Палаты трёхъярусные, на подклети.

Палаты трехъярусные, на подклети

Зариком звала его еврейская родня. Мы звали так же. Зарик – это от Елизара. У нас же были все Василии, Николаи, Веры, да Лены, потому что семейство мы русское – и вглубь, и вширь. Зарик влился в него в 1945 году, женившись на моей тетке.
В войну он служил на флоте, сорвался с мачты, и его демобилизовали по инвалидности.
Я не знаю наверняка, как приняли у нас Зарика (родился значительно позже), но мне кажется, что без труда – однажды узнав, что он еврей, сразу же об этом и забыли. Обычно, если кто-то, впервые оказавшись у нас, шепотом спрашивал: «а Зарик – еврей?» – на гостя недоуменно хлопали глазами, соображая: о чем это он?
Помню, как часто Зарик приходил к нам с сыном Петей, забирал меня и сестру, и мы шли гулять по московским улочкам. Был он коренной москвич, с рождения жил на Хитровке, в деревянном двухэтажном домике с сырой, пропахшей котами лестницей, которую он то и дело ремонтировал. По соседству с ним, в той же огромной коммунальной квартире, жила его старшая одинокая сестра Тина. Она ходила в синагогу и по еврейским праздникам готовила фаршированную щуку.
В те годы, а речь о начале 60-х, вообще все жили в коммуналках. При этом слове мне живо представляется, как снуют тени в тусклом коридоре, на кухне жарят рыбу, в ванной гудит колонка – стирают белье, а от угловой комнаты тянет дихлофосом – изводят клопов.
Праздники были отрадой и занимали в жизни особое место. Отмечали их вскладчину, собираясь у кого-нибудь из родственников. Обычно это был наш дом, поскольку мой отец, израненный на последней войне офицер, владел трехкомнатной, отдельной – немыслимое богатство! – квартирой.
Все приходили к условленному часу принаряженные, торжественные: тетя Зина, тихая, сухонькая, с мужем Николаем, который – наоборот, был шумный и здоровенный; двоюродная моя тетка, Лена, одна, потому что замуж вышла за алкоголика Махова, а тот вечно где-то пропадал; ее сестра Вера, тоже одна, потому что замуж еще не вышла, - пышнотелая, русоволосая, необычайно женственная, она и сейчас, на шестом десятке, (побывав, конечно, замужем и тоже за алкоголиком) – красавица; дядя Вася, человек невоздержанный во хмелю, но с ним – жена Маша, которую тот сильно побаивался. Наконец, тетя Таня с Петей и Зариком.
Зарик всегда приходил с сюрпризом. Так он называл то, что с собой приносил. А приносил он: трехцветную пленку на экран телевизора, отчего изображение должно было казаться цветным; часы наручные с будильником (они тогда только появились); последний номер «Недели», которая поначалу, когда ее возглавил хрущевский зять Аджубей, была нарасхват; особый гуталин, благодаря которому обувь становилась непромокаемой, а также разнообразные истории. О том, например, как встречался с Гагариным или Титовым.
Зарик был худ, просто тощ – это болезнь его высушила, почти лыс, с отчетливо обозначенным контуром черепа и глазами, как вишня - карими и круглыми. Говорил он сипло, картавя, и много врал. Этот грех за ним знали все. Хотя иной раз он мог соврать так, что вдруг ему начинали верить. Вера эта длилась не больше минуты, но именно ради нее Зарик и старался. Ему вообще доставляло удовольствие удивлять.
- На прошлой неделе, - рассказывал Зарик, - к нам на предприятие (он всегда говорил «предприятие», а что это? – завод, КБ, «почтовый ящик» – оставалось неизвестным) Кастро приезжал
- Какой Кастро? – простодушно удивлялась тетя Маша.
- Какой, какой… Рус!
- Ну да, а, поди, врешь, Зарик! – не верила тетя Маша.
Зарик переходил на сип:
-Спроси вон у Янковича (или еще у кого-нибудь, присутствующим незнакомого, что Зарику, якобы, было невдомек). Да и в «Неделе» писали. У меня газета дома лежит!
- Ну и что Кастро твой Рус?
- Пообщались. По плечу меня похлопал: «Как дела, Елизар Давыдыч?»
- Это ж он как с тобой: по-кубински или по-нашему?
- Через переводчика.
- А тебя-то он откуда знает? – вступалась за правду Лена.
- Ну, ему там подсказали, с кем пообщаться. Вот, автограф подарил.
Зарик доставал записную книжку, а там, и в самом деле, на чистой страничке было: Фидель Кастро Рус. Размашисто, вполне достоверно. Но по-русски.
- Ты смотри! – всплескивала руками тетя Маша.
Наступала минута веры, и Зарик торжествовал, что становилось ясно по его зажигавшимся глазам.
- Зарик! Черт! – догадывалась, наконец, тетя Маша. Опять обманываешь! Чего это он по-русски расписывается?
- Ну и что? – не смущался Зарик, ни на чем, однако, не настаивая. – Он может по-всякому: и по-испански, и по-нашему.
Приходили с перекура мужики. Рассаживались, выпивали по очередной стопке и заводили песню. Здорово это у них получалось! Вот уж когда разливалась русская душа! Все, что есть в ней – широкого, чистого, что не пересыхает и не замутняется, несмотря на вечные наши пороки: лень, да пьянство, да рабскую терпеливость – все звучало в этих песнях и голосах. У них еще получалось, а мы уже не поем.
Зарик подтягивал сипло, но с желанием.
- Зарик, ты поешь? – спрашивал отец, наклоняя к нему ухо (он не видел с фронта), - что-то я не слышу.
- Пою, Сергей, пою! – отвечал Зарик, добавляя голоса в сипенье.
- Ну, а как Палаты? Стоят? – спрашивал отец в передышку между песнями, под стопочку да грибок.
- К Теплякову надо идти. От него все зависит. А то сходили бы вместе? Звездочку надел бы. Герою, наверно, не откажут.
- И охота тебе, Зарик?
- Вот и я говорю, - соглашалась с отцом тетя Таня. Ты бы лучше квартиру себе выхлопотал. Живем в кладовке, честное слово.
- Квартира мне как инвалиду и так положена. А Палаты исторический памятник, их сносить нельзя.
Палаты боярина Игнатьева возвели в Колокольном переулке в ХVI веке. Узнав о том, что их собираются сносить, Зарик первым делом пошел в Общество охраны памятников. Там обещали помочь, но когда стало известно, что на месте Палат будет Дом политпросвещения, отступились: не ввязывайтесь, Елизар Давыдович, бесполезно. Зарик собирал справки, подтверждающие историческую и архитектурную ценность Палат, писал от лица общественности ходатайства, осаждал кабинеты – толку не было. Наконец, ему подсказали: чтобы дело сдвинулось, нужна подпись Теплякова.
Кем являлся Тепляков, сказать не могу, потому что тогда, в 12-ть лет, не разбирался в чиновничьей иерархии. Думаю, что был он не слишком высоким начальником, судя по тому, что вошли мы в учреждение, где тот заседал, беспрепятственно (Зарик все-таки уговорил моего отца, а я при нем был всегда провожатым).
- Зря ты, Сергей, Звездочку не надел. Солиднее было б, - сетовал Зарик, пока мы поднимались по лестнице.
- Да мы его и так возьмем.
- Эх, не знаешь ты их.
- Вы по какому вопросу? – строго спросила секретарша. – На прием записывались?
Зарик, человек опытный, записался заранее, а к назначенному сроку пришли мы минута в минуту.
Тепляков запомнился мне очень хорошо: щуплый, совсем лысый, ушастый. Его ушные раковины примыкали к черепу также, как и мои, - под прямым углом, и , сострадая, я испытал к нему симпатию.
Но Тепляков нахмурился.
- А ребенок зачем?
Отец объяснил.
- Так… А он? – кивнул на Зарика.
- Я с товарищем Героем Советского Союза, представитель общественности.
Подали бумаги – справки, ходатайства.
- Редкий исторический памятник, - картавил Зарик, - трехъярусные палаты на подклети, ХVI век. Подпись ваша нужна. Вот здесь.
- Слушайте, - не понял Тепляков, - а вам-то что до этих царских палат? Как ваше, кстати, фамилие?
- Моя фамилия Гольден. А фамилия «Помыслов» вам о чем-нибудь говорит?
Тепляков насторожился:
- Это какой Помыслов?
- Тот самый. Кстати, однополчанин товарища Героя Советского Союза.
- Странно, - вкрадчиво отозвался Тепляков, краснея и увлажняясь глазами. – Странно, что товарищ Герой Звездочку не носит. Все носят, а он нет.
Наступила тишина, глаза его совсем помутнели.
- Так вот, граждане: Макар Иваныч Помыслов в армии не служил, - негромко продолжил Тепляков, - а ковал победу в тылу, будучи моим начальником.
Гром средь ясного неба!
Отец опомнился первым:
- Зарик! Пошли!
Тепляков заорал с совершенно красной головой:
- Куда пошли?! Стой! Я покажу вам палаты! В 36-м отделении
милиции!
На улице отец закурил.
- Зря ты, Сергей, Звездочку не надел, - Зарик тяжело дышал, губы посинели, - говорил я тебе.
- Ничего, ничего, - приговаривал отец, - ты бумаги забрать успел?
- Успел.
- Хорошо. Вот что мы сделаем…
В седьмом часу вечера того же дня мы стояли в тихой аллейке перед учреждением. На отцовском пиджаке мерцала Звезда.
- Значит, еще раз: ты, Зарик, стоишь за деревьями, а ты ведешь меня навстречу, как только он появится. Не забудь: за пару шагов до него останавливаемся.
Тепляков вышел из подъезда один. На нас обратил внимание не сразу. Насупился, пялясь на Звезду, а поравнявшись (мы уже стояли) хотел что-то сказать. Но не успел: отец, боевой офицер, косая сажень в плечах, в два счета сгреб его и поволок в кусты.
- Пойдем, кузнец тыла, потолкуем.
А там наготове стоял Зарик – с бумагой.
- Я буду жаловаться, - прошептал Тепляков.
- Жалуйся, - согласился отец, - но сначала я тебе шею сверну.
- Подпишите, Тепляков, - Зарик поднес к его носу бумагу. Вам же лучше будет. Он ведь свернет шею. Ему что? Видели Звездочку?
- Вы – банда! – заклеймил Тепляков, уже во весь голос. И тогда отец применил удушающий прием.
- Черт с вами! – зашипел Тепляков. Давай, Гольцин, ручку.
Конечно, отец поступил не педагогично, взяв меня на эту операцию. Но – что было, то было.
- Теперь дело пойдет, - говорил Зарик, разглядывая подпись Теплякова.
Мы сидели у него дома, в полуподвальном этаже, в окнах которого мелькали ноги прохожих. А у отца особой радости не было.
- Знаешь, Зарик, их всех таким маневром не взять. Оставь это дело…
- Пойми ты, главное сделано. Теперь уж я и один смогу.
- Как знаешь, - махнул рукой отец.
- Таня! – позвал Зарик, - у нас чекушка где-то была. Достань, пожалуйста!
Таким, как в тот вечер, я помню Зарика до сих пор: порозовевший, хмельной, с радостным блеском темных круглых, как вишня, глаз. Наверно потому, что больше я его не видел живым. Он умер в приемной какого-то начальника, так и не получив очередной подписи. Сердце…
Это была первая в нашем семействе потеря. На поминках все сидели притихшие, не елось, не пилось. В перекур, на кухне, отец сказал:
- Выходит, ему эти Палаты больше, чем нам были нужны. Вот так, братья славяне!
Помолчав немного, спросил:
- Ну, кто завтра со мной в Исполком?

* * *

Стоят Палаты и поныне! Приезжайте в Колокольный переулок, посмотрите. Красавцы! И доска на них: «… ХVI век… Трехъярусные, на подклети…»

1991