Княжна

Княжна
С той поры прошло много лет. Казалось - все вдалеке, в давности. Но неожиданно эта даль дотянулась, толкнувшись в самое сердце.
Несколько месяцев назад, осенью, я остановился у витрины киоска. Мельком взглянув на обложки журналов, поднял глаза на листы настенных календарей.
Впрочем, нет: начать нужно с другого.
С того летнего дня, когда я, молодой лейтенант, приехал в Павлищево - военный городок возле сельца с тем же названием.
Городок понравился сразу – тишью и, какой-то притертостью друг к другу домов, оград, дорожек. Выделялась только новая пятиэтажка - дом офицерских семей. Туда меня и поселили.
Из штаба отправился я на склад, получил постельные принад¬лежности, кровать с панцирной сеткой. Начальник склада, пожилой старшина (я удивился: всех старшин давно уже переаттестовали в прапорщиков) выделил мне в помощь сержанта и двух солдат.
Сержант Вано был дембель, шел он чуть приотстав, ничего не нес, иногда громко вздыхал:
- Ну и жара...
Вдруг Вано оживился:
- Ах, какая девушка. Глядите, товарищ лейтенант.
Девушка шла навстречу вдоль зеленого заборчика.
Стройная, в очень короткой юбке.
«Черт возьми, что вытворяет. Ну, я-то, положим, ладно (лукавил, конечно), я только что из Москвы, а солдатам каково?»
«Хотя нет, - догадался я, - это же городок, здесь жены офи-церов, обслуживающий персонал. Нормальная жизнь. Просто красивая девушка - вот мы и встали».
Теперь я и лицо ее разглядел. Какая-то добродушная усмешка плыла по губам, а глаза как бы говорили: ну что с вами поделаешь, доблестные воины, какие вы все одинаковые!
Я спохватился, толкнул сержанта – пошли!
А девушка все смотрела вслед, пока мы не повернули за угол.
- Ах, какая красавица! – не унимался Вано. – Царица Тамара!
- Ее Тамарой зовут?
- Зачем? Она Нина.
- Чья-то жена?
- Дочка! Дочь старшины! Вы ей понравились, товарищ лейтенант. Точно!
Я усмехнулся. Дело в том, что тогда я был рыж. Не так, ко-нечно, как в детстве, но достаточно, чтобы привлекать к себе внимание, которое само по себе вовсе ничего не значило.
Нина работала в библиотеке, размещавшейся в одной из комнат клуба, рядом с тем классом, где я обычно занимался с солдатами. Мы часто сталкивались, были уже знакомы, и порой казалось, что Вано прав: я часто замечал, как останавливались на мне ее глаза. Что и говорить - влюбился я в нее достаточно скоро. Хотя признаюсь: поначалу мое чувство больше вмещало плотского, чем возвышенного. Но что поделать - я был совсем мальчишка, да к тому же рыжий (говорят, от беса).
В тот день я проводил занятия по Уставам, а она, разложив часть библиотечного каталога на последнем столе, что-то перепи-сывала в тетрадь.
- Сегодня тема: «Воинские звания».
В училище мне случайно попалась книжка, из которой я
узнал, например, что «прапорщик» - первое офицерское звание в русской армии, а в кавалерии – «корнет», что «мичман» флота соот¬ветствовал чину армейского поручика, т.е. старшего лейтенанта, что полковник носил чистый погон с двумя просветами, а подполковник с тремя большими звездами - как полковник теперь.
Все с интересом слушали. Нина, отложив тетрадь, тоже внима¬тельно смотрела на меня.
- Высшим воинским званием является «генералиссимус», - торжественно заключил я. - Какие есть вопросы?
- Рядовой Костиков. А были, кроме Сталина, еще генералис-симусы?
- В России их было четверо: Шеин, Меньшиков, Антон - Ульрих Брауншвейгский и Суворов.
Настроение мое упало, потому что я уже догадался о следующем вопросе.
- А этот Антон - кто?
В книжке говорилось о нем единственной фразой: отец малолетнего императора Иоанна VI. Добавить к этому я ничего не мог.
Вдруг Нина подняла руку:
Разрешите, товарищ лейтенант?
- Пожалуйста.
- Антон-Ульрих Брауншвейгский – отец малолетнего императора Иоанна VI.
Все удивленно повернулись к Нине.
Первым опомнился Костиков.
- Что-то я о таком царе не слышал. Петра Первого знаю, ну, Екатерину,Ивана Грозного… Это не он случайно?
- Не он. Грозный был Иваном Четвертым. Так вот, про Петра Первого вы слышали, а о брате его Иоанне Алексеевиче, конечно, нет. Они поначалу вместе царствовали, потом Иоанн умер. Внучку его звали Анна Леопольдовна, она и была женой Антона-Ульриха Брауншвейгского, немецкого принца.
Нина говорила легко, спокойно, но в лице ее стала появляться какая-то напряженность.
- Их первенец, Иоанн, через два месяца после рождения стал
российским императором и был им в течение года. Правила за него мать, Анна Леопольдовна.
- А что было потом?
- Престол перешел к Елизавете, дочери Петра Первого, а Анну
Леопольдовну с мужем и детьми сослали в Холмогоры. Кроме Иоанна, которого заточили в крепость, у нее было четверо детей: Петр, Алексей, Екатерина и Елизавета, очень на нее похожая.
- А что дальше?
- Анна Леопольдовна скончалась при родах Алексея, а остальные прожили в Холмогорах больше тридцати лет.
- Ясно вам теперь, кто такой Антон Брауншвейгский? – справился я, наконец, с изумлением. – Спасибо, Нина Петровна, за интересную справку. Соболев! Выводи взвод на построение!
Когда мы остались одни, я не удержался, спросил:
- Нина, откуда вы все это знаете?
Она пожала плечами:
- Зачем вам?
- Вы бы меня подтянули что ли. По истории.
Она рассмеялась.
- Вас совсем не история интересует. Вы встречаться со мной
хотите?
Екнуло сердце, я умолк.
- Хочу, - признался, наконец.
Она посмотрела на меня мягко, с улыбкой:
- Какой вы…
- Рыжий? Я в детстве еще хуже был.
- Почему хуже? Лучше! Рыжие от Солнца!
- Говорят, от беса.
- Да? И это возможно. Вон у вас глаз какой... шалый.
- Ничего не могу с собой поделать.
Я выразительно обвел ее взглядом - тонкую, ладную, загорелую.
- Так согласны вы со мной встречаться?
- Согласна. За околицей.
- Отшучиваетесь...
- Ну не в городке же у всех на виду, - рассмеялась она.
Я не верил собственному счастью, которое просто свалилось с небес.
Нина была удивительна. Чем ближе узнавал я ее, тем больше в этом убеждался.
Она родилась в Палищево. Отец ее после войны заканчивал здесь службу, женился и остался в части сверхсрочником. Жили они в селе, в собственном доме. После школы, в отличие от многих, Нина никуда не поехала, стала работать в библиотеке. Общаясь с ней, легко можно было подумать, что она из Москвы или Ленинграда или другого большого города. Конечно, она много читала, была умница, но угадывалось в ней еще одно, особенное – какая-то благородная стать. Этому оставалось только удивляться, зная ее родителей. Однако было в ней и нечто странное.
В одну из встреч «за околицей», решив, что достаточно уж сказано об Истории, звездах и прочем, в теплый, пахнувший цветами вечер, я, дал себе полную волю. Она не сдерживала моих смелеющих рук, но и никак не отзывалась мне, будто осталось лишь тело, а самой ее нет.
- Нина, что с тобой?
Я заглянул ей в глаза. Они были где-то далеко, в звездном небе,
широко открытые, тихие. И только теперь, вздрогнув ресницами, приземлились на моем лице. Нина протянула мне руки за плечи.
- Не сейчас. Ладно? Не сейчас.
Мы встречались каждый свободный вечер – «за околицей», чтоб никто не знал. В этой потаенности ощущалась особая прелесть, когда мы сталкивались где-нибудь днем: она проходила мимо, одними глазами улыбаясь мне, а я горделиво ею любовался, поглядывая вслед. Хотя, конечно, оба мы понимали: надолго в городке ничего не утаить.
И, в самом деле, прошло совсем немного времени, а меня уже поздравляли со всех сторон: ну, ты даешь, лейтенант! Шустрый парень!
По большому счету, похлопывания да подмигивания мало меня беспокоили, боялся я только того, что найдется «доброхот»- старо-жил и поведает мне о каком-нибудь взводном, моем предшественнике. Подобное я вполне допускал (Нине был 21 год), но только рассудком. В общем, мы уже особенно не таились, хотя и не выставлялись напоказ.
С ее отцом у нас сложились странные отношения. По службе мы общались редко, и всегда он ограничивался только делом, несмотря на то, что я пытался его разговорить. Правда, старшина вообще был молчун. Когда же я появлялся у него дома, он звал Нину и, не перемолвившись со мною и словом, уходил.
В тот субботний вечер встретила меня Нинина мать, Вера Николаевна, не старая еще женщина, приветливая, добрая, мне она очень нравилась.
- Нездоровится Ниночке. Идите, Коля, посидите с ней.
Она лежала, укрывшись пледом, и, отложив книгу, смотрела в окно.
Я взглянул на обложку: И.Ильф и Е.Петров «Золотой теленок».
- Ну вот, с такой книгой и скучаешь.
Я прочел первую попавшуюся на глаза строчку:
«Бога нет, - сказал Остап, вызывая ксендзов на диспут».
- Нет, есть, - продолжила Нина и захлопнула книгу, едва я ус-пел закончить цитату: «возразил ксендз Алоизий Морошек».
Она помолчала.
- Расскажи что-нибудь. Ты завтра не служишь?
- Нет.
- Приходи утром, пораньше. Ну, рассказывай.
Нина закрыла глаза, и вскоре я понял: она спит.
На следующий день Нина была посветлевшая, улыбчивая.
- Проводишь меня в Михалево?
- Конечно. А зачем нам туда?
- В церковь.
Я пошутил:
- На экскурсию или венчаться?
- Венчаться, - не в тон серьезно ответила Нина и, сразу смягчившись, добавила: мне туда очень нужно.
До Михалева с полчаса езды на автобусе. Озадаченный, я промол¬чал весь путь.
Нина тоже молчала, иногда улыбчиво взглядывая на меня.
В церкви почти никого не было. Несколько старушек вскоре ушли, и мы остались вдвоем – под высоким куполом, между прохладных стен, в аромате и свете горящих свечей.
Я переходил от иконы к иконе, а Нина все стояла у одной из них, всматриваясь в нее и время от времени крестясь. Когда мы вышли, она вдруг сказала:
- Ну, вот и все, Ванечка.
Я опешил:
- Нина, тебе что-то померещилось…
И с горечью понял:
- У тебя Иван до меня был?
Она посмотрела с удивлением:
- Иван? Но у меня никого никогда не было!
Нина торопливо пошла в сторону леса, мыском подступавшего к церкви. Что-то произошло с ней, я чувствовал это по тому, как разблестелись ее глаза, как покраснели, сквозь загар, щеки.
Войдя в лесок, она сбросила блузку, обхватила меня за шею и, сразу отяжелев, потянула к земле.
- Никого, кроме тебя не любила...
Звуки голоса тихо возникали и таяли, и молчание было как сладкая дрема.
- Ты же сержантом служил, разве не помнишь?
Я слушал, забыв себя.
- А Алексей Ильич мне только нравился.
- Кто это? - отозвался я из какой-то дальней дали.
- Бибиков, генерал. Он в меня влюбился, когда к отцу при-езжал.
Я чувствую на лице ее дыханье, я растворяюсь в нем, плыву, свободно, легко, словно воздух, и кто-то нашептывает мне печальную историю о принцессе, жившей в заточении, о ее любви к одному из стражников, о несчастных ее близких.
Колдовство сошло внезапно. Нина толкала меня в плечо:
- Коля, пора, милый. Пора!
Я в недоумении: что это было? И где - в яви? Во сне? Я пытливо смотрю на Нину, но она лишь спокойно улыбается мне и, запрокинув руки, выгнувшись красивой грудью, закалывает волосы на затылке.
«Да какая разница! Все равно!» - вдруг вспыхивает во мне. Ясно помню ее безмятежное лицо, эту позу - извечное воплощение женственности, и свой порыв, причудливо запечатлевшийся шероховатостью ее подмышек, прохладой кожи у сосков.
Счастье, как известно, подобно здоровью: оно есть, если его не замечаешь. Так и я безотчетно прожил ту пору, ощущая лишь вокруг и внутри себя неуходящий свет. Она любила меня как-то пленительно мягко, ненавязчиво. Лишь потом я узнал, что бывает от любви и приторно, и горько.
Лето кончилось, стоял необычно холодный сентябрь. Теперь на наши посиделки «за околицей» Нина надевала пальто и укутывалась в шаль.
- Да, - отмечал я с солдатской прямотой, - теперь до тебя не доберешься.
- Я мерзлячка. Да и грех тебе жаловаться. К речушке нашей
пойдем?
Листья рано облетели, лес тянулся хмурой стеной, редко зеленея елями, небо – в облаках без просвета.
- Скорей бы уж стемнело, - сказала Нина, - не так бы мрачно было.
Она слегка поежилась; прислонившись ко мне, закрыла глаза.
- Какой в этом году сентябрь… Будто конец осени. Однажды
такой осенью я умру.
- А как же я?
- А ты останешься и будешь еще долго жить.
- Ну тебя, Нинка. Сочиняешь неизвестно что.
- Осень… Меня эти хмурь и неподвижность гнетут. В них кажется предвестье беды. Хотя никакой беды не случится. Ветры, поземка, снег. И так долго-долго. А умрет он в мае.
Я удивленно повернулся к ней:
- Кто умрет?
- Принц Антон.
Теперь глаза ее были открыты, и стояла в них никогда не
виданная мною боль, стояла покачиваясь, как темная вода реки. Изумленный, я подобрался, притих.
- Учителей нам в Холмогорах не полагалось. Полагалась лишь
стража, да две девушки, помогавшие нам с Катей. Время от времени императрица посылала корсеты, только никто не знал, как их носить. А учились читать по церковным книгам – отец нас учил. Он обычный был, с пороками, слабостями. Господи, какая нелепость: генералиссимус!
Я вдруг понял, мне не грезилось тогда, в лесу – это Нина говорила со мной!
- А брат твой – император Иоанн?
- Да. Его заключили в крепость до моего рождения.
- А Катя, Катя кто?
- Сестра. Еще со мной братья жили, Петр и Алексей.
Мне открылось вдруг: она – (слово выплыло откуда-то само,
не моим мозгом рожденное) сумасшедшая! (но удивительно, я не вздрогнул, не ужаснулся).
- Однажды в Холмогорах появился Бибиков. С поручением
императрицы. Уговаривал отца оставить нас и уезжать к своей сестре, датской королеве.
- И что ж?
- Он отказался. Так и умер в Холмогорах.
Нина сидела неподвижно, глядя на воду.
- Ты помнишь, как он ходил к коменданту? Просил, чтоб нас не
разлучали.
- Нет, милая, я все забыл.
- Ты потом женился, стал офицером.
Я обнял ее, сердце вот-вот разорвется:
- Тебе не повезло со мной?
- Я тебя люблю. Что ж тут поделаешь.
- Но мы же вместе! И все теперь по-другому, мы оба другие!
Слышишь, Лиза?! – я взял ее за плечи. – Тебя ведь так зовут?
Она закрыла глаза и долго молчала. Потом вдруг сказала:
- Поздно уже. Дома заждались.
Я возвращался в городок. Безлюдно, темно.
«Бедная, бедная моя! Что же делать? И можно ли ее вылечить?»
Я заглядывал в низкое черное небо, а сердце то стягивалось
холодком, то ныло протяжной, как зов, болью: древний инстинкт взывал к тому Всесильному, который был в моем сознании только мифом. Но именно тогда впервые я подумал о Нем с Верой и отчаянной Надеждой, будто решалось, жить мне или умереть.
Болезненное состояние наступало у Нины неожиданно и длилось недолго, словно рассудок вплывал в короткую тень. Невольно стал я задумываться над ее холмогорской историей. Судьбы этих принцев и княжон, от рождения вычеркнутых из жизни, поражали. Так и ушли они в небытие – безбрачные, бездетные, почти никому неведомые. Да и что могли оставить они? Лишь огромную муку души? Как если б она бесследно не исчезла, а растворилось в мире, словно дыханье, чтобы потом вместиться в чью-то другую душу. Но это невозможно: все уходит вместе с человеком. Тогда откуда у Нины эта боль? И, может, она совсем не больна?
Я как-то сразу повзрослел, во мне открылось другое зрение. Оттого, наверно и понял: не надо ничего менять, жить нужно тем, что есть.
До декабря держалось ненастье, но холодная эта осень вспоминается с отрадой. Гудят балконные перила, скрипят раскаченные ветром качели во дворе, бьется дождь о подоконник, а на кухне пахнет мятой и клубникой, мы пьем чай с вареньем, которое Нина принесла из дома. Никогда потом не бывало мне так уютно.
Декабрь наступил морозный и солнечный.
Незадолго до Нового года я ездил в командировку, в Округ.
Нина пришла почти сразу, как только я вернулся. Видно, она торопилась ко мне, была взволнована - часто дышала, а глаза то и дело вздрагивали тревогой.
- Нина, что случилось?
- Вернулся. - Она уткнулась в меня лицом, вздохнула. - Лукин сказал, что ты приехал.
- Ты в штаб ходила?
- Ходила. Я туда уже неделю хожу.
- Пришлось задержаться... Так разволновалась, будто я на войну ездил.
Она откинула голову, внимательно посмотрела на меня:
- Не по себе мне. Как только ты уехал, не по себе стало. Страшно…
- Ну, что ты? Что? - прислонился я к ее прохладной щеке. - Я и сам весь извелся.
Губы у нее пахли морозцем и еще таким знакомым, родным теплом.
- Погоди, милый, - зашептала она. - Я к тебе только на минутку. Мне домой надо: я ведь болею. Врач сказал никуда не выходить.
- А что у тебя?
- Потом. Ты приходи вечером. Придешь?
Как сейчас вижу бревенчатый дом с высоким крыльцом, дорожку от калитки мимо заснеженного куста жасмина, комнату, подсвеченную лампой, и маленькую ее ладонь на моей руке.
- Тебя знобит?
- Теперь мне лучше.
- Простыла? - спросил я и осекся.
- Врач говорит «нервы»... Скажи, ты тоже считаешь, что я... не в себе?
- Не говори так. Вообще не надо об этом.
- Но это есть, есть во мне, - она сжала мою руку, - и я знаю, что я - она, Лиза!
- Хорошо. Успокойся. Мне все равно, кто ты.
- Все равно?!
- Пойми, мне хорошо с тобой. Просто хорошо. Вот и все. Все, милая!.. Руки у тебя совсем ледышки.
Она гладила свободной рукой мою склоненную голову и шептала:
- Ладно, пусть. Только больше не уезжай. Я умру без тебя.
Ах, этот милый женский шепот! И все-то там преувеличено, и все-то там вперехлест, но как мягко стелется он по душе!
Когда я уходил, она, обняв меня, долго не отпускала, так что я стал различать толчки ее сердца, частые, неспокойные.
- Все будет хорошо, не волнуйся.
- Да, конечно. Коля, если тебе мой отец что-нибудь начнет говорить, не обижайся на него. Они с мамой меня очень любят. А понять... - этого и тебе, кажется, не дано.
- Зачем ты снова...
- Ну, хорошо, - перебила она. Завтра обязательно приходи.
Ее отец ждал меня на крыльце.
- Закурим, лейтенант? Что-то задержались вы в командировке.
- Да. Так получилось.
Он облокотился на перила.
- А моя Нина все глаза проглядела, тебя ожидая. Поначалу вроде бы ничего, а потом…заговариваться стала. Или ты про болезнь ее не знаешь?
- Знаю.
- А знаешь, что года три как у нее все прошло. Мы с матерью уж
думали насовсем. С детства мается. И мы с нею вместе.
Он затянулся папиросой.
- Ну, вот что: ты оставь ее в покое. И доктор тоже так считает.
- Какой доктор?
- Из Округа. Велел в больницу везти. А пока – чтоб никаких
провоцирующих факторов. Ясно тебе? Ты ведь и есть этот фактор.
Невольно я содрогнулся: да ее просто погубят!
- Петр Николаевич, - я старался говорить спокойно, - Петр Николаевич, вы сделаете Нине только хуже. Ей нельзя в больницу. И разлучаться нам нельзя.
- По-твоему, пусть болеет?
- А от чего вы ее лечить собираетесь? От себя самой? Разве вы не видите – она не такая, как мы, она особенная, необыкновенная. Вы это болезнью называете? И что тогда делать? Душу, разум другие вложить? Думаете, смогут доктора?
- Раз берутся, значит вылечат. Не тебе, лейтенант, с медициной
спорить.
Он сделался мне ненавистен – сразу, вдруг.
- В данном случае, - отшвырнул я окурок, - плевать мне на вашу
медицину! Не поедет она никуда!
- Тихо, лейтенант! Здесь я командую!
- Командуй. Своей женой. А я своей буду.
- Это Нина тебе жена?
- Нина.
Старшина опешил. Но, помолчав, недоверчиво усмехнулся:
- Что ж вы и в ЗАГСе были?
- В церкви.
- А… Ну, ну…
И снова усмехнулся:
- В церкви…
- Какая разница – где, да что. Жена она мне! Понимаешь, старшина?
Он покачал головой.
- Это сейчас ты так говоришь. А насколько тебя хватит?
Он выпрямился, стряхнул снег с рукава.
- Нет уж. Мой крест, мне и нести.
- Петр Николаевич! Никуда вы Нину не повезете! И завтра я приду опять!
Он молча вошел в дом.
* * *

Ранним утром полк подняли по тревоге: приказ о срочной передислокации. Только потом стало известно, что путь наш – в Афганистан.
Активных боевых действий еще не велось, но все-таки там была
война. В Союз вернулся через год, после ранения. Лечили, направили в Академию. В общем, все как у многих.
Нина ответила на письма один раз, когда я еще находился в Афганистане. Впрочем, она не знала, где я: мой адрес был нем и безлик. Нина писала, что ее совсем вылечили, чувствует себя пре-красно, недавно вышла замуж, он - врач, замечательный человек. И желала мне большого счастья. Холодное, гадкое письмо. Показалось даже, что писала его не она. Однако почерк был ее. И в последних строчках тоже - была она, прежняя:
«Коленька, тебе плохо? Прости! Что же делать? Ты вспоминай обо мне. Хоть раз в году. 20 октября - мой день».
На последнем курсе Академии, выписывая отпускные документы, вдруг решил: поеду в Павлищево.
В Нинином доме жили новые хозяева. Его продал им мужчина лет 55-ти – куда-то срочно уезжал. И также немного узнал я в бывшей моей части: прапорщик Н* уволился с действительной военной службы три года назад, и, где он теперь, никому неизвестно.
Спустя год я женился. Служил в Прибалтике, на Урале, наконец, перебрался в Москву.
Казалось, совсем растворились во времени радость и боль той поры.
Нет, я ошибался.
Минувшей осенью в витрине книжного киоска, где продавались цветные настенные календари, на одном из них, посвященном Дому Романовых, я увидел... Нинин портрет. Под ним было: «Правительница России Анна Леопольдовна с сыном, императором Иоанном VI Антоновичем».
Я замер, и только в памяти промелькнуло: Лиза очень походила на мать. Не знаю, сколько простоял я ошеломленный, а по дороге домой никак не мог отделаться от внезапного вопроса: насколько же вымышлена Ниной та холмогорская история?
О коротком правлении Анны Леопольдовны и судьбе ее близких, кроме старшего сына Иоанна, отыскать что-нибудь оказалось сложно. В доступной мне литературе говорилось о них мало, вскользь. Но и Нине было доступно только это! Нужная книга нашлась нескоро - совсем новая, недавно вышедшая!
В России тема «Брауншвейгского семейства» долгое время была запретной. Лишь в 1863 году известный критик Стасов, находясь на службе в рукописном хранилище, по личному указанию Александра II - и только для него! - составил жизнеописание этой семьи. Его рукопись, хранимая в Архиве, - наиболее полный источник, рассказывающий о близких свергнутого императора.
Вот откуда такая скудость сведений: сначала о «Браунгшейгском семействе» запрещалось упоминать, потом оно было никому неинтересно.
Как же Нина, в своем Павлищево, могла узнать эту историю?
Поразительно: в ее словах все оказалось правдой!
Был в Холмогорской команде рыжий сержант Иван Трифонов! Его полюбила Лиза, и принц Антон просил за них у коменданта. Не помогло. Разлучили. После сержант женился, вышел в офицеры.
И генерал Бибиков приезжал в Холмогоры! А уехал влюбленный в Лизу, так и не сумев уговорить Антона оставить детей. И даже то, что императрица присылала корсеты, которые княжны не знали, как на¬девать - было! Принц Антон умер в мае, а Лиза осенью - 20 октября.
Я отыскал Нинино письмо: «Вспоминай обо мне. Хоть раз в году. 20 октября - мой день».
Прошлое осветилось по-иному. Теперь я знаю наверняка: Нины давно нет! Не было ни выздоровления, ни счастливого брака. Была ложь, та самая - святая ложь.
И еще: это княжна Лиза приходила к нам, ее душа возвращалась.
Для чего? Пока я не знаю ответа.

1993