Латыши

Латыши

В конце сентября удалось мне побывать в селе Тунгусово. Здесь я жила с 1946 по 1951 годы, а в начальной школе научилась читать, писать, считать, окончила первые три класса. На окраине села, на сельском кладбище, покоятся мои предки по линии отца.

- Ты заметила, что на памятниках написаны украинские фамилии. Здесь жили только украинцы? – спросил меня муж, когда мы возвращались с кладбища.
- После Столыпинской реформы это было поселение не только украинцев, но и белорусов, которые приехали сюда в конце девятнадцатого века на вольные земли. Сибирь-матушка принимала всех. А ещё здесь жили латыши и другие сосланные в Сибирь люди, которые жили здесь под надзором, - просветила я мужа.

И вспомнился мне март 1949 года.
Село Тунгусово было в то время небольшое: одна длинная улица, вытянутая дугой. Ранняя весна здесь – одно название. Весна – это продолжение зимы. Снег плотно лежал на полях. Не видно было на обочинах дороги проталин. Солнце светило ярче, но оно не грело. Чувствовался легкий мороз. Но мы, дети, высыпали на улицу. Был воскресный день. Все катались с горки на санках, которые были выдолблены из толстых досок. Долблёнки были обмазанные коровьими лепёшками и облитые водой. Обледенелые, они быстро катились с горы, что была против нашего дома через дорогу.

А я каталась на лыжах, подшитых меховыми шкурками, как у охотников. Лыжи смастерил мне мой отец, вернувшись, домой из госпиталя после окончания Великой Отечественной войны и после того, как мы приехали в это село к бабушке жить. С горы улица была видна до поворота. Катание прекратилось само собой, когда услышали скрип полозьев саней. Все дети повернули головы в ту сторону и замерли.

Мы увидели обоз. Лошади, запряжённые в сани, трусцой бежали по дороге. На санях сидели люди. Когда первая повозка подъехала к дому, возчик остановил лошадей, останавливался и весь обоз. Мы увидели, как из саней вылез плотный мужчина, одетый в тёплый светлый тулуп. Он направился к воротам дома. Это был уполномоченный по распределению привезённых людей по домам. Он стучал в калитку и громко кричал: - Хозяин!

Хозяева-старики или безмужние женщины, овдовевшие после войны, выходили за калитку.
- Примите постояльцев! - говорил уполномоченный и выкрикивал по списку непонятную фамилию. Человек поднимался из саней и направлялся к указанному дому. Обоз останавливался почти у каждого дома. Не спрашивая разрешения у хозяина, уполномоченный размещал постояльцев.
- А кто это? - спрашивали хозяева.
- Латыши, враги народа! - кричал уполномоченный, садясь в сани. Освободившиеся сани возчик разворачивал и возвращался в конец обоза, продолжая путь.

Я стояла, скатившись с горы, близко у дороги и с интересом наблюдала за происходящим на улице. Когда первая повозка с людьми поравнялась со мной, обоз остановился против дома наших соседей. В доме жили старик и старуха, совсем пожилые люди. Они оба вышли на зов уполномоченного. В санях сидели две молодые женщины, около них сидели, прижавшись две девочки, им было лет пять. Зарывшись наполовину в солому, они прижимались плотнее к матерям, пытаясь найти тепло и защиту.

На улице уже появились жители села, которые с любопытством рассматривали прибывших латышей. Женщины укутывали детей в свои большие клетчатые шали, разговаривали между собой на непонятном мне языке. И только одно слово было знакомо всем. Очень часто в речи звучало: «Я, - я, - я». Что они так часто «якают»? - подумала я, рассматривая во все глаза их пестрые разноцветные чулки, когда они вылезли из соломы. И с большим трудом ступая на замерзшие ноги, женщины пошли к дому соседей. Детей они несли на руках.

Но больше всего меня поразило то, что на ногах женщин были вместо валенок к чулкам привязанные верёвками толстые деревянные дощечки – коротенькие толстые доски. Я посмотрела на свои валенки и на их обувь. Женщины с детьми скрылись за дверью дома.

Обоз тронулся с места и продолжил свой путь. Мимо меня проезжали старики и женщины с детьми, одетые в лёгкие куртки. По пояс, зарывшись в солому, они тряслись от холода. Я рассматривала их с выражением сострадания на лице и видела их глаза, устремлённые в мою сторону. Мы обменялись взглядами. Нам постояльцев не дали, так как отец после фронта из-за незаживающих ран тяжело болел.

Обоз продолжал свой путь, подъезжая к домам, останавливался. А уполномоченный вновь звал хозяев, выкрикивал непонятные фамилии, и еще долго до конца улицы неслось эхом:
- Хозяин, прими постояльцев!
- А кто это? – спрашивали подошедшие женщины.
- Латыши. Враги народа!

Кто такие «латыши» и почему они «враги народа»? Ответ на вопросы я не знала и не понимала значения этих слов. Мне жалко было этих двух женщин с досточками на ногах, так как я понимала, что в такой обуви зимой, должно быть, очень холодно.

Распределив всех латышей по домам, обоз развернулся и поехал в обратный путь в сторону Томска. Тихо скрипели полозья саней, а вдали слышалось громкое «но-о-о» ямщиков.

Я прибежала домой и о том, что увидела на улице, рассказала бабушке и родителям. Вечером бабушка подоила корову, налила в бутылку молоко и сказала мне: «Аля, отнеси молоко детям! Малые дети, ещё несмышлёныши, какие они «враги народа»? Малые дети..., - добавила она, задумчиво».

Я взяла бутылку с молоком и вышла из дому. На улице было темно. Я принесла молоко. Отдавая бутылку с молоком женщине-латышке, сказала: «Детям». Оглядела комнату, где поселились латышки с девочками. У стены стояла кровать старика и старухи. У окна стоял стол, по бокам – две лавки. Посередине комнаты был поставлен топчан. Доски были прибиты к 4 чуркам вместо ножек. Наспех сделанный топчан был присыпан сверху соломой.

Коровы у стариков не было, и солому привезли с колхозного поля. На топчане лежали два узелка. На полстены тянулась русская печка, на которой лежали и грелись девочки. Женщины-латышки сидели у окна на лавке. Их лица были печальными. Одна из них рассказывала о том, как за двадцать четыре часа их заставили русские покинуть родные дома в Латвии.

«Хоть бы сказали, куда нас повезут и что нужно взять с собой», - сказала латышка на русском языке с большим акцентом.
По вечерам я приносила детям бутылку молока. Молоко переливали в большую кружку. Пустую бутылку они возвращали мне. Денег за молоко не брали, да у них денег не было. В дороге всё потратили, что удалось взять с собой.

«Никому не говори, не рассказывай подругам, что ты носишь им молоко!» - говорила бабушка, отправляя меня к соседям. Утром на другой день женщины-латышки и все трудоспособные вышли на работу. В правлении колхоза председатель Кравцов распределил всех латышей по звеньям.
Мама, Иванова Екатерина Михайловна, была членом правления колхоза и звеньевой в бригаде. В её звено тоже направили несколько женщин-латышек. Работали на зерносушилке. Вечером, придя с работы, мама рассказала о них: «Крепкие женщины, работают хорошо, лучше наших женщин, без лени».
- А что они ели в обед? – спросила бабушка.
- Пожевали пшеницы и все, - ответила мама.
Утром бабушка собрала тяжёлый узелок с едой для мамы, когда та отправлялась на работу. На обед она домой не приходила.
- Я же не съем столько много, - сказала мама, забирая с собой узелок.
- Поделись с латышками! Пусть хоть картошки они поедят досыта, - услышала я слова бабушки.
- Так меня с работы выгонят, - заметила мама.
- А ты положи её так, чтобы наши женщины не заметили и не донесли, - подсказала ей бабушка.

Латышей расквартировали в селе по разным домам. В доме, что стоял против дома моего дяди Алексея Ткачука, поселили старика-латыша. Он был очень злой и ни с кем из жителей села не разговаривал, часами сидел за столом и вырезал узоры на дощечках, которые позднее превращались в линейки. Но однажды старик разрешил приходить к нему соседскому мальчику. Это был восьмилетний Володя Огребо. Старик-латыш учил его вырезать на деревянных линейках узоры.

Мама узнала от латышек из своей бригады, что в дороге, пока латыши ехали от Латвии до Москвы, да от Москвы до Томска 3500 км, у старика-латыша умер внук такого же возраста, как Володя, а ещё раньше в дороге умерла дочь латыша. Он остался совершенно один. Поэтому латыш был замкнут и зол.

Жилось в послевоенное время всем тяжело. Картошка в мундирах была лакомым блюдом всех селян, особенно вдов и стариков. У нас был большой огород, где росли всякие овощи, выращивали свиней, держали корову, были куры. Отец хоть и был инвалидом 2 группы, вернувшись с Великой Отечественной войны после госпиталя, потихоньку помогал маме и бабушке и мог организовывать покос, уборку в огороде. Нам помогали ещё и родственники.

Папа был умельцем на все руки. В доме появилась деревянная мебель, сделанная его руками: двуспальная кровать, диван, табуретки. Он мог выделать шкуру и сделать из нее кожу. Я помню его, он сидел на маленькой табуретке, склонившись над обувью, забивал молотком деревянные, сделанные им самим гвоздики в подошву сапог или туфлей. И с каждым взмахом и стуком молотка неслись в воздух сказанные им в сердцах матерные слова.

Я содрогалась и вся сжималась от этих непонятных слов, так как они очень мне не нравились. Бабушка, зайдя с улицы, говорила: «Что ж ты так, Богородицу-то, в чем она виновата перед тобой? Господи, прости его!» Доставалось много матерных слов Гитлеру, почему-то ещё и Сталину. Раны у отца, полученные на фронте, давали знать о себе, не заживали. А виной всему был Адольф Гитлер, развязавший эту войну.

Пенсия инвалида-фронтовика была очень маленькой, и ему приходилось подрабатывать шитьем и ремонтом обуви. В селе было очень много вдов, нуждавшихся в помощи. Они несли к нам в дом кто сапоги, кто туфли, кто валенки, чтобы отец их подшил или отремонтировал. Денег отдавать за работу у них не было, и женщины помогали нам в сенокосную пору или копали землю у нас в огороде весной вместе с мамой.

С работы латыши шли домой, туда, где квартировали. Ходить друг к другу им не разрешалось. Общались только на работе. Однажды мама, придя с работы, сообщила о том, что латыши сыграли первую свадьбу.
- Да, как сыграли. Сегодня собрались все у нас в зерносушилке во время обеденного перерыва. «Старшая» у них – и назвала латышку по имени – поздравила молодожёнов и сказала:
«Живите вместе! Неизвестно, сколько еще здесь нам придется жить». - Они сели на полу вокруг стула, на котором стояла чашка с картошкой, спели песню какую-то на своем языке, съели картошку в «мундирах», что женщины наши теперь с собой на работу приносят. Вот и вся свадьба. Парню-то всего 18 лет, а невеста намного старше. Совсем одна осталась. «Пусть живут вместе! Подрастет. Ей замуж надо, детей рожать, а пару из латышей ей не найти здесь. Пусть будет семья!» - сказала латышка. Немного легче стало жить сосланным латышам, когда разрешили им посылки получать из родных мест.

Я училась в третьем классе, когда 2 января 1951 года умер мой папа. Сестренке Валентине было в это время 6 месяцев. Весной мама решила уехать из Тунгусово к родным на Алтай. Проблемой стала продажа нашего дома, дома, где родился и умер отец. Люди работали в колхозе, и денег у них не было. Дом купили у нас латыши в складчину. Картошки осталось много после зимы, отдали им вместе с домом, и огород уже был засажен и засеян овощами. Денег собрали они немного.

Через 50 лет я ездила в это село навестить могилы родных. Я шла на кладбище по той же улице, по которой приехали и уехали все латыши. На этой улице когда-то жила наша семья. Улица носит имя У. Кнакис. В селе Тунгусово он окончил школу. После окончания института Улдыс Кнакис работал в Калмыкии охотоведом, и был убит браконьерами. Он защищал от высокопоставленных браконьеров сайгаков. На месте гибели установлен обелиск. Похоронен был Улдыс в Латвии.

Когда в Тунгусово узнали о гибели Улдыса, то решили его именем назвать улицу, на которой он здесь жил, на которой и я жила в детстве. Осталось имя и память в сердцах людей, живущих здесь. А память латышей, живших здесь, что она хранит в себе? В Латвию, на могилу Улдыса Кнакиса ездили ученики Тунгусовской средней школы из отряда имени Кнакиса в 1972 году вместе с пионервожатой Зинаидой Иннокентьевной Калицкой. Их очень тепло приняли родные Улдыса.

А за наш дом, проданный латышам за малую сумму, рассчитались со мной латыши, спустя много лет. Не зная обо всём этом, начальник Дистанции пути Красноярской железной дороги, латыш по национальности, помог мне получить благоустроенную квартиру. Я работала в то время учителем немецкого языка в железнодорожной средней школе.