Поезд

Ржавый поезд мчал в неизвестность, в сумраке ночей он томил ожиданием своих пассажиров, отдаваясь в ушах ритмичным скрипом колес. Куда везет он? Какова конечная? Никто из этих уставших не знал ответа на этот, в сущности, нелепый вопрос, но одно они чувствовали совершенно верно, все как один: сама судьба подала его. Всякий оказавшийся в нем нервно и лихорадочно оглядывался, рвался требовать остановки, однако даже самые ретивые здесь замолкали, утопая в этой лязгающей тишине. Пробиваясь сквозь пустоту, шел он стремительно, будто хотел вовремя успеть, кажется, в само безвременье. Тусклый свет ламп, обшарпанные старые сиденья, выпачканные занавески наводили невыносимую тоску. От пейзажей, проносившихся мимо, отливало ртутью, в ней отражалось смольное черное небо, уже уставшая изливать на эту безжизненную землю бесплодные дожди.
Душно. Проводник выделялся из этой массы каким-то саркастическим оптимизмом, улыбался, уродливо скривив свои губы. На вид он был суховатого телосложения, седой волос и глубоко посаженные глаза, тонкие, сухие пальцы. Он услужливо выполнял необходимые просьбы, черезчур в извращенной манере: предлагая чай, совал нечто склизкое, мерзкое, убеждая, что это лучшее, что он может предложить здесь, и вообще, персонал оказывает тем великую честь. К слову, он представлял из себя, всей своей натурой, сочетание редких свойств тонкого, точеного отвращения, пренебрежения всем тем, что тут еще считалось сокровенной ценностью, то, что эти люди хранили у себя в сердце, умел видеть это в них, и с легкостью высмеивал хлипкость их душ, выверяя точный диагноз болезненности каждой, выставлял счета всем присутствующим за то, как тратили они отведенную им жизнь.
Я попытался приоткрыть окно, но сию минуту же пожалел: горячий воздух повалил клубами из него, такой, что разъедал легкие, будто кислотой. Сон казался здесь невозможностью, постоянные хрипы и стоны мешали уснуть. В голову прорезались голоса, напоминающие не только мне, но, как следовало из моих расспросов, другим о мерзостях прошлого, саму свирепость слова, которая высказывалась когда-либо, о попытках спрятаться за оправдание самих себя, как лелеяли жалость, продолжая подпитывать свою ложь. Снова и снова по кругу. Да еще и этот проводник постоянно каким-то неведомым образом оказывался рядом с заботливыми расспросами и неизменной ухмылкой.
В одну их ночей рядом со мной разрыдалась незнакомка. Она лишь судорожно повторяла: « Простите, пожалуйста, простите…я хотела по-другому, я могла быть…могла». Попытки привести её в чувство оказались безуспешны, она была в бреду, в цепких его лапах, мне было не под силу вырвать её из порочного круга постоянно повторяющихся слов. Лицо её, искаженное муками, терзало меня, оно утопало в поту и слезах, таяло в буйствующей тревоге, тщетно ища выхода, ответа откуда-то извне, ударялось в глухую стену вечного молчания.
Да, действительно, существенное упущение этого транспорта в том, что здесь не предусмотрено выхода, но в этом, кажется, неоспоримое достоинство фантазии его конструкторов, явно разбирающихся в устройстве неизбежности. Кажется, я осознал это лучше всего другого, и поэтому у меня не вставало вопроса о том, как я вообще тут очутился. В руках лишь ощущались бесполезные ответы, как зеркала, отражения которых то пугало, то вызывало досаду, то выдавало изможденное лицо времени.
Тем временем, пыль и гарь распространялись по узким пространствам, они застилали собой все, заставляли инстинктивно укрываться, но укрыться было негде, да и, кажется, незачем. Одно ожидание и сухость в горле- вот, кажется, все, что осталось, единственные здесь сокровища…
«А вот и Ваша станция»,-прошептал мне на ухо мерзкий голосок,-«Добро пожаловать в реальность, мой друг»…