Мать химика

XXVI глава
В маленькой комнатке в Ртелевом переулке тускло горел свет - одна-единственная свеча освещала лишь голые стены, небольшой угол печи, круглый стол да коленопреклонённую Елизавету, что склонилась над одинокой кроватью, на которой лежала под тёмно-зелёным шерстяным одеялом Мария Дмитриевна. К то мог узнать в этом смертельно бледном лице с выступающими скулами и синими тенями под глазами ту живую, полную сил и энергии Менделееву, урождённую Корнильеву, чью волю не могли сломить ни потери, ни горести, ни печали? И кто ведает ныне, сколько времени отведено её под этой тёмной тоскливой кровлей?
После поступления Дмитрия в университет Мария Дмитриевна разом сникла, постарела: возможно, она истратила все свои силы на оставшихся детей, осознала, что материнская миссия её на этой земле закончилась и теперь в эту ещё тёплую осень ей следует готовиться к дальнему - вечному пути. Два дня Мария Дмитриевна не вставала с постели, она не издавала устами даже слабого стона, а сознание её витало где-то за пределами убогого жилища, взирая с высоты на бренный здешний мир.
Елизавета днями и ночами просиживала у изголовья матери, с трепещущим сердцем подходя к ней всякий раз, боясь опоздать. И вот, глубокая тихая ночь. За окном моросил редкий дождь, к полуночи он прекратился и в комнату потянуло живительной прохладой. Мария Дмитриевна всё также лежала с закрытыми глазами, иногда веки её чуть подрагивали, она слабо вздыхала, а затем снова растворялась в тишине. Елизавета опустилась на колени у кровати, комок рыданий сдавил ей горло, в голове промелькнула светлая мысль "может, матушка поправится"? но разум твердил обратное. Дрожащей рукой девушка коснулась кистей матери - они были холодны как лёд - ещё одно доказательство неизбежного. Елизавета собиралась было подняться, но вдруг Мария Дмитриевна медленно открыла глаза - печальный взор знакомых глаз скользнул по фигуре девушки, а сухие губы издали лишь одно слово: "пить". Елизавета тут же бросилась к столу, на котором стоял кувшин, наполнила из него стакан, аккуратно приблизила питьё к устам матери. Та долго пила воду до тех пор, пока не осушила стакан: живительное питьё немного придало ей силы и она, привстав с подушки, тихим хриплым голосом произнесла:
- Митенька, где ты, сыночек мой? Отрада дней моих?
- Маменька, Митя в университете, сегодня его очередь ночного дежурства, - пояснила Елизавета, стараясь всеми силами успокоить мать.
- Мой сын, мой последыш... теперь учится. Ах, как я благодарна Господу Богу за то, что Он даровал мне радость лицезреть воочию счастье детей моих. Лизонька, дочка моя, - она протянула исхудавшую руку к дочери, дотронулась до её темени, сказала чужим, нездешним голосом, - прощайте, мои милые, любезные дети. Господь посетил меня и призывает в вечность. Слава Его безмерному человеколюбию, слава Его милосердию. Не долго уже дышать в сем мире и вас, кажется, более не увидеть. Да пребудет над вами Божие и моё материнское благословение, да сохранит вас Пречистая Матерь Божия и ангелов мирных ниспошлёт вам. Берегите себя ото всего зла и любите друг друга. Любите добро делающих и зло творящих вам, молитесь о всех. Помните, что мать ваша на земле жила для вас и не оскорбляйте моей памяти суждениями. От Бога назначена доля моя. Слава Его предвидению. Молитесь обо мне. Тяжко душе разлучаться с телом. Тяжко мне оставлять вас. Я любила, люблю и буду любить вас за гробом.
Елизавета сидела у изголовья матери, говорить она не смела. Лицом она уткнулась в одеяло, дабы оно заглушило рыдания, что готовы были вырваться из её уст. Туманным от слёз взором Лизонька видела, как мать взяла в руки икону Божьей Матери и, в последний раз осенив себя крестным знаменем, шёпотом произнесла перед уходом в вечность:
- Благословляю тебя, Митенька. На тебе основана была надежда старости моей. Я прощаю твои заблуждения и умоляю обратиться к Богу... Прощай, помни мать, которая любила тебя паче всех.
Последние слова она говорила уже про себя, а подле её ложа оставалась одна лишь Елизавета, а вскоре должен был воротиться Дмитрий.