Юбилей в морге

Черный брючный костюм со стальной искрой удивительно шел Артёмовой, своей пасмурностью оттеняя мрачное настроение. За два года работы ритуальным агентом она ко всякому привыкла и по десять раз на дню получать трупы тоже, но не в свой же, тридцать пятый день рождения! «Наталья Всеволодовна, жмурики не ждут. Получите и гуляйте», - оборвал жалобные протесты директор «Последнего пути».
Забрать усопшую оказалось делом не из простых. В морге нынче дежурил санитар Гоша, славящийся вдумчивым и более того, заторможенным, как казалось окружающим, отношением к обязанностям. «За смертью посылать», - гоготали коллеги Артёмовой и любыми правдами-неправдами открещивались от путевых листов в смену Григория.
Сквозь изгвазданное стекло приемной залы продирался полуденный свет, пристраиваясь тощими мазками на убогом убранстве помещения: две затертые лавки, стоящие у стен, да постамент для гроба с приготовленным последним убежищем, в центре.
Наталья Всеволодовна с унынием смотрит в окно и не видит в пейзаже: кусты сирени, то там, то сям разбросанные по двору чахлые пучки цветущих нарциссов и тюльпанов, свое мутное отражение, облезлая стена больницы - ничего, что могло отвлечь от зловредных мыслей: «На тебе – подарочек, дожидайся до скончания века рохлю с «товаром», нюхай миазмы именинница. Гнусный день. Гости через три часа явятся, а муж, сволочь, с утра начал набираться. …Под «шубой» не готово, а сама я, краше в гроб кладут. Чертов праздник».
Вдруг в коридоре загрохотало, загромыхало, задребезжало, так что Артёмова непроизвольно морщится, не очень-то надеясь, что везут «ее» старуху. Катать могут кого угодно и как угодно вне зависимости от дееспособности объекта. Молодые санитары, пренебрегая вечным покоем, резвятся, устраивая гонки по коридору на каталках.
Железный визг вознесся до того неизмеримого предела, когда хочется заткнуть уши, забиться в угол и панически взвыть, перебивая ужас. Ритуальная агентка прижимает к ушам ладони и непроизвольно пятится к выходу, загипнотизированным кроликом наблюдая за противоположной дверью, о которую что-то глухо ударяется, после чего восстанавливается благостная тишина. Женщина настороженно замирает. В морге подвохов – воз и маленькая тележка. Заядлые весельчаки из персонала периодически по-черному подшучивали друг над другом, попутно привлекая к дикому юмору ритуальных агентов. К примеру, из-за угла на вас мог с жутким гоготом рухнуть скелет, к счастью, не настоящий или под ноги выкатиться окровавленный череп, размалеванный утомленным хандрой санитаром. Над Артёмовой пока не измывались, что будоражило нервы, заставляя напряженно ждать злокозненного розыгрыша.
…Дверь распахивается. На пороге образовывается тощий зад, даже так – задишко, обтянутый бледно-голубым халатом. Это санитар Гоша пятясь, тянет истошно визжащую, точно с десяток глумливых рук водят пенопластом по стеклу, каталку. Наталью Всеволодовну передергивает, но облегчение сильнее, чем аудиальное неудобство, нынче обошлось без издевательств, хватит с нее и рабочего дня. Женщина смотрит на часы, до начала застолья остается 2 часа 16 минут.
- Почему долго? – интересуется въедливо, словно у любовника, опоздавшего на свидание.
Григорий улыбается, да так искренне, радушно, что на душе у Натальи теплеет. Ландыши не распускаются, но ответная радость тянет уголки губ вверх. «Какого черта!», одергивает себя и принужденно хмурится:
- Я из-за вас опаздываю. Поторопитесь!
Ласковый, лучистый взгляд безмятежных светлых глаз Гоши вкрадывается в напряженную, напружиненную душу женщины, пресекая агрессивно-торопливый порыв. Наталья Всеволодовна отступает, наблюдая, как санитар неторопливо подвозит каталку к постаменту, бережно переносит тело, будто хрустальную статуэтку в ящик укладывает.
Из кармана халата Григорий извлекает коробочку, очень похожую на пудреницу, достает кисточку, склоняется над старухой. Артёмова столбенеет, обескуражено следя, с какой заботливой ловкостью санитар пудрит лицо покойной. Не отрываясь от занятия, он говорит:
- У нас темно, а здесь на свету шрамчик разглядел. Вот, над губой. Не хочется оставлять. Любой человек имеет право быть красивым, живой он или нет, верно? Какая славная старушка, какое светлое лицо. А глаза, вы только вглядитесь в глаза! Видите, видите? – Возбужденно вскричал так, что Наталье Всеволодовне становится интересно, что же там такого необычного в старом трупе? Она с любопытством заглядывает через плечо мужчины, который восхищенно продолжает: - Какой изумительный разрез. Вам не кажется, что в их идеальной форме еще живет кристальная душа?
«Тьфу ты, ну ты, какие мы утонченные», - про себя плюет похоронных дел мастерица. Изумительные нюансы посмертной маски были чужды восприятию Артёмовой. Она фыркает и отходит в сторону.
- Какая славная, наверное, была женщина, - продолжает поражаться Георгий, - не часто встретишь людей с таким целомудренным лицом. К сожалению, материя смертна, а души они ведь, знаете, очень чувствительны к некрасивым вещам, особенно к собственному телу. А когда переходят из нашего мира в энергетический, им ведь любая неприятность в тягость. Не хочется, знаете, их расстраивать.
Слово резко впивается в разум Артёмьевой: «Расстр-р-рраива-ть-ть-ть, - злобное эхо рычит и рокочет в мозгу. – «Еще бы салон красоты устроил, визажист хренов!».
- Хватит! - яростно восклицает, да так, что Гоша вздрагивает и роняет пудреницу в гроб.
-А? Что? Что такое?
- Накладную подписывайте!
- Ах да, извините, отвлекся, - бормочет, подходя бочком, осторожно, точно ждет внезапного удара.
Документы подписываются прямо на крышке гроба.

Праздничные поминки
В квартире родственников «получите-распишитесь» вдруг оборачивается сущим кошмаром.
Первой к гробу подскакивает сухопарая тетка, из тех, кто в любом стояле, как у себя дома, похожая на состарившуюся под хомутом скаковую кобылу. Заглядывает в домовину, точно в коробку с сувениром:
-Не та-ааа! – оглашает квартиру изрядным воплем.
Скорбящая публика застывает в немом недоумении.
- Врешь! – кричит кто-то и кручинящийся народ оптом, галдя и пихаясь, кидается освидетельствовать покойную. Случись ей при жизни увидеть подобное рвение, почувствовать такой искренний интерес, старушка, наверняка, сподобилась бы и до ста лет прожить.
Возле гроба происходит активно-матершинное столпотворение, едва не закончившееся опрокидыванием с кухонного стола последнего приюта бабульки.
- Не та-аа! Выводит женский тенор и тут же другой альт подхватывает нараспев: «не та-ааа». И вот уже хор горюющих на все лады вопит, орет, стонет:
- Не-ее та-аааа! Н-нее-е т-т-аа! А-аа-а…!!
Наталья Всеволодовна бледнеет, где-то в глубине души надеясь на чью-то мерзкую шутку:
- Как не та?
-Та-ак не та-а! – перешибает надсадный гомон чей-то вопль.
-Но позвольте…, - пытается объясниться.
-Не позволим! Нашу-уу давай! Не та-аа! А-ааа! – напирает отовсюду. В глазах Натальи Всеволодовны меркнет: бликуют лица, вспыхивают рожи, мерцают морды, расплываются физиономии; и весь страшный фарс лезет, мельтешит, кружит, клацая зубами… Она отступает, не веря в чудовищность происходящего. Подлог усопшего - это с ней впервые.
-Стой! Не уйдешь, - рокочет чей-то бас, перекрывая общий гвалт, и жирная лапа хватает Артёмьеву за руку. Рядом с ней возникает массивная лысая голова, где налитые гневом вытаращенные глаза грозят лопнуть, окатив виновницу переполоха ядом ненависти.
– Где наша?!!!– орет в лицо, обдавая кислой вонью самогона. Артёмова отшатывается – Куда дели?! – больно сжимая предплечье дерет горло мерзкий мужичонка, - тут вам не то…, тут путем все…! Мы кого попало хоронить не намерены! Мы не богадельня! Не благотворительность всякая.…! В гробу мы видели твои извинения! Где наша?!
- Что дали, то и взяла! – контужено выдает Артёмьева.
- А-аааа! На-ааашу-уу! У-ууу-аааа! Да-ааа- а-йй-йй! – взрываются массы.
Наталье Всеволодовне кажется, что она на стадионе, где бушующая толпа скандирует: «шайбу давай»!
-Мать вашу!!- вопит она во вздыбленную кутерьму, и рвет к выходу так, что костюм с искрой трещит, сея серебро.
Вырывается… Бежит…, бежит…, бежит…. Быстрей…,быстрей… Скорей… Прочь… Врывается в катафалк. В изнеможении падает на сиденье.
- Шо за такэ? – фрикативно интересуется водитель, осторожно откладывая на рулевую колонку бутерброд с салом.
Наталья Всеволодовна, трудно дыша, трясет головой. Ей бы теперь от удушья не умереть.
- Не уйдешь, сука! - кричит краснорожий детина, прытко выбегая из подъезда.
- Шо за хэ-э?
- Ой, дядь Борь, - стонет бедняжка, прикрывая глаза.
Преследователь подскакивает к автомобилю и, кровожадно щерясь, лупит по лобовому стеклу кулаком.
- Шо ж ты творышь, гадэ!? – взрывается дядя Боря, выскакивая из автомобиля.
- Ур-рою!! - рычит, подступая парниша.
Дядя Боря, вспомнив удалую юность с непременными кулачными боями, залихватски топорщит усища, пружинит ноги, выставляет кулаки, готовясь по всем правилам мордобития встретить незваного агрессора приличным хуком в челюсть.
- Сеня-яя яя-яя-я здеся-яяя! – несется от подъезда женский баритон.
К бойцам стремится женщина еще деятельного, сноровистого возраста. Вопреки грузному телу двигается она проворно, так что траурный платок на ее габаритных плечах раздувался, словно капюшон у кобры.
«Ну, все…», - зажмуривая глаза, думает Наталья Всеволодовна.
«Все», - решает дядя Боря, решительно подступая к неприятелю.
«Ну-уу все-ее-е…», - обреченно понимает Сеня.
- Все, хватит! – горланит тетка, с ходу вцепляясь в Семёнино ухо. – Опять упекут!
- Ма-ааа! – взвизгивает детинушка, впрочем, не пытаясь вырваться. – Пу-стии-ии!
- Опять драться?! Я тебе, сколько раз! Сколько раз, а?! А ты поганец, а? Всю душу измотал-вывернул! Что б больше никаких разов, понял!? С этими поедешь и вернешь нашу! И чтобы никаких там фортелей! Понял? А?
-По-онял. Мать, отпусти же, бо-ольн-о-о! – канючит отпрыск, безвольно опустив башку.
- То-то же, - назидательно произносит гневливая мамаша, выпуская разбухшее ухо. – Смотри у меня, – грозит толстым пальцем и, развернувшись, направляется к автомобилю, где на сиденье затаилась обмершая Наталья Всеволодовна.
- Так вот, гражданочка. Вы у меня тоже, что бы никаких там фокусов, – трубит фурия. - А то я вам покажу покус! Явились издевательства чинить! У нас гости на четыре часа созваны. Кафе оплачено. Копеечку, между прочим, стоит. А вы весь праздник, то бишь, как их там - поминки, портите! Учтите, если мои мужики во время не поднимут рюмку, я вам устрою панихиду по всем правилам похорон! - Это произносится так выразительно, что Артмемьева вмиг понимает: устроит – косточкой ее не поперхнется. - Этот, - кивает грозная мадам в сторону парня, злобно изучающего настороженного дядю Борю, - сынок мой, с вами поедет. Он бабку Марусю помнит. Отличит. - Оборачиваясь к отпрыску: - Помоги ту старуху вытащить. Нам чужого не надо.

Кисть животворящая
Мир полон непознанного, в том числе самая важная составляющая жизни – собственная душа находится в потемках. Откуда она пришла, что нужно ей в этом мире и самое главное - куда денется после смерти - такие животрепещущие вопросы давно терзали Жору. Плотно размышляя над бытием, он заключил, что истина и смысл всего человеческого существования, никем не тронутый, лежит на поверхности. Поверхности души каждого. Но у одних душа в вечных метаниях за удовольствиями не ведает что творит, а у других - достигнув определенного положения в обществе, материального достатка или иного благополучия, успокоено засыпает. Он знал, что всех их: богатых и бедных, больных и здоровых, оптимистов и пессимистов возле гробовой доски роднит одно, - одно единственное ощущение бесполезности прожитого. Так в чем же смысл жизни?
А смысл гениален, как все закономерное и прост, как доказанное явление – развитие души через действие. Только активно познавая жизнь можно осознать истину. Для Гоши открылось два пути: помогать людям или попытаться вступить в царствие Божье через развитие творческих способностей. По причине отсутствия огромной потребности к самоотверженности во имя людей, в Георгии развился иной талант – художника. Он рисовал портреты. Однако они выходили странного свойства. В изломанных линиях ни один знаток искусства, как не всматривался в чехарду мазков, так и не сумел усмотреть что-либо человеческое. Впрочем, людское невежество, основанное на признании гением творца после его кончины, Жору не смущало, даже наоборот - вдохновляло на новые созидательные изыски. Средства к пропитанию, он искал, не изменяя себе, не через потребителей художественных рисунков, а где попало и как придется. Однажды его старый приятель предложил не пыльную, но весьма вонючую халтурку, санитаром в морге. Гоша не пренебрег и был счастлив. Здесь он нашел покой. Ведь в вечной тиши истина открывается полнее. А, так как ее нельзя познать наскоком, то для Гоши временное превратилось в постоянное. Ничто так основательно не удерживает человека на одном месте, как любопытство, двигатель прогресса.
В благоуханной тишине Григорий рисовал запоями. Творчество – свобода не угнетенной души. Гоша был распахнут всему, что приходило извне. В материальном плане – души умерших, обремененных разлагающими телами, взывающих к состраданию; на космическом - матрицы неведомы пространств. Одно он изображал на холсте, другое правил на лицах покойных. Таких, как Жора лет десять назад упекали бы в психушку, а сейчас - ничего. Свобода. Свобода хаотичного самовыражения.
Вот и сейчас Гоша готовился творить. Бережно выложил из потрепанной сумки тюбик с надписью «Румянец юной девы», пудру «Изыск», кисточки, ватные шарики и грим «Маска». Работа предстояла не долгая, но кропотливая - «исправление» лица наркомана вышедшего «погулять» из окна двенадцатого этажа.
Он любил минуты самоуглубленного вдохновения, когда замирает воздух вокруг и кажется, что движениями управляет кто-то важный, чье мощное присутствие ощущается с каждым вдохом. Триединство компонентов: Жориных рук, его таланта художника и кого-то свыше рождало полнокровные лица покойных людей. Ошарашенным родственникам чудесное перевоплощение усопшего давалось с трудом. Тяжело видеть лицо мертвого живее, чем у живого. Редко Георгий удостаивался благодарности. Чаще - заторможенного молчания. Он смиренно понимал, если его труд не ценят здесь, то оценят ТАМ.
Сегодня для души бабушки он сделал многое, почти невозможное, она стала краше. На ее поколение выпала трудная доля: война, восстановление разрушенного, перестройка с потерей наработанных ценностей; такие лица в борьбе за жизнь блекнут быстро. Хотя бы после смерти старики, заслужили быть прекрасными той безмятежной, одухотворенной красотой полной благодати и умиротворения.
Размышляя так, Гоша сосредоточенно работает над молодым лицом без тени тягот и лишений, как вдруг по приемной разносится резкая трель звонка. Художник вздрагивает, осторожно вытирает кисточку о край фартука, снимает его и, неспешно, идет отпирать. Он никого не ждет. Время выдачи истекло. Но случалось, что рассеянные ритуальные агенты возвращались, забыв подписать накладные, иногда тревожили ушлые родственники с претензиями о недостачи с трупа вещей - драгоценных или не слишком.
В приемную, грубо отталкивая художника и вопя: «Давай нашу пи…р!», врывается бугай. Гоша, отшатнувшись, удивленно вскидывает блеклые брови:
- Кого вашу?
- Мать вашу…! - перемать раз так и раз эдак, истошно отзывается посетитель, надвигаясь на санитара.
Ситуацию разрешает вступившая в помещение бледная, точно орава мертвецов основательно полакомилась ее кровушкой, Артёмова:
- Клиент утверждает, что это не их родственница.
- Да-аа!! – отступаясь от санитара, горлопанит гость.
- Давайте посмотрим, - спокойно отзывается Гоша.
- Блядь! Я не нанимался кого попало таскать!
- Ясно, - бросает Гоша и ни на кого не глядя, выходит.
Артёмова смотрит на часы, 20 минут отделяют ее от застолья. А скандалу конца и края не видать. Она обреченно вздыхает, чувствуя своё непоправимое несчастие. Всем людям, как людям, а ей – испытания. Глумится Боженька.
Грохочут носилки. Гоша везет бабулю назад. Сейчас он расторопен, отмечает Артемова. Женщина поглубже вдыхает застоявшийся смрад, который теперь не кажется отвратительным, выдыхает: «все равно…».
В мертвецкой, Гоша с сострадательной нежностью смотрит в светящееся покоем лицо старушки, шепчет:
- Ну что моя мученица, не узнали? Быть твоей душе на небесах богатой.
Берет ком ваты и аккуратно стирает грим:
- Теперь - все.
Родственничек озирает покойную:
- Во бля! Вылитая бабка Маруська. И шрам над губой есть, и нос вроде ее. Ебеть твою медь, можете, когда хотите. Грузите!
Наталья Всеволодовна ахает. С каким-то благоговейным ужасом заглядывает в безмятежные, лучистые глаза художника. Вскрикивает. Невразумительно бормочет что-то вроде: «Вы гений…Я с вами… я остаюсь…» и остается…