Кот

Актёр провинциального драматического театра Валентин Сергеевич Ивлянов играл князя Гаврилу в «Дядюшкином сне». Спектакль, поставленный приглашённым режиссёром, любившим вспоминать, как студентом ему повезло бывать в БДТ на прогонах Товстоноговского «Идиота», шёл в третий раз. И вот уже в третий раз Валентин Сергеевич смотрел на сильно пустевший после антракта зал. Было очевидно, что спектакль затянут и для зрителя скучен. Его беспокоил мужчина, сидевший во втором ряду: он поминутно снимал очки, тёр переносицу, и то откидывал голову на спинку кресла, то склонялся к самым коленям; казалось, ещё немного, и он не выдержит, вскочит и, рубанув руками воздух, крикнет: «Ну всё! Хватит! Хватит!» – и, задевая за ноги сидящих в ряду зрителей, выбежит из зала. Но он не встал и не крикнул.
Спектакль заканчивался. «Боже ты мой! Я вот только… я вот только, немного забыл, зачем я сюда приехал, но я сейчас вспомню. Уведи ты меня, братец, куда-нибудь, а то меня растерзают»,– произнёс заключительную фразу Валентин Сергеевич, и сегодня, в отличие от первых двух спектаклей, слеза не заблестела на ресницах…

Валентин Сергеевич возвращался домой на такси.
– Притормозите на пяти углах, – попросил водителя. Водитель остановил машину. Валентин Сергеевич, сидевший на заднем сиденье, открыл дверь, в автомобиль села девушка, и чмокнув его в щёку, спросила:
– Ну, скажи, скажи, как?
Валентин Сергеевич махнул рукой:
– Так,– он взял её руку в ладони. – Замёрзла, Оленька?

Отворив железную калитку, Валентин Сергеевич пропустил Олю, прошёл сам и запер калитку на ключ. Жил он в частном доме, построенном ещё его отцом. Адрес дома звучал знаменито – Пушкинская, 10. Последние двадцать лет это было предметом шуток его друзей, да и самого Валентина Сергеевича. Лет пять назад он, несмотря на всю нелюбовь к нонконформистам, будучи в Петербурге, всё же пришёл на Пушкинскую, 10, и долго бродил по знаменитым этажам.

Пока Оля готовила ужин, Валентин Сергеевич прошёл в душ. Стоя в горячих струях воды перед большим зеркалом, он в очередной раз обругал себя. Ему было только пятьдесят шесть лет, но он давно обрюзг, и отражение в зеркале лишённого мышц тела раздражало его. Пять месяцев назад, в самом начале лета, когда Оля стала его любовницей, Валентин Сергеевич смастерил во дворе турник, и первые три дня выходил во двор, повисал на перекладине, но ни одного раза подтянуться так и не смог.
После душа Валентин Сергеевич вытерся огромного размера махровым полотенцем, расчесал густые, тёмные, коротко стриженные и практически лишённые седины волосы, надел джинсы, домашнюю рубашку и сразу почувствовал себя уверенно.

Как только он вошёл в кухню, в форточку с улицы запрыгнул кот – Швондер; замяукал, спрыгнул на пол и, мурлыча, потёрся о ноги Валентина Сергеевича, тот, как было заведено, потрепал кота по холке:
– Ну, здравствуй, здравствуй, Швонька.
– Как он тебя любит, – улыбнулась Оля.

Жена ушла от Валентина Сергеевича два года назад, и переехала к сыну, уже несколько лет в жившему в Германии. А десять месяцев назад, в день его рождения, всё та же Оля, тогда ещё только его студентка с курса актёрского мастерства, подарила ему чёрного с белыми пятнами котёнка. Валентин Сергеевич рассердился, кошек он терпеть не мог, но виду не подал, боясь обидеть Олю.
Не из любви к Булгакову, а всё из той же нелюбви к кошкам он назвал котёнка Швондером. Котёнок грыз обувь, царапал мебель, гадил на ковёр, и Валентин Сергеевич бил его за это старой кожаной перчаткой по носу, говоря: «Что же ты за сволочь такая, Швондер? Ну ты мерзавец, ну мерзавец…»
Месяца два Валентин Сергеевич мучился, и, выпуская котёнка гулять во двор, надеялся, что тот уйдёт, заблудится, не вернётся.
Как-то, услышав рычание и лай собаки, Валентин Сергеевич подошёл к окну и увидел своего трёхмесячного Швондера стоящего за оградой, посреди дороги: спина выгнута, шерсть дыбом. Лохматый пес, припадая на задние лапы, наскакивал на котёнка, заливаясь лаем. Швондер стоял, не шевелясь. Когда морда собаки оказалась совсем близко, котёнок ловко цапнул пса лапой. Пёс отскочил в сторону и перестал лаять. Сделав шаг в сторону котёнка, зарычал, развернулся и убежал. Швондер выпрямил спину, сел на снег и полизал себе брюхо. «Да… мужчина»,– с уважением сказал Валентин Сергеевич. В тот же день Швондер отгрыз штекер аудиоколонки, на что Валентин Сергеевич, взяв котёнка на руки, сказал, впервые назвав его Швонькой: «Швонька, а ты – характер». Старую кожаную перчатку Валентин Сереевич выкинул.
С тех пор он стал относиться к коту с уважением, а Швонька, видимо, почувствовав это, перестал гадить на ковёр.
В конце мая Валентину Сергеевичу нужно было уехать на две недели. Он пожаловался Оле, что ему не хочется оставлять Швондера у друзей в чужом для кота доме, и Оля тут же предложила присмотреть за Швонькой. Валентин Сергеевич предложение принял, оставил Оле ключи от дома, и уехал.
По вечерам он звонил Оле, и их разговоры, большей частью были о Швоньке.
Валентин Сергеевич вернулся, Оля сдала ему Швондера с рук на руки. Но уже на следующий день, сидя за компьютером, рассматривая фотографии гастрольного спектакля, Валентин Сергеевич вдруг понял, что очень хочет, (что это, двухнедельная привычка?), позвонить Оле. Он стал ходить по комнате, придумывая повод, и тут Оля позвонила сама.

За последующие пять месяцев Валентин Сергеевич сильно привязался и к коту, и к Оле. К кому больше – он и сам не знал. Оля была для него чем-то вроде свежего ветерка, иногда врывающегося в его холостяцкий дом. Когда Оля спрашивала, любит ли он её, он отвечал утвердительно, но если она проводила в его доме дольше одного дня, он внутренне начинал раздражаться, нервничал и успокаивался, только когда она уходила. Проходило два-три дня, и ему снова хотелось её видеть. Но всё же чаще ему хотелось уединения.
А Швондер властвовал над ним уже целиком. И даже в самом угрюмом настроении, Валентин Сергеевич, увидев усатую морду Швоньки, не мог сдержать улыбки: «Ах, ты моя, сволочуга»,– с необыкновенной нежностью говорил он, и как всегда, трепал кота по холке. В ответ на трёпку по холке, кот по обыкновению старался царапнуть по руке лапой.
Но бывало, что Швонька, нежностей не любивший, редко позволявший себя погладить, увидев Валентина Сергеевича лежащим на диване, прыгал к нему на грудь, укладывался удобно, мордой упираясь Валентину Сергеевичу в подбородок, и начинал громко мурлыкать. И тогда с ним можно было делать всё что угодно: мять, чесать, гладить – Швондер всё терпел.

– Так что спектакль? Ты так ничего и не сказал. – Оля поставила тарелку перед Валентином Сергеевичем, и села за стол напротив него.
– Всё то же, зритель скучает.
Швондер, когда Оля и Валентин Сергеевич садились за стол, прыгал на свободный стул и, положив передние лапы на край стола, внимательно следил глазами то за Олей, то за Валентином Сергеевичем. Кот ревновал Валентина Сергеевича к Оле, и когда та появлялась в доме, вёл себя непредсказуемо. В прошлый раз, когда Оля, уходя надела сапоги, то почувствовала, что один сапог мокрый. Валентин Сергеевич расстроено сказал коту: «Ну послушай, Швонька, нельзя же так, мне за тебя стыдно».

Они лежали под тонким одеялом из овечьей шерсти. Оля рассказывала свои впечатления от вчера открывшейся художественной выставки. Валентин Сергеевич, слушая Олю, любовался ею и гладил по плечу. Кот чем-то загремел на кухне.
– Интересно, что он в этот раз натворит? – спросила Оля.
– Сейчас посмотрим, – улыбаясь, сказал Валентин Сергеевич.
Швонька в это время вошёл в комнату, запрыгнул на диван и улёгся у них в ногах.
Валентин Сергеевич встал, сунул ноги в тапочки и прошёл на кухню. Швондер, колбасу за еду не признававший, стащил упаковку «охотничьих» со стола на пол, распотрошил её, и каждую колбаску основательно погрыз.
Валентин Сергеевич вернулся в комнату:
– Швонька! А ты подлец! – смеясь, сказал он.– Зачем же ты колбасу погрыз, негодяй?
– Швоня, ну почему ты такой ревнивец? – Оля протянула руку, чтобы погладить кота, но Швондер цапнул её лапой, и спрыгнул с дивана.

Утром Валентин Сергеевич, проводив Олю, привычно для субботы решил никакими делами не заниматься, а провести время за чтением. На улице было сумрачно. Он подошёл к окну. Тёмная, низкая туча накрыла город. Сильный ветер раскачивал яблони под окном, срывая с них последние листья. А потом хлынул ливень.
– Нехарактерно для ноября, – сказал Валентин Сергеевич, отходя от окна.– Так, а где Швонька?
Обычно Швондер с первыми каплями дождя удирал с улицы домой. Валентин Сергеевич прошёл на кухню, форточка была открыта.
– Швонька! Швонька! – крикнул он в форточку. Потом долго стоял у окна, смотря на проезжающие вдоль домов автомобили. Разбивающиеся о раму капли летели брызгами в форточку, попадая в лицо, но это было даже приятно и почему-то напоминало лето. Дождь кончился.
Валентин Сергеевич вышел на улицу:
– Швонька! Швондер! – Кота нигде не было видно. Он подошёл к ограде. Вдалеке, на дороге, что-то чёрное, похожее на мокрую зимнюю шапку лежало в луже. Неприятно заныло в груди. Ключ от калитки был в доме, но Валентин Сергеевич не вернулся в дом за ключом, а неловко полез через ограду. Идя к луже, он видел, как с каждым шагом предмет, напомнивший шапку, принимает очертания лежащего кота. Он подошёл к луже, присел на корточки; Швонька лежал вытянувшись, казалось без повреждений, и только из раскрытой пасти на асфальт вытекло немного крови.
– Швондер, – Валентин Сергеевич провёл рукой по мокрой шерсти кота, взял его на руки, – Швондер, как же так, а?
Валентин Сергеевич пошёл к дому, неся на руках мёртвое, ещё тёплое тело.
Он сидел на ступеньках крыльца и, держа кота на коленях, смотрел вдаль, туда, где сквозь тёмные после дождя ветви деревьев видны были купола Знаменского собора.
Потом перевёл взгляд на кота и покачал головой:
– Швонька, Швонька, ну как же так, а? Как же так… А?
Почему-то вспомнил, как вчера не смог выжать слезу во время заключительной фразы спектакля, и неожиданно для себя вдруг всхлипнул. И ещё не веря, что будет плакать, несколько секунд сдерживался, а потом слёзы потекли, как бывало текли в детстве, от сильной обиды.
Когда-то ещё в самом начале актёрской карьеры, Валентин Сергеевич, чтобы вызвать слёзы, вспоминал именно детские обиды; правда впечатления от воспоминаний притуплялись, тогда память предлагала новые. Теперь, через много лет, он уже не смог бы сказать, действительно ли в детстве ему так часто приходилось плакать, или это память придумала слёзы.
Но сейчас, сидя на ступеньках своего дома, держа в руках мёртвое тело кота, Валентин Сергеевич плакал по-настоящему.

А вечером он вспомнил, нет – заставил себя вспомнить, казалось, давно и навсегда им забытое. Воспоминания эти были настолько ему неприятны, что он, ходя по комнате, без конца повторял одну и ту же фразу: «Сволочь, ну я и сволочь…»
Тогда же он понял, что именно так всё и должно было случиться со Швондером. Ну, не могло быть иначе.

Утром Валентин Сергеевич пошёл на рынок. Подойдя к рядам, где продавали собак и кошек, стал искать глазами котёнка, обязательно серого, полосатого. В большом проволочном вольере, где возились, десятка два котят, сразу увидел заморыша, именно серого в полоску, с тоненьким, похожим на крысиный хвостом. Котёнок смотрел на него из угла вольера голубыми глазёнками.
– На вас смотрит, – сказала ему тётка. – Глядите, как уставился.
Валентин Сергеевич взял котёнка на руки. Заглянул под хвост.
– Всё правильно – парень. Сколько ж такое сокровище? – спросил он.
– Да сколько дадите.
Валентин Сергеевич достал деньги, развернул разного достоинства бумажки веером:
– Выбирайте.
Тётка взяла сотенную.
– За такое, как вы сказали сокровище, и этого много.

Валентин Сергеевич возвращался домой, неся котёнка под полой пальто.
Дома он возился с ним весь день, стараясь не вспоминать о Швондере; но не вспоминать не получалось, и слёзы то и дело наворачивались на глаза. Когда на улице стемнело, Валентин Сергеевич лёг на диван, поставил ноутбук на живот, и в электронном дневнике, который вёл уже не первый год, сделал короткую запись.
«28 ноября 2011 г. То, что я должен был понимать и чувствовать пятьдесят лет назад, я почувствовал и понял только теперь».

Уснул он в одежде, с ноутбуком на животе, и какое-то время спал крепко, без сновидений. А когда открыл глаза, то увидел котёнка сидящим на клавиатуре:
– Как настроение, мелочь? – он провёл указательным пальцем котёнку между ушами.– Ты такой же серый в полоску, как и Барсик. Хочешь быть Барсиком, мелочь?

Валька до школы жил в деревне. Тогда ему было года три-четыре, не больше, и что случилось с Барсиком, он не помнил, кот то ли заболел, то ли состарился. Но в доме появился котёнок Васька, белый с серыми пятнами. И Валькин крёстный, Михаил Александрович, всегда тихий, добрый, с детьми ласковый, взял мешок из толстого прозрачного полиэтилена, посадил в него Барсика и, положив мешок на чурбан для колки дров, хладнокровно забил кота молотком.
Валентин Сергеевич хорошо помнил, как кот метался в мешке, окрасившемся с первыми ударами молотка в красный цвет, но не смог вспомнить, что чувствовал когда смотрел, как убивают кота. Но вспомнил, что чувствовал позже, когда сам убивал кошек.
Последнюю кошку он убил, когда ему было лет десять. Кошка была чёрной с белыми пятнами. Гуляя рядом со стройкой, он увидел её сидящей на бетонных плитах; взял на руки, подошёл к котловану, заполненному водой, и кинул в воду. Кошка поплыла к берегу, туда, где стоял он, хотя расстояние до другого берега было таким же. Кошка отряхнулась, подошла к нему и потёрлась об ноги. Валька взял её и снова кинул в воду. И она опять подплыла к нему. Он кинул её в третий раз, и в четвёртый, и в пятый, но кошка снова и снова плыла к тому месту, где стоял Валька. Когда она выбиралась на глинистый берег, и мокрая, тощая, жалась к его ногам, Вальке было жаль её, но в тоже время он её ненавидел. Да, кажется, и себя. Он видел, как она устала, и понимал, что если кинет кошку в воду ещё раз, – она не выплывет. Он кинул. И когда кошка, не в силах больше плыть, исчезла под водой – заплакал.
Хотя… хотя, быть может, это память придумала слёзы?
На этот вопрос Валентин Сергеевич точно не мог ответить.