Аня

Как высоко! И как заманчиво: один шаг, один маленький, неторопливый шаг и - полет!...

Оторваться, в полет уйти,
Эй, вы видите? Я лечу!
Над землей, над домами мои пути –
Может, к плачу – или к палачу?...

Жаль только – не будет долгого полета: всего пять этажей – и, как это ни банально звучит, квадратик асфальта. А как хотелось бы – как во сне – раскинуть руки и лететь, лететь, огибая столбы и провода, лететь вперед, к рассвету, подальше отсюда, от этого города, от этих проблем!...

- Мама, можно я в садик надену это платьице? Оно мне так нравится!
- Нет, милая, оно очень светлое – запачкаешь. Вот, надевай юбочку и кофточку.
- Маааа, ну они же темные-темные, как старушечьи!
- Не говори ерунды! Зато не пачкаются!

Какой красивый город! Многие ругают современную моду подсвечивать каждое мало-мальски привлекательное здание – а мне очень нравится. Особенно когда туман: город выглядит совершенно мистическим. Не мрачным, как ранее, в пору моего детства, а именно мистическим. Волшебным. Хочется бродить по улицам и читать ему стихи. Вот только опасное это занятие: бродить по ночным улицам в одиночку.

- Мамочка, я хочу в кружок, где со зверюшками занимаются.
- Анечка, юннатский кружок очень далеко от дома. А кто тебя возить будет?
- Можно бабулю попросить…
- Бабуле тяжело будет. Давай лучше пойдешь вышивать. Или шить. Эти кружки совсем рядом с домом. Ты туда сама ходить сможешь.
- Я не хочу шить… Я зверюшек люблю! Ты же мне не даешь собаку завести, а в кружке – там и собаки, и мышки, и ежики, и птички, и хомячки, и… ой, кого там только нету!
- Аня, ну подумай, за ними там ухаживать надо. Какашки убирать.
- Я знаю, я читала. Ну и что? Звери на горшок ходить не умеют, у них везде – туалет.
- Нет, Аня, очень далеко.
- Мам, ну тогда в театральный кружок: он рядом с метро, там как раз девочек моего возраста набирают.
- Никакого театра, Аня! Либо в швейный – либо никуда.
- Я сама запишусь. Вот.
- Ну, хорошо. Только не в юннатский, а в агрономический, он ближе.
- В какой?
- Агрономический. Ну, это цветы выращивать будете.

Я всегда была слегка в тени: нелюдимая, я не умела выразить мысль, потому отчаянно смущалась и старалась молчать. Самым ужасным испытанием был ответ у доски, где надо было четко и внятно доказывать теоремы или читать стихи. Сколько бы не репетировала я дома перед зеркалом – стоило двадцати восьми парам глаз на меня уставиться, и коленки начинали дрожать, пропадал голос, а на глаза наворачивались слезы. После урока, конечно же, "отзывчивые" одноклассники надо мной смеялись, я убегала, пряталась в укромных уголках, ревела – тихо, чтобы не заметили и не засмеяли еще больше. Ирка иногда за меня вступалась, но чаще делала вид, что ничего не слышит. Это было правильно: Ирке незачем портить отношения с друзьями из-за дурнушки и неудачницы. Но это было обидно, и мы ссорились, не разговаривая иногда по несколько дней. На примирение я всегда шла первой: мне не хватало Иркиного ленивого голоска, ее ехидных замечаний, совместных прогулок с Манфредом после школы, когда Ирка милостиво разрешала мне взять поводок. А еще со мной никто, кроме Ирки, не хотел дружить: я не умела увлечь сверстников даже тогда, когда узнавала какие-то потрясающие новости. Всегда оказывалось, что я не вовремя, сейчас не до меня, да и новость-то, по сути, уже вовсе не нова: Ирка успела всем рассказать первой. И я бежала в мир фантазии: сначала просто придумывала сценки, потом стала их записывать. "Интересненько", - сказала Ирка, и через пару дней принесла в школу тетрадь с началом детективной повести – конечно, же, написанной более гладко и захватывающе, чем у меня… Ирке пророчили большое будущее: институт, аспирантура, научная деятельность. И когда в десятом классе она вдруг исчезла из школы с самого начала второй четверти и перестала отвечать на телефонные звонки, все были поражены. Меня, учившуюся в это время в техникуме, подстерегали во дворе бывшие одноклассники и устраивали "допрос с пристрастием", я отмалчивалась, огрызалась, ругалась, объясняла, что ничего не знаю – не верили. Потом все разрешилось, совершенно случайно: кто-то из девочек встретил Ирку в женской консультации. Размер живота уже был таким, что все вопросы отпали сами. "Эх ты, - сказали мне девчонки во дворе. – Ты же все знала, небось. И молчала!". Я не ответила: никто бы не поверил, что чужая тайна для меня важнее собственного спокойствия.

- Аня, ты что, в школу собралась в новой куртке?!
- Да, мама. А что?
- Она же совсем новая! Вдруг украдут? Надень пальто!
- Но, мама, оно же страшное!
- И ничего не страшное! Бабушка его пять лет носила и не жаловалась.
- Так то бабушка…
- А я его тебе переделала!
- Ну да, переделала, ага… Поменяла песца на какой-то рыбий мех…
- Так, надевай это пальто и не спорь со мной! К тому же, это не рыбий мех, как ты выражаешься, это котик. А зачем тебе дедушкина ушанка?
- В комплект к бабушкиному пальто!

Наша школа не была элитной. Самая обычная "восьмилетка" с самыми обычными детьми и заурядными учителями. Я не знаю, кто убедил мою маму в том, что из раздевалки воруют вещи. Да, их могли уронить и повозить по полу – обычно не со зла, а просто в процессе игры так получилось. Воровали же – крайне редко. Однако, мама была уверена в том, что если оставить в гардеробе хорошее пальто – я вернусь со школы в чьей-нибудь старой, потрепанной куртке. Потому "для школы" были отдельные наряды: послужившие уже кому-нибудь несколько лет, перешитые, перелицованные. Ей было невдомек, что этот бесконечный секонд-хэнд нисколько не улучшает мой рейтинг среди одноклассников. Так же, как идиотские вязаные шапочки: кругленьким куполочком они облегали мое овальное и крупное лицо, отчего я становилась похожа на Шалтай-Болтая. Так же, как и хроническое отсутствие десяти копеек на булочку: вместо денег мне выдавались два бутерброда, аккуратно скармливаемые мною птичкам.
А уж это "замечательное" бабушкино пальто вызвало среди девчонок настоящий фурор. Повторюсь: бабушкино. Оно и покроя было соответствующего – на бабушку. И если на ней, низкорослой и кругленькой, это смотрелось нормально, то я в нем была похожа на отмытого беспризорника: темно-фиолетовая ткань "в рубчик", рукава – коротковаты, длина – до середины колена (что при моих ногах просто противопоказано!), а симпатичный песцовый воротник, который хоть как-то скрадывал убожество силуэта, был безжалостно снят и убран в шкаф "до лучших времен". Вместо него на воротнике воцарилась черненькая мохнатая тряпочка со скругленными углами: морской котик. Темно-фиолетовый с черным… Тогда еще не знали слова БОМЖ, но ехидные замечания, кидаемые мне в спину, были, наверное, примерно о том же. Во всяком случае, вспоминаются они как единый возглас: "Бомжара!". И это – при том, что дома, на вешалке в стенном шкафу, висела отличная ярко-красная куртка…

- Мам, наш класс едет в Ригу. Ты меня отпустишь?
- Сколько это стоит?
- Там в дневнике все записано…
- Вообще-то, у нас денег нет…
- Мам, но я же без троек училась!
- Ладно. Хоть мне это и не нравится.
- Мам, а чтобы ехать, нужна сумка. Давай купим "банан", я знаю, где можно всего за пятерку купить! Правда! Настоящую.
- Нет, Аня, еще и сумку – это слишком.
- Но мама, а с чем же ехать?
- Я тебе сошью. Видишь, очень неплохая зеленая подкладка, украсить ее цветной тесемкой – и будет не хуже покупной.

Какие разные крыши! Темные и светлые, чешуйчатые, как змеиный хвост, и гладкие, блестящие, словно спокойное озеро. Это совсем другой город – Город Крыш. И когда поднимаешься сюда, попадаешь в другой мир. Параллельный мир. Здесь все совсем иначе, совсем не так, как там, внизу. Здесь нет надоевшего телевизора, постоянных разговоров о ценах на продукты, на транспорт, на сапоги и пальто, нет этих бесконечных сериалов и рекламы: здесь есть небо. Огромное, всегда разное – оно свободно. И оно – прекрасно. А еще здесь есть кошки и голуби. Когда-нибудь, в следующей жизни, я стану кошкой. Ласковой домашней кошкой, которая, не смотря на свою ласковость и домашность, будет уходить гулять по крышам. А потом я буду возвращаться к любимой хозяйке, сворачиваться пушистым клубочком на ее коленях и петь ей песни: о мире, о любви, о свободе… Свобода… Именно ее и нет. Мы вольны в своих передвижениях, нас не запирают стены и прочные засовы, как в тюрьме, и даже "железный занавес" упал давно – с шумом и грохотом. Но свободы – нет. С самого раннего детства ты постоянно кому-то что-то должен: сказать "Баба", пописать в горшочек, съесть кашку, надеть шапочку, сделать уроки, закончить школу и поступить в институт, жениться, родить ребенка – и завести тот же конвейер, но уже в качестве стороны требующей. При этом ты все еще остаешься должен: вырастить, воспитать, работать, чтобы жить "не хуже других" и иметь возможность давать денег на выращивание ребенка. Ты должен любить родителей – только за то, что они произвели тебя на свет. Ты должен любить своих детей – за то, что они "твоя плоть и кровь". Ты должен вести себя "в рамках приличия", установленных не тобой. Ты должен жить по законам общества, так часто идущим в разрез с твоими понятиями о совести и чести. И когда, устав от этого бесконечного "должен", ты начинаешь бунтовать, окружающие сначала снисходительно машут рукой: "Ах, это просто переходный возраст. Перебесится, пройдет, все будет нормально". А если ты упорствуешь, то на тебе ставят клеймо: сумасшедший или преступник. И они не понимают, как страшна их "нормальность"! Как это страшно, когда все – одинаковые. Одинаково одеты, одинаково причесаны, одинаково пахнут, читают одинаковые книги и думают одинаково.

- Мам, скоро Новый Год.
- Я помню.
- А что ты мне подаришь?
- Ну, Аня, ты же понимаешь, что…
- Денег нет, так? А знаешь, что я хочу?
- Что?
- Игру "За рулем". Ирке такую подарили на день рожденья. Знаешь, какая интересная!
- Аня, она же стоит десять рублей! Я не могу такие дорогие подарки покупать! И потом, тебе сапоги нужны. Я и собиралась тебе сапоги подарить.
- Мам, ну какой же это подарок? Сапоги и так пришлось бы купить. А дарить надо не то, что нужно, а то, что человек хочет!
- Больно умная нашлась! Вот будешь сама зарабатывать – и дари кому угодно что угодно, а пока я зарабатываю, я буду решать.

У Ирки было все: у нее был папа, часто встречающий ее со школы, у нее были нарядные платья – покупные, а не сшитые мамой по ночам! – ее любили учителя за прекрасную память и стремление любую, самую незначительную, работу выполнить "на отлично". А еще с ней стремились дружить все одноклассники: с ней было интересно. Дома у Иркиных родителей часто собирались гости, рассказывали о дальних поездках, показывали фотографии других городов, пели под гитару щемящие, иногда немного неприличные песни, читали стихи. А потом Ирка, которую взрослые никогда не гнали со своих кухонных посиделок, на переменке (в туалете или за вешалками в раздевалке) выводила тоненьким голоском, прикрыв глаза: "Далеко в проливе Сан-Франциско" или "Ах, васильки, васильки…", - или рассказывала захватывающие истории об охотниках и путешественниках. А еще у нее была собака. Небольшой фокстерьер с громким именем Манфред, игривый и ласковый. А я только, как Малыш, мечтала о щеночке – но ко мне даже Карлсон не прилетал…

- Аня, ты почему не спишь?
- Читаю.
- Сейчас же в постель!
- Но ты же все равно кино смотришь!
- И что с того? Времени уже скоро одиннадцать, тебе завтра в школу! Ложись и без разговоров!
- Мам, ну я же все равно не смогу заснуть. Там же все время грохочет что-то, взрывается. Если ты хочешь, чтобы я рано ложилась, давай его в твою комнату перенесем, а? Или я там спать буду.
- Нет, Аня. Там его ставить некуда. А спать в проходной комнате я не буду! Хватит, жила уже в одной комнате…
- С мамой, папой и братом. Я это сто раз слышала.
- Все, прекращай разговоры! Спать быстро!!!

Я очень хорошо помню, как я потеряла доверие к матери. Мне было тогда лет четырнадцать – и я впервые влюбилась. Да, мальчик был недостоин, не интересен, даже не красив – но это была первая любовь! Чистая, без всяких сексуальных мыслей (Господи, какой секс?! Поцелуй – и то был подвигом и казался ужасным развратом!), но при этом сильная настолько, что ни о чем другом я и думать не могла. Я рисовала первую букву его имени на всех бумажках. Я раскладывала пасьянсы, загадывая: сойдется – он позвонит сейчас. Я гордо говорила подружкам, показывая его фото: "Это - Мой Парень!" Я засыпала, вспоминая его глаза, его губы – первые поцеловавшие меня по-настоящему, "по-взрослому" губы, - шепча его имя и надеясь увидеть его во сне. В моем мире существовал только он – Самый Замечательный Мальчик На Свете. И я – святая наивность! – рассказала о нем матери. Глупо, конечно, это было, но я привыкла к тому, что от мамы секретов нет и быть не может. Я тогда еще не знала, что моя мать – из тех родителей, которые любят в своем отпрыске себя самое. Не индивидуальность ребенка, не его оригинальность, не его Личность – а повтор себя. И когда ребенок начинает мыслить по-своему – мир в доме пропадает.
Так вот, я рассказала маме, как самому близкому мне человеку, что есть такой Замечательный Мальчик. Я читала в книгах и мне рассказывали девчонки, что мамы при таких откровениях ведут себя по-разному: кто-то предлагает пригласить мальчика в гости, кто-то пытается разузнать все о его семье, кто-то читает лекцию о правильном поведении девушки до свадьбы, - моя же мама подняла меня на смех. Прошло уже больше двадцати лет, а я до сих пор помню ее остроты в мой адрес, ее веселье по поводу моего такого огромного чувства – и свои слезы. Я плакала всю ночь. "Что случилось?" – спросил меня мой друг, мой Мальчик на следующий день, увидев мои покрасневшие глаза. А я не могла ему рассказать – ведь еще вчера я говорила, какая у меня замечательная мама…

- Аня, ты опять со своими пасьянсами! Занялась бы делом!
- Я занята.
- Ерундой ты занята! Возьми вон лучше, убери свой свинарник!
- Это не свинарник. Это – творческий беспорядок.
- Это свинарник! Разбери сейчас же!
- Потом. И не кричи на меня. Что ты все время кричишь?

Как часто мы обижаем людей – не замечая этого. Не понимая, что являющееся для тебя самым обычным делом – для твоего друга может оказаться болезненным ударом. А когда теряем друга – чувствуем обиженным себя, любимого. А остановись ты вовремя, не скажи сомнительной шутки, не сделай сомнительного жеста, откликнись вовремя на просьбу о помощи – и размолвки можно было бы избежать… Вот только понимание этого приходит тогда, когда уже поздно.

- Пошли в магазин, тортик купим. У нас сегодня получка была.
- Мам, а наши опять собрались ехать на каникулы. В Одессу.
- Аня, денег нет.
- Но у меня же скоро день рождения!
- Хорошо, ты можешь взять деньги, которые мы откладывали на магнитофон.
- А как же магнитофон?..
- Ну, выбирай: или магнитофон, или Одесса!

С раннего детства я, как и многие дети, по вечерам придумывала свои "истории". Конечно же, чаще всего это были выдуманные миры, выдуманные персонажи (например, мельком замеченная красавица в метро и ее пожилой спутник становились гангстерами, руководителями террористической организации или просто разбойниками – а я и мои верные спутники героически против них боролись). Иногда я заново переживала какое-либо событие прошедшего дня, переигрывала его в воображении то так, то этак: что было бы, если бы я Таньке сказала "нет" вместо "да", если бы я на насмешку Сережки гордо промолчала, если бы я у доски не растерялась… бесконечное "если бы. А еще – очень редко, только в ожидании Особенных Событий – я представляла себе будущее. Например, как весело будет на праздновании моего Дня Рождения, как много соберется гостей, какие замечательные они принесут подарки, как мы будем играть в самые разные игры, петь веселые песенки, танцевать… Или как я – единственная из всего класса – напишу контрольную "на отлично", и меня пошлют на разные олимпиады, которые я непременно выиграю, и мне, как победителю, торжественно вручат путевку в Зеркальный. Или же – как на дискотеке ко мне подойдет Санька из "бешек", самый красивый мальчик в школе, пригласит меня танцевать, а потом мы уйдем вместе, спрячемся в кустах сирени неподалеку от школы и будем там долго-долго целоваться, а все девчонки будут мне завидовать, и вечер у них будет совершенно испорчен. Вот только ничего нельзя представлять слишком ярко: не сбудется…

- Я считаю, что тебе надо после восьмого класса идти в техникум.
- Но, мам, мы с Иркой собирались в девятый класс…
- Если в девятый – то только в математическую школу.
- Ну ты что, мамуль, сама подумай – какой из меня математик? Я книжки люблю и зверей, а не математику. Я там одни "двойки" получать буду!
- Ничего, разберешься. А простая школа – это впустую потраченные два года.
- Почему впустую? После десятого класса можно в институт поступить.
- После техникума тоже. Но после техникума еще и специальность будет. Если не поступишь – пойдешь работать. А после школы – не будет.
- Можно подумать, после математической школы будет!
- Аня, не дерзи!
- И в какой техникум мне идти?
- Ну, скажем, в электротехнический. Там у Светы мама работает. И специальность неплохая.
- Ну… Это же не интересно! Тогда уж в библиотечный.
- А библиотекарям платят копейки. Не хочешь электротехнический – иди в химический. Или на бухгалтера учиться.
- Нет уж. Тогда уж лучше к Светкиной маме!

В метро хочется убивать… Одна-две поездки в месяц – это еще ничего, но ежедневная эта толпа, эти хмурые, сонные утром и нетрезвые вечером, люди, этот запах – запах поездов вперемешку с запахом пота и духов, перегара и "жевачек", - этот несмолкающий шум, а так же постоянная борьба за место и самодовольные рожи тех, кто сумел сесть, растолкав конкурентов, и теперь горделиво оглядывает оставшихся стоять… Хочется достать автомат – и бить по толпе короткими очередями, с наслаждениям прислушиваясь к крикам боли и ужаса, восхищенно глядя на хлещущую во все стороны кровь, наблюдая, как резко трезвеют пьяные, как становятся умоляющими глаза, как маски превосходства и самолюбования сменяются гримасами отчаяния. Или бросить бомбу – где-нибудь на оживленном переходе. Как дивно начнут разлетаться в стороны куски мяса, еще недавно бывшие вон тем парнем с пустыми глазами, оттолкнувшим тебя при входе в вагон. Или вот той огромной теткой, вытершей все свои сумки об твои только вчера стиранные джинсы. Или мужиком, на протяжении пяти остановок дышавшим тебе в лицо сложной смесью запахов вчерашней водки, утреннего пива, чеснока и дешевых папирос. А может, это будут останки девицы, анорексичной жертвы диет, которая всю дорогу громко обсуждала с такой же тощей подружкой, как она провела вчера вечер в постели их общего знакомого и какого размера у этого знакомого "ну, тот орган", а так же сколько раз за ночь он смог достичь оргазма ("Ну, ты же знаешь, я сама не кончаю!"), или псевдоинтеллигента, обтиравшегося своим эрегированным членом об твой зад, пока толпа прессовала вас три перегона перед пересадкой. И их будет не жаль ни капельки: быдлу – быдлячья смерть!
Но стоит вырваться из подземки наружу, пройти по тихим улочкам в сторону дома – и становится стыдно перед собой за те жестокие мысли. Люди – они ведь не такие и плохие! И кому-то, вполне возможно, и ты кажешься недостойным жизни быдлом. Господи, кто бы Ты ни был, прости мне мысли грешные!

- Мам, ты знаешь, наши ребята собираются в лес. Можно я с ними поеду?
- Когда?
- В пятницу вечером туда, в воскресенье обратно.
- Нет!
- Ну, мам, там же все наши будут!
- Я сказала – нет!
- Ну пожааалуйста! Ну мне же уже скоро шестнадцать!
- Да хоть двадцать! Вот выйдешь замуж – езжай хоть на месяц. А пока что я за тебя отвечаю. И я сказала – нет!

Научиться думать – как это тяжело. Думать не о мелочах быта, а о природе мира, о его сущности, о жизни вообще, а не в частности. Медитировать. Концентрировать сознание, мысли на один-единственный образ. Например, вот на то облако, похожее на бутон тюльпана. Или на солнышко, "оседлавшее" верхушку креста собора напротив. Кстати, говорят, что в этом соборе венчалась Ахматова… Вот, уже и отвлекаюсь. Проще, намного проще растекаться "мысью по древу", нежели выразить всю прелесть мгновения в двух-трех строках, подбно поэтам Японии или Китая. Дать всем возможность почувствовать свое ощущение. Действительно, краткость – сестра таланта. Или – не таланта, а умения думать? Утверждают, что человек отличается от животного способностью мыслить. Но способность мыслить уничтожается от рождения. "Делай так, а не иначе. Думай так же, как признанные". Неважно, что еще при твоей жизни тебя могут начать убеждать в том, что признанные – ошибались. Главное – не выделяться, не отличаться, быть таким, как все… Так почему же вчерашние бунтари отказываются думать? Только ли потому, что это – тяжкий труд? Или – это вбитый поколениями, веками страх: оказаться "не таким", стать отверженным, быть изгнанным из племени, из стаи? Это столь редкое умение – выжить в одиночку…

- Мама, я через три дня дома не буду.
- А где ты будешь?
- У нас сегодня погиб друг, будут похороны.
- Что-то ваши друзья мрут, как мухи. Или ты мне врешь, или они мрут из-за наркотиков. А наркоманам так и надо!
- Мама, как ты можешь?! Человек погиб – а ты можешь ТАК говорить? Ты ведь его даже не знала! Как же ты можешь?

В детстве я мечтала о своей комнате. Мне не хватало той иллюзии свободы, которую дает возможность повесить на стенку понравившуюся картинку или портрет любимого актера, пересадить по своему желанию игрушки, оставить на письменном столе книги или тетради, передвинуть мебель так, как удобно тебе. У меня не было не только комнаты – не было даже письменного стола. Вместо него мама приобрела ужасно неудобный секретер из полированного рыжего ДСП. На мои робкие возражения было безаппеляционно сказано: "Здесь не будет видно твоего свинарника!" - сказано посреди мебельного магазина и довольно громко. Это был такой метод воспитания: пристыдить при как можно большем количестве народа. Не знаю, как с другими детьми, но со мной ничего, кроме злости и обиды, таким образом было не добиться.
Я ненавидела это рыжее чудовище, занявшее место у стены – именно там, где мне представлялся стол. Настоящий письменный стол, с ящичками, в которые можно прятать свои "сокровища" и тетрадки, с изящной настольной лампой, на которую можно повесить самые красивые свои украшения, с фотографиями себя, Ирки, разных зверюшек и красивых мест под стеклом. И чтобы – непременно – на стенке перед глазами "расписание уроков" и яркий, большой календарь. Вечером, прежде, чем заснуть, я часто представляла себе, как убиваю этого монстра с противным именем Сэр Кретер. Иногда оказывалось, что Сэр Кретер – заколдованный принц Де Стол, который сдается еще до начала битвы и тут же клянется мне в верности до гробовой доски, чаще – Сэр Кретер просто погибал пораженный моими меткими ударами. А на яву секретер был не победим. Так же, как и отсутствие у меня своей – не то, что комнаты, хотя бы кладовочки. В нашей двухкомнатной "смежке" я жила – в проходной. Всю жизнь – под ногами, на проходе, всегда на виду, словно зверек в зоопарке, вынужденная из-за этого всегда быть немного не собой. Это не тяготило только в совсем раннем детстве, когда мир на самом деле казался театром, а я в нем – самым главным актером. Но чем старше я становилась – тем больше мне хотелось остаться наедине с собой. Чтобы никто не читал, что ты пишешь, заглядывая тебе через плечо. Чтобы не ухмылялся с экрана бесконечно Петросян и не завывала вечная Пугачиха, чтобы можно было читать в тишине… У Ирки все это было – у меня нет. И мне казалось, что она такая счастливая!

- Мам, давай передвинем мебель.
- А чем тебя так не устраивает?
- Я хочу свой диван отгородить шкафом. Я видела такое у Аллы Константиновны – телевизор тогда совсем не мешает.
- Аня, тогда места в комнате совсем не останется!
- Мам, но мне будет удобно. И спать можно будет нормально, когда у тебя телевизор работает, и книжку почитать…
- А мне будет не удобно. Ничего переставлять не будем.
- Но мааам…
- Ты такая же эгоистка, как твой отец!

У нас в доме никогда не было мужчины. У всех моих подруг и друзей были отцы, или отчимы, или братья, или, в крайнем случае, дедушки. У нас – никого. Если нужно было сделать ремонт, повесить полочку или поменять прокладку в кране, мать сама вооружалась инструментами и приступала к работе. В самых тяжелых случаях – просила знакомых.. Ей не отказывали, но, выполнив работу, оставались разве что на чашку чая. В наш дом не приходили друзья матери: у нее их не было. В итоге, я до сих пор робею перед людьми, которые меня старше лет на пятнадцать-двадцать.
Однажды, будучи классе в шестом, я случайно нашла пачку писем от отца. Мне было ужасно стыдно, но любопытство пересилило: я их прочла. Это были письма времени их развода. Он просил вернуться, он говорил, как ему плохо и тяжело без нее, он уговаривал, ссылаясь на то, что матери одной со мной будет не справиться. В последнем письме он угрожал: "Все равно ты вернешься ко мне, но будет уже поздно!". Я долго колебалась, но все-таки приступила к маме с расспросами. Она отвечала скупо, нехотя, почти ничего не говоря о том, как они встречались, как жили вместе. Как будто ставя жирную точку на этом рассказе, она кинула на диван рядом со мной их свадебный альбом: "На, любуйся!". В свадебном платье она была такая воздушная! И они оба были – счастливы. Я действительно любовалась: они были очень красивой парой. А потом – я подняла глаза и наткнулась на злой, жесткий взгляд, какого еще ни разу у нее не видела. "Коз-зел," – беззвучно прошептала она.
Через пару дней я поняла, что зря просила маму рассказать мне об отце: выговаривая мне за очередной какой-то мой промах, она произнесла фразу, на долгие годы ставшую непременной спутницей наших все учащающихся скандалов: "Ты такая же дрянь, как твой отец!"
А через десять лет я решила, что его надо найти. Справочные службы – великая вещь, и через пару дней я ехала в гости. Я волновалась до безумия, пытаясь представить себе, как мы встретимся: человек, который дал мне жизнь, который привез меня из роддома к себе домой, наверное, гулял со мной, купал – а потом не видел меня целых двадцать два года и я – которая не видела его никогда, потому что событий первого года жизни память не сохранила. Он открыл дверь сразу: старый, неопрятный мужчина, выглядящий намного старше своих лет, удивленно посмотрел на меня. "Здравствуй, отец!" – пробормотала я. "Анька!" – выдохнул он, и засуетился: тапочки, чайник, срочно помыть чашки, порезать принесенный мною торт… Мы говорили ни о чем. Вернее, говорила в основном я: как живу, где работаю, чем занимаюсь, - а он слушал и курил, тщательно сминая гильзы, "Беломор". "Мать-то замуж вышла?" – спросил он в паузе моего монолога. "Нет". Он усмехнулся и предложил перейти в комнату, присесть на диван, там, мол, уютнее… Его похотливые руки на своей груди и мокрые губы возле уха я запомнила навсегда. Я убежала, забыв на вешалке шарфик, и, повторяя раз в пятнадцатый – не меньше – "коз-зел", поняла, что произношу это точь-в-точь с материной интонацией.

- Аня, мне не нравятся твои знакомые.
- И что?
- Я хочу, чтобы ты перестала с ними общаться.
- Не дождешься. Что еще?
- Что значит – не дождешься? Они все алкоголики и наркоманы! Ты и сама хочешь быть наркоманкой?
- Мама, они – музыканты. Понятно, нет? Му-зы-кан-ты!
- И в каких же концертных залах они выступают?
- А что, обязательно играть только классику, чтобы быть музыкантом?
- Ну уж, по крайней мере, не эту какофонию. И выключи сейчас же!
- Но мне нравится…
- Это – мой дом. Будь добра делать так, как хочу я!

Странно: в нашей с матерью жизни было довольно много хорошего. Мы вместе играли, вместе ходили в музеи, она читала мне книжки – сначала сказки, потом, чуть позже, стихи Есенина. Она старалась раздобыть билеты в хорошие театры, даже с рок-музыкой меня познакомила именно она: в середине восьмидесятых в наш город часто приезжали "дедушки советского харда" "Магнетик Бенд", на концерт которых она, любящая попсу, не переносящая сложности звучания (исключение делалось для классики – и то, по-моему, не столько потому, что ей нравилась музыка, сколько потому, что "ребенка надо водить на оперу") внезапно для меня взяла билеты. И даже купила мне там пластинку с записью столь очаровавших меня эстонцев. Мы ездили с ней на юг, гостили в небольших старорусских городках, зимой вместе катались на лыжах. Но почему же вспоминается только плохое?
Почему когда я вспоминаю про "Магнетик Бенд" – я не могу забыть, что пластинку позволялось слушать только тогда, когда мамы дома нет? Что на Кавказе я должна была постоянно находиться при ней, и мне было запрещено поболтать ножками над пропастью, как это делали все остальные – и в итоге на фотографии только мы двое сидим, трусливо скукожившись? Что она лазала проверять содержимое моего портфеля, позже – сумки, карманов, читала мои записки и заставляла вести дневник, который потом украдкой читала? Я не хочу помнить этого, я хочу ее любить – как раньше, как в детстве – но совершенно не могу…

- Аня, это что?
- Ничего.
- Аня, это же сигареты! Ты куришь?
- Это не мое… Это мне в школе подбросили…
- В школе? В сумку, с которой ты туда не ходишь?
- Ты опять лазала в моих вещах? Да? Я же в твои не суюсь!
- Тебе и не положено. А я должна знать, как ты живешь!

Зачем жить, если ты никому не нужен? Зачем жить, если тебя забывают позвать на интересные вечеринки, если твои мысли никому не интересны, если твои стихи никто не читает? Зачем жить, если человек, который говорил, что любит тебя – на деле всего лишь пользовался возможностью не платить за съем жилья и ушел, как только подвернулась более привлекательная и более обеспеченная девушка? Зачем жить, если все твои юношеские мечты не сбылись: у тебя нет своей квартиры, нет любимой работы, нет сотни приятелей и двух-трех близких друзей, твоя жизнь вовсе не похожа на карнавал, и единственный способ ее окрасить в более-менее яркие тона – водка? Зачем жить, если твоя душа огрубела, и ты уже не можешь проникнуть в тот оранжево-лиловый мир, в который бежал раньше, где черпал вдохновение и просто отдыхал от очередных неудач? Зачем жить, если твои дни стали постоянной войной, и ты все время ждешь "меткий выстрел – в спину, в сердце, в упор"? Зачем жить, не доверяя людям – а иначе-то не получается, слишком часто тебя предавали: знакомые, любовники, родные? Но ты продолжаешь жить: отчасти по привычке, отчасти же потому, что это "для слабых натур прыжок в пустоту – благость". Именно "для слабых". Хоть и довольно-таки много мужества надо, чтобы решиться на этот шаг, но еще больше его нужно, чтобы продолжать жизнь; чтобы жить, зная, что ты – изгой, что так же, как ты не понимаешь (и не принимаешь органически) людей, тебя окружающих, так же точно они не понимают и не принимают тебя, твой идеал, твои мечты.

- Аня, что на тебе надето?! Это же ужасно!
- А тебе-то что?
- Аня, это же солдатская форма!
- Зато удобно!
- Аня, девушки так не одеваются!
- А как одеваются девушки? В бабушкино пальто и джинсики фирмы "Салют"? Это лучше, да? Лучше? Ты сама всю жизнь меня чморила, что теперь? Я уже не ребенок, я сама могу решить, как мне одеться! Все, гуд бай! Ночевать не жди!
- Аня… Но как же так… что же скажут соседи?

Я так и запомнила ее: усталая женщина, не пытающаяся даже скрыть раннюю седину, встревожено глядящая мне вслед. И тревога ее вызвана не тем, что ухожу я – ее дочь, ее дитя, которому отдано восемнадцать лет жизни, а тем, что скажут соседи. Это всегда было основным критерием ее жизни. Впрочем, я осознала это поздно: когда поняла, что тортики с получки, хорошая одежда "на выход", новая мебель – это от стремления сделать "все как у людей", чтобы они не могли к презрительному "разведенка" добавить – "нищая". Вот только дочь у нее получилась "не как у людей": вместо института – тусовки, вместо макияжа – ирокез, вместо пышной свадьбы – фри лав, вместо записей Пугачевой и Леонтьева – тяжелый рок, вместо комфортабельной "иномарки" – тяжелый "харлей", а вместо жизни – вот этот край крыши. Такой близкий, такой доступный, такой манящий: сделай шаг, один маленький, неторопливый шаг и - полет!...

- Анечка, доченька, я так тебя люблю!
- Я тебя тоже, мамочка! А почему ты грустишь?
- Ты скоро вырастешь, выйдешь замуж и уедешь от меня…
- Мамочка, я тебя никогда-никогда-никогда не оставлю!..