Корабельная практика

Корабельная практика.
Смоленский Государственный Медицинский институт, который я окончил в 1976 году и который до сих пор вспоминаю с ностальгической теплотой, имел военную кафедру, да не просто военную, а военно-морскую, то есть кроме обычной программы оказания помощи раненым в бою и по ходу их эвакуации в тыл, мы изучали торпеду. Это была большущая железная штуковина, которая в распиленном вдоль пополам виде лежала в подвальном помещении, куда мы и спускались её изучать. Преподаватели этой кафедры были в основном средне-пожилого возраста отставники, которые ходили в военно-морской форме и при виде которых дежурный должен был кричать – «Товарищи офицеры!». Это означало, что мы, будущие товарищи офицеры должны были вскочить и приветствовать старшего по званию. Этот же клич раздавался повторно и мы могли садиться. Когда кого-то из нас вызывали отвечать, нужно было подойти к преподавателю и доложить, что «курсант имярек прибыл» и ни в коем случае не «явился», потому, что только «черти являются» а курсанты « прибывают». Один преподаватель был более молодой, внешне симпатичный армянин, который относился к нам более лояльно, за что мы его любили и звали « самый лучший из армян Анатолий Минасян». Судьба его потом сложилась трагично - он умер от злокачественного заболевания крови. Наши же судьбы сложились по-разному. Несколько наших ребят, поддавшись уговорам приехавших вербовщиков, перевелись после 4 курса в тогда Горьковский филиал тогда Ленинградской военно-медицинской академии, после окончания которой пошли служить на флот. Только одного из них я по прошествии многих лет встретил, и он рассказал, что служилось очень трудно, бесправие в армии было полное, а уволиться можно было только полным инвалидом, что и случилось с ним после перенесенного менингоэнцефалита. Мы с другом Геной Лагойским, поддавшись на суперпатриотическую риторику вербовщиков, тоже собирались податься в армию, и даже прошли медицинскую комиссию, но тут мой друг детства Дима Хохлов прислал мне письмо. Дима был старше меня лет на 7-8, успел окончить Ленинградскую и Московскую консерватории, а между ними побывать в армии. Об этом своем опыте он написал так красочно, что мы с Геной оставили свои патриотические мысли, и армия лишилась двух агнцев для заклания.
И всё-таки некоторый опыт армейского быта мы получили, когда летом, после 5 курса института, целый месяц проходили корабельную практику. Наши девочки, не проходившие тогда военные сборы, нам отчаянно завидовали. Посылали нас на Балтийский флот в качестве дублеров судовых врачей. Флот уже тогда был в плачевном состоянии, многие корабли стояли на вечном приколе, ожидая отправки на металлолом, мы там были никому не нужны, и нас раскидали по кораблям или казармам, нимало не заботясь о дальнейшей судьбе. Правда нас обмундировали в х.б.б.у. (хлопчато-бумажное, бывшее в употреблении) и даже дали почти приличную парадную форму, в которой мы принимали присягу.На форму мы нашили купленные в гарнизонном магазине лычки, сколько кому не стыдно было, так что из рядовых матросов превратились в старшин или мичманов. Присягу мы принимали торжественно, но тоже с армейским юмором. Одетые в парадную форму, мы, 14 человек курсантов, строем, впереди два офицера, пошли искать место присяги. Сзади четверо курсантов несли стол, и ещё один – стопку листов с текстом присяги, которые нужно было торжественно прочитать и подписать. По дороге кто-то вспомнил, что читать присягу нужно с оружием в руках. Поскольку сразу этим никто не озаботился, пришлось подойти к первому попавшемуся часовому и, несмотря на его стенания, отобрать у него автомат Калашникова. С этим автоматом мы и принимали присягу, вернув его потом часовому.
Мне повезло попасть на единственную плавающую подводную лодку на Северодвинской базе, располагающейся близ города Булдерай в нынешнем суверенном государстве Латвия. Тогда это была Латвийская республика СССР, располагающая лучшим на Балтийском море Рижским взморьем, где на пляже в основном и прошла моя практика. Правда несколько раз я дежурил по береговой медсанчасти и два раза ходил в море. Один из этих морских походов мне особенно запомнился.
Подводная лодка была старая, дизель-электрическая, 613 проекта ( теперь это уже не военная тайна),но была ещё на ходу и периодически выползала в море, чтобы проветрить команду и выстрелить торпеду. Командиром лодки был здоровенный и суровый капитан первого ранга, по морскому «каперанг» или «капраз». Моим непосредственным начальником был судовой врач, «каплей» ( капитан-лейтенант) Тарита, интеллигентный эстонец, красивый несколько женской красотой – высокий, стройный, с глазами немного навыкате и длинными ресницами. Как и все эстонцы тогда, он хорошо говорил по-русски и доходчиво объяснил , что главная моя задача в походе – не попадаться никому под ноги, поэтому лучше забиться в какую-нибудь щель и из неё не вылезать. Похода за месяц моей практики было два, но назвать это походами слишком помпезно – утром лодка выходила в море в сопровождении тральщика, часа за 4 добиралась до определенного места, где корабли расходились на какое-то расстояние, лодка подныривала на перископную глубину (где-то 6-7 метров), выстреливала торпеду и тут же всплывала. Дальше начиналось самое интересное – торпеда не имела боеголовки, но имела механизм, заставляющий её всплывать через определенное время. При удачном выстреле торпеда проходила под тральщиком, который это фиксировал как попадание, за кораблем торпеда всплывала, и команда тральщика должна была её найти, затащить на борт и все благополучно шли домой на базу. Но без торпеды возвращаться было нельзя!!! Поэтому, планируя выйти в море на один день, можно было остаться там на неопределенное время, пока в бурных волнах не отыщется эта самая торпеда. И не дай Бог она утонет – тогда на базу можно было не возвращаться совсем.
И вот ранним летним утром наша лодка собралась в поход. Синее небо, встающее солнце, на море полный штиль, и наша лодка малым ходом выходит из бухты. Подводная лодка имеет ходовую рубку – это та надстройка, которая торчит сверху её корпуса, и в которой находится рулевой и вахтенный офицер во время плавания в надводном положении. При погружении эта открытая рубка заливается водой, поэтому в ней больше никто находиться не должен. Однако в задней части этой рубки имеется нависающая над водой выгородка, где находится очень нужное помещение – гальюн или по –русски туалет. Поэтому периодически кто-то из команды поднимается по трапу, просит у вахтенного разрешения выйти наверх, и получив это раз решение перебегает в гальюн и там затихает. При этой перебежке главное – правильно выбрать время между двух волн, иначе до туалета ты доберешься мокрый. Справив дела, нужно опять перебежать в рубку и доложить, что ты «имярек» спускаешься вниз. Делается это для того, чтобы при срочном погружении не забыть кого-нибудь в гальюне, что и случилось в этом походе. Правда замечтавшийся на солнышке мичманок так заорал и застучал в закрывающийся люк, что его услышали и впустили в лодку. Я всё это видел, так как, несмотря на запрет, ещё в бухте выбрался наверх и притаился в уголке рубки, выполняя приказ начальника не попадаться под ноги. Наш «капраз», проверив хозяйство, тоже выбрался наверх, бросил на крышу рубки кожушок и прилег на солнце погреться. Так мы тихо-мирно шли ( не дай Бог при моряке сказать «плыли», корабли только «ходят») около 3 часов. Я несколько раз спускался вниз, пользуясь затишьем побродил по лодке и присмотрел себе место на время погружения и апофеоза похода – отстрела торпеды. Самым тихим местом оказался носовой отсек, где впереди торчали 4 крышки торпедных аппаратов, по бокам были укреплены 4 торпеды, а над ними имелись подвесные койки-«рундуки». На эту койку я и нацелился прилечь, чтобы не мешать, но быть в курсе событий. Болтаясь по лодке, я узнал о ещё одном примечательном изобретении– корабельном переговорном устройстве, которое, наверное в целях конспирации, называлось «Каштан». По всем 7 отсекам лодки располагались коробки этого устройства, с громкоговорителем и кнопкой. Нажав кнопку, можно было говорить в микрофон, при этом звук раздавался во всех отсеках. По «Каштану» просто болтать было нельзя, только отдавать команды и докладывать об их исполнении. Матросы служили уже не первый год, все команды были давно заучены наизусть, произносились они очень быстро, почему-то часто перемежаясь крепким матом, так что для непривычного уха из всех слов, громко звучавших по всей лодке, понятным был только мат. Вообще, как говорили опытные моряки, без мата и корабль не плывет, так что наша лодка не была исключением.
И вот идем мы тихо-мирно, «капраз» периодически спускается с крыши в рубку, что-то смотрит на приборах и покрикивает в переговорник. В одну из инспекций, он посмотрел на ходовой компас рулевого , вдруг изменился в лице и заорал не своим голосом  : «Штурмана ко мне!!!». Из своей каюты с главным компасом в ходовую рубку поднялся штурман. «Сколько у тебя на румбе ? »- грозно спросил «капраз». Штурман шустро спустился вниз, поднялся опять и доложил- «320». « А почему на ходовом 350 ? Ты куда меня ведешь ….?!!»- вызверился командир. « Товарищ командир, он немного врет» - виноватым голосом ответил штурман, и подумав добавил – «Херня, товарищ командир, через час дойдем». «Капраз» плюнул, повернулся и полез на крышу.
Через час мы действительно куда-то дошли, корабли разошлись на приличное расстояние, по переговорнику сыграли боевую тревогу, все, кто был наверху, поскакали по трапу вниз ( тут-то и забыли мичманка), и лодка погрузилась. Я быстро пролез в первый отсек и залег на рундук, а матросы забегали вокруг торпедного аппарата, готовя его к выстрелу. Они там что-то быстро крутили, нажимали и переговаривались тихим матом. Потом по «Каштану» раздалась команда  : « Торпедный аппарат… товсь…. пли!». Матрос нажал главную кнопку, зашипел сжатый воздух, но торпеда выстрелить из лодки не пожелала. Тогда матрос размахнулся и со всей силы засадил здоровым матросским башмаком-«говнодавом» по крышке аппарата. Шипение стало тише, но торпеда пошла, и все облегченно вздохнули. Под водой мы были уже около получаса, становилось душно, и все обрадовались, когда прозвучала команда ко всплытию. Наверху всё так же светило солнце, где-то через час радиосвязь донесла, что торпеду благополучно нашли и зачалили, можно было спокойно возвращаться. По пути сыграли сигнал на обед, я , как младший командир, проследовал в кают-компанию, которая, кстати, при нужде превращалась и в операционную. Бачковые разнесли обед, и оказалось, что в отличие от казармы, в походе плавсоставу положена очень дефицит ная тогда вяленая рыбка и даже 50 грамм сухого вина. Как рассказывали опытные мореманы, в дальних походах каждая боевая часть ( 5-8 человек) собирала эти 50 грамм в одну посуду и эта порция по очереди доставалась одному служивому. Приняв дозу, он завинчивался в какую-нибудь щель, который на лодке немало, и какое-то время предавался нирване.
После похода, на берегу проводится «разбор полетов». Команда выстраивалась на причальной стенке, перед ней стояли командиры боевых частей и по очереди высказывали свои замечания. Командир подводил итог. Так было и на этот раз. Не помню замечаний других командиров, но «каплей» Тарита сказал, что по его службе, которая состояла из него самого, одного фельдшера и меня, замечаний нет. Но есть одно общее замечание. «Очень некрасиво, когда по «Каштану» матросы ругаются матом» - сказал «каплей» Тарита.
Итог подвел командир. « Ё…. три Бога… Христа…и всех святителей… мать»- заорал он кажется на всё базу. «Все знают, что у нас ё…й главный компас врет, один я не знаю. Получается мою жену е…ут, а я последний в очереди стою!!!». Тут он покосился на Тариту и буркнул  : «Извините за выражение» .Я тоже посмотрел на «каплея» Тариту, он застенчиво и как-то отрешенно улыбал ся.
Через несколько дней случился праздник всех военных моряков – День военно-морского флота. Матросы одели парадную форму, надраили лодку, которая, в кильватере других кораблей, вошла в Даугаву и встала напротив городской набережной, по которой фланировали праздные рижане. Вместе с ними фланировал и я, так как с лодки меня выгнали, дабы не мешал демонстрировать надраенное лицо Балтийского флота.

6.08.09.