Преодоление. Часть 1. Прыгуны. Глава 4. Подневольный промысел

Глава 4. Подневольный промысел

Тула. Зареченский район. Середина весны, 1996 год. День

С тех самых пор, как похоронили Эдуарда Павловича, приятельницы, Земфира Филипповна и Наталья Владимировна, большее время суток проводили вместе. Конечно, на первых порах, некоторый нервический и суматошливый срок, овдовевшая бедняжка безуспешно помыкалась, основательно побегала в поисках работы. Даже новоиспечённая закадычница по этому поводу ей давала советы. А так как профессии (кроме домохозяйки) у неё не было и трудовой книжки по той же причине вовремя тоже не заводилось, да ко всему прочему накрученные годы безапелляционно ущемляли до нуля её богатый диапазон потенциалов и возможностей, она в своём побуждении туго застопорилась. По идеи, с учётом тотальной в стране безработицы, у неё ничего и не должно было бы получиться. А потому матушка двух сыновей, потухнув, вконец разуверившись в благосклонности судьбинушки, смиренно и окончательно поддалась влиянию Земфиры. Со временем, горемычная в своих размышлениях начинала боготворить её или как минимум причислять к посланникам Божьим.

Женщины привязались одна к другой, взаимно тяготея, востребовано — подружились. По инициативе Земфиры, конечно же, в первоочерёдность от нужды, они теперь вдвоём рыскали по местным помойкам в выискивании пропитания или чего-нибудь более-менее ценного (по усмотрению Филипповны, что можно реализовать как товар). Как раз в настоящее время подружки двигались уже порядочно отягощённые сумками и пакетами. Шли «подневольницы» не торопясь, от дома к дому, привычным маршрутом заранее обоснованным расположением мусорных контейнеров. Земфира как обычно что-то нравоучительное бормотала.

Подойдя к очередному месту, где вчастую им выпадало поживиться всамделишно пригодными для поедания продуктами (хлебобулочными изделиями, картофелем, колбасами …), они натолкнулись на схожую команду конкурентов. По виду совершенно ясно, что это были не иначе, как местные бомжи. Обычные себе такие бездомные бедолаги (коих развелось в последнее время тьма-тьмущая), которые кстати определительно тоже здесь шныряли в розыске провианта и — ясен пень! — для закусона.

— А ну-ка, брысь отсюдова! — грозно закричала Филипповна. — Вы что это совсем припухли? дармоеды! — а усёкши, что те не обращают на неё никакого внимания, она подступила с кулаками к ним ближе.

— Ну, кто тут самый главный??? — не унималась горгона.

Один из горемык (которого, по каким-то каналам ей было известно, тутошние бездомники обзывали как «Литвеч») направил на скандалистку воспалённые щёлки подслеповато-утомлённых глаз и уравновешенно безо всякой нервозности произнёс, тыкая пальцем в небо:

— Только Он, который там … и есть самый главный. — Тут он ещё куда сильнее сощурил глазики, натягивая и помогая указательными пальцами с двух сторон у висков заузить щели (наводя окуляры), тщательнее вгляделся в облик Земфиры. — А! так это ты, Бормотуха. — Опознал он подошедшую и тут же, с разочарованием, вмиг как бы забыв о её присутствии, с невозмутимым участием набросился ковыряться в отбросах.

— Чего-о-о? Ты что совсем рамсы попутал, нечистый?! — не утихала Земфира.

Тот снова поднял усталый взор и, с едким выражением на физиономии осклабившись, усовестил:

— Послушайте же, вы! мадам. Это вам, исключительно вам, должно быть стыдно, да не только зазорно, но и противно. Я бы сказал: гадко! Мерзопакостно! тут находиться с такими же запросами, с которыми отираемся здесь мы. — Монотонно выговаривал он. — Милые гражданочки, опомнитесь! и ступайте с Богом восвояси. Вам должно казаться унизительным ошиваться в этакой экзосфере, а не то что бы нам претензии, по случаю соперничества, предъявлять. Позор.

— С чего это вдруг нам должно быть совестно? — заносчиво, но уже и не на такой высокой ноте парировала Бормотуха, да и кулачишки у ахальницы заметно обмякли.

— А как же? У вас всё-таки крыша над головой есть … пристанище … — тут старикан бросил беглый взор на Наталью Владимировну и, как-то сожалеюще смухортив физиономию, немедля поправился, — … во всяком случае, пока есть.

— А что эта квартира? гроб, да и только. — Не обостряя внимательности на его намёки, кудахтала Бормотуха. — Клетушка, за которую ко всему прочему ещё платить балабасы приходится, которых нет. Зарплат нет, пенсий нет. Вешайся! Зато, вы, уж точно людишки бездокладные. Или как там?! Крылатые … окрылённые. Короче — пташки вольные …

Близенько, с энтузиазмом ковыряясь длинной палкой в возвышавшемся рядышком контейнере как мешалкой (словно колдуя или кашеваря), зажав её двумя руками, вовсю орудовала седенькая старушонка. (Прям-таки бабка-ёжка!) Видимо палочка эта, ей служила палочкой-выручалочкой и осуществляла функции всего на свете: и как орудие труда представлялась, и (возможно) для защиты от собак, и как указка, и как трость при ходьбе … словом, — всем, всем, всем. Старушка пугающе была неопрятна, с каким-то стеклянным пустым поглядом, словно сбежавшая из другого измерения тварь. Стояла она, скособочившись, будто бы напялившая на себя, где-то вочунях попавшееся ей, вовсе не по сезону зимнее ядовито-зелёное пальтишко с оторванным мехом у воротника, дабы спрятать под ним и несуразность свою и неправдоподобность. И ходит теперь, живя, сообразуясь с непонятными нам, потусторонними законами. Обута эта неказистость была в кирзовые не по размеру сапоги, возможно, никогда не имевшие сношений с гуталином. Чёрная вязаная шапка, как шлем воина покрывала седую головёнку, а из-под нахлобучки свисали, как пакля сальные и слипшиеся волокна, нечто отдалённо напоминающие волосы. Похоже, шапчонка эта, окромя ей положенного назначения, несла в своей повседневности службу: и подушкой, и подстилкой с подзадником, и полотенцем — да, вероятно, бог знает ещё чем. По спутавшимся «льноволокнам» неухоженной гражданки (ибо волосами не хочется такое подобие называть), по коже бездомницы: на шее, лице, руках … по воспалённым язвам и струпьям под складками дряблой старческой шкуры, сразу было понятно, что старушенция давнёхонько забыла, что такое баня или ванна. Не исключено и наличие вшей как головных, так и платяных. Пальто вероятнее всего она вообще никогда не снимала: и спала в нём, и ходила в нём круглый год, бессменно — буквально вжившись в него.

И вот тут-то случилось непредвиденное. Дряхлица, промеж делом кинула взор на Земфиру и, присмотревшись, вроде бы признав Земфиру, как порох ярко вспыхнув взором, побагровела ликом, вся задрожала, затряслась чисто в лихорадке и злобно с надсадой зашипела. Первое мгновение могло показаться, что она или не имела напрочь таких способностей или буквально на этот миг потеряла дар речи. Глядя на неё можно было бы подумать, будто бы что-то массивное застряло в её глотке, и теперь душило страдалицу. Она недоумённо хватала ртом воздух, судорожно сжимая крючками-пальчонками клюку, безрезультатно силилась что-то выдавить из себя. В таком нахождении она пребывала на крайняк секунды три-четыре. Но наконец, сделав над собой разительное усилие, как бы проглотив невообразимо страшенную колючку и преобразившись в ещё большее пугало мурлом, старица, понемногу припускаясь, зычно и громозвучно заверещала, пронзая Филипповну леденящими поглядываниями и осыпая не всегда печатными — хулой и обличениями. Её просто-напросто прорвало! Дребезжащий пронзительно-неприятный (какой-то зуммерный) голосина зазвучал так мощно, что думалось — а где же рупор! Женщина горланила, как будто рассчитывала, чтобы её матерные обороты долетели не только до слуха повсюду летающих птиц, но и куда-то ещё далее того. Она орала свои проклятия во всё горло не то в испуге, не то с отвращением и ненавистью, или обильным переплетением клубка таковых эмоций единовременно:

— А! Это ты, кровопийца … — горлопанила она, — выползла снова из норы своей, змея подколодная, новую жертву охаживаешь! Мерзавка! Чтоб тебе пусто было, чтоб ни дна тебе, ни покрышки … уходи отсюда! Паскудница! Чтоб глаза мои тебя не видели … Бог-то он всё видит … всё бумерангом вернется, так что не обойдёшь сторонкой участи своей!..

Наталья Владимировна порывалась было возмутиться, вступиться за подруженьку и собиралась уже высказать самую, что ни на есть грозную свою ругательную тираду, дескать: «Да как вы смеете, вот так вот вовсе не зная человека, обзывать его такими грязными словами. Она же святая! Плохие вы — нехорошие люди». Но Земфира, непредвиденно потупив взор, может быть и, смутившись или как Наталье Владимировне примерещилось — оскорбившись, не то по доброте своей, не то по каким другим соображениям не соизволила связываться с ополоумевшей старушенцией. Оно и вправду (между нами говоря) впервые на глазах увянув: то ли узнав в этой старушке кого-то, а то ли действительно чего-то засовестившись — она скоренько поспешила увести приятельницу прочь, подхвативши под ручку. И лишь отойдя где-то на сотню-две метров, вроде как чего-то вспомнив, подружка буркнула Наталье Владимировне «я сейчас», и молча вернулась назад к бомжам. Вкрадчиво приблизившись к ним, она застенчиво и повинно пихнула в руки оторопевшей, несколько было испугавшейся бабке полные всяческих удачных находок сумку и пакет и — тут же следом быстро, не оборачиваясь, вновь догнала подругу.

— Я узнала её. Это же Тартила. Сын у неё офицер, майор, ещё неженатый сопленосый в Чечне погиб. Больше у неё никого не было, и нет. Она с горя и одиночества запила, причём по-чёрному и вот шлындает теперь в этой компании. Хату проворонила, с того и неистовствует на кого ни попадя.

Шла и попросту старалась беспечно калякать Земфира, а получалось, будто бы с очевидным внутренним раскаянием высказывала все свои промашки. И несчастные болюшки — были написаны на лике рассказчицы. И голос её дрожал и звучал он неуверенно и надломленно, удручая отнекивающимися нотками.

— Душевный всё-таки, добрый ты человек, Земфира! Я очень счастлива, что судьба нас с тобой свела. — Отнюдь не примечая всех этих прибамбулек, слепо и доверительно восторгалась Наталья Владимировна поступком подруги. Она волнительно проговорила это с невольной дрожью в голосе и тут же почувствовала, как тяжёлый ком подкатил к горлу от лепых доброжелательных чувств, переполнявших грудную клетку, жадающих вырваться на волю, но наглухо застопорившихся где-то под кадыком.

Подытоживая, оставим пока что закадычниц. А подводя черту, установим, что таким образом Наталья Владимировна в некоторой степени решала продовольственную программу своей семьи. Нет-нет, да приносила невесть какое-никакое пропитание. А уж к утренним и вечерним чаям чёрствые пирожки или другие хлеба-булочные изделия завсегда наличествовали. Когда же сильно везло, на столе появлялись практически непопорченные даже ломти колбасы, иногда сыры, да и консервы всякие. И это, что не говори, а было определённо неким подспорьем в их семейной обыденщине. Фёдор хоть и был устроен на работу по ходатайству одного из начальствующих в стенах того завода, ещё из стародавних друзей супружника, однако зарплата его была так незначительна, что растекалась как водица. Да и подолгу нередко задерживали выплаты — один раз до полугода. А тут ещё напасть — с некоторых пор она привязалась к алкоголю. Под действием какой-то неведомой силы жутко пристрастилась к нему абсолютно неожиданно для самой себя. Причём это существенно подтачивало семейный бюджет, несмотря на то, что она довольствовалась копеечным аптечным «Боярышником». Серёжка был ещё совсем мал, ему расти да расти. В садик он не ходил, так как бесплатное место найти в сиих заведениях было очень сложно. Поэтому ребёнок целыми днями слонялся по улицам фактически без призора. А что она могла сделать? Да и хотела ли? Со смертью дражайшей половины, жизнь словно обесценилась. Охватила душу холодная тоска, грызущая повсечасно её изнутри. Суть существования куда-то ускользнула, провалилась, как в вакуум … всё как бы вывернулось шиворот-навыворот. Безвременье опустило уставшее сердце в стынь и безнадёжно облачило его в напускное безразличие, подстёгиваемое зелёным змием.

Продолжение следует ...