Мать химика

XLI глава
Всю ночь Василий Дмитриевич ворочался в постели, сон не шёл к нему, хотя тяжесть в голове и всём теле отнимала у него последний остаток сил. Лишь под утро ему удалось немного задремать, снедаемый тоской по прошлому. В сновидении он различил светлый образ Софьи, потонувший затем во мраке тумана, и больше ничего.
Последующую неделю Корнильев ходил весь не свой, машинально делал дела и вновь и вновь закрывался в почивальне. На душе скреблись кошки, он ощущал не раскаяние, не сожаление, а нечто иное, но похожее чувство. И это чувство гадливости омрачало всё его существование. О Софьи василий Дмитриевич больше не думал: словно после той непонятной ночи между ними встала невидимая преграда заместо тех первых упоительных минут, что выдались им в дни их кратких встреч.
Через неделю чувство недовольной гадливости улетучилось, растворилось в небытие, и заместо того - в тёмной пустоте мечты о Софьи сменил другой похожий, но до этого чуждый образ Надежды. От Боборыкина Корнильев узнал, что вдова и дочь Биллингса должны со дня на день вернуться в Москву и впервой в жизни в нетерпении ожидал их приезда.
Екатерина Борисовна вместе с дочерью приехали в конце февраля. Василий Дмитриевич в тот же день отправился к ним передать своё почтение и справиться об их поездки. Екатерина Борисовна радушно встретила дорогого гостя, пригласила его разделить с ними скромную трапезу. Рядом с ней сидела Надежда Осиповна в простом светлом платье, юную головку украшала французская вуалетка, придававшая её кокетливому лицу ещё большее очарование. Девица украдкой взглянула на гостя - но что то был за взгляд! Лицо Корнильева налилось мягким румянцем, от короткого смущения он наклонился и, коснувшись губами её тонкой ручки, проговорил:
- Вы как никогда очаровательны, Надежда Осиповна, и стали даже краше, чем прежде.
- Ах, сударь, не смущайте меня. Признайтесь, вы ведь сделали мне комплимент лишь из вежливости.
- К счастью, сударыня, вы не правы, ибо слова мои идут от чистого сердца.
Сидевшая неподалёку Екатерина Борисовна вслушивалась в их разговор, на душе у неё родилось спокойное радостное чувство. Она встала и - как бы ни взначай оставила молодых одних - искренняя надежда на очарование дочери не оставляла её с тех пор, как познакомились они с Корнильевым.
Василий Дмитриевич не заметил отсутствия Екатерины Борисовны, он даже не думал, не догадывался, почему и за что семья Биллингсов так радушно всегда принимает его и что происходит на самом деле. А перед его ясным взором смотрело лицо Надежды Осиповны - красивое, благородное, утончённое: и как прежде он не замечал этого? Но, следуя установившимся правилам, он сохранял наигранное хладнокровие, отчего ещё больше выдавал собственные чувства, спросил как между собой разумеющееся, дабы заполнить томящую пустоту:
- Позвольте справиться, а где же ваша кузина? Ведь как я заметил, вы всегда оставались с ней рядом.
- Софи? Ах, Боже мой, я и запамятовала вам сказать: недужится ей который день - третьи сутки, как её одолевает лихорадка. Приходил доктор, делал кровопускание, немного Софи стало легче.
Как удар молнии резануло по сердцу, в груди всё сдавилось-защемило и казалось Василию Дмитриевичу, что весь тёмный, тяжёлый мир единой массой обрушился на него, раздавив под собственной тяжестью, на миг он прикрыл глаза, стараясь хотя бы так закрыться, не видеть грех, что упал на хрупкое существо Софьи; но в обществе Надежды, совладав с собою, Корнильев поинтересовался, стараясь при том придать голосу спокойный ноты:
- А доктор не ведает, за что сия болезнь?
- Я не знаю. Но маменька говорит, что у сестры больше душевная тревога, повлекшая и телесный недуг. Когда Софья находится в лихорадочном бреду, то всё время твердит о каком-то грехе, сжигающий её душу, а когда лихорадка отпускает, она зарывается лицом в подушку и сквозь слёзы уговаривает свести её ы монастырь. Мы так переживаем за Софью и представить не можем, что же за грех такой сгубил её, ведь она что агнец - чиста и непорочна, богобоязненна и скромна, и все считают её безгрешной, чуть ли ни святой.
Ехал Корнильев домой в гнетущем расположении духа. От былой радости не осталось и следа, а в голове ржавыми тисками звучало одно: "ты сгубил девицу, ты бросил в огненную пропасть это чистое создание, ты.., ты.., ты..." Спал он плохо каждую ночь, лишь дремал перед рассветом, а после ходил весь день невыспавшийся, разбитый, злой. Долгими вечерами он сидел у широкого окна, с хмурым видом взирал на чёрные небеса, а совесть всё давила и давила на него непосильной ношей.
Однажды - в самом конце февраля Корнильев выбрался из дома. Стопы его направили к большому городскому катку, расположенного на пруду, там-то он и повстречал Надежду Осиповну с матерью. Вместе они катались на коньках - он неуклюже, она легко и просто, а ветер играл полой её длинного тёмного платья. Позже. отдыхая за чашкой чая, Корнильев узнал от Биллингсов, что Софья покинула их и отправилась в Солотчинский женский монастырь, расположенный неподалёку от Рязани, и именно в той обители она собирается принять иноческий чин.
- Когда Софья покидала нас, её глаза светились ясным светом. На прощание она сказала, что счастлива и ни на ком не держит зла, - закончила Екатерина Борисовна.
Что-то дёрнулось внутри Василия Дмитриевича, словно его душа поднялась ввысь, возродившись вновь. Камень, что бременем сдавливал его сердце, расщепился на мелкие кусочки. превратившись в пыль. Теперь он больше не думал о Софье - всё кончено, отрезано, как то и должно быть. Его глаза встретились с глазами Надежды Осиповны и радость от того, что она здесь, рядом с ним наполнила его душу неиссякаемым благоволением.
Вскоре, как то было оговорено, назначено, в начале весны Василий Дмитриевич поступил на службу к князю Трубецкому в должности управляющего, а через некоторое время справил помолвку с Надеждой Осиповной Биллингс.