно продолжил недавно откинувшийся жиган.

— Не понтуйся. — Пряча сжатые кулаки под стол и предпочитая игру в открытую, раздосадованно огрызнулся Валера. — Я знаю, что ты ещё тот, нотный мутила. Раскрывай картишки! Не мути!

Глазки Андрея обежали комнату от пола до потолка и мельком метнулись по углам за спиной Валерия, а после больнёхонько вонзились через глаза ему прямо в душу. У него всегда кровушка леденела перед Андреем, хоть и старался не показывать виду. И сейчас мороз по коже пробрал, как-то особенно зазнобило! Накатилась ужасающая неприютность, а в теле он почувствовал тряску, которая наращивалась и вот-вот могла обернуться в видимую. Он даже испускать звуки теперь мандражировал. Хоронил за собой грешок! Припомнил, как он в «ментовке» раскололся и на первом же допросе сдал дружка. С потрохами презентовал! А ведь он упрашивал ментов, чтобы не гу-гу, чтобы только между ними.

— Очкос! — сердечно рассмеялся Касаткин. — Я за своим пришёл.

— Выставляй конкретней! Хватит бадягу разводить да баки вколачивать. О чём лясим трясим?

— Темнило! Поначалу я всего лишь думал взять у тебя помощи. «Тити-мити» надербанить, деньжаток надыбать. Но оклемался и раздумал. Мне нужно всё и немедленно. Ты же жить хочешь? А я из-за тебя «аллигатором» стал. Так что себя вини! Не забыл Потраха? Мозгую, вряд ли позабыл дистрофика. Он ещё на пацанку похож был! Ну этого, четырнадцатилетнего худышку … вспомни, как он умирал. На твоих глазах рисовалась-мазалась картинка. Он спалился на крысятничестве. (Хотя, мне думается — был не при делах, просто Князя раздражал.) Хи-хи-хи. А малолетки, народ глупый и жестокий! Не прощают. Зато фантазия обалденная. Тем более под дурью, под ацетонкой обретались. В балдеже плыли. В наркотическом опьянении. Ништяково повеселились! Сперва чушкана задырявили … Зарюха поусердствовал. Вот гогота было! Наглядно изнасиловал. А как на тебя-то зыркал? Ха-ха. Будто предупреждал: «Ты следующий!» Потом, новоявленного пидерка заставили у всех отсасывать, беспередыху. Он уже тогда, зная итог, молил, чтобы его, не издеваясь над ним, просто прикончили. «Как мне теперь жить?» Плакался да выспрашивал. Но пацанва порешила поглумиться, растоптать «аленький цветочек». Не повезло Потрашку. Не в том настроении мы пребывали. Веселухи да новизны возжелалось бродягам. Помнишь, его разбитые в лоскутья губы? Это мы ему киянкой зубы повыбивали, чтоб не кусался. — Тут Андрей ядовитенько захихикал. — Ты был к нему без претензий. Не желал участвовать в развеселье. Были и другие, такие же. Помнишь, как быстро все одумались, когда Князь цыкнул, что отказавшиеся будут следующими. Ты первый штанишки спустил … и Потрах окровавленными губками мусолил балду твою … Представь себе, а я видел, что тебе его было жалко. Но своя рубаха ближе к телу, да? Он уже после тебя, а ты был первым, заклянчил о пощаде. Пищать-верещать начал, дескать, «убейте меня»! Но мы уже в раж вошли … да замыслили запугать вас, шантрапу и бакланьё. Место у параши указать. Это я тогда пожалел тебя. И Князь, и Бабуин, и Колыван, и Змей, и даже Пика — все, тебя хотели подставить. Всем ты дорожку перебежал. Но я встрял. Потому Портному перо всучил. Ему, недоумку, пришлось Потраху ходули его отрезать, по самые коленочки. Хлюпал, ссал, но резал. И как красиво кромсал! Потом и мокруху на себя взял. А куда б он делся? (И не вирюхлялся потому, что смыться задумал, слинять в другую колонию!). А мог и ты оказаться на его месте. Помнишь, как Потрах, этот худосочный змеёныш, ползал на култышках, обезноженный, в лужах собственной крови? Плавал и попискивал. Помнишь, как он выпрашивал, умолял, чтобы его кончили? Визжал как поросёнок! Ха-ха-ха. Никому не разрешили прикончить … что б он сам сдох. И ведь издох же! А вы, говнюки, потом кровищу замывали — радостные, что закончилось озорничанье элиты! А трупак, кумполом в парашу так и запихнули … ха-ха-ха! Что, гнилая дыхалка, ссышь, когда страшно?

Не двусмысленно Касаткин впился в него жёстким неотрывным взглядом. Оглы невольно в замешательстве привстал на колыхающихся обмякших ногах. Душа перевернулась в нём. Ему вообще хотелось убежать! Он всё прекрасно помнит, как будто это было вчера. Ему много раз — один и тот же кошмар снился и снится. Ему хочется сорваться с места и — улететь! Как ни раз он, лапками подрыгав, улетал во снах от преследователей и некрофобии. Но наяву, это оказалось сложнее сделать, коли не чуешь ног. Он осторожно вновь опустился в кресло и только усилием воли заставил себя вымученно улыбнуться. Но улыбка выдалась кривой и жалкой. Сердце казалось вот-вот выпрыгнет из груди, шлёпнется на ламинат и вприпрыжку ломанётся за дверь. В головушке вертелось одно и то же. «Знает! Знает, падлюка, что я его вложил! По зенкам чую! Вот только откуда?!» Рационально мыслить он не мог. Окуталось сердчишко холодом. В котелке закрутилось, заколтыхалось и — он понёс ахинею …

— Братуха, ты наверно считаешь, что я тут штаны без пользы протираю? А я добро делаю. Делать добро людям — стало моим призванием! Что ты понимаешь в этом? Я риелтор и народу помогаю решать жилищные проблемы …

— Чё? — искривил Андрюха ухмыляйку. — Не вешай мне лапшу, добрый человек! С каких это пор, кривоныры мастачат добрые дела? Да и мне пофигу … сам знаешь. Давай на бздюм, вдвоём, наши заколупки порешаем, рассудим. Потому как, если братва впишется, блаткомитет снизойдёт — тебе же хуже будет. Я относился к тебе как к деловому, а ты оказался делягой. Да ещё и ссучился, профура. В натуре, не хотел тебя брать за жабры, но …

У Андрея, как и у всякого «сиделого» была своя «погремуха». За тяжёлый непрогнозируемый характер зеки прозвали его Злыднем. Покуда он исправно цокотал, не переставая … у Валеры вдруг в мыслях воспламенилось карминовое сияние. Просветление! Как это могло выскочить из его головушки, когда бушуют такие страсти? У него же в ящике волына. Ствол! В «кочане» мелькнуло. «Хали гали сапоги сандали!» Неделю назад, он сам, собственными беленькими ручонками, притаранил из дома, как-то случаем приобретённый по знакомству пистолетик, и принёс в контору. Он перебирал в памяти. «Я же в шуфлядку, в самый дальний правый угол засунул браунинг, завёрнутый в тряпицу. Хорошо, что вообще в своё время отхватил! О Боже! Какой же я молодчага, что притащил его … ознакомиться и почистить». Просиял он и даже на сердце у него отлегло. Он постарался напрячь память. (Душа в пятки обвалилась!) «А «маслята» прихватил???» И вспомнил, и снова с облегчением выдохнул. «Полную обойму. Целых тринадцать патрончиков!». Глаза его сузились, но торжествующую ухмылку он запихал торопливо поглубже, в самые недра испуганной душонки. Он даже мысленно процедил Андрею сквозь зубы. «Ну всё, Злыднюшка, отсюда живым ты не уйдёшь».

Не подозревавший каверзы Андрей, по-прежнему победительно отчеканивал заготовленные обоснования:

— Когда я хочу услышать что-то умное — я сам начинаю говорить. Так вот, пока ты на этом поле мышей ловил — я уже всех котов придушил. Смотрю, Цыган, ты расчувствовался и насквозь забурел! Горбатого не лепи. А то ведь лепишь — и хоть бы хны. Гнилушками пораскинь, пока я жил у хозяина, ты тут жирел. Ты же не хочешь мне на хвост наступать? За одно и то же дельце — я пятёрочку чалился, а ты всего лишь лёгонькой прогулочкой отмазался. А за всё про всё платить надо … — на лице Злыдня отпечатлелось горестное презрение, он поморщился, — ну, вот нет у меня желания назвать тебя братом … а хочется наступить, раздавить и размазать как плевок.
— Сколько я там задолжал? Пять, десять ли тысяч зелёных?.. Ты, говори, ты, не стесняйся! Но только так, чтобы раз и навсегда … — начал Валерик обдуманно продвигать свои стратегические планы, дабы не вызвать подозрений у сидящего напротив Андрея; настороженно глядя посетителю в глаза, он взялся за ручку ящика стола и аккуратненько потянул на себя. Тот без проблем поддался усилию. Свободно и тихохонько заскользил. Однако его персты рук были так холодны, так деревянны и непослушливы, что не поддавались как обмороженные, словно он вынул их из морозильной камеры. Казалось, кисти заледенели или закостенели — ни кровиночки в них нет! Сам же он, внутри трясся мелкой дрожью и это его ещё значительнее угнетало. «Лишь бы удалось!» Заклинал он в мозгах. «Лишь бы сошло достать! Наобещаю не меряно не считано, всё равно он трупец. Лишь бы ствольчик надыбать». Ему почудилось, что Злыдень уже обо всём сообразил, — уж дюже пристально и глубокомысленно вглядывался он в Валеру! И у него создалось впечатление, что тот явно что-то заподозрил и даже собирается выпрыгнуть, чтобы пресечь его старания. Валерий заливчато напевал:

— Мы же с тобой друзьяки … подельнички! Мы ж СВОИ до мозга костей! Да мне, если честно объявлять, для тебя и миллиончика не жаль … хи-хи-хи … — «со свинцом» на сердце, но и как можно быстрее выпалил он, между тем неторопко запуская руки в шуфляду. Первым, попался в руки флакон с коньяком. Валерий внутренне вздрогнул от преждевременности и неожиданности, но он наткнулся на него, и жажда употребить для успокоения пересилила его … он вцепился во фляжечку обеими руками. Не отрывая глаз от напряжённо-внимательного взора посетителя, который казалось что-то почуял и напрягся. Взгляд которого, помрачнел, потемнел — он, как бы к чему-то прислушивался, приглядывался. Насторожился. Или про себя раздумывал? Именно так «запримеченное» передалось Валерию. Точно взрывоопасную мину, он плавно подтянул флакончик и скоренько выпростал ёмкость на волю. Не мешкая и не обращая внимания на взиравшего на него приятеля, он открутил пробку и присосался к горлышку. Сделав не меньше пяти шумных и ненасытных глотков, наконец, крякнул и протянул Андрею горячительное, со словами:

— Конечно, если б он у меня был. — С раскрасневшейся мордой опомнился он, похабно хихикая. — Угощайся! Армянский пятизвёздочный …

— Не сейчас, — едва заметно, как почудилось Валерию, обмяк Андрей и как-то с прищуром, с какой-то фальшивой брезгливой ухмылочкой поглядел на цыгана и неожиданно поинтересовался. — А что ты там прячешь, в столе?

Оглы ощутил в себе приятное опьянение, пальцы его согрелись, тревога пропала. Правда теперь почему-то излишне горело лицо. Пылало! А страха, как не бывало …

— Да вот стволишко у меня тут завалялся. Думаю — мочкануть тебя или пожалеть по старой памяти? Всё-таки заступничек высветлился. Ха-ха-ха. — Он демонстративно развалился в кресле, только что не позволил себе закинуть ноги на стол. — Андрюша, не вздумай рыпаться!

Против ожидания Оглы, который заключил, что он уже завладел инициативой, узкая полоска губ пришедшего растянулась в ещё более высокомерной лыбе, а Касаткин немного съехав ягодицами на край стула и ещё грузнее опершись спиной на спинку стула, сложил руки на груди и самовлюблённо закинул ногу на ногу. Кхыкнув, он поучительно пробурчал:

— Хорош басить. Не кипишуй малой. Ты правильно подметил, что это я тебя прописывал.

Хозяин представительства или шараги решил надавить на самолюбие гостя, нажать на его горделивость.

— Как погляжу, ты шакала включил. Уж и попрошайничать не влом? — Презрительно хихикнул Оглы, почувствовав огромный энергетический прилив и небывалый подъём самообладания.

— Не свисти. Заткни парашу! За прогон, за клевету отвечать придётся. И это удовольствие тебе дорого обойдётся. — На удивление спокойно и выдержанно, нисколько не поднимая голоса, просипел Злыдень. Он с достоинством расцепил скреплённые на груди руки и ладошкой правой руки погладил себя по затылку, как будто успокаивая или поощряя свою натуру. И ласково саданул:

— Тундра! А я всего лишь торпеда. Ты же знаешь, кто это такой? Братва, кстати, в тачке на улице меня дожидаются.

Они посмотрели друг на друга, и Цыган понял, как уменьшается его сопротивление под испытующим взором Злыдня. Конечно же, он знал, что «торпедой» называют бойца, исполняющего приказы воровской группировки. Мысельки засуетились. «Если Андрей не блефует (а он не трындит!) — значит, у офиса припаркована машина с вооружённой брататой. И — это не подлежит сомнению». Размышлял плутишка. «И только издаст свой бздёх моя пукалка, как весь бандитский «спецназ» задействуется и, с автоматами наперевес, очутится тутось. И даже, если мне каким-то чудом удастся сейчас перестрелять всех бандюг (всё-таки целых тринадцать патронов!), меня всё равно отыщут: оберут и — в лесу, в каком-нибудь овражке, прикопают. Так что амба!» Прикинул хрен к носу он и пригорюнился. Валерик обречённо уставился на свои холёные ноготки. «Браунинг поможет мне, обязательно подсобит … но только, чтобы застрелиться». Его мысли прервал властный, как ему показалось, неестественный металлический бас Андрея:

— В следующую субботу — это через десять дней. Сюда к 15.00 приедет команда братков и ты, должен будешь передать им кейс с тремя миллионами баксов. Ты вдуплился? Я повторяю, ты, воткнулся?!

Оглы, прекрасно слышал, и мерещилось ему, что каждое слово как сваебойная установка, ударяя сверху ему по темечку, вбивала его глубоко в грунт, в могилу. Он не доверял своим ушам. Перед ним, на стол, Касаткин кинул снежно-алебастровый лист картонки, на которой каллиграфическим почерком были выведены зловещие циферки. Цифра «три» и ещё, таких же раскрасивейших (почти идеальных!), шесть «нулей» с типографским символом доллара. Сумма. Он не верил своим глазам. Где он такую возьмёт? Явная переоценка его возможностей!

— Да … — пересохшим языком и поникшим голосом, наконец, насильно вытиснул придыхание Валерий, откуда-то из солнечного сплетения. Он ведал, что выяснять: способен он или нет — у него никто не будет. Он пропащий. Неудачник!

— Обзовись! Поклянись! — пролаял Злыдень.

— Обещаю … клянусь … — упавшим тембром проверещал, прижатый к стенке мошенник.

— Ну вот и ладненько. После, можешь спокойно продолжать толкать людям добро. Сколько тебе вздумается! Покедова, Цыган.

Оба, не сговариваясь встали, Андрей смерил его насмешливым блеском очей и снисходительно, сочти по-отцовски, улыбнулся. Бесшумно шагнул и тихо прикрылась дверь. Занавес.

Продолжение следует ...