Привет

В этот вечер, на исходной позиции оказались две початые бутылки. Одна четырехгранная, наподобие усеченного конуса, с пробкой-капельницей, другая обычная круглая. Литровая. На сегодня хватит, подумал я и упрямо решил продолжить литровую, начатую еще вчера.
Бомба, - вспомнилось из совсем давних времен. Времен моего студенчества.

Тогда, один из дружков, обозвал так литровую бутыль портвейна из темного стекла и с настоящей, туго притертой пробкой. А может быть, она была не литровая, а 0,7. Теперь не вспомнить.
- Бомба! – дружок вскинул ее как приз, и под одобрительный гул собутыльников, припечатал на ступеньку лестницы, где мы «устроили распивочную». Да, да. Именно так и сказала замдиректорша, увидев наше, как она сказала, – «сборище». Сисястая тетка, с крашеной башкой и в очках с толстыми линзами. – Устроили тут распивочную! - и брезгливо поджав губы, виляя бедрами, процокала каблуками в подвал, в библиотеку. «Сборище» проводило ее неодобрительными взглядами.
- Наливай! – Дружок, пьяно-весело мотнул белесой головкой, хотя стаканов тогда не было и в помине.

Не то, что ныне.

У дружка были желтоватые волосики-кудельки и добрые водянистые глаза. Почему-то он, в тот момент, ассоциировался у меня с персонажем из какой-то детской сказки. Что-то вроде... - Филипок. Да, именно Филипок-ок. Желтоволосенький такой. Он походил на пастушонка. Выдернув пробку зубами, сплюнув, запрокинул головенку и, не смыкая губ, стал лить содержимое в раззявленную пасть. Судорожные глотательные движения. Дергался кадык, красная жидкость расплескивалась на белую рубашку, длинными полосами стекала по груди и впалому животу к брючному ремню. Закуски, как вы сами понимаете, – никакой. Мне стало его жалко.
Он блеванул первым.
Буро-красная горка непереваренных остатков предыдущей еды, осела в пахучем озерце, поблескивая в тусклом свете лампочки, аккурат у входа в сортир. Очертаниями, она напоминала Скандинавский полуостров, в складчатом основании которого, притаился архипелаг Шпицберген - какой-то непереваренный кусок, возможно колбасы "Отдельная".
Но, почему-то я забыл, как его звали. Почему-то забыл...

Зато, хорошо помню, как звали паренька, тогда же нассавшего в урну.(ах, простите!) Урна стояла на первом этаже музучилища, под деревянной лестницей, где мы и распивали. Все бросали в нее окурки и обертки от съеденных бутербродов, когда было на что их покупать. Переполненная тлеющими бычками и бумагой урна, вдруг вспыхнула и загорелась ярким пламенем. Все забегали и засуетились. И лишь он, без всякой суеты, вполне по-деловому, вывернул из расстегнутой ширинки необычайно толстый смуглый член и оттопырив двумя пальцами шкурку, дал мощную долгую струю. Зашипели горящие окурки и тлеющая бумага, дым наполнил пространство. Паренька звали Феликс. Быть ему пожарным, подумал я тогда, но ошибся.
Почему я запомнил его имя? Наверное потому, что само по себе - оно довольно редкое. Еще потому, что он не побоялся откровенно и бесстыдно мочиться в урну у всех на виду. Портвейн, лужа мерцающей блевотины, пускающий струю Феликс и дым – несмываемые отпечатки на кассетах моей памяти.

Фу, скажет читатель. Какая же мерзость! И стоит ли описывать подобную чушь? Согласен - полное дерьмо. Но, дальше - еще хуже.

Дальше.

Аккуратно налив в стопку, примерился, вздохнул, настраиваясь на привычное и «потащил». Влилась, расправляя складочки, протекла накатанным руслом, оттолкнулась и мягко обволокла мозги. Вертя головой, положил вяленной рыбки. Хороша собака.
Ну и ладно. Первая – колом, вторая – соколом. Эх, где вы теперь ребята, где ты, сказочный Филиппок-ок? И жив ли...

Через полчаса, круглая иссякла.
Скользнул правой рукой к полу, нащупал четырехгранную, – Ха! У меня, - да не бывает! И нарисовал себе самодовольную улыбку – со мной не пропадешь!

Четырехгранная выдавала жалкую струйку из пластмассовой капельницы. Придумали же, мать их. Капельницу.
Хлебнув, скривился как от уксуса, - что налил-то?
«Эталон», ити его. Так и знал – пАлево. В деревне брал. В сельпо. Вот суки.
Прощупал наклейку, - вроде заводская, пробка тоже, а вкус – ацетон. Суки, точно.
Подхватив бутылку, шастнул к раковине. Зло свинтив пробку, поливал на руки в рыбьих кишках, - хорошо отмоет, сволочь... и натянув куртку, хлопнул дверью.

На улице, с размаху метнул полу-пустую стекляшку в железный мусорный контейнер. Ледяной ветерок теребил домашние штанишки. Из-за угла мелькал огрызок неона. - "...адо". По мере приближения выплыло остальное, в итоге вышло - "Эльдорадо". Символично. И, вяло согнув ногу, преодолел первую ступеньку.

А над головой яркий плакат:

«Квас Очаковский! Лучший напиток к новогоднему столу!»

- Ну не идиоты?

"Эльдорадо" пахнул золотом. Как и положено, - Эльдорадо ведь. Яркие брызги света, отскакивающие от рекламной бутафории и все желтое. Подростки стайками, миниатюрные секции стеклянных магазинчиков, телефоны-батарейки-рамочки - это справа. Слева - длинная змея объемистых блестящих колясок у входа в продукты и темные озабоченные спины. Толкая тяжелые коляски перед собой, спины устремлялись за хлебом насущным, как за золотом и исчезали, словно проваливались в его широченном проеме.

Беспечно выдернув, последнюю в ряду коляску, покатил туда же, пристроившись к абсолютно квадратной, фиолетовой спине какой-то тетки, с круглой как шар, зеленой шапкой на маленькой голове.

...неся округлые бока
плыла передо мною тетя.... - вспомнил я свой тогдашний стихотворный "шедевр".

А меня уже слегка шатало.

Не рассчитав скорость, уткнулся ей железной решеткой, в то место, где по определению бывает ж... задница. Впрочем - совершенно невозможно было определить, где она на самом деле. Тетка вздрогнула всей спиной и, не оглядываясь, прибавила шагу. Я не отставал. Мы слиплись в тандем и, визжа по кафельному полу резиновыми колесиками, набирая ход, устремились в глубину проходов между лотками. Куда неслась тетка и что ей было надо, я так и не понял, но она летела точно по моему курсу - к бутылкам. Мелькали колбасные, макаронный ряды, горы консервных банок. Я ожидал, что она вот-вот обернется и с экзальтацией жертвы воскликнет: – "Помогите! Хулиганы"! – это было бы логично, но она, в страхе, лишь тупо рулила своей железной грохоталкой и не оглядывалась. Наконец, перед самым началом бутылочного ряда она отвалила в сторону. Это было уже почти перед кассами. Удивительно, что порой люди видят опасность там где ее вовсе нет, впрочем – это мне сейчас так кажется. Говорю же - тогда меня слегка шатало, и то что я представлял себе приколом, вовсе не казалось ей таковым. Бедное создание, - как думаю я сейчас. Случись нам встретится вновь, я непременно поцеловал бы ее в широкое, честное лицо русской женщины и накупил бы сникерсов для внучат, но скорее всего, ее бы это не успокоило. Соотечественницы так недоверчивы.

А вот и вожделенный ряд. О, какой богатый выбор, какой богатый! Реальное воплощение результатов рыночной экономики и здоровой конкуренции. И я принялся неспешно, растягивая удовольствие, обходить стройные шеренги, как боевой генерал обходит свое полки.

Считается, что алкоголикам все равно, что пить. Ан нет! Если я и алкоголик, то весьма изощренный и капризный и что ни попадя пить не буду. Четырехгранная не в счет – сельпо.
Скользя требовательным взглядом по водочному изобилию, остановился на шеренге же пол литровок с зеленой оберткой. Кедровая, - любовно погладил этикетку, - эта не подведет. Она с готовностью и нырнула в решетчатую западню, неся себя в жертву моей порочности.

- Девяносто девять рублей – равнодушно пропела кассирша и, щелкнув клавишей, протянула свою маленькую ручку ладошкой вверх. На ней была голубая униформа и надетая поверху кожаная безрукавка. Взгляд оставался на табло. Кассирши редко смотрят в глаза.
Вывернув из кармана сторублевую, подождал сдачи, но она уже пробивала следующие покупки. В блестящий лоток съезжали чьи-то колбасные оковалки.

- А почему девяносто девять, а не восемдесят восемь? – держа бутылку за горлышко, я упрямо не уходил. Иногда я бываю чрезвычайно упрям без всякой на то причины.
Из-за спины кассирши тут же вынырнула администраторша в белом халате – Пойдемте.
Затянутые в колготы аппетитные ноги, просверкивали меж колясочных стоек.
- Это что? – и направила свой изящный палец с длинным накрашенным ногтем на зеленую этикетку.
- А давайте поцелуемся, - неожиданно вспомнил я старую хохму. Она уставилась на меня с видом хозяйки квартиры, которую поднял с постели ночной звонок обознавшегося дверью алкоголика. Ну да. Нагловатый полубомж в сомнительных брючках и с бутылкой в руке. Жених.
- По цене вопросы есть? - Мы стояли друг напротив друга и я смотрел не ее вьющиеся каштановые волосы, как это любят говорить, - в художественном беспорядке расбросанные по плечам, на правильные, обтянутые искрящимися колготами икры и красивые злые глаза. Она беспокойно переминалась с ноги на ногу, как рысистая лошадь. Вопрос повис в воздухе, потому, что память тут же подсунула следующую кассету и я вспомнил рассказ Пирожка.

Пирожок раньше был моим другом и отцом своего бестолкового чада. Однажды классная руководительница чада вызвала Пирожка в школу. Она пафосно, с выражением принялась описывать учебный процесс, живописуя настоящее, заглядывая в отдаленное будущее, изящным движением откидывала волосы, заводила глаза и вообще играла лицом, как актриса в свой единственный и последний бенефис. Пирожок молча и упорно смотрел ей прямо в глаза. Постепенно пыл классной ослабевал, глаза утрачивали блеск, ручка завиляла в тонких пальцах и упала, покатившись по классному журналу. Синдром кролика перед пастью удава. Пирожок молча взял стул, просунул его ножкой в отверстие ручки двери и неожиданно притянув классную к себе, резко развернул спиной. – Я же учительница! – обреченно простонала она, но Пирожок уже надсадно дышал ей в ухо, покусывая розовую мочку и шарил руками. Все потонуло в ее срывающимся дыхании и шелесте задираемой юбки.

Почему-то, не сочтя предложение поцеловаться за адекватный ответ, рысистая презрительно развернулась на каблучках и пошла, потряхивая роскошными прядями и чуть наклонив голову. Она смотрела себе под ноги, возможно опасаясь споткнуться.
Я перевел взгляд на ценники – 88. У бутылки с такими цифрами была другая этикетка. Коричневая.

Все, дружок. Все. По-моему, на сегодня тебе хватит. Если тебе хватит себя самого.

Исходная, как водится, вновь пополнилась (свято место пусто не бывает), но вселило тревогу. Цену перепутал, тетку задрал, пышноволосую застебал - куда уж дальше... и все же налил.

Звонок телефона прозвучал, как сигнал из потустороннего мира.
- Але.
- Что делаешь?
- Нууу... эээ... А что надо? Делать.
- Что это с тобой? Сам нормально? - Голос женский. (Лена, что ли.)
- Нормально. Вот роман пишу. С продолженьем. Гы.
- Чегооо? – и помолчав, - встретимся?
- Я говорю - собираюсь уходить. На каток. Тьфу! В бассейн, вроде бы... забыл - (нет, все-таки Лена, хотя, не уверен.)
- Ну, сходи, поплавай. Сходи. Поплещись там, ппписатель...
- Але!
Ту-ту-ту. (а может Галя)

Вздохнув, поднял глаза, поймал в прицел прозрачный кувшин с водой. Вода пропускала свет, но преломляла его лучи. Предмет за кувшином расплылся в очертаниях, исказился, приобрел мистические черты. Оптический обман. Сбой восприятия. Сбой в проигрывателе памяти. Очередная кассета безнадежно застряла во входном отверстии его сомнительного механизма.

Путь в спальню – десять шагов. Десять нетвердых шагов. Ежевечерний маршрут. «Крутой маршрут», и прилепившись к стенке, нашарил выключатель, - привет вам, мисс Гинзбург, вы были мудрой женщиной.

Кровать приняла в свои мягкие объятия. Но мысли продолжали роиться. И вдруг:

Откуда-то из глубины всплыл породистый Феликс. Ну надо же! Вот он машет мне рукой, высунувшись из сверкающего лимузина, глядь! И не пожарный вовсе. Я вижу краешек его дорогого костюма.
- Привет! – и сверкает белозубой улыбкой. Как легко сверкать, если ты счастливчик! Я, не веря глазам, слабо вскидываю руку.
– Привет!

Шуршат юбками, улыбаются и протягивают руки в желании обнять, притянуть, завладеть, девичьи мордашки, мелькают треугольничками стекляшек, как в детской картонной трубочке–калейдоскопе. Лена-Света-Галя-Люда....... - ауууу...
На всякий случай, осторожно поднимаю руку – Привет!

Должно быть из сказочной сельской глуши, вдруг возникает лицо реального Филипка. Да, да, того самого - желтоватые волосы-кудельки, и все такое. Филиппок-ок, надсаживаясь, рубит дрова. Не иначе, как для сказочной печки. Иииэх! – отлетают березовые чурбачки, устилая пространство вокруг. Я вижу капельки пота на его веснушчатом лице, водянистые глазки и взмокшую рубашку. Он ничуть не изменился. Все такой же соломенно-желтый, худенький и дурашливый. Иииэх! - и новые брызги-чурбачки, ложатся веером. Заевшая кассета, вдруг оживает и вновь продолжает свое неизменное вращение.
Неожиданно, я почти вспоминаю, как действительно его звали. Почти. Проклятое устройство то и дело заедает, цепляясь за какие-то шероховатости в поврежденном механизме. Прежде чем попытаться мысленно произнести его имя, решаюсь на последнюю героическую попытку. Я чувствую, что это важно. Нет, это просто необходимо! Те же десять шагов, только в обратном направлении. Тот же стол с остатками трапезы и рюмка полная до краев. Забытая и не выпитая. Медленно, боясь расплескать, возвожу ее на уровень груди. Какое-то время с улыбкой вглядываюсь в круглое отверстие, наполненное прозрачной жидкостью, покачиваю в руке, наслаждаясь ее переливами, провожу ладонью по сухим губам. На мгновение удается высунуть голову из захлестывающих волн блаженного рая. Отвернувшись, резко опрокидываю содержимое в раковину. Как выпад шпагой изподтишка. Опрокидывается туда же бутылка с зеленой этикеткой. Крупные бульки шлепаются об нержавеющее дно, бутылка пульсирует в руке. Глубоко вздохнув, закрываю глаза. Смахиваю пот. Теперь все. Имя.

Светло и как-то воздушно всплывает по - детски веснушчатое лицо. Разглядев пустую бутылку в моей руке, улыбается радостно, совершенно бескорыстно и тоже машет рукой. Теперь я отчетливо вижу его, - бесхитростные глазки в обрамлении веселых кудлашек.
- Привет!- ответный взмах и долгожданное облегчение - вспомнил, ну вспомнил же!
ммм... - Филипп! Да, именно Филипп. И все. Ну как же просто!