Подкова Марко Пола или моя лебединая песня

Cветлой памяти
Суркова Евгения Степановича
посвящается.
Подкова Марко Поло, или моя лебединая песня

В районе Пика Карла Маркса на юго-западном Памире по сию пору находится округлая гора, покрытая вечным звенящим льдом. С севера она похожа на эскимосское иглу с округлым туповатым верхом, которое проигрывает высшей точке Европы Эльбрусу всего-то 48 метров. С юга для нас это был трудно преодолимый затяжной спуск, выходящий на горную реку Пянж. Южные афганские ветра, тянущие влагу Индийского океана, легко перемахнувшие Гималаи и Гиндукуш, выдули снег с южного склона, оставив отекший лед и камни. Но с севера это был ледовый купол, имеющий крутизну в семьдесят градусов и наглую улыбку через весь ледниковый панцирь в виде страшного оскаленного разлома. От подошвы «усмешка» выглядела суровой ниткой и не казалась серьезным препятствием для путников, именующих себя туристами. По описанию мы искали перевал и поначалу даже прошли мимо этого колосса, который снизу казался горой, но пришлось вернуться.
Подъем обещал быть серьезным, поэтому сразу у «подошвы» разбились на связки. Мы поднимались с каждым часом все выше, и мне казалось, что Гора насмехается над нами, открывая свою пасть все шире по мере нашего приближения. Склон местами становился почти вертикальным, закрывая собой небесное пространство.
На подъеме от крутизны и высоты останавливаться для передышки приходилось все чаще, чтобы хоть немного успокоить бухающее в груди сердце. Казалось, оно, разрываясь от натуги, борется с легкими за место в грудной клетке. Во время отдыха тянуло осмотреться, получить впечатления, ведь ради них человек и пребывает в горах. На юг смотреть было легко, но не дальше белого панциря, который звенел льдом при каждом шаге на расстоянии вытянутой руки. На север неудобно, так как мешал высокий рюкзак, крутой склон и конструкция кошек, не позволявшая повернуться к склону спиной. Но все-таки, оборачиваясь через плечо, вытягивая шею, я замирал от простора и нехватки кислорода. Сердце в разгоне екало от вида, который не просто завораживал: панорама колдовала, заставляла смотреть, не моргая, на огромного питона, готового проглотить кого угодно, сохраняя при этом полное спокойствие. Земная твердь расстилалась все ниже, одновременно становясь настолько необъятной, что я поверил бывалым альпинистам, утверждавшим, что с Эльбруса видно Черное море. Тысячи квадратных километров природного, а по сути естественного хаоса, пребывали далеко внизу, не давая оторвать глаз и выдохнуть в разбавленную атмосферу отработанный воздух. Вспоминая былое, сидя перед компьютером по истечении почти двадцати лет, я четко понимаю, какой незначительной мелочью является человек, оставшийся один на один с природой, находясь в божьих руках, и держась слабенькими пальцами за серьгу ледового крюка.
Вершинка, ледовый пупырь, до которого было несколько часов и множество ударов об лед, не просматривалась из-за плавного перегиба. Казалось, мы лезли на небо.
Страхующий, находясь выше меня, подергал за веревку, которой мы были связаны. Я поднял на Степаныча разъедаемые потом глаза.
- Хватит отдыхать, давай выше меня на «сквозняк».
Поравнявшись, я потащил веревку вверх еще на сорок метров, выбрав всю длину, организовал страховку.
- Готово! - хотел заорать я от восторга, возможности передохнуть и невиданной шири, которая и сейчас перед моими глазами, но сухое горло только просипело о чем-то, тихо и неслышно.
Я махнул рукой: «Начинай движение!»
Евгений Степанович двинулся ко мне, цепляясь сталью за лед. Поравнявшись, напарник с юморком поинтересовался моим самочувствием.
- Да нормально, я же на страховке передохнул, а ты дальше пойдешь или подменить?
- Пойду! Там у разлома перекурим и сообразим, как дальше гору делать.
- Ну и ладно, тогда я выдаю веревку.
Товарищ ушел наверх. Потом принял меня.
Теперь я шел с нижней страховкой. Это означало, что при срыве я пролечу до страховки, и столько же ниже.
Выше никого не было, только белая изморозь, тонким слоем покрывавшая лед, и темно-синее, почти космическое небо. Так меняя, и страхуя друг друга, за четыре часа обильного пота мы подошли к «Улыбке».
Это был сюрприз! Из суровой нитки полоска переросла в разлом от четырех до пяти метров высоты. Когда-то цельный купол лопнул, нижняя часть опустилась, образовав горизонтальную трещину, верхний край которой нависал над нижним. Уже не «Улыбочку», а «Ледяную пасть» соединяли клыки из сросшихся ледяных сталактитов и сталагмитов. Дождавшись товарища, мы в месте с ним осматривали вертикальное препятствие, придерживаясь за сосульки. Стоять было неудобно. Склон в семьдесят градусов тянул назад. Стоя на передних зубьях кошек, держась за частокол из ледяных бивней, я почувствовал утробную теплоту свежей могилы и даже попытался заглянуть вовнутрь. Но сросшиеся сосульки не дали рассмотреть нутро дальше трех-четырех метров. Взгляд терялся в лабиринте ледяного тростника.
- Что на эту трещину смотреть! Полезешь первым? - подзадорил меня Спепаныч.
- Полезу! - я шагнул вплотную к ледовому частоколу. Вот отличная сросшаяся сосулька с утоньшением посередине, как раз под кисть человека на высоте вытянутой руки. Ухватившись, я подтянулся, воткнув в частокол льда зубья кошек, надеясь на высоте двух метров завернуть ледовый крюк и зацепиться за него.
- -Женька! Хотел заорать я, но не смог сделать даже этого.
- Я катился по склону с куском обломанной сосульки в руке, с забитом снегом ртом. Евгений Степанович сработал четко, плавно задержав мое падение, иначе я бы кувыркался так метров около тысячи. Повиснув я ломая ногти выковырял снег и ярости я чуть не бегом оказался опять у ледового тростника, но уже аккуратней нагрузил сосульку своим телом и рюкзаком, она снова не выдержала. На ногах я устоял, но способ подъема надо было менять. Дотянувшись до верхнего основания сосульки, которое было толстым и не охватным для руки, я завернул крюк в потолочное основание ледяного нароста. Нагрузив страховочную точку своим телом, проверил – титановый крюк держал. Подтянувшись руками на серьге крюка и подработав кошками, я защелкнулся грудным карабином и повис на страховочной системе. В туже секунду я оценил, что такое тридцать килограммов за спиной, когда твой организм весит в обвязочных ремнях. Может быть, подобное испытал Христос, когда задыхался на своем кресте. Но все-таки это была опора, через которую я пропустил страховочную веревку. Следующий крюк я завернул, может быть, всего-то на полметра выше, сколько смог достать рукой. Далее было самое рискованное. Под ногами почти не было опоры, натечный лед сыпался от кошек, и только глубоко ввернутый ледовый крюк обеспечивал страховку. Крюко-ноги или специальной лестницы у меня не было. Пришлось ухватиться за ввернутый верхний крюк правой рукой, левой отстегнуться от нижнего, подтянуться к верхнему до уровня грудной обвязки и свободной левой рукой пристегнуться к нему.
Так, раз за разом, подтягиваясь и крепя самого себя, я закрутил в лед почти все крючья, какие у меня были. Эти четыре метра я лез, наверно, минут тридцать, осыпая битым льдом Степаныча, стоящего на страховке. Пропускал веревку в карабинах с несколькими углами, выискивая места, где опора была понадежней, из-за этого веревка шла зигзагом. Наконец с Божьей помощью я преодолел разлом и стал выбираться за перегиб как на край полыньи. Ледовый крюк остался только один, на него я должен принять Евгения Степановича и прицепиться сам. На краю «полыньи» держаться было не за что. Размахнувшись, я всадил «клюв» ледоруба в лед, подтянулся на древке, закрутил, спасая себя, последний крюк и лежал на льду. Сил подняться, отползти от края не было, да и натянутая страховочная веревка меня не пускала.
- Свободней страховку! - хотел заорать я, как на тренировке. Но не было у меня сил кричать. Легкие, придавленные тридцатикилограммовым рюкзаком, выдали только шипение, воздух же проходящий сквозь гортань действовал как наждачная бумага. Внизу за перегибом меня не слышали.
- Женечка, милый, думал я, ты видь, не знаешь, что я уже закрепился. И страхуешь меня, веревку держишь в натяге. Ну, выдай мне хоть два метра, я видь даже встать не могу!
- Я неосмотрительно резко дернул веревку, она, затертая льдом, и закушенная карабинами, не пошла. А может, это Степанычь опасался моего срыва и не выдавал веревку.
- Вонзив в лед передние зубья кошек и закрепившись надежней я потянул веревку сильней и чуть не сорвал себя обратно вниз, повиснув на последнем крюке. Положение было незавидным, помочь некому. Мне бы снять рюкзак, но сил удержать его уже не было, крепить его на один со мной карабин неудобно и
опасно, а я очень боялся его уронить. На ноги встать, легкие освободить - веревка не пускает.
- Наконец сообразил лечь на бок. Отдышавшись, тихонько, даже нежно стал подтягивать веревку, которая из страховочной превратилась в удавку. На мое счастье, она подалась!
- Степаныч, доверяя мне, тихонько выдавал веревку.
- Отвоевав пространство, я смог, наконец-то, сесть. Организовав страховку, стал принимать товарища. Звеня собранными ледовыми крюками, Евгений Степанович не пошел, как всегда, на сквозняк, а уселся рядом со мной почти на краю земли.
- Ну и разлом! Я уж думал обходить придется.
- Да где тут обойдешь? Всю гору что ли?
- Не всю, но хоть место попроще найти. Ведь это ж надо, за что ни возьмись – все сыпется. Частокол изо льда!
- Да уж точно, в горах ненадежен ни камень, ни лед, ни скала!
- Да! Знал, видать, о чем стихи писать.
- А ты, почему не крикнул, что бы я тебе веревку выдал?
- Не мог, признался я, рад бы крикнуть, да сил не было.
- Я подождал, чувствую, подтягиваешь, а выдавать, много не рискую, вдруг срыв будет!
- Ну что, дернули дальше?
- Иди, а я подстрахую, и еще отдышусь.
- Отдыхай, разрешил мне Евгений Степанович, ты молодец серьезный склон обработал.
Сурков ушел на верх. Веревка, пропущенная через титан карабина, как судьба уползала за ним.
Через три часа мы поднялись на перевальную точку. Это был высокогорный перевал, имеющий, если смотреть сверху, форму подковы. Далеко выступающая округлая часть его снизу виделась как гора, влево и вправо с поворотом в сторону юга уходили два отрога с минимальным, чуть заметным набором высоты. На перевал я залез первым из шести человек, может быть потому что был самым молодым в команде.
Ярко вспоминается, что подъем мы, отработали за восемь часов. Готовить и обедать было абсолютно негде. А дежурить была моя очередь, так что на высоте 5 600м. я еще и чай приготовил, наколов ледорубом льда. Вода запарила быстро. Я сунул в кипящую воду палец и не обжегся: жидкость набрала всего-то 50-60 градусов. Люди, не двигаясь, отдыхали, полулежа на своих рюкзаках, ждали жидкости, которую требовал обезвоженный организм. Из-за неподвижности у команды снова стали появляться признаки горной болезни. Я же, окрылено двигаясь, суетясь у примуса и собирая на «стол», впервые почувствовал себя пионером.
Больше ничего подобного мне совершать не приходилось.
Р.С.

Правда, через шестнадцать лет я с товарищами все-таки дошел до седловины г. Эльбрус набрав высоту 5325, оставшиеся до вершины 317 метров мне видимо уже не одолеть ни когда. Поднимались мы налегке, ледовой техники не применяли. А бывалые альпинисты говорили правду: с северного склона Эльбруса действительно видно Черное море.