"Сладко ли твоё безумие, мальчик?.."

Тёмная лошадка была эта девчонка. Непризнанная и неопознанная, какая-то призрачная. Копна вьющихся волос нежно-каштанового цвета – от ровного пробора на макушке во все стороны змеились иссиня-чёрные пряди, обналичивая давно не использованную краску. Невысокая, хрупкая, с тонкими благородными чертами лица, узким носом и родинкой над губами у левой ноздри. Она шла через площадь, как нож через подсолнечное масло: текла угрём между обрубками каменной кладки домов, будто немного подтёртая ластиком на всеобщей картине мира. Какая-то тусклая, с совершенно нереальными глазами стального оттенка. Жидкое серебро. Серые, как асфальт, как облако, как кем-то убитая призрачная надежда. Напрочь отсутствовавший объём в глубинных зрачках воссоздавал ощущение нарисованного персонажа. И вся эта нарисованность заставляла людей, которые находились рядом, буквально пьянеть от осознания художественных штрихов всех событий. Как будто во сне. В цветном бреду. И если ты вдруг решишь спустить курок своих понятий, сдерживающих зверя внутри, то просто проснёшься… «Чтобы выжить в этом похабном зазеркальице, надо быть безумным. Прямо как Шляпник!»
Она неизменно жирно и неаккуратно красила губы ярко-алой помадой.
Мы, кажется, и не встречались с ней никогда. Мы никогда не были знакомы и незнакомы. Я, два моих хороших приятеля. Маленькая белокурая поганка, хилая, с разбитой губой. Мальчик с очень правильными пропорциями, вечно то восторженно повизгивающий, то уныло втягивающий носом сопли. И малявка с перепачканной курткой. Да это же я, валяюсь в луже, и плачу. Настолько безысходно, сухо, почти без слёз, вспарывая тишину на пустой улице хриплым воплем. Отвратительный скукожившийся кленовый лист плавает в той же луже, старый и страшный, медленно уходящий под воду. А мальчик орал. Столько боли, столько осознания в наивном свете детства. Десять лет – моё первое видение. Да нет же, восемь – я уронил в люк плюшевого кенгуру. Или мне уже двадцать четыре?..
«Больно?» улыбнулась Она, присаживаясь на корточки возле мальчишки, отпрянувшего от её окровавленных уст, зияющих разбитой отметиной на лице.
Тёмно-алая помада, извечно нанесённая на губы, с присущей грубизной размазанная в чернеющем уголке рта действовала почти гипнотически, притягивая и отталкивая, как тлеющая свеча.
И вот мальчик поднимается, запрокинув голову и упоительно смеясь.

Она – как некий принцип в моей жизни, намеченной угольком на полу в маленькой комнате соседского дома. И этот принцип приносил раздор в личный, нетронутый покой… Она доза алкоголя и безумного, убийственного страха, такого сильного, что не замечаешь его, только леденеет спина. Она - восемь кубиков адреналина по жилам. Моим жилам.
Такое ощущение испытывали люди, находившиеся в двух шагах от берсерков. Рассекающих плоть, безмолвно хохочущих – людей, во время битвы у которых мутится сознание и отступают в сумерки блоки, говорящие «бойся, удержись, отступи, он же живой, хотя и смотрит он косо, не рви зубами его плоть, не пей его кровь, не коли его глаза, не танцуй на его костях». Как у воинов в разгар схватки. Как у матери, защищающей своего ребёнка. Это – безумие и красное пламя.
Она же никогда не выходила из этого состояния. И рядом с ней было жутко. Жутко заманчиво. Жутко свободно. С Ней ощущение драки и запаха крови. То, что проявляется в нас, когда некуда отступать, это упоительное сумасшествие – Она такая всегда, смазанная хищным ароматом своих духов. И когда ты входишь в радиус её личного пространства, то погружаешься в невесомость. Она – как страшный, ужасающий релаксант для людей с больной психикой. Сводит с ума.
Но она здесь, и она пришла за мной… Я узнаю это, когда она сверкает улыбкой. Мне уже четыре года, и все мы вчетвером сидим на полу в той самой маленькой комнате, на соседском чердаке. У каждого в руках по чёрному угольку, пальцы перепачканы, но лица довольные…
«Мы – демиурги нашего мира» хрипло сказала Она где-то там, в загробном мире моих воспоминаний. Достала сигарету из пачки с многообещающей надписью "Jalus’и". Выдыхает. И я чётко понимаю, отмахиваясь от дыма взмахом опущенных век – вот где рождаются сказки. Она чертит ломким кусочком угля на полу звезду. С моей стороны звезда выглядит перевёрнутой, и краткий спазм волной проходит по телу. Такое ощущение, что мышцы атрофировались, одна за другой.
Несколько уверенных движений – и Она, мой страх и мой аффект, четвертует звезду, кокетливо изогнув губы. Скалится, стирая рукавом один луч.
Я вмешиваюсь, тоже начиная мерно елозить мелком о паркет. Появляются новые линии и новые узоры-выродки. Мне не нравится, и мне не по себе. Поэтому я отсаживаюсь, уползаю в угол, оставляя за собой песок и взметнувшиеся тени.
«Это Гретель» пробормотала улыбчивая Она, и небрежно набросала на свободном месте девочку в стиле "палочка-кружочек". «Любит цветы и вязание на спицах. А сейчас я нарисую ей вазу».
Ещё пара бережно нанесённых штрихов, напомнивших мне почему-то виселицу. Бедная Гретель! Её убийца очень постаралась, и нарисовала петлю реалистичной. У меня перед глазами уже стоит запись в протоколе, в графе «преступник» - "…злая, но чертовски красивая!!!" А рядом с записью горючие слёзы детектива, не вкусившего самого сокровенного. Может, рядом пятнышки крови.
Я кисло смотрю на рисунок, и понимаю, что у меня поплыло в глазах. Походу действительно больше смахивает на вазу. Да и куда только делись мои друзья?
И снова я жмусь, жмусь в темноте, молчаливым идолом наблюдая за меланхолией, отразившейся на её лице. Мне стало сладко и худо. Стянуло живот тугой бечёвкой, тупо кольнуло в висок.
Кто ты? Почему я так желаю быть с тобой, такой странной частью моего кошмарного сна? Почему ты заставляешь меня страдать одним своим ароматом?
«Когда-то мы все были обречены и плакали алюминиевой кислотой» безразлично пожимает она плечами, так и не поднимая глаз. Она увлечена своим занятием, и не будет на меня смотреть, пока не окончит мастерить свою паутину линий на старом паркете.
Может, я выдумал тебя, рождённая хваткой безумного шелкопряда..? Может, ты мать? Может, дочь? Может, любимая? Ты не похожа на них.
Я неуклюже веду ладонью вдоль изгибов её обнажённой спины, говорящей с моими пальцами матовым блеском в полумраке душной комнаты. Она всё ещё не может смотреть на меня, но я чувствую холодок на кончике языка – значит, это ты испытываешь, когда пошатываешься на пороге своей смерти, на краю жизни и знания?..
«А были ли они у тебя?.. Был ли ты, был ли запах озона после грозы, был ли свет и отчаянье, было ли то?»
Долгий пытливый взгляд сквозь пространство.
«Не ожидал, что, шагнув за черту, не сможешь признать? Всё, что по ту сторону зеркала».
Я не понимаю, о чём она говорит. Она же, резко и надрывно хохоча, пересекла отчётливо белой линией всё то, что рисовала миг назад.
Сладко твоё безумие, мальчик?
Сравним с горечью несравнимого?..