КРЕСТЬЯНИН

КРЕСТЬЯНИН

САША КАРПОВЕЦКИЙ
Дышканту Андрею Павловичу

Мы с мамой на кухне завтракаем. В русской печке, у мамы, поспевают пироги с фасолью и маком. Они ещё не готовы, а мне не терпится съесть один большой, румяный, с пылу - с - жару, пирог, запивая его тёплым, утренним молоком.
- Мама, посмотрите на пироги, может, уже готовы?
- Я только что смотрела, белые они, не подрумянились ещё, - отвечает мама и подходит к печи, отодвигает железную, полукруглую дверку, заглядывая внутрь.
На большом противне лежат рядами, приклеившись, друг к дружке, большие пироги, сделанные натруженными мамиными руками. Я подхожу сзади и заглядываю, через мамино плечо, в дышащую теплом печь. Нельзя ставить пироги на жар – сгорят. Мама остужает печку, а раскалённые, докрасна, угли, отодвигает железной кочергой в сторонку, и тогда только задвигает в печь противень с пирогами. Во времена наших прабабушек русская печь значила больше, чем то место, где готовилась пища. В печи крестьяне парились, выгоняли из себя «хворь» - болезни. На печке отогревались после поездки зимою на дровнях в студёный, морозный день в лес за хворостом. Немощные старики и малые детки спали на уютной, тёплой печи. Мне посчастливилось в детстве на ней, чудо- печи, и спать, и читать фантастику Беляева, подсвечивая себе фонариком. Отец отключал, из экономии, электричество. Совсем недавно показывали по какому-то каналу документальный фильм: в военные годы, когда крестьянский, деревянный дом выгорал до основания, дотла, но оставалась на пепелище печь, такой погорелец «радовался» – изба восстанавливалась по контуру фундамента, где стояла ранее. Вчера, по приезду к маме, я навестил своего соседа. На месте печи он устроил своим домочадцам душевую кабину. Рядом с душем висел на стене столитровый нагреватель воды. Из колодца мотор качал воду. Крестьяне приспосабливаются к современной, городской жизни. От печи не осталось ни следа.
- Анатолий, где жена будет печь хлеб, пироги?
- Так уж и быть, скажу тебе по большому секрету – в хлебопечке. Засыпает в неё муку, заливает воду, включает таймер и хлеб готовится сам. Ты живешь в городе, не уж-то не слышал о такой технике?
Не стал я спорить с соседом о преимуществах электрической хлебопечки с русской печью. Зачем? Вечером, с дороги, пришёл к соседям и принял душ, а затем посидели, выпили по чарке, поговорив за жизнь - городскую и крестьянскую.
Разве можно сравнивать приготовленный мамой хлеб в печи с тем, который готовит бездушная машина?
Мама возится весь день только с приготовлением теста. На тёплом молоке ставит опару – добавляет дрожжей и немножко муки. Стоит опара в тёплом месте, запаривается. Время от времени, мама поглядывает на неё. В забродившую опару добавляет соль и муку, но немного. Перемешивает её и оставляет созревать. Опара поднимается в размерах. Мама не трогает её. Наконец, под вечер, мама засыпает жидкую опару мукой и начинает руками замешивать, разминать, превращать её в тесто, добавляя, несколько раз, муки. Она отщипывает маленький кусочек теста, пробуя его на вкус. Я напрашиваюсь помочь ей вымесить тесто, но мама не разрешает.
- Не мужское это дело, сходи, лучше, в дровник, принеси дров, в пять утра буду растапливать печь.
С большим удовольствием иду за дровами, приношу и складываю их возле печи. Хлеб мне нравиться из ржаной муки. На выходе, из печи, он становится темно-коричневым, шоколадным. Мама брызгает на круглые хлеба водой и накрывает большим, льняным покрывалом. Хлебу нужно дать время остыть.
- Возьми, сыну, олию - растительное масло - в тёмной банке, отлей немножко и смажь им хлеб, верхнюю корочку.
Это всё, что разрешает мне матушка в процессе приготовления хлеба, пахнущего созревшей рожью, полевым подсолнечником, теплом маминых рук и сердечной любовью.
Сегодня у мамы пироги с фасолью и тертым маком. Матушка покупает мак на рынке. На огородах его выращивать нельзя со средины девяностых годов - времени появления на селе наркоманов. Большие, ещё зеленые маковые головки обязательно будут ими срезаны. Участковый милиционер, в свою очередь, отругает, составит протокол и наложит штраф. Хорошо, что мак продают на рынке, иначе бы не насладиться мне сегодня сладковатым вкусом маминых порогов. В начинку мама добавляет немного сахара, подслащивает её. Сколько помню себя, столько и вкушаю эти полусладкие, с фасолью и маком, удивительные мамины пироги!
- Видишь, белые ещё, не вызрели. Минут через двадцать зарумянятся, тогда и буду вынимать. Потерпи, сыну.
Во дворе послышался шум, заржала лошадь. Кто-то открывал на веранде входную дверь.
- Галина Фёдоровна, ты дома?
- Это он, дед Андрей. Выходи к нему, знакомься, - говорит мама, заметно волнуясь.
Однако, выходить уже поздно. В кухню входил здоровенный мужик: лет шестидесяти, худой, лицо с впалыми скулами и горящими глазами. Достаточно одного взгляда, чтобы определить человека, у которого большие проблемы со здоровьем.
- Добрый день в вашей хате. Галина Федоровна, это и есть твой старший – Семён?
- Да, это Семён.
- Будем знакомы: меня Андреем зовут. Андрей Павлович.
Протягиваю ему руку. От рукопожатия Андрея Павловича хрустнула в конечности правой руки какая-то косточка. « В сорокалетнем возрасте он мог передавить человеку руку», подумалось мне.
- Ты когда приехал, москвич? Вчера, Ковельским? Пойдём со мной, я кое-что привёз. У меня кони стоят во дворе не распряжённые.
Я иду за ним, отвечаю на вопросы. Выходим во двор.
- Где будем складывать мешки с зерном? Ты гость у мамы, не знаешь. Иди, спроси у неё, или пусть выйдет сама и покажет место.
Возвращаюсь в хату. Мама возиться с пирогами, смотрит, открыв печь, не пора ли их вынимать.
- Мама, дед просит показать место, куда складывать мешки с зерном.
- В летнюю кухню, там сухо. Сыну, не называй его дедом, зови Андреем Павловичем. Иди, я сейчас выйду, - отвечает матушка, закрывая печь.
Мы с мамой выходим во двор: я подхожу к возу, матушка открывает летнюю кухню. Дед снимает с телеги всё лишнее: сено, здоровенную брезентовую мешковину, которую ставят впереди коней, когда нет времени их распрягать, но нужно покормить. Один из двух гнедых красавцев, завидев меня, подошедшего на близкое к нему расстояние, вскидывает вверх голову и ржет.
- Тпру-у-у! Стой! Чего испугался, гнедой?! – Дед подходит к лошадям спереди, снимает с дышла железное кольцо с цепью, успокаивает коня, поглаживая его по носовой части головы. Гнедой успокоился и лишь тогда хозяин вынимает из его рта железную уздечку.
- Этот у меня молодой, беспокойный и боязливый. Я ставлю его на «цоб», в борозду, по правую руку. На «цабе», налево, запрягаю гнедую. Ей уже двенадцать, она спокойная и опытная, а потянет столько, сколько воз вмещает в себя. Гнедая – ведущая, он – ведомый, как в авиации. Ты любишь лошадей, Семён? – интересуется Андрей Павлович, освобождая рот кобылицы от железной уздечки.
- Как вам сказать, Андрей Павлович: я живу в городе. Любил в детстве. С соседом Павликом, бывало, гоняли коней его отца к Тетереву на водопой. У Павла Аврамовича кони были красивые, ухоженные.
К нам подошла мама.
- Я убралась в кухне. Носите и складывайте мешки туда, а я пойду в хату. Не подгорели бы пироги.
- С чем пироги, Фёдоровна?
- С фасолью и маком, Семен их очень любит.
- Иди, Фёдоровна, мы поносим зерно и придём. Я ещё не завтракал.
Дед ставит перед лошадьми, на землю, широкую мешковину, открывает. Лошади опускают головы вниз, захватывают своими большими губами овёс, приподымают головы и, довольные, вновь опускают в мешковину.
- Ешьте-ешьте, заслужили, километров десять отмахали. Ну, взяли, Семен, по мешку.
Мешок с зерном, килограмм под шестьдесят, я закидываю, с возу, на правое плечо и несу в летнюю кухню. Впереди меня несет мешок с зерном, под «мышкой», дед Андрей, обхватив его правой рукою. «Что он делает? Разве можно, после операции, поднимать такую тяжесть?»
- Мама говорила, вас недавно выписали из больницы. Зачем вы так рискуете, Андрей Павлович? Могут разойтись швы.
- Неси, москвич, не говори под руку. На моем теле раны заживают быстрее, чем на собаке.
Мы ставим мешки с зерном на деревянный пол, вдоль стены, и возвращаемся за вторыми. Андрей Павлович внял разумному гласу, и второй мешок нёс уже на плече. Минут через двадцать, справившись с работой, мы заходим в хату. Мамины пироги, накрытые покрывалом, стоят на табурете, остывают. По кухне распространился изумительный запах. Мама накрывает на стол. Помыв руки над ведром, садимся к столу.
- Галина Фёдоровна, неси на стол горилку. Я, правда, не пью, но с твоим сыном, за знакомство, выпью одну чарочку. Ты выпьешь со мной, Семён?
Пить мне совершенно не хочется, мы с мамой только что позавтракали. До этого я мечтал съесть один, целый пирог, запивая молоком. Смотрю на изучающего меня деда Андрея и понимаю, что отказываться не имею морального права. Не выпью с ним - обижу человека, специально приехавшего познакомиться со мною. К тому же, он будет спрашивать у меня разрешение на проживание в доме моего покойного отца с моей мамой. Познакомил маму с дедом Андреем мой дядя и её брат - Дмитрий. Его дочь, моя двоюродная сестра Лена замужем за родным племянником деда Андрея. Мать долгое время не решалась на такое позднее «замужество». « У меня два взрослых сына, что они скажут, узнав об этом?» - говорила мама брату. Дядя Митя позвонил мне в Москву, рассказал, вкратце, про деда и его желании переехать из своего дома к матери, чтобы вести с ней совместное хозяйство.
- Год назад у деда Андрея умерла жена, а сам он перенёс сложную операцию. Ухаживать за собою не может, приготовить кушать не умеет. Одним словом, доходяга. Пускай поживет с мамой, оклемается. Семен, ты не будешь возражать? Мама просит тебя приехать на пару дней».
По этому случаю я и приехал к маме.
- Выпью, Андрей Павлович, как не выпить по случаю знакомства с вами?
Дед Андрей оживился. Мама принесла горилку, поставила на стол три стограммовые, гранёные чарки.
- Хозяйка, наливай, - говорит дед Андрей и придвигает чарочки ближе к маме. Она разливает горилку. Мы с дедом выпиваем до дна, мама, сделав глоток, ставит чарочку на стол.
- Галина Фёдоровна, не могла выпить полную чарку? Ты, вроде, как здорова, не болеешь. За моё знакомство с сыном.
- Я всю жизнь пью по чуть-чуть, - отвечает мама.
- Ну, добро, горилку – в сторону. Она никому ещё здоровья не прибавила.
Дед придвигает к себе тарелку с супом, достаёт хлеб и начинает кушать. Я не хочу первым начинать разговор на щекотливую тему совместного проживания деда Андрея с мамой. Пускай начинают они – мама или он. Дед не заставил себя долго ждать. Он ел и говорил, не поднимая на меня глаза, видимо, тема была неудобной и для него.
- Тебе, Семен, уже сорок. У тебя дети, ты должен всё понимать. Я потерял жену, самого в больнице чуть не зарезали. Но коль я выжил, надо жить. Одному мне тяжело. Меня с мамой познакомил твой дядя Дмитрий. Я хочу перебраться со своей хаты в вашу, и жить вместе с твоей мамой, если ты не будешь возражать. Ты взрослый, не подумай о чем-нибудь плохом, в смысле, о … постели. Говори, если будешь возражать, я сейчас закончу завтракать, встану и уеду.
- Андрей Иванович…, - выдерживаю паузу, - … вы сказали правильно: мне сорок лет, я кое-что повидал в жизни и не настолько глуп, чтобы не понимать простых вещей. Переезжайте к маме и живите вместе: ведите совместное хозяйство, будьте опорой друг другу. Я вас понимаю. Поправляйтесь, не поднимайте тяжести, как нынче - четырёхпудовые мешки с зерном. С одной стороны, маме будет легче, с другой – мне. Мне не нужно каждый год беспокоиться, есть ли у мамы дрова – зиму перезимовать, заготовлено ли сено – кормить корову в хлеву полгода надо. От вашего переезда к маме выиграют все.
Свои мысли я высказал вслух. Пускай теперь выскажется гость. Дед Андрей отодвинул от себя пустую тарелку.
- Твоя мама правду говорила: сын не глупый, возражать не станет. Тогда слушайте меня. С переездом я тянуть резину не стану. Ты когда на Москву?
- Билет на завтра.
- Завтра – не сегодня. Времени у нас много. Сейчас мы поедем, если ты не занят, в мою деревню на лошадях. По пути я зайду к своему племяннику, Николаю Жандару, у него есть трактор «беларус» с прицепом. На прицеп мы погрузим дрова, их у меня много. Воз тоже загрузим под завязку, моё хозяйство не маленькое. Ты уезжай, служи Родине, а дальше я управлюсь один. Через два-три дня перееду к маме окончательно. Фёдоровна, налей мне молока.
Мама наливает молоко в две большие кружки – мне и деду Андрею. На одном дыхании я выпиваю самый полезный в мире напиток и ставлю кружку на стол. Не до пирогов сейчас. Сначала сделаем дело, тогда и будем кушать мамины пироги.
К вечеру, в наш двор заезжает «белорус», следом за ним - дед Андрей на лошадях с полным возом хозяйского добра. Разгружаем и складываем двухметровые дрова, которые ещё нужно порезать и порубить. Мама помогает: разносит с воза всякие полезные в хозяйстве вещи – вёдра, чугунки, сковородки и всякую всячину. Садимся ужинать. Мама наливает горилку в три чарки – деду, мне и племяннику деда Николаю. Дед Андрей отказывается от выпивки и отодвигает чарку.
- Я не буду, врачи запретили, надо поберечься. Вы - здоровые, пейте. В своё время, попил я горилочки. Ох, попил! Ты, Семён, вдвоём с Николаем, воды столько не выпили, как я горилки. Я не хвастаюсь. Возил я в шестидесятые и семидесятые годы большого сельского начальника, колхозного управляющего. Второй человек после директора. До чего же умным был, этот проходимец! Своровала баба в поле немного свеклы, несёт в мешке домой. Поймал он её. Попалась, говорит, Лукерья. Судить тебя будем. Она в слёзы: «Не губы, Демьян Тарасович, дети у меня малые, не бери грех на душу». «Иди, говорит, Лукерья, к детям, чего стоишь? Пришлю к тебе, в случае нужды, своего помощника - так он меня звал - не откажи, приготовь трёхлитровую банку доброй горилки». Так он поступал с каждым воришкой. Каждый день посылал меня к провинившейся бабе, или мужику за банкой горилки. Боялись его крестьяне, и любили, считали справедливым. Вы пейте, чего ждёте?
Я вспоминаю о пирогах и хочу отказаться, отодвигая чарку от себя в сторонку, но Николай даже не притрагивается к своей.
- Александрович, ты больной, или как тебя понимать? Один я пить не буду.
Он обижен, придвигает к себе тарелку с супом, достаёт хлеб и ложку, а полную чарку демонстративно переставляет от себя подальше, на край стола.
- Сыну, выпей с Николаем, одна чарка вреда не принесёт, а придаст аппетит, - говорит мама.
Деваться некуда - поднимаю стограммовую, гранёную чарку и чокаюсь с Николаем. Знаю, он любитель выпить. После первой он скажет: «давай по второй и – всё». После того, как выпьет вторую, объявит, что « в самой последней хате пьют не менее трёх раз, а ваша хата – не самая последняя на селе». Племянник деда Андрея знает, каким ключиком «открыть» крестьянскую душу. Его ключик называется: «Я на тебя обиделся. Я сделал тебе доброе дело, а ты, хозяин, даже выпить со мною не хочешь, игнорируешь меня». Он может встать из-за стола и уйти, если хозяин не уважил его - не выпил с ним горилки. А какой крестьянин допустит, чтобы гость ушёл из хаты, не пообедав? На селе осудят такого хозяина, назовут скупердяем, пожалевшим угостить гостя самогоном. Такому безлошадному крестьянину будет невозможно обращаться к односельчанам, имеющим трактор или лошадей, с просьбой вспахать огород, привезти из-лесу дрова, или вывезти тонну угля от железнодорожной станции. Село не город, здесь свои, неписаные законы поведения и гостеприимства.
Назавтра я уезжал в Москву с чувством сыновьего удовлетворения: поселил в отцовский дом хорошего хозяина, крестьянина, за которым у матушки наступит жизнь, как у Христа за пазухой. После выпитой, на двоих, с Николаем, ноль семь литра шестидесятиградусной горилки из сахарной свеклы, побаливала голова. Кушать не хотелось до самой Москвы. В дорогу матушка положила любимые мною пироги с фасолью и маком, налив литр утреннего, парного молока.

В тот год к маме больше не приезжал. Впервые, всей семьей отдыхали в Бердянске. Поменяли двести долларов на тридцать шесть миллионов украинских грошей-купонов и ежедневно, у моря, покупали у грузина шашлык, заедая его мелитопольской черешней с местного рынка. Придя на почту, звоню маме, расспрашиваю о здоровье, деревенских новостях. Прошу её рассказать про деда. Мама сообщает мне, что у неё с дедом Андреем всё хорошо. Он оказался домовитым хозяином, старается тащить в дом всё, что можно достать, и что плохо где-нибудь лежит. В хозяйстве у них уже две коровы, свинья с шестью поросятами, коза, кролики, утки. И, само собою, лошади, собака, кошка, куры.
- Дед Андрей в хате не посидит ни минуты. Каждый день он куда-то едет, что-то привозит. Знает всех заведующих зернохранилищами, дружит во всех деревнях с мельниками, привозит от них зерно и муку. Я ему говорю: «зачем нам так много?», а он отвечает: «хлеба много не бывает, хлеб – всему голова». Как там мои внучки? – интересуется мама.
Я рассказываю матушке о внучках, об отдыхе на тёплом Каспийском море, обещая приехать к ней в отпуск на следующий год.
- Дед Андрей будет звонить тебе, ему нужна резина к возу и косы. Он сам расскажет тебе об этом, - говорит мама, желает моей семье хорошего отдыха и прощается.
Месяц спустя, дед Андрей позвонил мне на домашний телефон.
- Александрович, ты?
- Я слушаю вас, Андрей Павлович.
- Узнал? Молодец. У меня пять минут времени. В следующем году ты приедешь в отпуск к нам или опять поедешь на море?
- Планирую приехать к вам.
- Добро, приезжай в июне, поможешь мне косить. Я хочу просить тебя: купи мне три косы - литовки, девяти ручки, себе возьми одну – семи ручку. В самостийной Украине делают плохие косы, из мягкого металла. Их невозможно отбить, и косить ими одно мученье. Не забудешь?
- Постараюсь не забыть.
- Без литовок можешь в село не приезжать, а ехать на море. И ещё хочу, Александрович, тебя попросить об одном. Мне нужна резина к возу, радиус семнадцать. На милицейских УАЗиках стоит резина такого радиуса. Постарайся достать. Я здесь, имея немалые связи, не могу ни купить, ни обменять по бартеру. Водителю обещай всё, что угодно, хоть целую свинью, только бы отдал тебе резину. Смотри, не забудь: главное – косы, резина нужна не меньше, а может, больше литовок. Всё, будь здоров. Да, чуть не забыл. Запиши телефон моей старшей дочери Маруси. Она живёт в Москве, на «Беляево». Диктую: триста тридцать пять, восемьдесят семь и пятнадцать. Записал?
- Записал.
- Познакомься с ней. Всё, до свидания, ждём летом в гости, с косами и резиной.
Ложу на рычаг трубку и размышляю об этом крестьянине, родившемся в конце двадцатых годов. В сороковом ему было двенадцать, в сорок третьем, при немцах, – пятнадцать. Не воевал, но немецкий «порядок» на оккупированной территории видел. В сорок пятом, после войны, он был уже и пахарь, и жнец, и на дуде игрец. Родись дед в начале века, с его практичным умом –«себе на уме», в коллективизацию его бы первым раскулачили, выслав со всей семьёй в Сибирь. Повезло Андрею Павловичу с послевоенной Советской властью, не трогала она таких крестьян – пахарей, как он, восстановивших разрушенное войной сельское хозяйство. При Хрущёве считали у крестьян каждую курицу, яблоню и грушу, обкладывая их налогом, чтобы было невыгодно держать ни живность, ни разводить сады, славившиеся в Украине с незапамятных времён. Приеду в отпуск, обязательно расспрошу у деда о пятидесятых и шестидесятых годах. Семидесятые я знал не понаслышке. Да, займись, Семён, поиском резины семнадцатого радиуса, и косами. Понимаю, что без этих подарков ехать в гости к маме и деду нельзя никак.
Литовки я купил в первом же хозяйственном магазине. Достать резину было посложней: я встречался с двумя водителями УАЗиков, и только с третьей попытки, Василий Неверов заверил меня в положительном результате: весной следующего года он будет списывать старую резину и получать новую.
- Мне её надо оставить на автобазе ХОЗУ ГУВеДэ, но я могу договориться с таможней, ты же меня знаешь, Семён.
- Знаю, Вася, поэтому к тебе и обратился. По приезду, с Украины, с меня целая свиная ляжка. Договорились?
- А то. Хай жыве и процвитае твоя самостийна Украина, - говорит мне тамбовский водитель и пожимает руку.
С дочерью деда Андрея Марусей я познакомился заочно, по телефону. Начали созваниваться, называя друг друга «братом» и «сестрою». С нетерпением ждал я отпуска, держа на балконе четыре баллоны резины. Наконец, в конце мая мой отпуск был завизирован руководством и я позвонил Марусе.
- Послезавтра еду в Карповцы. Отец будет расспрашивать о тебе, что рассказывать?
- Я купила ему штаны и нижнее бельё. Сегодня, после работы, приеду к тебе в «Братеево», привезу подарки, тогда и поговорим.
Мария Андреевна приехала ко мне домой. Я знакомлю её со своей семьей, и мы весь вечер говорим про жизнь: нашу деревенскую молодость, кто, в каком году приехал в столицу, о талонах и карточках начала девяностых годов, сплошном дефиците в магазинах и стремительном росте преступности.
- Теперь мы с тобой. Семён, оказались в чужой стране - заграницей. Наступит время, когда надо будет нашим отцу и маме оформлять нам с тобою визы, чтобы мы смогли поехать домой и посетить могилы родных, - делает глубокомысленный вывод моя сводная сестра. Я соглашаюсь с ней, и мы прощаемся.
- По возвращению в Москву, приезжай ко мне в «Беляево», расскажешь об отце и маме. Следующим летом, скажешь им, я приеду к ним в гости с сыном Димой.
Я обещаю сестре, по приезду с села, приехать к ней домой и познакомиться с её семьей. Спустя день, я смотрю в окно прямого поезда « Москва - Ковель», везущего меня, четыре баллоны резины и четыре стальные косы- литовки на мою малую родину – в Житомирщину.
Полесье встретило меня теплой летней погодой и отсутствием у железнодорожной станции «Чуднов-Волынский» каких либо автомобилей. Договариваюсь с хозяином гужевого, на резиновом ходу, транспорта о поездке в село, расположенное в десяти километрах. Через час неразговорчивый хозяин серых и невзрачных лошадей помогает мне сбросить на обочину б ушную резину, получает неплохие деньги и уезжает. Захожу в хату: в одной руке у меня чемодан, в другой – косы, обвёрнутые старыми детскими колготами. Мама и дед Андрей сидят на кухне, завтракают.
- Здоровеньки булы, мамо, и вы, Андрей Павлович, - здороваюсь по-украински. – Это вы так встречаете меня? Андрей Павлович, ваша резина лежит на обочине, напротив ворот. Любой возница, кто будет проезжать мимо, сами знаете, мимо неё вряд ли проедет.
- Александрович, ты почему не предупредил о приезде? Как мы тебя прошляпили?
Дед Андрей вмиг соскакивает с табурета.
- Мы с мамой завтракаем, смотрим в окно, автобуса не было, - оправдываясь и торопясь, говорит он на ходу, закрывая за собою дверь кухни.
Мы с мамой целуемся, я расспрашиваю её о здоровье – её и деда Андрея. Мама рассказывает, что здоровье, слава Богу, ничего, они здоровы. Интересуюсь, увеличилось ли их подсобное, скотное хозяйство.
- У нас две дойные коровы и тёлка-двухлетка, скоро станет коровой. Я говорю ему, давай, дед, одну продадим. Зачем нам три коровы? А он мне: зачем нам деньги? Наши купоны и вовсе не деньги - фантики от конфет. Он сам тебе всё расскажет. Зерна навозил полный дом: на чердаке, в летней кухне, в хлеву, где солома. Не знаю, куда его девать, а он всё тащит да подвозит. Кому кони одалживает для какой-нибудь работы, наказывает: ты, говорит, должен мне привезти столько-то зерна, или сена, или свеклы. Такой, вот, дед достался мне в старости.
Поначалу, я не могу понять - жалуется мама или радуется. Спрашиваю у матушки.
- Мамо, вы рады деду, его кулацкой хватке: вон какое огромное хозяйство в хлеву да во дворе - мычит, кудахчет, крякает. Или не радует вас оно?
- И рада, сыну, и не рада. Мы, в своё время, были бедны, хату с твоим покойным отцом строили лет десять - перебивались, с хлеба на воду. Сейчас многие соседи мне завидуют: хозяин, говорят, появился в доме, ты ни в чем не нуждаешься, всё у вас есть.. В пять утра мы с дедом встаём, и идём работать. Начали завтракать только сейчас, перед твоим приездом. Я говорю своему хозяину: нам и половины много от того, что мы имеем. Мне шестьдесят два, тебе шестьдесят восемь. Мы не живём с тобою, а пашем, с раннего утра до позднего вечера. От тяжёлой работы и кони дохнут, мы же люди. А дед мне в ответ: «ты, Фёдоровна ничего не делай, готовь мне кушать и стирай одежду. Я сам буду всё делать. Без хозяйства я, как без рук, долго не проживу. Я люблю работу, а работа находит меня. Такая моя крестьянская натура». А я, сыну, разве могу сидеть, сложа руки, и ничего не делать, когда корова в хлеву мычит?
В кухню входит дед Андрей и мама замолкает.
- Ну, с приездом, Александрович. Спасибо за резину, хороший протектор ещё. Его хватит лет на пятнадцать, наверное, переживёт меня. Как ты доехал? На чем баллоны привёз?
- На поезде, а от станции на гужевом транспорте. Попросил одного местного мужика.
- И сколько он содрал с тебя?
- Скажу правду - плакать будете. Не буду говорить, даже не спрашивайте. Литовки - вот они - лежат, из российской стали. Смотрите, Андрей Павлович, хороши ли, плохие. Я пойду, переоденусь. Мамо, наливайте суп, я голоден. Ухожу в свою спальную комнату, переодеваюсь в спортивный костюм и выхожу в кухню.
- Спасибо за косы, Семён. А хороши ли они, сказать не готов, косу на зуб не попробуешь. Оттяну молотком лезвие на бабке, - знаешь такое железное приспособление? - тогда и отвечу. В косах я разбираюсь. Ты косить не разучился? Или не умел, а сейчас и вовсе позабыл, как косовище в руках держат?
- Косил Семён каждый раз, когда приезжал летом в отпуск и заготавливал корове сено, - говорит в мою защиту мама.
- Это мы завтра проверим. Фёдоровна, неси на стол горилку, да не со свеклы, сахарную неси. От свекольной у меня утром голова болит.
Мама уходит за самогоном, называемой в нашей местности горилкой. Я с содроганием вспоминаю о прошлом возлиянии, как утром, и всю дорогу в поезде, до самой Москвы, болела башка. Утешаю себя мыслью, что дед, в отличие от своего племянника, не пьёт. Одну чарочку, выпью с ним за свой приезд, не больше. Деда Андрея мама откормила. Он помолодел лет на пять: его плечи распрямились, стали богатырскими, живот огромен, а от красного, широкого лица можно прикуривать сигарету, как говорил юморист Михаил Евдокимов.
- Александрович, ты чего такой худой: щёки впалые, под глазами тёмные круги? Недоедаешь или постоянно недосыпаешь?
- У меня не работа – дурдом, называется милиция. Не так тяжёлая, как нервная. Постоянно, ежедневно нервничаешь, отвечаешь не за себя – других.
- Это как? Отвечать можно только за себя, свои поступки. Правда, мой бывший начальник, Демьян Тарасович, царство ему небесное, говорил, что он отвечает за организацию работы, за дисциплину, за выполнение плана, за всё, что угодно, только не за уголовщину. Тут каждый отвечает сам за себя.
- Ваш управляющий был прав. В милиции начальник отвечает за все проступки подчинённых, в том числе, уголовные.
В кухню вошла мама, принесла пол-литровую бутылку горилки и полную тарелку капусты и огурцов, набранных в погребе из дубовой бочки.
- Кем ты, Семён, работаешь? – интересуется дед Андрей.
- Заместителем начальника отделения муниципальной милиции в Центральном округе Москвы.
- Сыну, тебя возят на машине?
- Какой там! Своей нет, и на служебной не возят.
- Значит, ты не начальник. Председатель колхоза – начальник, его возят на машине. Главный механик - тоже начальник, инженер по пожарной безопасности имеет служебную машину. Начальник тот, за кем приезжают к дому на машине и привозят среди ночи с пьянки-гулянки на машине, - рассуждает мама о моем служебном статусе.
- Мамо, может, вы и правы. Какой я начальник? Сегодня – начальник, а завтра могут уволить к едрёной матери.
- Как уволят? Тебя собираются уволить? – испуганно спрашивает мама.
- Мамо, успокойтесь, это я так, образно говорю. Наливайте, Андрей Павлович, выпьем по одной, и сегодня уже в школу не пойдём.
- Мне в школу на надо, достаточно того, что я закончил четыре класса, и сельскую полевую академию. А выпьем мы не по одной – по три чарки: ты не больной, и я не работаю на аптеку. Мне косы ещё отбивать, а тебе, москвич, с дороги, нужно выспаться.
- Я, Андрей Павлович, такой же москвич, как вы композитор.
- А чё? Я могу играть: на кастрюлях, барабане, церковном колоколе, но лучше всего у меня получается игра на нервах. Фёдоровна, твоё здоровье, на твоих нервах играть не буду, отыгрался на супружнице. Царство ей небесное и земля пухом. Прости, Господи, если ты есть, - дед Андрей выливает в рот, словно родниковую водицу, стограммовую чарочку горилки.

Подхожу к Андрею Павловичу. Он только-только присел на маленький стульчик. Перед ним стоит пенёк, в который вбита острой частью специальная подставка для отбивания косы – бабка. Левой рукою дед держит косу за обушок, правой – специальный, косный молоток.
- Чего так мало поспал?
- Выспался.
- Ну, хорошо. Смотри, как правильно отбивать - оттягивать косу, когда ещё придется.
Он ставит лезвие косы на железную бабку и начинает равномерно отстукивать молотком всю кромку полотна, от пятки к концу - острию. Коса- стойка, крестьяне чаще называют её литовкой, инструмент индивидуальный, требующий тонкой настройки, как старинный орган или клавесин, под слух музыканта, в нашем случае, размеры косаря. При правильной настройке – подгонке косовища, ручки – лучка и рукоятки – косье, под рост косаря, и, что немаловажно, соответствующих его навыках, косьба в течение продолжительного времени не приносит заметной усталости. При этом, у косаря задействовано большое количество мышц. Коса, говорят опытные крестьяне, должна сама косить траву. Лезвие различают по размерам, от пятого до девятого: пятидесяти,- девяносто сантиметровое. В умелых руках косаря оно способно издавать чистый мелодичный звук, напоминающий колокольный перезвон. Все крестьяне знают: косить лучше всего до схода утренней росы. «Коси коса, пока роса, роса долой, коса домой».
Андрей Павлович закончил оттягивать первую литовку. Он берет точильный брусок с мелким зерном – оселок и, держа косу за пятку, начинает править лезвие.
- Одна готова, Семён. Сталь хорошая, твёрдая. После моей отбивки, она выдержит три, четыре часа косьбы без правки бруском. Теперь займусь твоей литовкой, семи ручкой.

В полчетвёртого утра мама подошла к кровати и тихонько, как в детстве, шепчет - будит меня.
- Вставай, сынку, дед Андрей уже коней запряг. Сейчас в хату зайдёт. Он не любит ленивых людей.
Встаю, одеваюсь и выхожу в кухню умываться – над ведром. Заходит дед Андрей.
- Вот те раз: кто же летом умывается в хате? Ведро студеной, из криницы,* воды вылить на себя, это я понимаю, полезно для здоровья. Фёдоровна, я выпью только кружку молока. Ты покушать нам собрала?
- Собрала: и борщ, и картошечка, и блинчики, и молоко.
- Мама, я тоже выпью только молоко.
Через десять минут мы выезжаем со двора. Мама закрывает за нами ворота.
- Цоб, гнедой, пошёл домой, в Красносёлку, - дед Андрей слегка ударил кнутом молодого, боязливого коня по крупу.
Всю дорогу, более часа, дед Андрей рассказывал о своей жизни: как жили в голодное, послевоенное время, о своей женитьбе, рождении двух дочерей, их замужестве. Я задавал вопрос, дед отвечал, мне оставалось только слушать. Приехали в его запустелый двор, выпрягли лошадей. Дед Андрей их стреножил и отпустил на «свободу» прямо во дворе, заросшем сочной, зелёной травой.
- Кушать будешь? – спрашивает дед, доставая с воза косы – себе большую, девяти ручку, мне – семи. Завтракать я наотрез отказываюсь. Каждый косарь знает правило: легко косить на голодный, пустой желудок и тяжело на полный. Большие площади всегда косят с рассветом, по тяжёлой, утренней росе.
- Россия ещё не халтурит, делает хорошую, твёрдую сталь. Отбил косы так, что можно бриться. Когда-то, в старину, наши прадеды, видимо, брились небольшим куском косы. Будем косить с тобой, Семён, тимошку с клевером.
Дед заправляет, в дырку косовища стальное, девяносто сантиметровое полотно, одевает железное кольцо и забивает деревянный клинышек. Левой рукой он держит косовище вверху, за пятку, а правой берется за обушок косы, пробуя, нет ли люфта. Я проделываю такие же действия со своей семидесяти сантиметровой литовкой. Не ударить бы в грязь перед этим, от сохи, крестьянином. Мне только сорок, и я в полном расцвете физической силы, а дед старше меня почти на три десятка лет. Мой опыт косаря невелик, но я всегда любил косить. Нравиться мне это крестьянское занятие с юных лет. В семь лет отец «закрепил» за мною кролики, и я жал серпом им траву, орешки, клевер, а в десять научился косить малой литовкой - семи ручкой. Литовки меньшей длины в отцовском хозяйстве не было. В сорокалетнем возрасте брать в руки косу, которой научился косить в десять лет, конечно, стыдно. С другой стороны, тому мужику стыдно, у кого ширинка не застёгнута. Я приехал не соревноваться с дедом Андреем, - мы находились с ним в разных весовых категориях,- а помочь ему и маме выкосить траву, высушить сено, убрать с огорода, перевезя его в их общее хозяйство.
Размеры приусадебного огорода деда Андрея впечатлили: саженей сорок в длину.
- Как думаешь, Семён, мой огород, сколько саженей потянет? – спрашивает дед.
- Примерно, саженей сорок.
- А в ширину?
- Десять.
- Сколько в сажени?
- Два метра с гаком.
- Надо знать точно: два десять – малая сажень и два метра сорок сантиметров составляет большая сажень. В институте не проходил?
- Не проходил, а что знал в юности, всё позабыл.
- Ты, Александрович, не крестьянин. Вырос на земле да убежал в город, как и вся современная молодёжь. Ты мыслишь примерно так: я буду жить в городе, а вы, крестьяне, кормите меня хлебом, поите молоком. Тяжёлый деревенский труд не для меня, городского, сытого лодыря.
- Почему, Андрей Павлович? Я люблю, приехав в деревню, поработать. Так сложилась жизнь: уехал в город, окончил институт, нашел работу, женился. В городе у меня семья - жена, дети.
- Все вы, молодые, так говорите. Ты не исключение. Все поголовно поехали жить в город. И никто не думает, кто останется жить здесь, на земле - выращивать хлеб, держать скот, производить мясо. Ты, Семён, плохо обо мне не думай, я тебя не обвиняю. Поживешь с моё, поймёшь сам, увидишь своими глазами: вымрет, опустеет деревня, хаты будут стоять заколоченные, родительские могилы зарастут сорняками. Посмотри, сколько вокруг наркоманов. Это люди? За дозу, чтобы уколоться, убил мать, забрал деньги, укололся, кайфует. Наступила ломка, ему вновь требуется наркотик. О чём вы, милиция, думаете, сидя в кабинетах?
- Мы, Андрей Павлович, вовсе не думаем. За нас думает начальство. Его, начальства, так много, и мнения у них настолько разные, о тех же наркоманах. Одни считают их за нелюдей, достойных полного уничтожения, чтобы не мешали жить остальным, честным людям. Другие начальники, учёные, как и врачи, считают их больными людьми, и пытаются им помочь. Сейчас в милиции такой бардак, такая коррупция, что многие честные милиционеры бегут с милиции, едва доработав до пенсии. Будь у меня выслуга лет, ни дня бы не задержался в ментовке.
- Во, как тебя достали. Мой зять работает в Дзержинске старшим участковым, так он говорит именно это, что и ты. Мы с тобою, Семён, заболтались чуток. Переходим к делу. Ты пойдёшь впереди, или первый покос мой? Выбирай.
Косить, так косить! Выбираю первый покос, пойду впереди деда. Мне сорок лет и у меня лёгкая литовка, семи ручка, искусно отбитая крестьянином - профессионалом, разбирающимся в косах, травах и, в том числе, косарях. Не посрами, Семён, своей молодости, говорю себе и с этими словами ставлю ноги на ширине плеч, делаю первый, плавный взмах косою. Вжик! Второй – вжик, третий – вжик. Не оглядываюсь, знаю, дед Андрей смотрит, оценивает работу. Опыт, твержу себе, не пропьешь: либо он есть, либо его нет. Сорок саженей прохожу лихо, нисколько не устав. Довольный, иду занимать второй покос. Прохожу возле деда. Он не реагирует на меня никак. Становлюсь на его покос и измеряю ширину. Делаю три шага - почти три метра! Вот это размах рук! Никогда не видел такой ширины покоса. Измеряю ширину своего – полтора метра. Ну, дед, молоток! Старый конь борозды не портит! За одного битого двух небитых дают. Двух, как я, будет мало. Дабы не быть посрамлённым семидесятилетним крестьянином, занимаю второй покос и, не жалея себя, начинаю быстро косить. Взмах – вжик! Взмах –вжик! Быстрее, Семён, шустрее: вжик, вжик, вжик… Как я ни старался, как не изгалялся, не настиг до конца огорода косаря-крестьянина Андрея Павловича, зато ощутил напряжение мышц живота. Я косил, используя физическую силу рук и мышц живота, зная, что так косить нельзя. Необходимо всегда работать всем туловищем и плечами, поворачивая их вправо, затем – влево, вслед за падением литовки на землю и скольжением её по траве. «Коса должна сама косить, ты должен ей помогать только», - говорил мне в детстве отец. Позабыл я уроки правильной косьбы покойного отца, мне захотелось похвастаться перед дедом Андреем своим умением быстро косить. Мой третий покос замедлился, я заметно устал и начал делать короткие передышки. Дед Андрей догнал меня в конце третьего покоса.
- Болят мышцы, Семён? Небось, надорвал пупок. Зачем косишь руками и животом? Телом, туловищем надо работать. Сейчас, пока не спала роса, косить легко, а через два часа роса опадёт, и ты сорвёшь себе руки и живот. Ты думаешь, я не видел, как ты косишь? Всё видел. Так косить нельзя. Первый покос ты прошёл правильно. Затем, ты захотел настичь меня, или удивить. Зря. Меня уже ничем не удивишь в этой жизни. За мной тебе не угнаться, мало в детстве каши съел. Сейчас будешь отдыхать. Я пройду этот покос один. Следующий – косим вместе. Ложись на траву и отдыхай. Молчи, не возражай мне.
Чем ему возразишь? Не в бровь, а в глаз. Ни отнять, ни прибавить. Ложусь на душистую, влажную траву, раскидываю руки в сторону и забываю обо всём на свете. Где-то далеко-далеко от этого поля тимошки с клевером, есть на свете другая цивилизация. Живут своею жизнью большие и малые города. Огромные стройки и космодромы, запускающие в меж космическое пространство ракеты. У меня сейчас свой мир: утренний сенокос, взошедшее солнце, и чистое, без единой тучки, голубое небо у меня над головою; крестьянин дед Андрей, поделом раскритиковавший меня за хвастовство - неправильную косьбу. Как редко мы, городские жители, поднимаем голову вверх, просто так, чтобы полюбоваться его красотою и величием. В городской суете нам некогда, у нас нет времени даже для простого созерцания красотою родной природы. Я уже не говорю о том, что, живя в городе, сам позабыл, когда мечтал о бескрайних полях поспевающей, золотой ржи, ржущих, стреноженных лошадях в ночном и падающих звёздах. Городская жизнь совсем не похожа на тихую, размеренную, спокойную жизнь сельских жителей. Не каждый деревенский житель может мечтать, любуясь восходом и закатом солнца. Со слов деда Андрея, невесть откуда взявшиеся наркоманы, молодые парни и их подруги, даже не живут - прожигают свои жизни в ломке и агонии, как правило, до тридцати, тридцати пяти лет. Кто в этом виноват – сам человек или, всё же, государство, предоставившее ему полную свободу действий? Выходит, не всякий человек может самостоятельно и правильно распоряжаться своей свободой. И надо признать тот факт, что не каждый пожилой человек дорос, после семидесяти лет совка, до полной демократии, не зная, порой, что это такое, с чем её пить и чем закусывать. Мы, по Фонвизину, ещё недодосль. Пора вставать, философ, дед Андрей закончил покос и идёт занимать новый.
- Отдохнул, Семён?
- Да, можно косить дальше.
- Успеется. Ложи литовку на траву, сам иди во двор. У ворот, видел - старый колодец? На нём висит ведро, набери воды. Водица моя - не сравнишь с вашей - городской, водопроводной. Пьёшь, и не можешь оторваться. Иди, набирай воду.
Вода, и вправду, оказалась вкусной. Несколько раз я прикладывался к старому, поржавевшему ведру. От холодной, студёной воды сводило зубы. Из городского крана такой водицы не испить!
Продолжили косить. Дед Андрей напомнил мне о моей предыдущей ошибке и просил не смешить людей, а косить, как учили в детстве - правильно, работая туловищем и плечами. Больше я не рвал мышцы рук, а плавно бросал полотно косы в траву. Литовка скользила по тимошке и клеверу, я поворачивался туловищем, справа налево, помогая ей, отводил полотно назад, делая шаг, и вновь поднимал косовище над травою.
К девяти утра роса спала, трава сделалась сухою, и мы с дедом стали чаще отдыхать: ставили косовище на землю, очищали травою всё полотно от налипшей земли, держась за пятку косы и обушок, доставали бруски и правили ими лезвие. «Дзинь, дзинь, дзинь…». Чистый и мелодичный звук был слышен на несколько сот метров. В начале первого, пополудни, с травою было покончено. Из сорока соток я выкосил одну четвёртую - десять соток, дед Андрей, соответственно, тридцать. От непривычного, не из лёгких, занятия, у меня болело всё тело – руки, мышцы живота, поясница. Боль была ноющей и чертовски приятной! Пока дед запрягал гнедых, я успеваю напиться вдоволь холодной колодезной воды, умыть лицо, облить торс, руки, шею.
- Завтракать будем, Александрович? – спрашивает дед Андрей, набирая воду в пятилитровую пластмассовую флягу. Я отказываюсь. Живот заполнен холодной водою, есть совсем не хочется, зачем, спрашивается, переводить пищу?
- Правильно, позавтракаем, а заодно, пообедаем дома, у мамы, - соглашается крестьянин.
Напоследок, мы набираем полную телегу свежескошенной травы, и трогаемся в обратный путь. Я ложусь на спину. Блаженство! Трава тимошка и клевер издают необыкновенный, душистый аромат, непередаваемый никакими словами на бумагу.
- Цабе! Пошли, мои гнедые, на Карповцы, – говорит хозяин лошадям, и воздух рассекает, знакомый с детства, звук тонкого, из кожи, кнута, прикреплённого к концу полутораметровой, тонкой и гибкой палки из молоденького дубка.
- Андрей Павлович, ответьте мне на вопрос.
- Слушаю.
- Зачем вам так много зерна ? Мама меня водила по хозяйству и показывала, сколько у вас зерна, муки, овса, гороха, пшена. Это же с ума сойти! В пшенице заводятся жучки, и маме приходится просеивать зерно. Тонны пшеницы, ржи!
- Ты считаешь меня дураком, Александрович?
- Нет, хочу понять. Мама говорит, вам бы хватило и десятой части того, что вы имеете.
- Ну, хорошо, объясняю. Ты слышал пословицу: хлеб – всему голова?
- Слышал.
- Мало слышать, надо ещё и понимать её. Я имею много зерна, значит, я не нищий, а богат. Что толку с моей и маминой пенсий, этих купонов-фантиков? Все мы, граждане Украины, однажды проснулись миллионерами, но что можно купить на наши миллионы? Машину, коня, корову? Конскую подкову, в лучшем случае. Я эти конфетти, как получу у почтальона, тут же обмениваю на зерно. На хлеб нет инфляции. Сейчас время бартера. Я что хошь поменяю на бартер. У нас с мамой чего-то нет? Одежды нет? Голышом не ходим, мы сыты и обуты. Да, я кручусь, как белка в колесе, но на жизнь не жалуюсь…
Летнее солнце меня разморило, от душистой, пьянящей травы вскружилась голова. От монотонного диалога деда Андрея и усталости слипаются глаза. В какое то время я нахально, без предупреждения, отключаюсь от этого мира, где дед продолжает разъяснять мне простые крестьянские истины про хлеб. Просыпаюсь, когда он кричит, заворачивая к воротам.
- Цабе ! Тпру-у! Стоять, гнедые! Семён, слезай, приехали. Пойди, открой ворота.
На следующий день дед Андрей «переобувался»: менял на телеге свои, совсем никудышнеее баллоны на мои, б ушные. Я привёз их на самой верхней, третьей полке плацкарты за тысячу двести километров! Соседи и знакомые в деревне удивлялись, не верили деду. Он всем рассказывал, нахваливая меня на свой, крестьянский лад: «Не верите мне? Спросите у Семёна, я сам удивляюсь, как можно было провести эти баллоны через границу, на третьей полке. Он у Фёдоровны милиционер, сумел договориться с таможней». Я помогал деду. Поменять резину на возу, это вам не к шиномонтажу подъехать на машине. За день дед изругался, перенервничал, а к ужину, когда резина была поменяна, попросил у мамы поставить на стол выпивку – поллитровку доброй, сахарной горилки. Я разочаровал Андрея Павловича, выпив с ним одну стограммовую чарочку. Наотрез отказался от налитой второй, зная наперёд, что скажет этот крестьянин. «После первой и второй – промежуток небольшой», а затем - «в доброй хате пьют не меньше трёх раз». После третьей последует: «давай по « стременной», за ней - «на коня», «по последней». Найдуться и другие тосты, произносимые выпивающими людьми с определенной и понятной целью – напиться до чёртиков, залить зенки и так далее. Дед «уговорил», за ужином, пол литровую один, назвав меня москвичом и слабаком.
- Ни косить ты, Семён, не умеешь, ни пить. Чему вас там, в милиции, учат, не знаю. Завтра едем в лес, наберём дров. Я договорился с лесником ещё на прошлой неделе. А сейчас я ухожу спать, а вы можете петь песни у моей кровати. Сон у меня богатырский, но если мне нужно встать в полчетвёртого утра, я встаю без будильника и раньше самого раннего петуха.
Он уходит в спальню, а мы с мамой остаёмся в кухне. Матушка жалуется мне на деда: начал пить – по поводу и без повода.
- Не знаю, что мне с ним делать. Когда переехал жить ко мне, говорил: горилку, предназначенную для меня, выпил всю. Пусть другие выпьют столько, как я. Вспомни, каким был дед полтора года назад, после больницы. Одна кожа да кости. И какой сейчас? Каждое утро я жарю ему шанежки на топлёном сале. Он кушает всё свежее и жирное. И думает, что здоровье у него прибывает. Приезжала дочь Галя с Дзержинска. Я пожаловалась ей на деда. Он обиделся на меня, встал из-за стола и вышел из хаты. Может, ты, сыну, поговоришь с ним? Я готова терпеть его кулацкую натуру, предусмотрительность и запасливость, замешенную на жадности. Не потерплю лишь одного – пьянства. Не нужны мне его богатства – зерно, скот, лошади, чтобы в четыре утра вставать и в одиннадцать ложиться. Однажды, я ему скажу: будешь продолжать пить – уходи в свою хату и пей там, сколько хочешь. Ещё немного потерплю: ты с ним поговоришь, а после твоего отъезда, если не одумается, прогоню его в Красносёлку. Откуда приехал, скажу, туда и уезжай.
Моя мама очень терпеливый и покладистый человек, и уж если дед Андрей довёл её до такого, нервного состояния, значит, как говорят немцы, дело швах. Даю маме слово поговорить с дедом на эту щекотливую тему. Дед обидчив, но, как известно, на обиженных воду возят. Здоровье мамы для меня дороже, нежели этот запасливый крестьянин, пьющий горилку, словно воду из колодца.
Два дня мы с дедом возили из леса дрова, два ушло на их распил, четыре - я рубил и три – складывали с матушкой в дровяник. Дед ездил в своё село, готовил сено к перевозу: переворачивал, сгребал граблями в валки, складывал в копну.
- Сено сложил в две копны, завтра поедем с тобой, Семен, перевезём к нам. На следующей неделе обещают дожди, - объявляет он вечером.
С сеном затягивать нельзя: если оно сухое, нужно, не медля ни полдня, ни часа, убирать его с огорода, прятать под крышу - на чердак, или сложить в сеновал. Одного дня оказалось мало. На второй день, чтобы забрать всё сено, мы начали раскладывать его по всей ширине и длине телеги, постепенно наращивая массу вверх. Я находился на возу сверху, дед набирал сено вилами с копны, подавая мне. По завершении работы, с телеги я уже не слазил - не смог бы забраться назад. Дед Андрей подал мне длинную оглоблю, которую я уложил посередине, в длину. С двух сторон мы связали и утянули её толстой веревкой, иначе сено не довести до места назначения. К поездке всё было готово: на высокую копну сена, сложенную на телеге, дед взобрался по деревянной лестнице, а затем, оттолкнул её руками.
- Пошли гнедые, пошли родные. Медленно пошли.
Кнут в руки дед не брал - подальше от греха. Одно неосторожное движение, один взмах кнута, кони понесут, и телега с сеном может запросто перевернуться. Приходилось видеть, как неопытные крестьяне складывают сено на воз повторно, стоя где-нибудь у крутого поворота сельской дороги. На половине пути я, наконец, решаюсь и завожу с дедом разговор.
- Андрей Павлович, я не буду говорить намёками, а скажу вам прямо и откровенно. Мама решила, пока ещё не окончательно, но к этому идёт. Если вы будете продолжать пить, мама попросит вас уехать жить в Красносёлку. Даже не вздумайте артачиться, показывать свой гонор. Если она позвонит мне в Москву, будьте уверены, я приеду, и в тот же день вы окажетесь в своей хате. Можете, Андрей Павлович, обижаться на меня, но я советую вам сопеть в две дырочки и сделать правильный вывод. Это самое главное. Сейчас никто вас не прогоняет. Всё будет зависеть от мамы, её терпения и нервов. Осмыслите, что я сказал.
Я замолкаю, молчит и дед. Он, видимо, не ожидал такого резкого разговора и начал обдумывать сказанное мною. Пускай подумает, как он будет жить дальше. Здоровье мамы для меня куда важнее его хлебного изобилия и множества рогатого скота в хозяйстве. Всю оставшуюся дорогу мы молчали. Каждый из нас думал о своём. Весь следующий день дед Андрей не проронил ни слова. За ужином я говорю вслух.
- Андрей Павлович, вы обещали показать мне работу мельницы в Волосовке. Вы с мельником уже договорились? Когда повезёте к нему зерно?
После суточного молчания дед Андрей впервые заговорил.
- Договорился ещё неделю назад, до уборки сена. Если у тебя есть желание и ты хочешь посмотреть, как из зерна делается мука, я хоть завтра готов ехать.
- Я, как советский пионер, всегда готовь. Значит, завтра выезжаем в шесть?
- Зачем в шесть? К восьми приедем в Волосовку, и что мы с тобой будем делать час, или два? Из дому выедем в восемь. Сейчас не советское время, крестьян на работу не гоняют к семи утра.
- Договорились. Мамо, разбудите меня в семь утра. Пока мешки с зерном сложим на воз, пока позавтракаем, будет восемь, - говорю и поднимаюсь из-за стола.
Десять вечера. Выхожу из хаты, иду на улицу. За старыми воротами, справа, у самого забора из штакетника, сажусь на скамейку, сделанную ещё покойным отцом. Смотрю на закат солнца. На небе ни облачка. Небесный купол уже побледнел и солнце, устав от длительного дневного перехода с востока на запад, не бросает на землю свои золотые лучи. Небесное светило нагрело своё дитятко, словно наседка цыплят, своим теплом. Красно-розовый диск соприкоснулся с земным горизонтом и застыл, повис в небесной невесомости, не имея ни сил, ни желания уходить под землю. «Люди, смотрите, любуйтесь мною, благодарите меня!» Взывало к нам солнце. «Я весь день трудилось, и вы работали, не имея времени поднять голову вверх и посмотреть на меня. Сейчас у вас есть время и возможность смотреть на меня открытыми глазами, любоваться моею красотою, не щурясь. Несомненно, и бесспорно, я красиво в эти несколько минут! Бросайте свои дела, выходите из своих жилищ и смотрите на меня открытыми глазами! Посвятите эти несколько минут себе и мне. Когда ещё выпадет вам такая редкая удача – видеть меня, остановившее время и свой ход перед тем, как я приспущу над вами пелену ночного покоя и забвения». Очень медленно, медленнее самой медлительной черепахи, солнечный диск начал опускаться, по миллиметру, по ту сторону горизонта, будучи красно-розовым и становясь темно-красным. Небеса потемнели, но были прозрачны и чисты. Где-то на половине своего пути по ту сторону земли, огненно-красный диск начал ускорять свой бег от этой части света, словно обиделся на нас, людей, уделивших ему так мало времени из тех нескольких минут его прощания с землей и её обитателями. Прошла какая-то минута и над горизонтом завис лишь небольшой, пунцово - красный полукруглый ободочек диска, через несколько секунд исчезнувший совсем. Над разогретою солнцем землей опустились теплые, приятные глазу, вечерние сумерки. Редкие минуты, когда не нужно никуда спешить, можно ещё посидеть на скамейке и насладиться вечерней прохладой, окутывающей землю незримыми воздушными крыльями. Сумерки сгущались. Купол неба потемнел, и на нем показались первые, маленькие, бледно-белые звёздочки. Одна, две, три. Минут через пять я насчитываю их с десяток, среди которых самая яркая, Северная, находится вверху, на северном небосклоне. Полярная Звезда – ориентир всех путешественников и мореплавателей. Посижу, дождусь Большой Медведицы, попробую отыскать, ориентируясь по её последней звёздочке, Малую Медведицу, и только потом пойду спать.
- Сидишь, любуешься? – неожиданно спрашивает вышедший из калитки дед Андрей.
- Ага. В городе такой красоты в помине нет. Только здесь, в деревне, можно полюбоваться и закатом солнца, и звёздным небом. Знали бы вы, как я люблю рыбачить. Мёдом меня не корми, дай посидеть на утренней зорьке с удочкой на нашем пруду.
- Кто тебя не пускает? Ты в отпуске, иди, рыбачь хоть весь день.
- Работа, Андрей Павлович, не пускает. Две недели, как в отпуске, но не было ни дня, чтобы мы с вами куда-то не ехали, не делали какие-то дела.
- Дела, Александрович, у крестьянина должны быть на первом месте, и лишь на последнем – отдых, рыбалка. Один летний день целый зимний месяц кормит. Слыхал?
- Слышал. Не имею ничего супротив.
- Завтра съездим на мельницу, послезавтра разбужу тебя в четыре утра. Готовь черви. Я покажу тебе, где накопать тёмно-красных, навозных червей. Их любит рыба из-за резкого запаха.
- Спасибо, я очень соскучился по рыбалке. Пойду, однако, ложиться спать. А можно завалиться на сеновале?
- Почему нельзя? Спи на сеновале: и полезно, и приятный запах. Скажи матери, пусть даст тебе льняное покрывало. Я привёз несколько штук из дому, остались от моей хозяйки.
Ложусь спать, как в юности, на сеновале. Пьянящий аромат свежего сена – тимошки и клевера! Лёжа на спине, вдыхаю полной грудью эти бесподобные запахи. Смотрю на яркие, белые звёзды, нахожу глазами Большую Медведицу, над ней – Малую. Думаю про деда Андрея. Он редкий тип крестьянина, которого уже нельзя чему-нибудь учить. Такого учить – только портить. Он сам научит, кого хочешь: всё знает и всё может. Вот только… Мне сейчас не хочется думать о плохом и грустном. Надеюсь, он сделает правильный вывод из того разговора. Без ежедневной выпивки пол литра горилки он будет здоровее, и проживёт дольше. На правду обижаются круглые дураки. Дед Андрей далеко не дурак, мудрости ему не занимать. Жизненный опыт и приобретённые знания, говорят в шутку, нельзя пропить, сколько бы человек, ежедневно, не употреблял. Пожалуй, соглашусь, с оговоркой, если употреблять в день по двадцать грамм, согласно теории академика Блохина. Дед Андрей о таком не слышал, теория «полезного пития» не для него. Деду в самый раз другая теория: пить или не пить. Не пить лучше, чем пить. « Ты, Семён, вдвоем с Николаем воды столько не выпили, как я горилки», вспоминаю слова деда Андрея, сказанные им в прошлый мой приезд, и медленно, как заходящее солнце, погружаюсь в здоровый и сладкий сон.
Я видел, как работает мельница, крутятся её жернова, перетирая зерно в муку. Это было в далёком детстве, когда мельница, постройки 1895 года, исправно работала в нашем селе. Её перестали эксплуатировать ещё в восьмидесятых годах. Утром мы приехали в соседнее село Волосовка. С превеликим удовлетворением я носил в мельницу мешки с зерном, засыпая их содержимое в бункер, наблюдая за работой ненасытных жерновов. Любопытно было смотреть и на конечный продукт переработки зерна – муку, подаваемую в мешки. Дедов знакомый мельник был в белых одеждах, словно вылезший только что из мучной берлоги, хотя в помещении царила чистота, и в воздухе не висела белая мучная пыль. « Одежду он никогда не стирал. Здесь всегда крутится много народа и всем видно издалека, кто есть мельник», пришла на ум глупая мысль. Дед Андрей разговаривал с ним по - свойски, но, вне очереди, молоть зерно не напрашивался. Почему на мельницу не приводят школьников на экскурсию? Здесь бы рассказать ребятам, как растёт рожь или пшеница, наглядно демонстрируя превращение зерна в муку, из которой, знают и мал, и стар, пекут в пекарне ароматный хлеб, булки и всякие производные изделия. Навешают вдоль дорог мёртвых, ничего не значащих плакатов на период уборки зерновых: «Хлеб – наше богатство!», «Берегите хлеб!», и хотят вырастить из детишек бережливых, рачительных хозяев, видевших мельницу и хлеб разве что по телевизору.
Делюсь этими мыслями с дедом по дороге домой. Он высказывается ещё категоричнее.
- Не только дети, все люди не нужны нашему государству. Самого государства сейчас нет, одна видимость. Было государство – Союз: сильный, крепкий. Слабый сильного всегда боялся. Сошлись три умных дурака в этой Пуще, и каждому захотелось стать царём - Президентом в своей земле. И разорвали государство на куски. И Запад, с которым всегда воевали наши деды и прадеды, перестал нас бояться. Начали смеяться над нами, подкармливать голодных. Колхозы и совхозы развалили, а взамен ничего не создали. У земли нет хозяина. Плодороднейшая земля! Немцы в годы войны вывозили её эшелонами в Германию. Посмотри, Семён, - сплошное запустение. В сорок пятом, шестом и седьмом мы быками всю земельку перепахивали. Не было такого, как сейчас!
Мы проезжали между двумя сёлами – Волосовкой и Карповцами. По обе стороны дороги, заброшенные поля заросли высокими сорняками. Смотреть на это «мамаево» опустошение было горько и больно. Осознавать, что это сделано осознанно, власть имущими правителями своей страны, было ещё больнее. Некоторое время мы с дедом молчали.
- Нет на эту «троицу» Сталина. Без суда и следствия их надо ставить к стенке и пускать в расход. Народ наш терпелив – всё стерпит и простит. Он любит царей, верит в них больше, чем в Иисуса Христа. По сути, Христову веру Советская власть подменила верой в себя, или коммунизм. Большой разницы я не вижу. Народ верил! Народу нужна вера, без веры жить нельзя. Разрушили веру и, пожалуйста, результат налицо. Поля пустуют, а работы - никакой. Народ спивается, дохнет от наркотиков – никому нет дела. Я этого, Александрович, не могу ни понять, ни принять. Советскую власть я недолюбливал, коммуняк не уважал, и сам святым не был. Если можно было что-то украсть – воровал и совесть меня не мучила. Так жили и поступали все. Но в Советскую власть я, хотя бы, верил: она меня защищала от врагов, предоставляла мне работу, в конце концов, бесплатно меня лечила, дала моим детям образование. Ты знаешь, мне делали операцию. В областной больнице шаром покати – ни лекарств, ни бинтов. После войны, я помню хорошо это время, мой отец лежал в больнице с аппендицитом. Кроме молока и яблок моя мама не возила ему ничего. Если бы не Галя с Марусей, с больницы мне светила прямая дорога на кладбище. Что произошло со страною, мне понятно, не могу понять, что произошло с людьми. Ради небольших, копеечных денег люди стали резать и убивать друг друга. Так не поступают даже волки. Объясни ты мне, дураку, Александрович. У тебя два высших образования, ты что-нибудь понимаешь: куда мы катимся? Жили в раю, а сейчас прямая дорога в ад?
У деда Андрея накипело на душе: он высказался и ждал разъяснений о происходящих в стране событиях от меня. Да, я только что окончил престижный милицейский ВУЗ, защитил диплом. Преподаватели «вышки» - кандидаты и доктора наук. Зорькин Валерий Дмитриевич с преподавательской работы шагнул в судьи Конституционного Суда, стал его Председателем. Каждый преподаватель объясняет происходящие события по-своему: грамотно, с анализом объективных и субъективных причин, ставших переломными, основополагающими в развале Советского Союза. Уже написаны горы умной, научной литературы о нашем «переходном» времени. Знать бы ответ: «переходном», от какого строя, - к какому? От социализма к капитализму? К капитализму с «человеческим лицом»? К «олигархическому», «рыночному»? Я мог бы прочитать деду лекцию о социальном строе, форме собственности, демократическом и авторитарном правлении. Уровень знаний, от этого, у него не повысится. У меня самого не было ответа на вопрос: почему и зачем так поступили власть придержащие правители с богатейшей страною и с живущими в ней людьми. Нам, современникам, выпало жить в эпоху перемен. В Китае говорят: «чтобы вы жили в эпоху перемен», желая плохой жизни своим соседям. Как могу, объясняю деду Андрею своё видение развала большой и сильной страны, происходящих в ней перемен. Мой ответ его, как я и предполагал, не удовлетворил.
- Я всё это и сам знаю, несмотря на четыре класса образования. Где найти ответ на вопрос: из них, этой преступной «троицы», кто-нибудь ответит за развал страны? Что получается: богатую страну превратили в нищего, вокзального бомжа, отобрав все его сбережения, даже гробовые. Кто за это ответит? На этом свете, или на том? Я своё прожил, скоро к праотцам. А молодым что делать? Как жить, рожать и воспитывать детей? Без раздумий и колебаний,- поставь эту «троицу» перед рвом, и дай мне в руки автомат,- пустил бы в расход. И пускай меня на том свете судит Господь, потому, как он сказал людям: не убий.
Казалось, возмущению деда Андрея не было предела. Он больше не находил слов, замолчал и оставшуюся дорогу мы ехали молча. Типичное дитё своего времени, сказал бы про деда умный политолог с университетским образованием. Родился Андрей Павлович вначале строительства социализма, в двадцать восьмом году. Всю сознательную жизнь прожил в деревне, стоил этот самый социализм, пахал землю, поднимал колхоз. Слабый социализм перерос в развитой, но не дорос до первой, начальной стадии коммунизма. Надо признать, дед во многом прав: в конце восьмидесятых жить стало, относительно, хорошо. Всем - и городским, и сельским жителям. При существовавшем дефиците на многие продукты потребления и предметы роскоши - автомобили, холодильники, стиральные машины и прочее, - все были сыты и довольны, имели на сберегательных книжках деньги. Кому сейчас хорошо живется на Руси, включая Украину, Белоруссию и прочие страны СНГ? Всё о, кей у малой прослойки населения, имеющей дорогие машины, дворцы, самолёты и нефтяные скважины. Оставшаяся часть, процентов восемьдесят, живет от зарплаты до зарплаты, которую, к тому же, не выплачивают вовремя. Народ недоволен, ропщет, как дед Андрей, но изменить ход вещей не в его силах. Время революций закончилось, наступил час «икс» - неизвестности. Имя ему безверие. А его производные – бездушие, безжалостность, бессовестность, безразличие, бесчувствие, безбожность, бес…
В полчетвёртого утра меня разбудил дед Андрей.
- Вставай, Семён, ты же собирался рыбачить. Может, передумал? Тогда продолжай спать.
Мгновенно вскакиваю с кровати, думая, что проспал утренний, рыбный клёв. Успокаиваюсь, взглянув на часы. За окном серая, слабая полоса света уже вытесняет ночную темень. Выпив, натощак, кружку молока, выхожу из хаты. Три удочки и ключ от лодки одолжил вечером у соседа.
- Никуда не надо плыть, лови там, где стоит лодка. Метров десять отплыви от берега и забрасывай. Первую удочку, у неё леска толстая, ставь на картошку. Большой карп любит картошку, только не перевари её. Вторую можешь ставить на червя, у неё леска чуть тоньше. Я, обычно, таскаю на неё белых и жёлтых карасей. Третья пускай лежит в запасе, мало ли что может случиться. Всё понял? Вечером пригласишь на рыбу, - заканчивая инструктаж, сказал Анатолий.
- Обязательно приглашу, твои удочки - моя рыба.
Большой пруд находится прямо в четырёхстах метрах от хаты, за огородом. Иду межой, сняв с ног резиновые сапоги и закатив, до колен, брюки. Холодная, росистая трава приятно щекочет пятки, обдаёт холодом щиколотки и икры ног. Не вспомню, когда в последний раз приходилось получать такое удовольствие. В огороде, между межой и высокой, темно-зелёной картофельной ботвой, подбираю весло, оставленное соседом. В лодке натягиваю на мокрые ноги носки и обуваю резиновые сапоги. Вскоре, ноги заполыхали огнём. Потихоньку отталкиваю лодку веслом от берега, и она медленно скользит по водной глади.
Белым туманом окутан весь пруд. В десяти метрах не видать даже высокий камыш, стоящий тёмной стеной. Плотный туман парит над самой водою, подымаясь на несколько десятков метров вверх. Постепенно, глаза привыкают к серо-молочному свету. И я, невидимый с берега, сливаюсь, вместе с лодкой, этим туманом, пропитываюсь, насквозь, его белесой невесомостью. Лодку загоняю в плотный камыш, выбрав чистое, водное местечко для забрасывания удочек. Меня одолевает нетерпимость к скорейшему началу рыбной ловли. Разматываю удочку с самой толстой леской, режу картофель «кубиком» и вонзаю в него стальной крючок – двойник. Стоя в лодке, правой рукой удерживаю ореховое удилище, левой – держу наживку. Забрасываю в воду, подальше от лодки. Бульк! По водной глади расходятся круги. Принимаюсь за вторую удочку, насаживаю навозный червь. Готово! « Ловись, рыбка, большая и маленькая», мысленно говорю себе и сажусь в лодку на деревянную скамейку. Первую, вялую поклёвку я увидел на удочке с картошкой. Поплавок подёргался и успокоился. «Какая-нибудь мелочёвка тыкает ртом в картошку, шевелит поплавок». Спустя минуту, мысль оказалась ошибочной. Поплавок повело по воде, затем он ушёл под воду, удаляясь в противоположном, от меня, направлении. Я вижу поклёвку на второй удочке, но хватаюсь за первую и тяну на себя. Натяжение лески нарастает, удочка изогнулась, но огромных размеров карп даже не вздумал останавливаться! Он, словно торпеда, выпущенная с подводной лодки, продолжал удаляться от меня. Удилище выгнулось дугою, сейчас оно сломается! Бешено колотится сердце. Тинь! Леска, которая могла бы удержать четырех,- пяти килограммового карпа, порвалась, издав, напоследок, звук лопнувшей гитарной струны. Карп-торпедоносец, уж не знаю каких размеров, уплыл в неизвестном направлении, унося, на память о себе, леску с поплавком и вкусную картошку с двойным крючком. Больше минуты я неподвижно стоял в лодке и оторопело смотрел, не появиться ли на поверхности воды поплавок с леской. Выхожу из ступора и вытаскиваю из воды вторую удочку с пустым крючком. Насаживаю на него червяк и забрасываю в воду. Не проходит и минуты, как начинается поклёвка. Поплавок два раза ложится длинным гусиным пером на водную поверхность, затем уходит под воду. Делаю подсечку. Есть! Вытаскиваю жёлтого карася, размером с ладонь. Червь не съеден, забрасываю, сидя с лодки, на то же место. Рыбу не надо считать глупой: встал в лодке – засветился, жди, пока подплывет другая. Некоторые рыбаки плюют на червь, прежде, чем отправить его на съедение рыбе. Я не делаю этого, и ловлю на один червяк не более двух рыб. Второго, белого карася, вытаскиваю минуты через две. Он покрупнее первого, весом грамм за двести. Меняю червя, забрасываю удочку и набираю в пол ведёрка воды. Не успеваю запустить туда карасей, хватаюсь за удилище. По воздуху ко мне в лодку опять летит жёлтый карась. Присматриваюсь к нему - не карась, линь. У него такой же, жёлтый окрас, только чешуя очень мелкая, и сам он очень скользкий. Сколько раз он выскальзывал, когда я рыбачил не с лодки, а стоя в воде в высоких резиновых сапогах, зажимая левою рукою линя, а правой вытаскивал крючок изо рта. В этот момент линь делает последнее, отчаянное движение и – до следующей встречи, неумёха - рыболов! После линя я вытащил окунька, с ладошку. Этот «фраер» заглатывает червь с ходу, и тянет поплавок с молниеносной быстротой под воду. Подсечки не делаю, и всегда вытаскиваю удочку напрямую. Не было ещё случая, чтобы этот хищник когда-нибудь сорвался с крючка.
До восьми утра я натаскал десятка два карасей, несколько плотвичек и окуньков, а дальше клёв неожиданно прекратился. Рыба, словно сговорилась на подводном собрании, получив общую команду: «не кушать больше черви у этого радостного идиота в лодке, пускай сидит сиднем весь день, до вечернего клёва». В моём улове один экземпляр карпа тянул грамм на шестьсот, два – на четыреста, остальные – восьмидесяти и стограммовые. Я просиживаю час впустую: высокий поплавок лишь мелко вздрагивает. Один раз его потащило по водной поверхности. Мне удалось, путём малой подсечки, вытащить небольшую, с палец, продолговатую, серебристую рыбёшку, называемую верхневодкой. Она промышляет в верхних, тёплых слоях воды, редко попадается на удочку, обычно, срываясь с крючка, поскольку губы у неё очень тонкие и крючок их прорывает. Сматываю удочку. На оборванном удилище пробую кусок оставшейся лески руками на «разрыв». Дудки! Леска не поддается. Это же какой надо иметь вес, и какой обладать силой тому карпу, оборвавшему, без всяких усилий, двухмиллиметровую, в сечении, леску! Среди рыбы, как и среди людей, попадаются, иногда, редкие экземпляры. Иной человек, попадая в большой коллектив, обладает ярко выраженными, индивидуальными способностями. Это замечают все. Начальство тоже видит, не глупое. Через год-два он, ведь, может оказаться на нашем месте, делают вывод руководители и начинают такого новичка «воспитывать», «поправлять», вгонять в накатанную коллективом «колею». Прошёл год, смотришь, человек «воспитался», всё обдумал и не лезет, поперед батька, в воду. Его индивидуальные способности поблёкли, совсем утратились. Другого человека, не переломав через колено, начальство увольняет: был бы человек, статья найдётся. Он не ропщет, не боится статьи, умеет постоять за себя. Уволенный, через несколько лет, объявляется в коллективе, но уже в ранге руководителя. Был направлен министерством для укрепления кадровой политики. Старому начальству дорога одна – оформлять пенсию. Личность, как этого карпа-торпедоносца, не остановит никакая « толстая» леска. Средненькие людские экземпляры, караси с ладошку и окуньки, будут всегда управляемы, вытаскиваемы опытным «рыбаком» из воды, чтобы попасть на сковородку. На мелочёвку, типа верхневодок, плавающих в «верхних» слоях людского водоёма, никто из высоких руководителей – «рыбаков» не обращает ни малейшего внимания, не считая за рыбу – людей. Маленький человек - рыбёшка вреда не принесёт, так, иногда, болтается под ногами, мешает удачному «клёву». Поймав верхневодку, рыбак приносит её домой и бросает кошке, истосковавшейся по рыбе. Пришедшие к власти современные политики, выбившись, в своё время, из грязи в князи, не обращают никакого внимания на народ, население, называемое на Руси, людишками, быдлом. Зачем? Каждый выбивается в люди самостоятельно, кто как может, и у кого какие проявляются способности.
Иду межою домой, оставляю весло на том самом месте. Может, моё село «Карповцы» и было названо далёкими предками из-за больших размеров карпов, водившихся в этом огромном пруду? Река Тетерев, впадающая в пруд со стороны села Троща и вытекающая на северо-восточной стороне, у самой Волосовки, наверняка знает ответ на этот вопрос. Рыбалкой я остался доволен. Теперь можно ехать в Москву - мою большую Родину, к жене и детям.

Мы с дедом Андреем сделали ещё много полезных дел. Два дня перевозили уголь «антрацит» от железнодорожной станции Чуднов – Волынский, в десяти километрах от села. Он мужик запасливый, и накосил для домашнего скота ещё много травы под селом Бурковцы, что расположено в пятнадцати километрах от Карповец.
- Люблю, чтобы у меня был запас, он, как известно, ношу не тянет. Завтра едем через хутор «Шевченко» под село Бурковцы, начинаем переворачивать траву. Хорошее будет сено – чистая трава!
Мы ездили с ним за пятнадцать километров в одну сторону, переворачивали, сушили траву, затем перевозили сено домой, не зная, куда складировать. Сеновал, где я ночевал, и два чердачных помещения, в хате и хлеву, были заполнены сеном основательно, до входных дверей. Дед остался доволен. Он не пил, даже не вспоминал о горилке. Мама радовалась своему заботливому хозяину, нахваливала его.
- Видишь, сыну, какой у меня заботливый дед. Ни дня, ни минуты не посидит без дела. С той поры, как перестал пить, стал шёлковым. Это твоя заслуга: ты поговорил с ним, он послушался тебя и бросил пить.
Я отнекиваюсь, говорю маме, что моей заслуги в этом нет.
- Андрей Павлович понял, наконец, простую истину : ему лучше не пить, чем пить. Дольше проживёт.
- Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт, - говорит дед Андрей, услышавший обрывок нашего с мамой разговора.
С его слов, за свою жизнь он выпил с пол тонны горилки, а курил всего один раз, и ему «дым не понравился». Перед моим отъездом в Москву дед вспомнил, - я успел забыть,- о моем и своём долге перед водителем Неверовым, списавшим и отдавшим мне четыре баллона резины со своего служебного автомобиля.
- Парня надо поблагодарить, а не просто откупиться от него. Сегодня будем резать свинью. Заберёшь её всю в Москву: поделишься мясом и салом с моей дочерью Марусей, а половину отдашь милиционеру – водителю.
Я запротестовал: на дворе лето, плюс двадцать пять, как я довезу в Москву сто килограмм свинины? Что я скажу таможенникам на границе? Мама приняла мою сторону, но дед рассудил по - крестьянски.
- Довезешь. Что скажешь на таможне? Не мне тебя учить. Ты милиционер, соврешь, скажешь, везу на свадьбу. Фёдоровна, у нас крупной, каменной соли много?
- Есть немного- на засолку огурцов. Зачем тебе?
- Мне она ни к чему, а для свинины надо много. Как наши пращуры поступали с мясом? Засыпали его крупной солью и перевозили за двести километров, до Киева. Я поехал в магазин, думаю, соль, пока ещё, не дефицит. Ты, Семён, иди к соседу Анатолию, проси, чтобы помог нам управиться со свиньёй.
К вечеру семипудовая свинья была разделана на куски, обильно пересыпанные крупной солью и завёрнутые в чистые простыни. Дед заставил маму достать из шкафа и порезать на куски две новые, с магазина, простыни.
- Не обеднеешь, Фёдоровна, я тебе накуплю их много, на две наши пенсии. Конфетти, наши денежные знаки, надо куда-то девать.
Утром я уехал: мама с дедом проводили меня на лошадях к железнодорожной станции и помогли забросить в тамбур поезда шесть увесистых сумок со свининой, домашней колбасою и кишкой-кровянкой, фаршированной гречкой и свиной кровью. Хохлы, говорят мои друзья в Москве, умеют делать колбасу: из г… сделают конфету - пальчики оближешь!
В Москве, на перроне Киевского вокзала меня встречала Маруся. Дед сообщил ей о моём приезде. Мы поцеловались с ней, как брат и сестра. Я рассказываю, вкратце, о мме и её отце.
- Как отец, много пьёт?
- Маруся, он совсем не пьёт, здоровье бережёт. Он, ты знаешь, после операции, ему пить нельзя, врачи запретили.
- Врёшь, Семён. Сестра Галя говорила мне по телефону, что отец пьёт, а твоей маме это не нравиться.
- Когда ты с Галей общалась по телефону?
- Месяца два назад.
- Соврал немного, прости. Он недавно бросил, полмесяца назад, сказав мне и маме: завязываю, хочу пожить подольше. Честное слово, Маруся, я не обманываю, - говорю старшей дочери крестьянина перед расставанием и расплачиваюсь с носильщиком, загружая сумки с мясом в такси.
- Спасибо, Семён, за мясо, сало, колбасу. Боже, как я люблю кровянку! - благодарит Маруся, прощаясь со мною. – Я поеду к ним на следующий год, летом.
- Хорошо, Маруся, поезжай и, обязательно, летом. Я со своей собираюсь поехать в Ленинград, то бишь, Санкт-Петербург. Одноклассник Андрей несколько лет подряд приглашает приехать к нему в гости.
Мы расстаёмся, обещая друг другу дружить семьями и чаще видеться. На следующий год мы с женою и дочерьми-подростками побывали в северной столице, посетили Эрмитаж, Царское Село, Петергоф, Павловск и другие достопримечательности города и Ленинградской области. Маруся побывала в деревне, привезла мне свежую свинину, засолённую крупной солью. Я встречал её на вокзале.
- Семён, я так рада, что познакомилась с твоей мамой. Какая она добрая! Как им хорошо вместе! На следующий год поеду опять в деревню, мне так нравится ваше село, соседи.
- А мы решили съездить в Одессу. Я купил подержанную «шестёрку», поедем через Киев, может быть, заедем на пару дней к маме и отцу, - отвечаю сводной сестре перед расставанием.
На следующий год, по пути из Одессы домой, в Москву, мы навестили маму и деда. В это время у них гостевала Маруся с сыном Дмитрием, брат Николай с женою, сыном и дочерью. Наше общее, семейное счастье было непередаваемым, беспредельным. Вместо двух, запланированных женою, дней, мы гостевали на моей малой родине четыре дня. Кроме рыбалки, мне не пришлось делать никаких дел. У деда Андрея всё было сделано заблаговременно: заготовлено впрок и сено, и дрова, и уголь - на два-три года вперёд. Дед совсем не пил, но, после нашего отъезда, мы с ним больше не виделись. Он прожил с мамой ещё пару лет.
Мама позвонила мне в Москву и сообщила, что дед сильно болен. Три месяца назад, у него врачи обнаружили рак прямой кишки. В Житомир, на операцию, дед ехать отказался. « Что я там не видел? Прошлый раз лежал в больнице, и там не было ни лекарств, ни бинтов. Опять Галю с Марусей напрягать? У них семьи, им деньги самим нужны. Дай, мне, Фёдоровна спокойно помереть дома, вызови детей».
-Так он мне сказал вчера, - говорила мама по телефону и плакала. - С той поры, как у него обнаружили рак, дед пил каждый день. Я не ругалась на него, терпела. Он выпьет и ему становиться легче. А сейчас он не может ни пить, ни есть. На прошлой неделе продал кони. Ты бы видел, сынку, как он плакал, прощаясь со своими гнедыми. Самому осталось жить считанные дни, а он плачет по коням. Возьми, говорит, Галина Фёдоровна, деньги на мои похороны, и не занимай ни у кого». Я почувствовал, как мои глаза стали влажными.
- Если можешь, возьми, сыну, отпуск и приезжай. Позвони и расскажи Марусе. Всё, пока, жду.
Мама положила трубку, а я свою держу в руке, пока не постучали в почтовую кабину.
- Эй, дядя, уснул, что ли? – спрашивает четырнадцатилетний подросток.
Придя домой, созваниваюсь с Марусей. Она знает о случившейся с отцом беде. Ей рассказала Галя, побывавшая в селе.
- Буду оформлять отпуск, поеду к нему, попрощаюсь, - сквозь слёзы отвечает Мария, дочь крестьянина – самородка Андрея Павловича, прожившего с моей мамой - ни много, ни мало - четырнадцать лет.
С большими трудностями, мне удалось получить резолюцию на кратковременный, десятидневный отпуск у своего начальника.
- Кто он тебе такой? Отчим? Я понимаю, если бы он тебя растил, воспитывал, вместо отца, с детских лет. Он тебе никто, - говорит полковник Добрый, земляк, родом из Винницкой области, визируя мой рапорт. Я сдерживаю себя, молча выхожу из кабинета и еду на Киевский вокзал за билетом.
Деда Андрея мы похоронили на кладбище в его селе Красносёлке, рядом с женою. Старшая дочь Галя, младшая Маруся и моя мама плакали. Горевали по деду два зятя, шестеро внуков, многочисленные знакомые, сельчане двух сёл. Мне почему-то не плакалось, куда-то подевались в этот скорбный час слёзы. Набираю горсть земли, бросаю в могилу и негромко произношу: « Царствие небесное и земля пусть будет тебе пухом, крестьянин Андрей Павлович». Про себя шепчу: « Спасибо тебе за то, что ты был все эти годы с мамой. Не люди, а Господь тебе судья».
11.02.2013. Москва