Долина отроков

Долина отроков

Перед рассветом Женька с папой высадились из таштагольского поезда на каком-то глухом полустанке. Женька ещё спал на ходу, но внутри у него уже играла прелюдия небывалого путешествия: таинственная и монотонная мелодия для скрипки, альта и флейты-крумхорн (последнюю ещё называют волынкой). Всегда так у музыкантов, понимал Женька под эту внутреннюю музыку, — им легче сыграть свои мысли и настроение, чем рассказать словами. Оттого музыканты так часто остаются непонятыми, — почти, как поэты.
Размышляя так, он не замечал тяжести рюкзака на спине и времени перехода. Река Мрассу явилась неожиданно, за таёжным обрывом, и вода в ней была желтовато-бурого оттенка. Потому что река начинается в глинисто-охряных породах, пояснил отец.
За пару часов собрали катамаран. Почти без слов: каждый знал свою часть дела. Хорошо, когда твой собственный отец — твой друг, подумал Женька простой мелодийкой для гитары и губной гармошки. Такое почему-то редко бывает. Непонятно — почему…
Потом, благословясь, позавтракали и бросили в реку крошек. Обычай такой. Отголоски языческой жертвы духам воды.
Сплавлялись до обеда. Два или три раза бережно огибали небольшие пороги. Вдруг папа, оглядевшись, скомандовал чалить. Здесь, сказал он, пасека угрюмого шорского мужика Кости Тудыякова. Они, оказывается, везут ему гостинцев: снастей, дроби и пороху. Там и заночуют, а поутру двинутся далее, к Томи.
Прямо у берега обнаружили они баньку и лодочный сарай. Прибрали своё плавсредство и подались через лесистую сопку, на пасеку. Музыка в голове у Женьки пошла уже почти что симфоническая. Особенно когда они забрались на самую макушку. По ту сторону — обширная долина, вся в цветах. По сю — прихотливые извилины реки среди кучерявого таёжного ковра.
Пасека Кости Тудыякова стояла на уклоне начинающейся долины. А сам абориген-хозяин был маленький и квадратный, но вовсе не угрюмый. Наоборот, он почти всё время сверкал узкой улыбкой и ещё более узкими бусинками-глазами. Мигом накрыл стол с печёной рыбой, маринованным папоротником и солёными грибами, выставил целый таз свежих медовых сот. Женька объелся под медленный и ленивый ритм-энд-блюз.
Отец с хозяином удалились к ручью — покурить и побеседовать. Женька осторожно побродил между ульями, на всякий случай натянув пчеловодческую шляпу с вуалью. Он уже вернулся к Костиной хижине, когда услышал, как на столе среди отцовских подарков зазудела-захрипела рация. Он тогда схватил «живозвучащий аппарат» и легко сбежал вниз, к ручью.
Оказалось, Костю вызывают на какой-то третий кордон. Шишкарь покалечился, объяснил он, с кедра ухнул, однако, надо идти лодку заводить. Папа Женькин был доктор кардиологического центра, поэтому счёл своим прямым долгом отправиться с хозяином.
Пасечник сказал на прощание Женьке (у которого в музыкальной шкатулке головы пронеслась небольшая буря из Бетховена и Шумана): никого, стало быть, не бойся; место тут правильное, ни зверь, ни человек не зайдёт; а забоишься — во-он, внизу, шаманий камень и очажок, дрова заготовлены, садись, пали костерчик, — там совсем спокойно будет. Отец же сказал: к ночи, должно, обернёмся; а знаешь, это место зовётся у местных Долиной Отроков; тут издавна пацанов посвящали в воины; вот и ты не дрейфь — посвящайся.
В густеющих сумерках они ушли к реке. С чего это он забоится, подумал Женька размашистыми мажорными фортепианными аккордами. Напротив, пока есть время до темноты, он возьмёт фляжку со свежей водой и спустится разведать долину. Ну, хотя бы до этого самого шаманьего камня…
Путь вниз оказался хоть и лёгким, но долгим, — он только дошёл до остроконечного, в полтора человеческих роста, розовогранитного камня. И сразу же пала густая непроглядная ночь. Так оно бывает в горах, подумал Женька тревожным детективным дуэтом кларнета и фагота. Не вернуться ли? Ладно, что ж… Июльская ночь тепла, сейчас разожжём костёрчик и попробуем вдуматься в это спокойное место. А мужики вернутся — увидят сверху, что он здесь…
Подкармливая костёр, Женька вдруг уловил: внутренняя его музыка становится всё примитивнее и древнее. Скоро она вообще превратилась в голый ритм бубна и кобыза (это такой азиатский инструмент из китового уса, на нём играют одним пальцем у рта). Он прислонился к камню, пытаясь представить себе: как это аборигены посвящали своих пацанов в воины? Наверно, тут происходили скачки на конях и экзамены по стрельбе. А рядом с камнем, ударяя в бубен, скакал шаман, весь в цветных побрякушках и в страшной маске…
В зыбком полусне засмотревшись в огонь, Женька не заметил, как ритм внутреннего бубна каким-то образом вылез из его головы и стал вокруг. Ему вдруг показалось, что он не полулежит, привалившись к камню, а стоит, плотно привязанный к нему кожаными ремнями. Костёр едва тлеет оранжевыми угольями… и некто неслышно приближается из темноты… и тот, кто приближается, ещё темнее окружающей тьмы… и у него нет ни рук, ни ног… и движется он упругими толчками… и как бы раздувается и пульсирует бесформенным облаком в такт оглушительным ударам бубна…
И тут он понимает: у него нет имени… а у того, кто приближается к нему, оно есть… его называют Аюша, Вечный Медведь, дух-прародитель лесного племени…
И он чувствует в эту самую главную секунду своей заново начинающейся жизни: дух Аюша горячим ветром дышит ему в лицо и касается его лба… глаза его перестают видеть… и он чувствует на лбу что-то холодное, остро и приятно пахнущее, как будто кто-то оставил на нём влажную отметину… и тут наваливается несказанный парящий покой…
Рассвет уже сошёл в Долину Отроков, когда отец с Костей нашли Женьку спокойно спящим меж камнем и погасшим костром.
Костя вдруг прицокнул языком, странно наклонился, разведя руки в стороны, и быстро произнёс что-то по-шорски. Последнее слово было «Аюша».
И тогда отец разглядел на Женькином лбу — ровно посередине и чуть выше бровей — синенькое ритуальное пятнышко посвященного в воины.