Люська

Просыпаться не хотелось. Что может хорошего принести очередной день? Ничего, абсолютно ничего. Только насмешки сверстников и жалеющие взгляды взрослых. И еще - мамкины слезы и батину ругань. Во всем этом хорошего нет совсем. Ни на граммулечку.

Раньше было лучше: мамка не ревела с утра до ночи, батя много работал - и дома в огороде или в мастерской, и в город ездил, слесарил там. Дом у них был - один из лучших, в два этажа, окошки с резными наличниками, на ночь мамка их всегда ставнями закрывала - красивыми, на них батя фантастических зверей нарисовал, а не просто серыми досками, как соседи. Комнатка наверху была маленькая, зато с балкончиком - все девчонки Люське завидовали. А она там стены плакатами завесила и картинками разными, из журналов вырезала. Занавески кружевные повесила, и штору тяжелую - чтобы можно было ставни не трогать. Ленилась. На окошке - цветок в горшочке рос. Красивый такой: листики толстые, резные, а цветочки - граммофончиками, у основания - лиловые, а ближе к краю лепесточка - почти белые. И горшочек ему Люська фольгой обклеила - чтобы не просто глиняный был... Кошки жили, три штуки: трехцветка старая, но все равно еще сильная и и ловкая, мышей ловила лучше всех в деревне, Басей звали, а еще дочка ее, черная-черная, даже усы и когти - эту Люська Багирой назвала, очень уж котенок на пантерку был похож, только маленькую очень. А еще был кот - вальяжный, рыжий, с огромной головой и тяжелым взглядом. Этот мышей не ловил, на птиц тоже не охотился: знал, что его всегда ждет мисочка с молоком или мясом. А если очень хотелось чего-то другого - шел рыбу ловить. Очень он забавно это делал: садился на самый краешек сходней, замирал, глядя в воду - и мог так подолгу сидеть. Люське уже следить надоедало - и комары заедали, их возле реки всегда много, - а Рыж все сидел и сидел, ждал, когда рыбина повкуснее подплывет. А те, глупые, привыкали к кошачьему силуэту - и переставали бояться, возле самых сходней начинали хвостами да плавниками шевелить. Хозяйки с этих сходней посуду в речке моют, вот рыба там и откармливается: и каша с грязных тарелок и кастрюль на дно падает, и макароны всякие. А Рыж дождется, когда пожирнее рыбеха подплывет - и одним резким движением ее из воды достает. Люська часто пыталась разглядеть, как - не получилось ни разу. Вот, вроде бы, только что котярище сидел на краешке доски - и вот он уже на берегу, уплетает еще трепыхающегося пескаря. И попробуй-ка к нему в этот момент подойди: обрычит не хуже собаки, а то и когтистой лапой ударит со всей силы. Его все кошаки в округе побаивались. Да что там кошаки - и скотина стороной обойти предпочитала. Как-то Борька - мамка каждый год нового порося приносила, к зиме обычно закалывали, так всех их Борьками звали, - на пути у кошака встал, хрюкнул так выразительно, уйди, мол, с дороги-то - Рыж ему тут же в пятачок когтями вцепился. Визгу было!!! Зато Борька потом и близко к коту не подходил - боялся. А остальным хватало только котового шипения - сами в сторону убирались. А с собаками Рыж дружил, ему даже Полкан, старый и злой пес соседей-Иваницких, из своей миски есть разрешал. Ни один кот туда и близко подойти не смел - кроме Рыжа.

А скотины мамка порядочно держала. Уже все вокруг коров попродавали, а она - нет. "Как же, - говорит, - без Марты-то? Молоко-то где брать? В магазине, штоль? Так там не молоко, а белая водичка-то продаеться." И козы были: две беленькие, одна черненькая. Козел тоже, черный и злющий. Каждый год два-три козленка появлялись. Батя их забивал, а мясо - немного себе оставляли, остальное же мамка на рынок возила. Птица всякая - куры, утки... Кролей держали. Люське нравилось с мелкими кроликами возиться: забавные они. Ушки шевелятся, носик ходуном ходит, а глазки глупые-глупые. Жалко - вырастают быстро, а там один путь: шкурку - на шапки, мясо - в кастрюлю. Жалко их, а ничего не поделаешь: есть откажешься - мамка другого ничего не даст. Так и будешь до ужина голодной ходить. Летом-то еще ничего: можно на поляну сбегать, ягод набрать, да и вообще по жаре есть не очень хочется. А зимой? Холодно, а если снега много - еще и устаешь: попробуй-ка дорожку перед домом не почистить! Рука у мамки тяжелая, потом неделю вспоминать будешь, не меньше. А не евши - так и лопату толком не поднять, сразу же желудок крутит. Вот и пришлось Люське научиться поедать вчерашних своих питомцев. Сначала тяжко было, а потом ничего. Привыкла.

Вообще, Люська свой дом любила. Его еще прадед ставил, отцов дедушка. Был он сильный мужчина, рослый, видный - все девахи заглядывались. А только однолюб оказался: как влюбился в юности совсем в Марьяну, Овечкиных из соседней деревни дочку - так ни на одну красавицу-соседку и смотреть не хотел. "Женюсь только на Марьянке," - сказал. А там - война началась, деда Василя в армию забрали, а в деревню немцы пришли, и письма на фронт нельзя стало посылать. "Убили Марьянку," - решил Василь, стал на передовую проситься - да, видно, судьба его хранила. Или - любовь девичья. Кому ж то ведомо? А только и сам вернулся, и Марьяну свою живой нашел. Расписались они, свадьбу отгуляли - вот тогда-то и дом построили. Место красивое выбрали: на высоком берегу реки, сразу за рекой - лес, грибов в нем - видимо-невидимо, а с другой стороны дома - поля. Дом их крайним стоял, так что соседи всего с одной стороны были - Иваницкие. Душевные люди, только с сыночком, с Колькой, им не повезло: Ольгу беременную немец насиловал, скинуть-то - не скинула, но от испуга пацанчик больной родился. Кривенький весь, ходит - ножками загребает, пузыри пускал, словно младенец, до самой смерти. А умер дурачок рано - он коров пастись гонял на луг, что в паре километров от деревни. Трава там сочная, высокая. Вот в ней-то, высокой, змею и не заметил... Хватились поздно, когда он стадо вовремя домой не привел. Пришли - а Колька уже закоченел весь. Двадцать три года ему было. Иваницкие порыдали, конечно, но успокоились быстро - лучше так, чем до старости дурачком жить. Родители помрут - Колька совсем никому не нужным остался бы.

Одно Люське не нравилось: от их деревни до школы далеко было. Если на автобусе ехать - минут пятнадцать, а то и все двадцать уходило. А пешком - так и вовсе пара часов, даже если через лес путь срезать. А в школу мамка обязательно ходить заставляла, и батя ее поддерживал. Они все мечтали, что Люська выучится, поедет в город, поступит там в институт, потом вернется сюда - и будет не просто дояркой или скотницей, а агрономом. Или ветеринаром - что ей больше понравится. Ветеринаром даже лучше: уважаемая профессия, голодным никогда не останешься. Люське и самой учиться нравилось, была бы еще школа поближе. Тут же как: на автобус опоздаешь - считай, что и на урок опоздал. Другой-то автобус только через час приходит. А училка потом в дневник это запишет. А у мамки рука-то тяжелая... А так-то что, интересно, конечно. Намного лучше, чем дома в огороде копаться или свинарник чистить. Математику, правда, Люська не очень любила, ей больше литература нравилась. История тоже. География. А больше всего нравилось, что эти три предмета тесно между собой связаны, и если внимательно книжки читать - можно половину параграфов в учебнике пропустить совсем: все и так запомнится. Правда, иногда оказывалось, что авторы обманывали - но редко. Да и со временем Люська стала опытным читателем, научилась отделять авторскую фантазию от настоящего. А еще ей стихи нравились. Библиотека при школе была скромная, но Таисья Марковна, их учительница литературы, приносила Люське свои книжки из дома и разрешала брать на сколько угодно - хоть на месяц. Только чтобы книжки оставались целые и не заляпанные ничем. Таисье Марковне уже пора на пенсию было, а она все не хотела уходить. Каждое утро из года в год дети встречались с ней в холле, где она следила за порядком, помогая уборщице-гардеробщице тете Пане. А на самом деле, Люська догадывалась, не за порядком она следила - ей просто нравилась школьная суета, нравились детские крики, нравилось ощущение, что все они - ее дети. Потому что своих-то у нее никогда не было. А еще Таисья Марковна замечательно вела свои уроки. Голос у нее тихий, низкий, такой немножко надтреснутый, и когда она вслух читает стихи или отрывки из романов - он начинает как бы переливаться, а глаза у нее становятся, словно у совсем юной девчонки - блестящие, восторженные и немного печальные. И сама она красивая становилась, будто молодела лет на двадцать. Казалось, что ее лицо не покрыто морщинами, волосы, уложенные в высокую прическу, не окрашены в серо-стальной цвет, а белокожие руки созданы для того, чтобы пленять мужчин - и чтобы пленники их покрывали поцелуями. Выросшая в совсем другой эпохе, Люська не знала, как стеснялась молоденькая Тая своих рук: тонкокостных, изящных, одного взгляда на которые было достаточно, чтобы опознать городскую девушку, ни разу не выполнявшую тяжелой физической работы. Это потом уже, с возрастом, когда Тая решила стать сельской учительницей, руки эти и огород сажать-полоть научились, и воду из колодца добывать, и за поросенком ухаживать. Но все равно, даже покрытые мозолями и порезами, были они удивительно изящны.

Люська любила забраться к себе в комнатку, включить тихо-тихо музыку, и читать принесенную Таисьей Марковной книгу, представляя себя на месте Скарлетт О'Хара или Джен Эйр, а может - просто на месте той дамы, которой поэт посвятил свои стихи. Она была и Прекрасной Незнакомкой, и Беатриче, и Лорелеей, а иногда дерзновенно пыталась писать сама. Получалось, несомненно, намного хуже, и Люська тщательно прятала тетрадочку с неумело срифмованными строками. Правда, один раз она рискнула показать, что получилось после нескольких часов раздумий и мучительных подборов рифм, Таисье Марковне - та задала тему сочинения "Оттепель" и сказала, что "форму сочинение может иметь самую разную". А Люська как раз накануне полночи и три листочка потратила на создание трех строф, и ей казалось, что они могут конкурировать с настоящими поэтами. Ну, если не с Блоком или Пастернаком, то с Вознесенским или Шефнером точно. И она, поколебавшись немного, записала, тщательно выводя буквы - словно от этого стих станет лучше:

Оттепель – слезы зимы,
оттепель – природы слезы.
Дома, и лес, и столбы
в грустных капельках-грезах.

Снег тает, как тают мечты,
обиженный солнечной лаской,
с усмешкой глядит с высоты
солнце на зимние краски.

Почуяв нежданно тепло,
птицы щебечут игриво…
Но снег улыбнется светло:
Зима не совсем отступила.

"Что ж, - улыбнулась на следующий день Таисья Марковна. - Молодец, Люся. Хорошее стихотворение." И прочитала всем, всему классу - так же, как вчера читала Ахматовские строки "Сжала руки под темной вуалью..." - с таким же мечтательным выражением мгновенно помолодевших глаз. Это был маленький триумф: одноклассники все, как один, повернулись, чтобы увидеть, рассмотреть Люськино покрасневшее то ли от смущения, то ли от удовольствия личико. Будто раньше не видели ни разу. Триумф, впрочем был недолог: уже на перемене Димка Кузнецов, сын председателя колхоза, к тому же первый красавец в классе, закричал, показывая на Люську пальцем: "Смари-ка, паетесса идет! Эй, тя как звать? Люська Пушкина?" - и заржал издевательски. Люське обидно стало до ужаса, тем более, что Димка ей безумно нравился, и она всегда представляла его на месте Ретта Батлера или Рочестера Тернфильда. И стихи она ему посвящала, а он... Люська спряталась в гардеробе за чьими-то куртками, чтобы поплакать спокойно - там ее и нашла Таисья Марковна. "Не надо, - погладила она девочку по голове. - Мужчины часто не понимают, как больно они делают своими словами. Тебе не раз еще придется с этим столкнуться. Но ни один мужчина не стоит твоих слез." - и она протянула упаковку бумажных платочков. Люська вытерла слезы, недоверчиво посмотрела на учительницу: "А как же бабушка с дедушкой? Она плакала, когда он умер..." Таисья Марковна покачала головой, горько улыбнулась: "Смерть стоит слез."

Летом жизнь в деревне кипела: почти в каждый дом приезжали дачники. Не пускали жильцов только Люськины родители и соседи-Иваницкие, да в самом начале деревни еще пара человек. Остальные же все или комнаты в доме отгородили, или времянок понастроили. Времянки даже выгоднее: сарайчик-сарайчиком, а стоит отдельно, можно за него в два раза больше брать. Со многими дачниками Люська дружила - почти все семьи городских приезжали сюда из года в год, словно на самом деле тут у них были дома, еще дедами ставленные. Все потому, что места красивые и люди хорошие. И хоть уменьшился лес на несколько километров - еще пока колхоз был, под поля повырубили, но грибов и ягод все равно в нем множество было. По краям леса, по опушкам, земляника росла, в кустах - подосиновики прятались, да обабки (это, кто не знает вдруг, подберезовик такой, только не серый, хлипкий, каких по болотам собирают, а крепенький, с черной головкой). А дальше, пройдя окраинными кустами, потом миновав еловую границу - елочки здесь молоденькие, высотой не больше среднего человека, а лапы у них пышные, иголки густые, сплетаются между собой - чтобы пройти, поклониться надо, - попадаешь на черничник. Когда ягода поспевает - вся поляна сизо-черная становится. И такой богатый: деревенские все ходят, а там сто домов без малого, да приезжие-дачники, да еще из поселка каждые выходные приезжают - и всем хватает! А вокруг черничника - если смотреть внимательно - можно и крепеньких белых собрать, и рыжие семейки лисичек, которые Люська любила больше, чем боровики, и груздей на засолку - лес, хоть и покалеченный человеком, на подарки не скупился. А потом, возвращаясь с полными корзинками домой, - остановиться возле реки, раздеться и нырнуть в темную, прохладную воду - смыть с себя пот и комариные покусы. И, если не долго по лесу бродили, поваляться на берегу, грызя кислые листики щавеля и приделывая себе на пальцы "ногти" из лепестков лютиков.

С городскими Люське было интересно. С ними можно было говорить обо всем на свете - о книжках, о моде, о мальчиках и о любви. Они рассказывали Люське про новые фильмы, учили ее новым песенкам, привезенным из загадочных "лагерей" и "домов отдыха", в их плеерах звучала совершенно другая музыка - не та, что слушали мамка с батей по радио. Но совсем уезжать в город не хотелось: ей было жалко покинуть тот простор, что окружал ее с первых дней жизни. Потому она отказалась после окончания девятого класса ехать поступать в колледж. Хоть и настаивали батя с мамкой - не поддалась. Еще и Таисью Марковну подключила. Та долго сидела у них в гостях, пила чай с мятой и смородиной, ела собственноручно Люськой испеченные пирожки и рассказывала что-то родителям. Что - этого Люська не знала: когда взрослые говорили о своем - ей полагалось выйти вон и не входить, пока не позвали. Как бы то ни было, старенькой учительнице удалось убедить Люськину родню - и у девочки оказалось впереди еще два года школы. У нее были большие планы на эти два года. Во-первых, она хотела научиться на самом деле хорошо писать, для чего даже начала читать всякие умные книжки. Прочитанное надежды не вселяло: и ритм-то у нее неправильный, и размер-то она не выдерживает, и рифма по большей части "ленивая". Она хотела было отчаяться - но и тут вмешалась любимая учительница. "Ты что же, думаешь, все сразу хорошо писать стали? - изумилась она. - Нет, Люся: работа, работа и только работа сделают из тебя поэта! Это - такое же ремесло, как и другие." И принесла ей дневники Цветаевой: "Почитай. Поймешь не все, но это не страшно. Со временем перечитаешь." Дневников было много, понимала Люська на самом деле с пятого на десятое, но все равно было безумно интересно - настолько, что по вечерам она забывала придти "на стрелку" возле большой сосны, где год от года собирались и местные, и дачники. Во-вторых, Люська хотела все-таки подружиться с Вадькой Данилкиным - они и так почти дружили, жили в соседних деревнях и в школу ездили вместе. Но Люське хотелось, чтобы Вадька был "ее парень", чтобы они вместе сидели на уроках, вместе ходили на пляж, вместе гуляли. В отместку Димке - тот предпочел ей Катьку, поселковую красавицу, у которой уже в начале восьмого класса и сиськи выросли, и уши были проколоты, а еще ей мамка туфли на каблуке купила и разрешила покраситься в густой черный цвет. Люська же до сих пор была похожа на мальчишку - тощая, угловатая, с кое-как подрезанными волосами (мамка сама всегда стригла, жалела денег на парикмахера), выгоравшими летом до цыплячье-желтого цвета, в самых обычных дешевых джинсах, кроссовках и свитерочках - более приличной одежды у нее никогда не было. Да и не требовалось. Ну, разве что Димку очаровывать. Вадьке она, вроде, и так нравилась - что льстило Люське: Вадька - парень симпатичный, девчонки говорят - на актера Безрукова похож. Люське же казалось, что больше на поэта Есенина. Но она вообще была этакой белой вороной: кино смотрела редко, все больше читала. А в-третьих, Люське необходимо было разобраться, как должна вести себя девушка в городе, как одеваться, как красить глаза. Ей не хотелось, чтобы каждый видел в ней девчонку из глубинки. Но как этого избежать? Если верить книгам - девушка должна быть сильной, но выглядеть скромно и одеваться "со вкусом". Что такое "со вкусом" она не совсем понимала, даже после объяснений Таисьи Марковны, но надеялась, что у нее вкус есть. Если верить рассказам городских девчонок - одеваться и причесываться вполне можно "как покатит", но еще необходимо научиться курить и пить пиво - потому что "все так делают". Курить она пробовала - было противно, а вот пиво ей нравилось своим горьковатым вкусом - батя с малолетства давал по чуть-чуть. А по телевизору показывали вообще третье - и это третье Люську пугало. Она была не готова заниматься сексом с первым встречным, пить водку и нюхать какой-то белый порошок, она совершенно не хотела носить прозрачные блузки и юбки, не прикрывающие толком трусики, и абсолютно не могла представить себя на месте коварной искусительницы, уводящей чужого мужа. И еще она считала, что если найдется парень, за которого она выйдет замуж - у них дома не будет скандалов, потому что они будут любить друг друга. Как мамка с батей. А в программах и фильмах, которые она иногда смотрела, все было наоборот: муж и жена постоянно ругались и изменяли друг другу. Если так надо вести себя, чтобы не казаться провинциалкой - то лучше уж вообще не уезжать из родных краев!

Лето выдалось не просто жаркое - каждую ночь хлестал дождь. Да какой! Бочка, стоящая по сливом на углу дома, заполнялась моментально - даже если накануне была вычерпана полностью. Детишки дачников бегали, по колено утопая в грязных лужах, и в совершеннейшем упоении строили замки из размокшей земли и глины, украшая их камушками, листиками и цветочками. У девчонок-малолеток позаливало все их "секретики", и мальчишки, глядя на девичьи огорченные мордашки, зло ехидничали: "Ага, а нечего от других прятать! Так тебе и надо, курица-помада! Бе-бе-бе!" - и строили им "носы". Зато хозяйки были довольны: огород не надо поливать. Правда, сорняки прут, что твои джунгли, но их дергать - занятие для внуков. Впрочем, в последние дни огородницы начали опасаться, что урожай не вызреет - зальет его совсем, но дневное солнышко начало жарить с удвоенной силой. Хоть и не полностью, но все-таки земля просыхала.

Зато ягоды лесные такой погоде очень радовались: поляны и опушки были ими усыпаны. Все - крупные, сочные, будто их рисовал восторженный художник. И Люська с девчонками каждый день уходили в лес: запасы на зиму никому не помешают.

По ягоды уходили рано, мамка только заканчивала доить Марту и выгоняла ее да коз пастись. А возвращались обычно к полудню: как раз солнце начинало жарить, комары свирепели, да и бидоны с корзинками уже оказывались заполнены.

- Девочки, что это? - над деревней висел черный дым. С этого расстояния, от самой кромки леса, было не понять - где именно, но ясно было - ближе к Люськиному дому.
- Ой, мамочки... пожар же! - помертвела Люська. Даже если и не они горят - соседские дома рядом, а сарайчики вообще крышами соседствуют! Что Ивантеевы, что Рябовы, приехавшие много позже, были людьми хорошими, дружелюбными, и дома свои поставили потеснее: так и в гости ходить удобнее, и под огород места больше остается. - Девчонки, бежим! - и она припустила со всех сил - так, что подружки вмиг отстали.

Бежать с корзинкой и бидоном было ужасно неудобно, но что если это не у них все-таки? Тогда мать заругает за брошенные на дороге вещи. И Люська, про себя чертыхаясь, стоически тащила ягоды - как бы ни хотелось от них избавиться.

То, что беда именно в ее доме, Люська поняла довольно быстро: на середине поля, там, где дорога делала поворот, это было очень хорошо видно. "Мамка!" - промелькнула мысль. Ожидая дочь, та часто ложилась отдохнуть перед телевизором - да и засыпала так. И если она спала, когда пламя начало грызть их дом.... дальше Люське думать совсем не хотелось.

Добежав до реки, она решила не идти к мостику: оставив ягоды на берегу, как была - только сапоги скинула - прыгнула в реку: вплавь быстрее. "Олимпийка", старенькая, еще батина, тут же растянулась, поволокла ко дну - извернувшись, Люська выскользнула из рукавов, стараясь не уйти головой под воду. От дома слышались крики, вой Ивантеевского пса, гудение огня. Люська никогда не думала, что огонь так громко гудит: словно маневровый паровозик, который она видела частенько, переезжая на автобусе "железку".

Выбравшись на берег, она тут же увидела дядю Мишу - дачника, снимавшего у Рябцевых заднюю комнату. Он бежал с ведром к реке, его грузное тело, колышущееся при каждом движении, было мокрым - то ли от воды, то ли от пота, а лицо покраснело - и тоже не понятно, от жары ли.

- Люська! - крикнул он. - Беги скорее!

А она замерла, не в силах сдвинуться с места: словно в дурном сне. "Надо было бидон взять, - думала она. - Ягоды вытряхнуть, а его взять... воды принести...", - и продолжала стоять, глядя на черный дым, на яркие всполохи, поедающие с каждой секундой все более и более ее Дом.

Читая в книгах о пожарах, или даже смотря на них в кино, Люська никак не могла представить, что это - такое прекрасное зрелище. Горящий дом на самом деле завораживал, гипнотизировал, и Люська, наверное, простояла бы так еще долго - но, увидев зажигалку в руках дяди Миши, вздрогнула:

- Газ!!!
- Что? - дядя Миша, набравший уже воды и устремившийся к горящему дому, резко повернулся. - Какой газ???
- Мамка, - прохрипела Люська, откашлялась: - Мамка вчера из поселка баллоны привезла. Новые. Полные. Три штуки...
- Что???? - взревел дядя Миша, добавив такой загиб, что в других обстоятельствах Люська бы покраснела. - Что же она ничего не сказала??? Вот коза-то! - и побежал вверх по склону, бросив сигарету. Глядя на него, и Люська сорвалась с места - она оказалась возле горящего дома быстрее толстого соседа, а навстречу по склону ей бежали еще какие-то люди - с канистрами, с ведрами, с банками... Она не разбирала лиц: ее волновала сейчас только мамка. Батя должен был быть в поселке. "Вот ему подарочек-то будет," - горько подумала Люська.

Мамка была жива. Она все пыталась кинуться в огонь - спасать нажитое годами, - но соседки удерживали ее, то прикрикивая нецензурно, то пытаясь успокоить ласковыми словами. "Недавно горит, - подумала Люська. - Может, потушат?" И тут мамка закричала страшно:

- Газ!!! Ребятушки, щас рванет-то! Ой, лишенько.... Газ там, три баллона, да еще один начатый!!!

И в тот же момент - рвануло. Огонь взметнулся вверх, раскидал горящими хлопьями крышу и Люськино "гнездышко", немного успокоившись, опустился вниз - словно из воздушного шарика воздух выпустили, - и принялся неспешно доедать то, что осталось...

Пожарные, хоть и были вызваны практически сразу, приехали через два часа - дом уже успел сгореть полностью. Осталась только печка - стоящая посередине пепелища, закопченная, треснувшая, она ничем не была похожа на знакомую Люське с детства беленую, холеную, ласковую. Батя, примчавшийся на попутке из города, как только до него дозвонились, ходил по еще грозно шипящим, но уже не кусающим, углям - пытался найти хоть что-нибудь. Мамка сидела у соседей-Иваницких: ее отпаивали валерьянкой. А Люська рыдала в окружении ребят и девчонок. В огне погибло практически все - спасти мамка успела только сумку с документами и, зачем-то, альбом семейных фотографий. Кошки куда-то подевались: то ли разбежались, испугавшись, то ли погибли: днем они обычно отсыпались в Люськином "гнездышке". Люську радовало только одно: она накануне отдала Таисье Марковне очередной томик стихов. Специально в поселок для этого ездила, не поленилась - как чувствовала. Соседние дома не пострадали. У Иваницких на сарайке крышу слегка опалило - но это не в счет. Обгоревших, слава Богу, тоже не было. Так, чуть-чуть подожженных пальцев да волос на некоторых, особо старавшихся спасти дом от гибели.

- Ну, что ж мне с вами делать? - протянул, оглядывая развалины председатель Кузнецов, специально приехавший из поселка, где давно уже купил квартиру "со всеми удобствами", после чего председательствовал только номинально. - Куда ж вас девать-то?
- А куда хошь, - огрызнулся батя. Был он мрачен и зол: среди пепла и головешек он не смог найти ничего ценного. Только какие-то сплавившиеся меж собой кастрюли и ложки, огрызки белья, обгоревшие до полной неузнаваемости Люськины куклы.
- Придумал, - изрек Кузнецов. - Клуб все равно не работает. Пока там поживите, а там, глядишь, новую избу срубите.
- Срубим, ага, - протянул издевательским тоном батя. - А денег ты, чтоль, дашь?
- Ну.... - замялся председатель.
- Да поможем по-соседски, - встрял было Рябцев-старший, но на него тут же зашипела жена. "Самый богатый, чо ли?" - расслышала Люська.
- Давай ключи, - отрезал батя. - Люська, иди за мамкой.

В клубе не было ничего. Голые стены и чудом сохранившаяся лавка. Когда-то здесь по выходным показывали кино - из района приезжал киномеханик с дребезжащим старым проектором. Собирались все - и старые, и малые, смотрели внимательно на красивую жизнь на экране - с тем, чтобы разойтись потом по своим уютным, но далеко не богатым домам. После кино устраивали танцы, на которые подтягивались жители соседних деревень. Но все это давно ушло в прошлое - вместе с соцсоревнованиями, празднованиями годовщины Революции и огромной страной, в которой, если верить не газетам, а воспоминаниям взрослых, грузины, украинцы и прибалты дружили с русскими. Клуб уцелел чудом: не раз местные пытались разобрать его на доски и бревна, но почему-то каждый раз отступались. Долгое время в непогоду в его стенах собирались подростки, пили самогон, курили дешевые сигареты да лишали девчонок невинности. Люська эти времена застала совсем ребенком: лет пять назад Кузнецов собственными руками повесил на дверь огромный замок и заколотил досками разбитые окна. И теперь Люськиной семье предстояло здесь жить...

Погорельцев жалели. В деревне каждый понимал, что такая беда может случиться с кем угодно, потому к вечеру в бывший клуб принесли несколько одеял и подушек, пару матрасов, посуду, вещи, продукты... Мамка смотрела, раскачиваясь, в одну точку, благодарила всех, но явно не понимала, кто перед ней и что происходит. Она даже про Марту забыла - а такого не бывало никогда. Люська сама сбегала, пригнала маленькое стадо. Больше живности у них не осталось: кто-то погиб в огне, остальные - разбежались.

Батя с тоской посмотрел на коз, которых Люська загнала в дом, выругался и вышел, громко хлопнув дверью. Вернулся через полчаса вместе с дядей Толяном, сказал:
- Скотину пока к Толяну поставим. Только ты, мать, доить ходи. Не забывай. Нюрка не будет за ней ходить.
Забрал коз и ушел. Вернулся батя под утро - пьяный и грязный. На робкий мамкин вопрос - заругался громко и матерно, после чего повалился прямо на пол и захрапел. Так началась Люськина новая жизнь.