ТУТ и ТАМ

Друзьям, которые тут, и которые там…


Пронзительно сияют фонари
И режут темноту промокших улиц.
Иди, под ноги не смотри.
Смотри, чтобы вослед не оглянулись.

Крадутся мыши по лугам,
Несмело облака целуют небо.
Очередные пьяные сто грамм,
За тех, кто был, за тех, кто не был…

Не надо никого спасать,
Пришла пора самим спасаться.
Брать и бежать. Не отдавать!
И с тем, что взял не расставаться.

ТУТ И ТАМ

Очень интересно! Мне сложно даже себе объяснить, что происходит… Такое ощущение, что я не только думаю, но и записываю, хотя нет ни бумаги ни ручки, нет самого меня… И всё равно, мне кажется, я пишу… Бред какой-то! И уже тем более, не представляю для кого я пишу… Для тех, кто там, внизу? Кто ещё живы? Глупость! Это никогда не сможет попасть к ним… Для тех, кто здесь, кто сейчас рядом со мной? Им-то это совсем ни к чему… Да, и есть ли они рядом?
А, ладно, всё равно здесь больше нечем заняться… Буду просто думать, вспоминать… Мало ли, что кажется…
Дай-ка я, ради пущего любопытства, посмотрю на себя со стороны. Пускай я – буду он. Может это поможет что-то прояснить? Хотя, что я хочу прояснить - сам не знаю…
Все равно, как-то неуютно… Не могу привыкнуть к одиночеству. Этот яркий свет… Привыкну, наверное… Вон, Беня чувствует себя совсем комфортно… Только молчит всё время…
Есть ли начало, и есть ли конец? Сейчас я в этом сильно сомневаюсь… Раньше было проще. Ну, да ладно, опустим начало, начнём с конца.

ТАМ
Он загремел в больницу неожиданно, ничто не предвещало такого развития событий. Только вернулся с гор и даже еще успел откатать на велосипеде по заснеженным просекам Лосиного острова, как вдруг, ни с того, ни с сего, прихватило спину - и прихватило сильно! Высокая температура. Не повернуться – больно. Спать не мог, не мог найти положения, при котором боль бы отпускала. Забывался на несколько часов сидя, в других положениях было ещё хуже. От врачей он упорно отказывался, убеждая себя и окружающих, что организм должен сам справиться с болезнью. Но перепуганные родные полезли в справочники, методом “тыка” и подбора подходящих симптомов поставили диагноз – опоясывающий лишай, и пошло-поехало самолечение.
Врач все же появился, как выяснилось позже, невропатолог – больных много, терапевтов на всех не хватает. Выслушал, послушал, постучал - заявил, что в лёгких всё чисто, он их не слышит и, поэтому, исключает. Почесал затылок, не высказав ничего вразумительного, что-то выписал и отбыл, предупредив, что ещё заглянет на днях.
Через неделю стало совсем плохо – он уже с трудом поднимался с постели.
Дальше события развивались стремительно. Появились знакомые врачи, машина брата, мелькнули заваленные снегом улицы. Он с трудом поднялся по лестнице на второй этаж, где располагался рентгеновский кабинет. От постоянной боли, бессонницы и изнуряющего недосыпа всё плыло перед глазами, он заторможено передвигался в вязком горячечном тумане.
Диагноз однозначный и быстрый – плеврит правого лёгкого. Рекомендация одна – больница и как можно скорее.
Ему было всё безразлично, хотелось домой, сжаться в комок, привыкнуть к боли и смотреть в окно, ощущая морозную белёсость окружающего мира, разрисованную черными ветвями деревьев. Хотелось быть одному…
Всё осложнялось тем, что был вечер пятницы, но врачи убеждали - медлить нельзя, родные всполошились, появилась скорая, и вот он уже валяется на койке в больничном холле – мест в палате до утра не будет. Пожалуй, ему стало даже легче. Вот теперь он действительно остался один, не было жалостливых взглядов жены и мамы, телефонных звонков друзей, не надо было вести изнуряющей борьбы с родными, старающимися напоить или накормить чем-то особенным. Он отдался – стал податливым материалом в чужих, безразличных к нему, руках незнакомых людей – врачам.
Сразу же лошадиная доза антибиотиков, капельница, сильное снотворное по вене, и долгожданный провальный сон.
Утро в больнице начинается рано, оно монотонно и серо, как сама болезнь. Покашливание и редкие шаркающие шаги больных по коридору, звяканье железных подносов в столовой, быстрые летящие шаги медсестёр, резкое хлопанье дверей палат, и вот уже доносится бодрый клич, дробящий вязкую предрассветную тишину, – “на уколы!” – всё, надо начинать жить.
Его поместили в палату на шестерых. Осмотр, назначение на повторный рентген, анализы и прочая лабуда. И уколы, уколы, уколы, бесконечные капельницы. Пришла жена и развила бурную деятельность по переводу его в отдельную палату. Деньги были. Он равнодушно воспринимал поднявшуюся вокруг суету. Всё же решили остаться в шестиместной – как выяснилось, лечащий врач, который его курировал, считался хорошим специалистом; в случае перевода в отдельную палату им стала бы заниматься зав. отделением, а судя по собранным слухам, врачом она была не ахти-каким.
Бессмысленно описывать существование в больнице. Нет ничего более серого и монотонного чем больничные будни, разбавленные редкими всплесками страха и тревоги, хотя, каждый, кто попал сюда, бережет и прячет свой солнечный зайчик надежды.
Первые три дня события ещё продолжали развиваться. Вот ему объявили, что необходим прокол, вот он дрожит от холода, по пояс голый, среди белого кафеля операционной, неимоверно длинная игла шприца… Вот врач морщась смотрит на мутную жидкость в пробирке и звучит убийственно отрезвляющая фраза, брошенная им мимоходом: - “Моли Бога, чтобы это был туберкулез…” Тревожный день ожидания результатов анализа. Безразличные глаза врача. Приговор: – “Гнойный плеврит, лучше бы туберкулёз…”
Ежедневные, ставшие уже привычными, проколы, десятки уколов, капельницы. Запомнившаяся фраза: - “От такого количества антибиотиков ты скоро начнёшь глохнуть, не пугайся, слух, потом, должен восстановиться”. Поразившее его собственное безразличие по отношению к услышанному.
Гнетущая слабость, температура, полузабытьё и острое нежелание кого-либо видеть. И зима, бесконечная зима за окном.
Навещали его часто. Жена, мама, брат, друзья. Постоянно казалось, что кто-то есть рядом, и этот кто-то заставлял его бодриться, улыбаться, говорить, слушать, вникать в несуществующие для него сейчас проблемы. На самом деле эти посещения мучили его – сил на общения не оставалось, хотелось сжаться в комок и остаться одному. Как-то раз стоял на лестнице с Серёгой, компаньоном по работе, курили – курить он так и не бросил, хотя курил теперь значительно реже, – оба тяготились окружавшей их обстановкой и явным несовпадением сегодняшних жизненных интересов. Серёга что-то оживлённо и успокаивающе бубнил о развитии их совместного бизнеса, а он с тоской прислушивался к себе, сознавая, что всё услышанное не представляет для него сейчас ни малейшего интереса. В какой-то момент вдруг понял, что сейчас потеряет сознание и упадет. Лестница поплыла перед глазами. Обливаясь холодным потом, борясь с накатившей тошнотой, распрощался с Серёгой и с трудом добрёл до палаты. После этого случая переговорил с женой, та обзвонила друзей и передала, что Сашка сейчас никого не хочет видеть, и ездить к нему не надо.
К концу второй недели он почти не вставал, ничего не ел. Он сжился с больницей, превратился в саму болезнь. Его перестали тревожить соседи по палате, их болезни, он даже свыкся с ужасающими, раздирающими лёгкие, хрипами астматика, лежащего напротив, хотя, когда он только попал в палату, состояние задыхающегося и бьющегося в конвульсиях соседа вызывало тоскливый животный ужас – казалось нельзя одновременно жить и так мучаться.
Боли прекратились. Он был так слаб, что не придал этому большого значения. Сейчас, его существование напоминало медленно проворачивающееся колесо: утро с темнотой за окном, тоскливый переход по коридору до туалета, медсестра со шприцем, обход врача, кафель операционной и очередной прокол, слабое удовлетворение оттого, что на сегодня основная лечебная суета закончилась - его оставили в покое, можно лежать, капельницы, полузабытье-полусон, приход жены или мамы – здесь надо заставлять себя улыбаться и сдерживая раздражение и тошноту, попытаться что-то съесть, опять уколы, переход по длинному коридору до туалета, очередная ночь, пугающая своей чернотой и безысходностью, и снова безрадостное утро…
Читать он не мог – было не интересно. Он вспоминал. Лежал с закрытыми глазами, укутавшись одеялом, подтянув колени к груди, и вспоминал, вспоминал, вспоминал.
Он даже делал вялые попытки систематизировать, но воспоминания продолжали возникать хаотично. А так хотелось всё по порядку, начиная с детства, день за днём… Так нет! Среди идеалистической картинки, на которой он, с ребятами, – им лет по десять, - вооруженный черным пластмассовым пистолетом, прячется среди высокой травы в поле на краю деревни, поджидая отца, который должен вот-вот показаться на тропинке, ведущей от станции; они возбуждены, осторожно выглядывают, их не должны заметить, пропадет эффект неожиданности, сюрприза; они вместе – он, Колька и Валет; они пригибаются, перебегают, ползут в высокой траве; солнце садится, но до сумерек еще далеко, и поле кажется бесконечным, и тропинка вьётся, убегая куда-то вдаль…, вдруг, неожиданно возникает заполошно качающийся фонарь – блёклым желтым пятном в темноте, снежные рваные заряды сквозь пятно света, еле видные контуры серых пятиэтажек с редко горящими окнами, манящими, притягивающими…; он, прилепившись лбом к холодному стеклу, впитывающий, вбирающий в себя зиму, снега, косую метель, весь этот неухоженный тёмный город на краю Света, спиной ощущая тепло съемной квартиры, уют маленькой кухни, теплым желтым пятном висящей в воздухе, в темноте, среди холода, снега и метели…
Воспоминания – яркими цветными пуговицами рассыпаны по столу, слайдшоу - проецируемое мозгом на закрытые веки. И нет больше ничего и никого вокруг, только он и эти яркие, принадлежащие только ему одному, картинки. Бесконечная, не прекращающаяся череда…
Мелькнула дроновская комната в коммуналке на шестом этаже – улица Веснина. По почерневшему паркету разбросаны грязные детали разобранного мотоцикла, его остов лежит на боку рядом; стол у окна, “бомба” красного вермута – на донышке, граненые стаканы с опивками на дне, обёртки от плавленого сыра – яркими серебряными пятнышками; дождь за окном – серый, тягучий, капли и наплывы воды по стеклу; вот он, вот Дрон, устало сгорбившись за столом, – пьяно и тоскливо смотрят на ластик дождя, стирающий контуры домов, редких машин и спешащих прохожих на сером ватмане улицы, завороженные неопределённостью происходящего, неопределённостью будущего, своей не пригодной ни на что молодостью…
Почти ночь… Он на горке, под акведуком, сидит на вросшем в землю бетонном обломке, плачет. Спазмы перехватывают горло, рыдания превращаются в вой. На выдохе, задрав заплаканное лицо к черному небу: “Бизо-о-он…” А, чуть впереди и внизу, навстречу друг другу, две яркие ленты проносящихся машин по проспекту Мира. Разбросанные в вышине, в темноте, светящиеся окна домов. Бизона жалко до невозможности. Андрюха сгорел в три дня, едва перевалив за тридцать восемь. Добрый и мягкий, а вся жизнь – упорство и поступок. И горе, и слезы по щекам, и одинокий вой…
Вдруг, откуда-то, резко и ясно: двери лифта, а рядом половой коврик перед дверью незнакомой квартиры, обернут тряпкой, старой, выцветшей, но еще виден синий фон, по которому несутся серебряные ласточки. И оторопь, и новый виток воспоминаний намертво цепляется за эту старую тряпку. Точно такой же материей были обиты козетки на “Чехова”. И всплывает комната в полуподвале, дед, читающий под настольной лампой широко развёрнутую газету, а вот и он сам, входит в комнату через высокие двустворчатые белые двери из бесконечно длинного темного коридора с единственной голой лампочкой, висящей на тонком шнуре, в школьной форме, с портфелем, и пионерский галстук лихо, набок… И сразу, без перехода, огромный костёр во дворе: жар такой, что плавятся близлежащие сугробы, ревёт пламя, ветер носит по двору пепел и обгорелую бумагу, а с края, чуть сбоку от воющего пламени, остатки козетки и, летящие по синему, серебряные ласточки. Горит ненужная никому мебель, семья переезжает на новую квартиру.
По счастливому стечению обстоятельств больница располагалась неподалеку от дома, и это грело, успокаивало, казалось, если станет совсем невмоготу, совсем плохо, можно наплевать на всё и пешком уйти домой. Из торцевого окна в коридоре был даже виден дом, где жили брат с мамой. Он добредал до этого окна, обычно по вечерам, перед тем, как лечь спать, всматривался в темноту, пытаясь отыскать среди россыпи огней знакомые окна, за которыми, - он знал, - хорошо и уютно: семейный ужин на кухне, бурчит телевизор, мама – от стола к плите, брат, его жена, двое маленьких детей, гомон голосов, раздраженное одёргивание, звонкий голосок Кати, заставляющей всех себя слушать. Точно определить родные окна никогда не удавалось, да и идея ухода домой, - он понимал, - была эфемерной. Как не близко казался дом, расстояние до него сейчас было непреодолимым. Здесь, в больнице, надо было дотягивать до конца. Либо вылечится, либо…
И всё-таки, несмотря ни на что, домой хотелось. Когда-то всё это должно было закончиться. Еще в позднем детстве он вывел для себя аксиому, что всё плохое, что с ним происходит, не может продолжаться слишком долго. Всё должно как-нибудь утрястись, встать на свои места. Вот и жил всегда по этой формуле, успокаивая и убеждая себя, что надо только перетерпеть – всё закончится, это не может продолжаться вечно! И сейчас, лежа на больничной койке, он мечтал, оттачивая и смакуя детали, как выздоровеет, его выпишут, он соберёт в сумку больничное барахло, выйдет из дверей на улицу, глубоко вздохнёт, втянет в лёгкие холодный морозный воздух и, обязательно, оглянется на это длинное грязно-желтое здание, найдет окна палаты на шестом этаже, поднимет руку, сожмёт пальцы в кулак и оттопырит средний – “что, взяли?!” А потом пойдёт, побредет вниз по улице, наслаждаясь свободой и ощущением распирающей радости, что праздник, называющийся “жизнь” продолжается, - он везде, он рядом, и крошащийся ледок замерзших луж под ногами, и белёсое зимнее небо над головой только подтверждают это. По мостику через Яузу, вдоль нависающих сбоку арок акведука на горку – и вот она Москва, - внизу парк, занесенный снегом, черная лента Яузы - белый пар стелется над промёрзшей водой, а чуть дальше, по Проспекту Мира, - вереницы спешащих машин, и серый зимний простор, сдавленный высотными домами.
Он знал, что дела его плохи, но не думал, что до такой степени… Всё прояснилось однажды утром, когда при очередном обходе, врач, не смотря ему в глаза, предложил перейти в двухместную палату, смущаясь и неумело мотивируя свое предложение свободным местом и его прежним желанием перебраться в одноместную палату. Он внутренне сжался от пронзившего животного страха. Ни для кого не было секретом, что две двухместные палаты в конце коридора у туалета предназначались для безнадёжно больных, для умирающих… Их старались отделить от основной массы.
К больным, лежащим в этих палатах, относились по-особому – старались общаться, как можно меньше, словно боялись заразиться их горем, их невезением. Обычно туда попадали совсем уж древние старики и цирозники – лимонно-желтые, отёкшие, с беременными обвислыми животами.
Переждав волну накатившего страха, взвился, заявив, что его устраивает эта палата, переходить никуда не хочет, а если он своим состоянием мешает другим больным – то давайте их спросим. Лежащие на соседних койках, отводя глаза, зашумели, мол, не мешает! Врач пожал плечами и перешел к другому больному.
После обхода заставил себя встать и дойти до лестницы, сидел на корточках, привалившись спиной к стене, курил, пытаясь осознать происходящие и вдруг отчетливо понял, что оказался один – между ним и остальными выросла незримая стена, прозрачный занавес… Нет, вроде как всё осталось по прежнему, он разговаривает, общается, передвигается в пространстве, но при этом он один, обёрнут собственным и всеобщим отчуждением, он сам по себе – оказался не внутри жизненного процесса, а где-то на окраине, почти снаружи…
Постепенно успокоился, активно уговаривая себя: “Вот Вам! Идите на хрен! Всё будет хорошо! Выкручусь, чего только со мной не бывало – и тонул, и лавиной заваливало, и в тайге голодал – выжил же! Вот и сейчас, всё будет хорошо! Надо только собраться, не раскисать, напрячься…”
Жене решил о разговоре с врачом не говорить, не к чему это – кроме нервов и бестолковой суеты толка не будет. На самом деле, он смирился с тем, что остался совсем один; теперь каждый сам за себя – он и остальные.
Два дня его не трогали. Больничная жизнь текла своим чередом, замешанная на тоске, боли и надежде, а потом пришла медсестра и попросила зайти в кабинет заведующей отделением. И снова накатил страх, уже не такой резкий, животный, а тягучий, липкий безысходный.
Заведующую побаивались, была она женщиной жесткой, резкой – это не лечащий врач, перечить ей было сложно. Да и сил перечить у него уже не было. Затравленно выслушал объяснение, что его переводят в другую палату не из-за того, что у него такое катастрофически плохое состояние, а из лечебных соображений, ему там будет лучше, - там специальная медсестра, которая следит за больными. Да, состояние его тяжелое, но это, не в коей мере, не говорит о том, что оно безнадежно, и не надо здесь произносить глупых фраз о палате для умирающих! Сейчас подойдёт медсестра и поможет Вам перенести вещи.
И он сдался, отстранился от происходящего, устало наблюдая со стороны за развитием событий, в которых сам принимал участие.
Новая палата не вызвала отторжения. Палата, как палата, маленькая узкая, две широкие специальные кровати, голые стены покрыты светло-коричневой краской, окно без занавески смотрит в серое зимнее небо, спёртый, застоявшийся запах нечистого тела, лекарств и болезни.
Пришла нянечка и со звоном бухнула на пол под кровать облезлую “утку”.
Сосед – изможденный, не встающий старик, бессмысленно глядящий в потолок, иногда начинал бормотать что-то неразборчивое, с огромным трудом садился на кровати, худые желтые ноги свешивались вниз - не понимал, что с ним и где находится. Посидев, несколько минут, заваливался на кровать набок. Когда он в первый раз увидел эту тягостную и упорную попытку встать, то не выдержал и пошел к сестре предупредить, что бы хоть что-то сделать, но та лишь отмахнулась, объяснив, что у старика “гон”, мол, выпить он хочет, не обращай внимания, сейчас опять ляжет и, если не сложно, укрой его одеялом.
Ежедневно, в обед, к соседу приходила жена – маленькая, сгорбленная старушка, живая, суетная, ругалась на молчаливо лежащее перед ней тело, пыталась кормить с ложечки, убиралась. Во время её приходов он старался уходить из палаты, сидел в коридоре, смотрел в окно на улицу. Присутствие старика даже помогало. Ему начинало казаться, что всё не так и страшно – он может сам ходить, отвечать за свои действия, вот-вот, еще немного, и всё изменится к лучшему.
И наступило великое спокойствие. Если раньше, в большой шестиместной палате он волей неволей отвлекался на мелкие незначительные события, происходящие рядом – разговоры, вопросы, кто-то пошел к раковине, кого-то вызвали к врачу – то теперь он был предоставлен самому себе. Даже на уколы ходить было не надо – сестра сама приходила в палату. Он замкнулся не только в себе, но и в четырех стенах этой маленькой комнаты. Лежал, думал, вспоминал. Если бы не изнуряющая слабость, разлитая по всему телу от кончиков пальцев до постоянно гудящей головы, он бы мог считать себя здоровым – никаких болей не было, дышать было, правда, немного тяжело, а в остальном – тьфу-тьфу-тьфу!
В этой палате он пролежал больше месяца. Состояние не выправлялось. Монотонность проживаемых дней слилась воедино, образовав бесконечную череду ярких образов, проплывающих перед закрытыми глазами, разбавленную редкими возвращениями в серую и муторную действительность.
Он превратился в клубок воспоминаний. И ещё он копался в себе, пытаясь понять, как он жил, зачем и, что же он собой представляет, дожив до сорока восьми лет. Время было… Времени – хоть отбавляй…
С детством всё было ясно. Детство было счастливым и лучезарным. Мама, отец, деды, друзья – со всеми ему было хорошо, все его любили. Легко, бездумно весело проживал детские и юношеские годы, получая ни с чем не сравнимое удовольствие от событий, спонтанно возникавших время от времени. Всё, что происходило с ним лет до двадцати, не считая смерти дедов, носило позитивную, добрую окраску. Может, именно от этого, у него и сложился такой подход к жизни?
Пожалуй, он никогда не относился к жизни серьёзно, не ставил перед собой глобальной цели, никогда не хотел, что называется, состояться. Его не волновали карьера или деньги в чистом виде, как цель, как смысл…
Долгими часами лежал, пытаясь понять, на чём же все-таки был основан его образ жизни, что для него было главным?
Из благополучного детства, от сотен прочитанных книг, пришла неосознанная тяга к приключениям, а приключениями он называл всё то, что задевало душу и трогало воображение, вызывая фейерверк чувств от пронзительного страха до светлой радости. Он считал, что чем больше будет жизненных встрясок, тем сама жизнь будет насыщенней и интересней – монотонное, распланированное течение жизни не для него! Наверное, где-то так… Это, пожалуй, ближе всего к истине.
Вот, поэтому, и “геофак”. Ведь для него в геологии главными были не наука, не производственные задачи, а возможность отрыва от обыденной жизни – переезды, перелёты, новые места, новые люди. Одним словом, геология давала ему то, что он неосознанно любил – приключения – вертолёты, взлёты и посадки, сплав по таежным рекам, завалы, затяжные дожди, охота, тундра, олени, россыпи морошки на болотах, бичи, песок пустыни, землетрясения, каракурты и фаланги, горы и снежники – геология дала возможность поверить в себя, в свои силы – вот она жизнь!
Бешено молотят воздух винты вертолёта, стелется, переливается по болоту сухая трава, внизу, метрах в двух под брюхом. С лязгом, который только угадывается, его не слышно, съезжает вбок железная дверца, грохот и ветер заполняют кабину, говорить, кричать – бессмысленно, да и не зачем – всё давно обговорено. Подтянув болотники под самый пах, они с Толиком один за другим прыгают вниз и сразу, почти по пояс уходят в болотную жижу, в ажиотаже не замечая, как вода начинает постепенно заливать сапоги. Рёв винтов оглушает, ветер рвет капюшон штормовки. И пошла выгрузка – на всё, про всё две минуты – полетели резинки в брезентовых чехлах, ящики с пустыми бутылками для отбора проб, палатки, гидрометрические вертушки, продукты и, последними, чтобы не дай Бог замочить, спальники, в которых ружья, патроны и рыболовная снасть. Следом, на груду вещей, валятся Галка и Сашка. Вертолет, клюнув носом, резко уходит в сторону сухих деревьев по краю болота, натужно взревев винтами, едва не задев вершины, взлетает, тут же пропадая из вида. И наваливается тишина – ни звука – минутная передышка, перед тем как всё вокруг наполнится гудящим звоном от воздушной взвеси комара и мошки, разогнанной, прижатой сейчас к земле воздушным потоком от винтов “вертушки”, и надо будет по пояс в болотной жиже перетаскивать вещи к реке, матерясь, задыхаясь, размазывая по лицу болотную жижу и кровососущую нечисть. Но это позже, а сейчас можно привалиться спиной к груде вещей и минуту передохнуть.
Резко меняется картинка на закрытых веках: высокий берег Кёльды поросший редкими соснами, подлеска нет, светло, свободно; под ногами беломошник - зелёным ковром с белёсой проседью поверх; и небо над головой – тёмно-синее, тревожное, осеннее, с низкими белыми столбами облаков, только руку протяни – достанешь. Солнце обволакивает расплывшимся светом тёмную, несущуюся воду реки; стволы сосен кажутся оранжевыми среди блёклой зелени беломошника – всё окрашено в пастельные тона; а напротив обрыва бежит по камушкам, вливается в Кёльду, Вель - на устье мелкий, широкий, говорливый, и с разгона, слабой грудью, шипящей белой струёй в тело Кёльды. Бурлит белым тёмный бок Кёльды, несёт пену по воде. Сидеть у костра и смотреть, смотреть, смотреть… И никого на многие километры вокруг - только ты видишь это чудо!
Ну, а защита? Нет, защита это, наверное, из другой “оперы”… Здесь игра, азарт. Ведь никогда не мнил себя большим ученым, а в защиту диссертации ввязался, а ввязавшись – завёлся: “Почему нет?; подумаешь физ.-мат. наук; ну и что, что надо всю физику пересдавать – сделаем! Победим!” И ведь защитился! Нет, всё-таки защита была игрой. Игры взрослых… И он в эту игру сыграл вполне прилично. Тоже, в какой-то степени, приключение…
Не открывая глаз, он с улыбкой вспомнил, как в зал, где проходила защита, приоткрыв дверь, сначала заглянула, а потом решительно вошла уборщица в синем рабочем халате со шваброй и ведром, прошла между рядами, среди разгоряченных спором ученых мужей и, прерывая на полуслове одного из них, критикующего представленную работу, заявила, что уже восемь вечера, а ей ещё зал убирать надо. И, наконец-то, вся эта “говорильня” закончилась, стали голосовать.
Нет, всё перемешалось – ощущение игры, азарт, приключение, нельзя выделить что-то отдельно и разложить по полочкам.
А горные лыжи? Ведь начал кататься поздно, в двадцать восемь лет, а как захватило! По четыре раза в год выезжал в горы, жил этими поездками, всё лето ждал, готовился… Закончил курсы, стал инструктором. Подумывал даже бросить работу. Потом, сноуборд… Ведь два года мучительно вставал, зато сейчас себя ощущает совсем не “чайником”. Здесь, всё тоже самое – приключение, азарт - поездки, горы, вертолёты, лавины, а потом пошла заграница… – всё новое, яркое, немного опасное. Но это ведь и есть то, ради чего стоит жить? Нет, конечно, можно всю жизнь вкалывать и копить на квартиру, машину, дачу, никто не спорит, но ведь скучно!
А, как здорово, вывалиться в Кировске, утром, из дверей “хрущобы”, задохнуться морозным воздухом, завернуть за угол дома, и вот она гора – россыпи черных скал на снежном склоне, нитки подъёмников тянутся к вершине. И ты знаешь, что через полчаса сам будешь на этой вершине ежиться и закрывать перчатками лицо от пронизывающего ветра, а потом понесёшься вниз, на грани фола, среди камней и застругов, до снежных полей; и ты престанешь ощущать себя - останется только восторг от скорости, от снежной белизны, от гор, что нависают за спиной. Но это будет чуть позже, а сейчас надо снять перчатку, взять горсть снега, помять, подбросить его в воздух, чтобы почувствовать какой он – пушистый, жесткий, или чуть мокроватый, и глядеть на склон, и радоваться, что сейчас ты сделаешь шаг по направлению к вершине.
Невозможно остановиться, этот образ жизни засасывает. В сорок пять появился кайт. Все, глядя на него, крутили у виска пальцем – на хрена ему это надо? Ну, как можно словами объяснить, что ты чувствуешь, когда поднимаешь в небо, на тридцатиметровую высоту, яркое изогнутое крыло? Ты контролируешь его движение, а оно упруго рвётся из рук, гудят натянутые тетивой стропы, ты поймал, захватил, зачерпнул частичку ветра. И завораживает его мощь и злоба! Да, возраст, да, страшно, да, больно, да, опасно, но это всё не в счёт, когда ты несешься вслед за кайтом по заснеженной плоскотине громадного озера.
Вот и бизнес, в который он ринулся сломя голову, забросив геологию – то же самое – те же азарт, приключение, игра в достижение цели.
Ведь с самого начала знал, что “это не его”! Не было “зарабатывание денег” основной целью. Но ведь завораживала возможность новых ощущений, возможность попытаться что-то создать самому, ни от кого не зависеть. Ты директор, ты последняя инстанция. Резкий взлом иерархической лестницы, к которой так привыкли при “совке” – над тобою всё время нависал кто-то из начальства, - и вдруг возможность относительной свободы действий. Поначалу брала оторопь от осознания, что ты последний, кто должен произнести окончательное “да” или “нет” - не на кого оглянуться и переложить ответственность. А сколько всего нового! Чего только стоят построения взаимоотношений между партнерами по бизнесу или, скажем, с подчиненными. Метод проб и ошибок, сплошные нервы, ночное просчитывание складывающихся ситуаций – сумасшедший дом!
Эйфория оттого, что поначалу всё получалось – пришли деньги, уверенность в своих силах, первые, еще робкие, поездки по “заграницам”… - и вот, уже немного свысока, смотришь на окружающих.
А как приятно внутри новой среды обитания оставаться самим собой! Он прекрасно помнил, какое получал удовольствие, когда входил, одетый в потёртые джинсы и пёстрый свитерок, в комнату для переговоров, видел оторопь на лицах банковских клерков, разодетых в отутюженные костюмы и ему было легко с ними, он что-то мог решить сам прямо тут, сейчас, на месте, а они, несмотря на свой вышколенный и деловой вид, ничего сами решать не могли, - только слушать и докладывать наверх.
Мечты? Желания? Пожалуй, ничего такого не было. Его вполне устраивал сумбур вновь образовавшейся жизни, всё так же ездил в горы, возился с дочерью. Хотя… Нет, мечтой это слабовыраженное желание назвать, нельзя. Хотел купить для себя, только для себя, однокомнатную квартиру, обязательно на “Патриарших”, он даже знал дом, с эркером на втором или третьем этаже, выходящим на улицу, с окнами, смотрящими на пруд. Никакого ремонта – ну, может только чуть-чуть. Пусть будут почерневшие, растрескавшиеся рамы в окнах и старый подоконник с отметинами от кастрюль и цветочных горшков. Своя отдушина, свой угол в центре кипящей Москвы, куда можно забиться и побыть одному, и чтобы по утрам будил шум просыпающейся улицы.
Конечно же, всё рухнуло. Грянул дефолт. Подспудно, что-то подобное ждали, всё шло, как-то слишком гладко… В общем, попали по максимуму. Сумма мгновенно образовавшегося долга не укладывалась в голове. И ведь даже тогда, он не был сильно подавлен. Пришли азарт, тревога и весёлая злость. Вот она очередная жизненная встряска – нельзя опускать руки, надо что-то делать, как-то жить дальше. Время и события понеслись бешеными скачками. Их было четверо – один, тайком выгреб последние деньги фирмы и рванул на п.м.ж. в Канаду, второй, не выдержав свалившихся передряг, круто запил и умер. Они остались вдвоём с Серёгой и тянули, разруливали ситуацию, отдавали долги, продали цех, неоднократно меняли местоположение офиса, перемещаясь от центра всё ближе к окраине… Естественно, потеряли темп, не делали вложений и пришли к тому, к чему и должны были придти – фирма загибается, она на грани банкротства. Но, долги они выплатили, собственные квартиры и семьи сохранили, друг перед другом не замарались – это уже хорошо.
Вспомнил серый зимний день, двор на “Беговой”, жарко натопленный салон иномарки, они с Серёгой на заднем сидении, впереди два бандита, и разговор идет спокойный, даже в какой-то степени доброжелательный. На них не давят, висит долг, который они сейчас отдать не могут, платят ежемесячные проценты – нельзя пугать курицу, несущую деньги. Предлагают ещё раз подумать и отписать квартиры в счёт долга. Тоскливое, выворачивающее наизнанку душу, чувство безысходности. Мягкий отказ – никто и не настаивает, предложение повисает в воздухе - слова произнесены. Они молча возвращаются в офис и тут он замечает, что оставил в машине перчатки - только что подаренные, новые, любимые… И включается защитная реакция организма: “Ну, суки! Мало им процентов, так ещё и давят! Вот вам! Вывернемся! Да, подавитесь вы этими перчатками, чтобы у вас руки отсохли!”
Всё хорошо, это уже позади. Ну, чем не приключение? Пляска на углях с вымученной улыбкой.
А еще он помнил, как совсем недавно, она сказала ему, что он неудачник. В ответ лишь презрительно хмыкнул, но его задело и вот теперь, болтаясь на грани сна и яви, он перебирал в памяти кусочки своей жизни, пытаясь понять, что есть удача, права она или нет?
Удача предполагает везение. В чём ему повезло? Пожалуй, с родителями, особенно с мамой, друзьями и дочерью. Не будь они такими, как есть, и он стал бы совсем другим. Критерий удачника и неудачника? Наверное, ответ на вопрос: если вернуть всё на начало – стал бы что-нибудь менять в своей жизни? Нет, не стал бы, ну может чуть-чуть, незначительно… И так было довольно интересно…
Семья – жена, дочь… С женой отношения довольно сложные, а какими они ещё могут быть после двадцати пяти лет совместной жизни? Вот дочка радовала… Умница, всё у неё хорошо, тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить бы! Он подумал, что его собственный секрет воспитания оправдался. Окружающее большинство неосознанно хотело, чтобы их дети были такими же, как они. Он же считал, что ребенок должен изначально превосходить родителей во всём. А это значит, ему надо дать больше любви, внимания, знаний, чем получил когда-то сам. И они с женой старались. Похоже получилось…
Вот с друзьями действительно повезло. Костяк, сбитый ещё в школе, к которому накрепко приросли вновь присоединившиеся. Даже сложно определить на чём строились их отношения, определённо не на взаимной выгоде. Общие ценности, интересы – да, но не “взаимовыгода”, так часто присущая приятельским отношениям. Здесь, чистой воды, дружба, замешанная на совместно прожитых годах и пережитых приключениях, здесь даже скорее любовь, необъяснимая и притягательная. Друзья – компонента жизни, как воздух, убери и дышать будет нечем. Только вот уходить стали… По глупому, рано…
Что ещё? Гражданская позиция? А её, как не было, так и нет. Он сам по себе, государство само по себе - худо-бедно уживаемся. Не был, не состоял и никогда не буду… Уход из стада, попытка быть одиночкой…
Сумбурное перелистывание собственной жизни доставляло странное удовольствие. С одной стороны, было жаль, что ничего не успел сделать с точки зрения принятых стандартов, ну там карьера, маломальская известность и прочее, с другой стороны – ведь жил так, как хотел, как нравилось, “говна” никому не делал, а сколько в прожитом было интересного, запомнившегося… И робкая гордость от того, что жизнь была до предела ярка и насыщена, что не провел её лёжа на диване, завидуя другим, или судорожно гоняясь в толпе за материальными благами. И всё бы хорошо, но всплыла знаменитая Гуевская фраза: “Как же всё быстро кончается…”
А дело было так. Его офис располагался по соседству с ипподромом, и они взяли за правило летом, после работы, компанией частенько наведываться туда. Нет, не играли, просто посиживали на трибуне, попивая принесенное с собой пиво, не переставая удивляться, что в центре Москвы еще остался тихий патриархальный уголок, где все по старомосковски неспешно и уютно, что присутствующий контингент - это странные, тихие и явно малоимущие люди, что среди натыканных в беспорядке бетонных и кирпичных зданий есть кусочек простора – можно видеть небо в рваных тучах, закат, зеленое поле и лошадей внизу, под ногами. Да, что говорить – входной билет стоил рубль! Обычно сидели до девяти вечера, до закрытия, а тут разгулялись. Сначала пиво, потом появилась водка в пластмассовых стаканчиках, а потом они оказались внизу, на краю поля за пластиковым белым столом, около, уже к тому времени закрывшегося, ларька, рядом со слабо дымящимся мангалом – угли чуть вспыхивают. Вокруг темно, поля не видно, трибун не видно, только ветер яростно раскачивает одинокий фонарь чуть сбоку от столика. Стынут недоеденные куски шашлыка в одноразовых тарелках, ветер перекатывает по столу пустые белые стаканчики. В какой-то момент он увидел происходящие как бы со стороны – за столом пятеро мужиков и одна девица, за исключением Костика, все геологи, кто в прошлом, кто в настоящем, все знают друг друга больше десяти лет – поля, работа, да им просто легко и хорошо вместе. Все возбуждены, орут, смеются, что-то рассказывают, перебивая друг друга. Свет фонаря выхватывает из темноты весёлые лица. И на фоне общего гама и веселья, вдруг застывшее маской, с незрячими глазами, лицо Сашки Гуева. - “Сань, ты чего?” – “А? Вот смотрю я на Вас… Как же всё быстро кончается…”
В этот раз, на рентген его повезли на каталке. Пожилая сестра вкатила в палату никелированного монстра с облупившимся дерматиновым сидением. Он уже не противился, воспринимал всё, как должное. Громыхнули открывшиеся двери лифта, кресло задело за железную дверь, чертыхнулась сестра, явно считая его виноватым в том, что ей приходится на старости лет тягать эту “железную дуру” с восседающим на ней больным, и вот уже длинный гулкий коридор, соединяющий два больничных здания, светлый, с большими окнами, висящий в воздухе на уровне второго этажа. Тёмный рентгеновский кабинет, холод металлической рамки прижатой к голой груди. Он даже постарался обворожительно улыбнуться, как всегда делал раньше, и заискивающе спросил: “Ну, что там видно, доктор?” Толстая врачиха хмуро глянула на него и, полуотвернувшись, буркнула: “Узнаете у лечащего врача”. Видно улыбка не получилась…
Вечером он привычно стоял в конце коридора у окна, устало рассматривая зимнюю темноту, разлитую за стеклом, желтые огоньки, беспорядочно рассыпанные в ночи, свет от фонаря, протоптанную в снегу тропинку, там, под окном, внизу… За спиной, в коридоре, предотбойная суета, - он старался не обращать на нее внимания – шаркающие шаги, громкие разговоры, хлопанье дверей – кто курить, кто в туалет, кто спать. Хотелось глотнуть свежего морозного воздуха, потрогать руками снег, раствориться в ночи. Стоял и смотрел.
Поездка на рентген его так вымотала, что оставшуюся половину дня пролежал не вставая, болтаясь на границе между явью и сном, незаметно для себя коротко засыпая и так же незаметно просыпаясь. Не думал, не вспоминал, проносились бессвязные видения, порой напоминающие мультики, засыпал, просыпался… Был тот редкий день, когда к нему никто не приходил, и можно было бездумно проживать время. К вечеру, всё же вот встал, заставил себя сходить к окну, в туалет.
Вернулся, потушил принесённую из дома настольную лампу, верхний свет был уже давно погашен, лёг. Лежал в темноте, смотрел на тоненькую полоску света, пробивающуюся из под закрытой двери. Там, в коридоре, еще ходили, гулко разносились голоса. Он смотрел на полоску света…



ТУТ
Ощущение резко навалившегося сна. Вот только сон этот очень тесно связан с реальностью… В начале - всё переплетено… Вот он лежит свернувшись калачиком на больничной кровати, борясь с тошнотой, заталкивая неподатливый воздух в больное лёгкое, душный запах комнаты, пропахшей лекарствами, тяжело со всхлипом, в темноте дышит сосед и, сразу, без перехода – огромное бескрайне-черное пространство, поделенное на едва различимые квадраты, в центре которых яркая желтая точка, и тусклый белый свет, там, вдали, выходом…

Ни страха, ни паники. Он медленно двигался в этой черноте, испещренной желтыми точками, по направлению к светлому пятну впереди.
Холодная ясность понимания: “Нет, это не сон”.
Полыхнуло шальной мыслью: “Ну, вот и всё! Умер!”.
Осознание случившегося не напугало. Ни сожаления, ни горя, ни чувств, ни эмоций – его плавно, как по течению, несло сквозь черное по направлению к светлому.
Пространство, заполненное черными квадратами, мерцающее желтыми точками, уже не казалось бесконечным. Не было и ощущения передвижения в туннеле или коридоре. Скорее это напоминало вязкое продвижение внутри очень широкой стены, выложенной черным кирпичом. Что-то подсказывало, стена кончится – за ней огромное светлое пространство. То яркое светлое мерцание впереди – подтверждение этому!
Он двигался, его несло, он перемещался – пятно увеличивалось в размерах. Вдруг, ясно и несомненно, пришло понимание отсутствия времени. Он воспринял это, как должное: сколько он так двигался, сколько ему предстояло еще так двигаться – его совершенно не затрагивало и осознание легкости потери одной из основных физических величин, определявших его прежнее состояние, прошло легко и незаметно. Всплыла фраза – ровность и спокойствие…

Нет, всё-таки о себе писать проще! Когда я думаю за него – не получается всё выразить словами. Какая-то скованность… Здесь нужна топорность мысли…
Главное – меня ничего не волновало! Прошлое мгновенно отошло назад, стало мелким и незначительным. Ни болезни, ни больницы, ни жены, ни друзей, ни мамы… Может это и было, но очень далеко позади… Всё, как отрезало. Осталось голое “я”. Это “я” плыло в тёмном пространстве, и не было ему сейчас дела до того, что было раньше… С чем бы это сравнить? Да, наверное, ни с чем… Хотя… Может быть ребенок на карусели – дух захватывает – только он и движение…
И переход из черного в светлое был прост – я просто вдруг легко шагнул в светлое, в пустоту…
Да… Слово шагнул совершенно неуместно.
Пустота – она и есть пустота… Светлая ли, черная… Сияющая пустота – пожалуй, наиболее подходит. Очень светло и пусто… Нет, пустоту я описать не смогу! Попробуй описать воздух – убери пейзаж, запахи, ветер, звуки, включи лампы дневного света… Да, сами лампы тоже убери… И всё равно – это не пустота!

Он уже не плыл, ощущение движения, перемещения – исчезло. Он висел, находился в бесконечно светлом пространстве, он стал почти частью его… Не было времени, не было ничего, кроме осознания того, что он еще существует. Было почти спокойно…
Так, вялая тревога, едва заметная зыбь на разлившейся глади спокойствия. Так должно быть? Или что-то не так? Тогда, как должно? Ведь не он первый, не он последний… Только он видит этот свет, или все, кто умирает? Что это? Что происходит? Он до конца умер или нет? Вот ведь Дрон, совсем недавно, полгода назад… У него всё так же? Куда чернота пропала? Один? Неужели, все-таки умер? Дрон, он как, он где? При чём здесь Дрон? Ну, и что теперь?


Прямо перед ним, эта яркая светлость вдруг начала меняться, приобретая лёгкий оттенок матовости. Небольшое пятно впереди. Сначала, он даже не обратил внимания, потом понял - всё же, что-то происходит. И вдруг, еле заметно, размыто, а потом всё отчетливее, появился Дрон – висящий?, стоящий?, располагающийся? – нет нормальных слов! – один, среди бесконечно разлитого белого света.
Он был так ошарашен открывшейся перед ним картинкой, что даже не обратил внимания на серый комбинезон и горнолыжные ботинки, надетые на Дроне. Оторопь, неверие и лёгкая радость.
Был Дрон, но его самого-то не было! Он не ощущал себя. Но ведь он видел Дрона…, а тот улыбался и молчал, довольный произведенным эффектом.
- Ну, что ты вылупился? Привет! – с усмешкой превосходства.
- Дрон! Привет! Как всё это? Ну… Ты… Что здесь? – сумбурная невнятица слов и эмоций.
- Погоди, погоди… Ты мне сейчас только одно скажи – ты давно здесь?
- Не знаю… Я…
- Значит недавно, - прервал его Дрон. – Запомни, здесь нет времени, только ощущения. Это там, были день и ночь. Здесь – давно и недавно, причем эти понятия зависят только от тебя самого.
- Да, я только…
- Всё! Молчи! Значит, ты не хрена еще не понимаешь. Ты меня первого вызвал?
- Я? Вызвал?
- Блин! Везёт же тебе! Я здесь в одиночку довольно долго болтался. А ты сразу…
- Дрон! Ты меня уже заколебал! Давай объясняй, что к чему. Единственное, что я пока понимаю это – если я тебя вижу, то я умер! Хотя верить в это совсем не хочется. Слушай, а ты меня видишь?
- Да погоди ты! Вижу я тебя! Времени у нас теперь хоть отбавляй. Ты, главное поспокойнее. Всё, что смогу, объясню. Не дёргайся, пока всё идёт нормально, так и должно быть… Давай, давай, успокойся! Расскажи-ка мне лучше, что там у Вас происходило, после того, как я загнулся.
- Ну, ты Дрон дурак! Я же тебе говорил, предупреждал… Ни один организм не вынесет такого количества спиртного. Ведь говорил же – перекинешься!
- Да, погоди ты с моралью. Конкретику давай!
- А чего говорить, схоронили, девки твои вроде ничего, все живы, здоровы… Костик, вот только переживает очень. Перед тобой же еще Колька Тюлев умер, так Костик зачастил по кладбищам, то к нему, то к тебе… Вот вроде и все новости. Съездили в “Красную поляну”, откатали на лыжах – хорошо съездили, команда человек пятнадцать, весело, снега - море! Потом, я заболел, лёгкие, попал в больничку, и вот, как видишь, здесь.
- Моим, денег там хватает?
- Да, с деньгами, насколько я знаю, всё нормально. Давай, всё-таки, расскажи мне, что происходит и как дальше… Ну, жить что ли…
- Жить? Нет, здесь не живут, здесь существуют! Я попытаюсь тебе объяснить, даже не объяснить – рассказать, что сам понял, или до чего догадываюсь… - толком всё равно ничего не знаю, слишком мало я ещё здесь. Только ты всё равно сразу не поймешь. Вот слушай, только надо свыкнуться с этой мыслью, а она довольно необычна… Основа: ни какого смысла нашего существования там, внизу, нет, а есть только цель – копить воспоминания.
- Что за ахинея? Зачем?
- А ты подумай сам, что ты еще можешь копить? Что ты можешь забрать с собой сюда? Деньги, квартиры, дачи, яхты? Нет здесь ничего этого, да и не нужны они здесь…
- Ха! И это говоришь мне ты? У которого, на месте образов на стене всегда доллар висел?
- Вот, поэтому, и слушай!
- Ну, ладно, так что ты предлагаешь? Сидеть там, внизу, и каким-то непонятным образом копить эти твои воспоминания? Бред!
- Я же говорил, что ты сразу не поймешь, а может это я по-дурацки объясняю… Тебе бы с Беней поговорить он здесь давно, всё понял. Ну, не всё, конечно, но куда больше чем я.
- И Бенчик здесь? А как бы…
- Увидеться? Подожди, все будет. Дай я тебе хоть какие-то зачатки объясню, раз уж ты меня первого вызвал.
- Я вызвал?
- Погоди! Не суетись. Как был тупым, так тупым и остался. Так вот, воспоминания…
Из яркого белого света, заливающего всё вокруг, из пустоты, вдруг стало появляться матовое пятно. Уже можно было различить зыбко колышущиеся части стены, грязный пол, низ деревянной, покрашенной коричневой краской, двустворчатой двери. На полу, на спине лежал Беня – глаза закатились, еле слышный хрип из распахнутого рта, на виске маленькая черная дыра. Несмотря, на присутствующие рядом зачатки пола и стен, тело Бени словно висело в белом свете, в пустоте… Всё остальное, даже одежда, было размазано, не четко.
Он ошарашено замер, с животным страхом наблюдая за возникновением из яркого ничего цветной картинки, даже не картинки, а скорее голограммы образа лежащего на лестничной площадке тела Бени.
- Ну, вот…Чего это тебя так перекосило? Кто там? Беня? - Дрон защелкал пальцами перед его лицом. – Посмотри на меня! Не смотри туда, смотри на меня! Оставь Беню в покое, не думай о нём! Видишь, я же перед тобой совершенно нормальный. Всё будет хорошо. Дай мне только тебе объяснить… Как же это у тебя легко получается, мне намного сложнее… Да, не смотри ты на Беню!
Беня исчезал медленно, как бы неохотно.
- Ну, вот… Давай еще раз. С другого конца… Попытаемся выяснить, что первично, для чего там внизу всё делается. Послушай, это важно! Мы суетимся, пытаемся что-то создавать, познавать, строить… А зачем? Два высших образования или двадцатипятиметровый бассейн на даче, а зачем? Да потому что шило в заднице, природой в нас заложено – надо что-то делать… И вот здесь главное! Нам кажется, мы делаем это дело для того, чтобы сделать, а на самом деле, для того, чтобы жить!
- Тогда попробуй мне объяснить, что значит жить?
- Жизнь – это взаимодействие с разными людьми, общение, контакт, и причина этого взаимодействия не особо важна – можешь добывать деньги на бассейн, а можешь обсуждать в пьяном угаре последнюю книгу Иванова или твоей любимой Улицкой. Суть не в том, что ты делаешь, а что после этого остается в твоей душе и душах окружающих. И если что-то запало в душу – то это становится воспоминанием. Понял хоть что-то?
- То есть ты хочешь сказать, что бы мы не делали - это приводит к воспоминаниям, и вот они-то и являются завуалированной целью нашей жизни там, внизу?
Он отвёл взгляд от Дрона. Там, где был раньше Беня, стало пусто, только эта пустота не была такой яркой, как вокруг.
- Разговаривай со мной! Не думай о Бене.
- Как-то всё бессвязно… Что-то в твоих словах есть, а до конца уловить не могу… Давай какие-нибудь примеры что ли…
- Чёрт! Ну, как бы попроще? Ладно, смотри! Я, сам знаешь, последние три года пил на смерть! Ни до кого, ни до чего мне дела не было. Ни до себя, ни до детей, семьи, друзей… И что там с тобой происходит – мне тоже было насрать… Ведь скотом был! Матом на детей орал, пьяный валялся, под себя ходил. И ведь не месяц – годы! От меня никто не отвернулся. Возились. Проклинали, но возились! Стоило выйти из запоя – все пытались помочь. Так на хрена Вам это было надо? Ставьте крест, разводитесь! Не общайтесь со мной, забудьте про меня, что я есть. Так нет, Вы возились… Ну, и попробуй объяснить почему? Так, потому что, воспоминания! Вы же помните меня другим, трезвым… В общем, - белым и пушистым…
Дрон невесело ухмыльнулся… - Понял?
- Доходчиво, но больно просто… Это конкретный, частный случай. Я, ты, дети, жена…
- Блин! Заревский ты достал! Еще раз, для тугодумов… Представь, ты любишь женщину… Ладно, не ты, пускай кто-то другой, третье незнакомое нам лицо… Они живут долго и относительно счастливо, как все… Дети выросли, жена расплылась и начала стариться. А он-то еще ого-го! Бабки есть, на работе все хорошо, да и женщины продолжают обращать внимание. И молоденькие ходят вокруг… А он живет с женой. Ну, изменяет время от времени, но никакого развода и мыслей о новом браке. Представил? Почему? Учти, о любви разговор уже не идёт, столько лет вместе… Привычка? Не верю! Основа их отношений – накопленные воспоминания, причем хорошие воспоминания, они то и скрепляют этот союз.
- Ну, здесь можно поспорить… Христианская мораль, общественное мнение, общечеловеческие принципы, в конце-концов…
- Да не нужно нам с тобою спорить! Я хочу, чтобы ты уяснил, что основная ценность той жизни – воспоминания! Мне не нужно тебе это доказывать, ты это сам поймешь… Мне сейчас нужно, чтобы у тебя мозги не поехали… Это я образно выражаюсь, что бы тебе понятно было, на самом деле мозгов-то у тебя как раз и нет, впрочем, как и всего остального. Ты сейчас душа, сгусток то ли энергии, то ли еще чего… Тебя нет! Ты превратился в клубок воспоминаний!
- Ну, хорошо, там воспоминания, а в этой, которая здесь, сейчас?
- Я здесь слишком мало пробыл… Сам еще толком ничего не понимаю. Надо бы Беню потормошить, он здесь давно, может, что и понял. Но он молчит. У меня такое чувство, будто он что-то знает и смотрит на нас с сожалением… Никак не могу привыкнуть - он выглядит все время, как мальчишка…
- Ладно, подожди про Беню. Дай я всё-таки попытаюсь понять с этими воспоминаниями. Получается, я должен быть благодарен судьбе за то, что видел, как тебя два здоровых санитара выносили завёрнутого в целлофан? За опрокинутое лицо Костика? За свою собственную слабость, когда мне позвонила твоя жена и сообщила, что ты умер, а я только и смог сказать – подожди, подожди…, я тебе перезвоню через пять минут. За это? И я ведь не хотел звонить, хотел спрятаться, чтобы этого ничего не было…
- Ну, вот, вроде до тебя начало доходить. А что у тебя сейчас есть ещё? Ты сейчас кто? Ты душа! И только то, что запало в душу - то и важно! И без разницы плюс или минус. Оглянись, посмотри вокруг, здесь же ничего нет… Здесь только твоя душа и твои воспоминания. Сейчас важно, чтобы ты понял – главное там, внизу, только то, что затрагивало душу.
Он внутренне замер, пытаясь переварить, принять услышанное.

Как исчез Дрон, даже не заметил, не испугался этого исчезновения, просто в какой-то момент понял, что остался один внутри светлой пустоты. Одиночество не было тягостным – ощущение передышки, отдыха, перед тем, что предстоит дальше.
Рассыпанная в беспорядке мозаика не связанных между собой мыслей. Спокойно, без душевного надрыва поддался этому полубессознательному потоку, перемешавшему всё: объяснения Дрона; чёрное вязкое пространство, испещрённое желтыми точками; остатки больницы – в какой-то момент, ему даже показалось, что он чувствует запах лекарств; появление задыхающегося на полу Бени; безвременье светлой пустоты…
Всё же, что-то тревожило… Как заусеница – маленькая, а свербит, всё время хочется поковырять… Вот! Почему Дрон был в комбинезоне и этих дурацких жёлтых горнолыжных ботинках? Что за бред?
И вдруг всё сложилось – он начал понимать, о чём ему так долго талдычил Дрон. Это ведь он его вспомнил таким! Вот и Беня появился с дыркой в виске… - первое, что он представил, когда выяснилось, что можно его увидеть. Мозаика сложилась. Он может вызывать тех, кто здесь, кто уже умер, и видеть он их будет такими, как себе представляет.
Ну, а просто воспоминания? Надо попробовать… Например, лес, опавшая осенняя листва, грязными пятнами по зеленой ещё траве, ветер качает верхушки деревьев… Обломанная сухая ветка у ствола берёзы свисает почти до земли… Подберёзовик – вот он, маленький, крепкий, в траве видна только бурая шляпка… Холодно, дует, тёмно-синее тревожное небо, низкие белые облака… Ничего не произошло. А он-то надеялся, что развернётся объёмная, реальная картинка, он увидит лес, небо… Нет, воспоминание осталось внутри него, не вырвалось наружу, но и внутри, оно было необыкновенно ярким, почти зримым – ничто не отвлекает в пустоте…
Пробовал вспоминать ещё – тот же результат. Ну, что ж, хорошо, что хоть воспоминания не стёрлись, стали только ярче; ничего, повспоминаем!

Очень хотелось увидеть Беню, но было боязно. Прошло почти двадцать пять лет… Всё поменялось… Да и получится ли? О чем они будут говорить, что он может спросить, рассказать?
Да, ладно, что тут думать? Попытка – не пытка! Надо пробовать!
Сосредоточился.
Осень. Поздний вечер. “Смоленка”. По тёмному Садовому кольцу гуляет ветер, проносятся редкие машины. Сжавшись от холода, засунув руки глубоко в карманы “джинсовки”, он быстрым шагом, почти бежит по пустынной улице, - а потому, что в двадцать лет нет сил сидеть дома – гон молодости, надо что-то делать, передвигаться в пространстве, нужна родственная душа, - вот потому, к Бене, ни за чем, просто так, поговорить. Тёмный двор, тёмный подъезд, по лестнице на третий этаж. Дверь открывает Бенина мама. Маленькая прихожая, скинул ботинки, тапочки. Короткий коридор, комната, горит настольная лампа, в кресле – Беня с книгой в руках…


Первая беседа с Беней.
Беня появился сразу – легко и воздушно, стоило ему только подумать о нём. Всё те же двадцать четыре года, грустные глаза чуть на выкате, светлые коротко подстриженные кудрявые волосы. Сидел расслабленно в кресле, далеко вперед вытянув ноги. В белом ярком свете, висящий в пустоте образ был пугающе четок. Пахнуло щемящим одиночеством.
Оба молчали.
- Ну, вот и ты появился, - хмыкнув, бесцветным голосом проронил Беня, и усмехнувшись добавил: - грешно говорить, но я рад тебя видеть…
- Бенчик, Бенчик! Ты просто не представляешь, насколько я рад тебя видеть! А о том, чтобы поговорить с тобой… Вот на что уж никогда не надеялся…
- Ну, увидеть – это сильно сказано. Ты еще просто не привык, плохо ориентируешься в ситуации. Я перед тобой – это просто отпечаток твоей памяти. На самом деле, меня сейчас здесь нет, есть только твоя память. А вот поговорить мы наверное сможем, это нам только и остается… Хотя, я думаю, и разговора у нас может не получиться… Боюсь тебе будет не интересно.
- Как так? Беня, почему?
- Не забывай, мне всё те же двадцать четыре. Я не знаю, что такое семья, дети… Я прожил на двадцать пять лет меньше чем ты. Я чувствовал на двадцать пять лет меньше…
Оба замолчали. Беня устало ждал, а он пытался переварить и понять услышанное. Навалилось чувство неловкости. Беня, из такого знакомого и родного, превращался в сложного и непонятного…
Чтобы скрыть навалившуюся неловкость, он бодрым голосом произнес: - А, да ладно, ну ее на хрен эту заумь! Расскажи лучше, как ты здесь? Вон Дрон говорит – мол, ты здесь давно, знаешь и понимаешь всё и вся…
- Ты больше Дрона слушай! До конца всё понять невозможно. Можно только строить предположения и догадываться. Давай об этом потом? – Беня сидел всё так же расслабленно и неподвижно, только веяло от него тоской и одиночеством.
- В каком-то смысле, тебе повезло – медленно начал Беня – ты шагнул сюда и почти сразу же появился Дрон, потом я. Тебе сразу же что-то объяснили, подсказали… Ты - прожил больше, тебе есть, кого увидеть, поговорить… Я шагнул в эту пустоту и остался один. Совсем один! Понимаешь? Бесконечно долго один! Остались только воспоминания. Ты уже, наверное, сам понял, что общаться, как мы с тобой сейчас, можно только с теми, кто уже умер. Вы-то все живы… Вот так один и висел в пустоте, и вспоминал, вспоминал, вспоминал… Потом, вдруг дед появился! Стало хоть что-то понятно, но легче не стало. Я, дед, да бабушка, и не было у меня здесь больше никого… Вы все остались там… Вот, когда пришла мама… Это уже потом Дрон и Колюня… Вообще-то, я тебя ждал… Да ещё Людку с Ольгой хотелось увидеть…
Опять повисло молчание. Беня сидел потупясь, уйдя в себя, окунувшись в прошлое одинокое безвременье.
Он не отрывал взгляда от его лица, пытаясь понять, что пережил Беня, но это не удавалось: исподволь, исподтишка, откуда-то сбоку, лезла мыслишка о новых возможностях видеть и общаться с людьми, потерянными, казалось, навсегда.
Вдруг его пронзило – а какой я сам, сейчас?
- Бень, - торопливо спросил он, - а какой я сейчас? Каким ты меня видишь?
Беня улыбнулся: - Тебе двадцать, длинные выгоревшие волосы, перетянуты твоим любимым голубым ремешком, джинсовый костюм, бляха “дворник” на груди – помнишь, я тебе подарил?
Всё его существо ошарашено взметнулось, настолько было разительным несоответствие образа и вложенных в него понятий прожитой сорокавосьмилетней жизни.
Беня уже откровенно посмеивался: - вот и привыкай! Чтобы ты не говорил или думал, для меня ты всегда будешь двадцатипятилетним или чуть младше. Нет у меня других воспоминаний.

Он не удерживал Беню. Беня пропал, растворился… Так было надо. Надо было побыть одному.
Ситуация была знакома до чёртиков. Ты кидаешься сломя голову с открытой душой – тебя, довольно холодно, ставят на место. И придраться ведь не к чему, а как-то всё не так, всё как-то неказисто… Может он просто слишком многого хочет? А на самом деле, может всё нормально? Ну не кинулись на шею друг к другу, ну не разрыдались… Но в остальном-то всё хорошо – рады друг другу, даже поговорить есть о чём… Всё равно осадочек остался.

Вот так и в той жизни… Она! Ведь, всё вроде хорошо было, любовь… Но то, что есть - всегда мало, надо еще больше! Нельзя останавливаться - нигде, ни на дороге, ни в постели, ни в чувствах. Остановился – “сливай воду!” Пошел откат назад, незаметный, но откат. И ты понимаешь это, но ты ведь не один, вас двое – связка, ты рвёшься вперед, а партнер дёргает шнур – куда?, смотри, как здесь хорошо, куда ты рвёшься? И замираешь, и мельтешишь, и пытаешься уговорить, разъяснить, что нельзя останавливаться, надо идти вперёд, наваливаясь плечом на ветер, идти и только идти.
Как же обидно, что всё-таки не до конца понимали друг друга. Хотя… Наверное, если бы были совсем одинаковы, было бы скучно…

А, ведь действительно, Беня-то ничего не знает! Ни перестройки, ни жизни… Каково ему? Что он чувствует? Нет, не так! Он чувствует свою ущербность оттого, что не знает, или это мы должны её чувствовать оттого, что знаем, прожили больше? Бред! Всё переворачивается с ног на голову. Ну, хорошо, а если попробовать обобщить, схематизировать нашу, Бенину в частности, жизнь там, внизу. Может это что-то даст? Как бы начать?
Мы первое поколение, которое не знало войны и тотального истребления государством своего народа. Пока мы проскочили! Так? Так!
Легко ли нам было? Ведь с “лохматых” годов, с бабушкиных сказок мы воспитывались, что надо побеждать врага – и вот только тогда ты - Человек, только тогда жизнь прожита не зря. А что получили мы? Одно враньё, сладкое до тошноты. Мы выросли в стране, где враньё стало религией! Мы созидали, но что? Мы строили, но что?
Поколение за поколением, кто шли перед нами, жили по простой и доступной пониманию схеме: война – лишения – хуже некуда; победа или поражение – не суть важно; желание пожить по-человечески, как до войны, забыть о том ужасе, что висит серым маревом за спиной. Это общая канва.
Возможно, так думают не все. Пускай кого-то греет и убивает мысль – я был, я прошел, я для Вас, а Вы? И в запой, в петлю, в никуда… От пережитого не уйдешь.
Обида, злость, отчаяние, но не пустота – бездонная, бессмысленная, тёмная и тупая. В ней не за что уцепиться, мы первое поколение, которое престало различать цвета – сверхдальтоники – всё размазано, всё серо, нет черного и белого, я не говорю уже про краски.
Сотни лет наши предки воевали, вынашивая под мундирами мечту о светлом будущем, когда не придётся голодать и гибнуть – и вот свершилось! Пятьдесят лет без войны. Мы растём, мы выросли. Мы счастливы? Да ни хрена! В нас генетически заложена необходимость борьбы за существование и, именно, этой борьбы мы лишились. Мы потерялись… Мы слепые котята, которые бессмысленно тыкаются и ищут мамкину сисю – подвиг! И не свой собственный личный подвиг – нам подавай подвиг коллективный, что бы всем миром, всем вместе, всей страной! Когда все вместе – вот тогда и появляется его величество Смысл.
Умом мы вроде понимаем, что это не так, что как-то это не правильно, но гены… И вот пустота уже щедро, от души, раскинула руки тоски. Охватывает, прижимает к себе.
Да, что там Ремарк и старик Хэм… Это они-то потерялись? Смешно! У них за спиной висело марево войны. У них была их слава, боль, память, ненависть… У них что-то было… У нас не было ничего. Только пустота и генетически заложенная тяга к сплочению, совместному выживанию, тяга к подвигу.
Что мы имеем? Кашу в голове, с детства, в общем-то, невкусную, пресную. Со временем, сами чуть подсластим, кому-то для вкуса добавят соли, и вот мы давимся. Живы, сыты, довольны. Но гены-то не накормишь. Попёрло “я”. Нет общего подвига, подвига для всех, так я сам, я один, я для себя!
Мы молоды! Хоть что-то сделать… Только бы - не “тварь дрожащая”…
Первым сломался Беня. Красивое словосочетание – первым сломался. На самом деле, всё не так! Для него, для первого прозвенел звонок. Неосознанная тоска заедала уже тогда, непонятная и необъяснимая… Вечный вопрос – что-то надо делать. От вранья, вокруг всё было вязко и вонюче… В этом сером тумане не было дороги, каждый двигался на ощупь. Бенчик набрёл на “русскую рулетку” и, когда тронул курок - осечки не было… А было ему тогда чуть за двадцать…
Бенчик видел только эту часть жизни. Среди затхлости протекающего времени оставались только островки любви родных, друзей, любимых женщин. Мы все тогда жили на этих островах…
Он ушел, а мы продолжили жить дальше, поудобнее устраиваясь в отведенном нам пространстве. И почти ведь устроились – тепло и спокойно, правда попахивает сильно – так ведь болото!
Слава тебе Господи – грянула перестройка! Порезвились – защищали Белый дом, брали Белый дом, митинги, нововведения и прочая хрень – зато, все вместе! Разломали то, что было и замерли, удивившись – лучше-то не стало! Кто поумнее, поняли сразу, остальные тоже поняли, но чуть попозже – теперь каждый сам за себя! И наступил период выживания.
Страна – огромная лохань, куда швырнули всех без разбора, все сучат лапками, стараясь выжить. Кто посильнее, понахальнее, да и лапками не поленились грести интенсивней, быстро оказались на суше, кто-то гребёт до сих пор, стараясь вылезти, многие, естественно, ко дну… Тяжело – да! Зато, вот оно дело, причем, у каждого – выжить! Не скажу, чтобы особый смысл появился, но цель уж точно! Все ринулись, толкаясь локтями, занимать свое место под солнцем.
Прорвались, заняли, чуточку греет. Можно передохнуть и оглядеться. Огляделись – зелень в карманах, а, напротив, с рюмкой к тебе тянется старая подруга – тоска. И поехало!
Бизон. Крутился, как белка в колесе. Куча фирм, нетривиальные решения, за что бы не брался – всё вытягивал. Два раза подставили партнеры – выдержал, выстоял! Да вот в семье начались нелады, усталость накопилась… Здоровье не железное, а спиртного вокруг – залейся. Стал пить, уходить в себя… Сгорел за три дня…. Тридцать восемь.
Дрон. Этот упорный, как бульдозер. Годами строил своё производство. Построил. Квартиры, дачи, заграницы. И запил по чёрному! Скучно стало. Разошелся с партнёрами, но свою долю вытащил. Тут бы и начать заново – да сил уже нет, а главное желания – скучно! Пил перед смертью страшно… Пятьдесят.
Колюня. В молодости – всеобщий любимец, гусар, баловень, тот просто не вписался в постперестроичную жизнь, как не вписывается в крутой поворот машина, уходя под откос. Держался за институт, где работал – тот развалился… Коммерцию презирал… Денег на жизнь не хватало. Своё собственное, взлелеянное одиночество, водка и гитара… Сорок восемь.
И таких, нас - много.
Ну, да ладно… Грустно всё это. Остается только надеяться, что не случится войн и катаклизмов, а волны следующих поколений набегают быстро; гены… – гены ведь тоже со временем должны меняться… Всё станет поспокойнее, отстанет, отлипнет эта поганая тоска, которая тянет, толкает неизвестно куда и не понятно зачем.
Ну и, что из всего этого следует? А ничего! Можно, конечно, попытаться притянуть сюда “загадочную русскую душу”, вспомнив Фёдора Михайловича, только вот надо ли?
Если, правда то, что говорят Беня с Дроном - душа и воспоминания здесь главное - то, похоже, совершенно без разницы, как ты жил и, что делал там, внизу; важно, что ты смог забрать с собой, сюда.
Нет, с Беней надо еще поговорить…

Вторая беседа с Беней.
Слушай, Бень, мне как-то неудобно тебя спрашивать, но почему ты совершенно не интересуешься, как мы жили там? Чем живут Ольга, Людка, Костик?
Беня хмыкнул. - Я давно ждал, что ты спросишь об этом. Понимаешь, здесь как-то не принято врать… Потому что некому. Только себе… Ну, а какой в этом смысл? Так вот, честно говоря, мне совершенно не интересно, как они там живут и чем. И это не от душевной черствости. Просто здесь эти знания бессмысленны, пустой звук, как говорили мы там, - сотрясение воздуха.
- Не понимаю… Поясни.
- Ты не обижайся, сам скоро поймёшь. Здесь, вот здесь сейчас, важны только воспоминания, только то, что ты сам пережил там, внизу. Это единственная ценность, которой ты обладаешь и, как не странно, боишься потерять. Ты существуешь здесь благодаря этим воспоминаниям… Больше того, ты сам и есть эти воспоминания. А то, что ты мне расскажешь, никогда не трансформируется в мои воспоминания, значит мне это совсем не нужно. Жестоко? Эгоистично? Но это так. Ольга для меня всегда останется двадцатилетней – это моё воспоминание, и даже если ты мне сейчас расскажешь, что она стала толстой старой и больной, всё равно мое воспоминание о ней не изменится, останется прежним. Выходит, ты будешь рассказывать мне о чужом человеке, которого я не знал и никогда не узнаю. Вот, поэтому, если честно, мне не интересно.
- Так, что же получается…
- А получается, - перебил его Беня - что с одной стороны я убогий, с другой – куда счастливее Вас. Смотри! У Вас воспоминаний куда больше, чем у меня, и вот здесь я Вам страшно завидую, но зато в моих воспоминаниях Вы все молодые и всегда такими останетесь! Понял?
- Да… Это надо переварить. Не ясно, что лучше…
- А какая разница? Все равно ничего изменить нельзя. Всё сложилось там, внизу, здесь только отражение…
- Слушай, Бень, а ты много, ну как бы это правильно сформулировать, общаешься? Даже не так… Ты со многими общаешься?
- “Видите ли Юрий…” – так, кажется, выражался главный герой фильма “Адъютант его Превосходительства”, общаться с малознакомыми, не родными по духу, не имеет ни малейшего смысла. У меня тут был один прекрасный случай, - Беня оживился. - Это уже после наших бесед с дедом, но всё равно я еще многого не понимал… Ну, так вот, вишу в этой белёсости, вспоминаю день за днем… Институт, группу, занятия, и вдруг - на тебе! Как получилось, сам не понял… Передо мной преподаватель по “научному коммунизму”, собственной персоной – важный, надутый такой, в сереньком костюмчике, лацканы лоснятся, очечки поблескивают… Я обомлел, а он так спокойненько на меня смотрит. Ну, я обрадовался, - как никак живая душа, - “Здравствуйте!” – говорю, а он так же, как на занятиях: - “Здравствуйте, Бушин”. Висит, собака, в пустоте, и строго так на меня смотрит… И мне больше сказать нечего, и ему нечего. Вот и висим, друг напротив друга… Я, конечно, не выдержал: - “Ну, и что Вы сейчас скажете на счет первичности материи?” – спрашиваю. А он, не отводя от меня строгого взгляда, отвечает: “А, зачем Вам Бушин, эти вопросы сейчас нужны?” Вот и пообщались! Ну и скажи, на хрена оно мне нужно такое общение? Ладно, это частный случай, досадная случайность. А, если серьезно… Это довольно сложно объяснить. Образно говоря, важно родство душ. И это не пустые слова. Послушай! Вообще, понятие души сейчас становится главным… Так вот… Здесь происходит очень жесткий отсев. Поначалу, ты кидаешься общаться со всеми, но очень быстро понимаешь, что говорить-то не о чем! Пожалуй, даже говорить – не то слово… Что-то сидит внутри… Я могу просто смотреть на тебя и молчать, и уже оттого, что я тебя просто вижу мне становится хорошо. Понимаешь? Это и есть духовная близость. Я часто здесь вспоминал твои слова, что друзей надо любить, просто так, ни за что… А много ли ты вспомнишь людей, которых любил? Мать, друзья, любимая женщина… Странно, но даже с мамой как-то не так… Она родной человек, я люблю ее больше всех, но всё равно сидит во мне что-то кровное, природное, впитанное вместе с её молоком. Это особая, сыновья любовь. Сложная любовь… С друзьями всё намного проще и поэтому комфортней. Я имею в виду настоящих друзей. Здесь, как и при любви к женщине – тебе на всё плевать, тебе хорошо оттого, что они есть рядом.
Беня усмехнулся: - Надеюсь, тебе это лучше знать… Ты здесь можешь увидеть многих, но ты сам не захочешь это сделать. И потом не забывай, здесь отсутствуют все чувства. Любви здесь нет. Я воспользовался этим термином, чтобы тебе было понятно, на самом деле здесь есть что-то другое – я думаю, это покой. С людьми, любимыми в той, прошлой жизни, мне здесь хорошо и спокойно. Разница того и этого состояния – там ты играл на чувствах, здесь приобретаешь покой. Церковь, все-таки, в чем-то была права, но сейчас не об этом…
- Подожди, Бенчик, ведь если здесь не существует никаких чувств то, как же воспоминания – они же все основаны на чувствах?
- О! Это основа! Сами воспоминания зависят от того, “что” их вспоминает. Что ты вылупил глаза? Ты ведь сейчас, наверное, “что”, а уж никак не “кто”. Я сам еще до конца не понимаю, как это происходит – с одной стороны подоплёка воспоминаний меняется, с другой – воспоминания остаются прежними.
- Ничего не понимаю! Хоть какие-нибудь примеры, что ли…
- Это сложно. Хотя… Давай попробуем вместе разобраться, на примере с тётками. Вот смотри! Я помню, как я трахался… Нет не то! Все эти трахи здесь вообще никого не волнуют, да и не вспоминаются. Давай по другому. Допустим, я с любимой женщиной в постели. Что я помню? Я помню, что мне было хорошо, я испытываю благодарную нежность, но в моих воспоминаниях нет вожделения – я не помню, как я её хотел – хотело моё тело, которого сейчас нет. Можешь попробовать сам – ты вспомнишь, как было хорошо, но ты не вспомнишь свои желания. Всё, что связано с действием, уходит. Остаётся только результат.
- Подожди, подожди! Ты хочешь сказать, что женское тело меня, или что здесь осталось от меня, совершенно не будет волновать?
- Конечно! Прислушайся к себе. Всё, что связано с чувствами, осталось там, внизу. Здесь покой. Когда тебе спокойно – тогда и хорошо. А твои чувства, испытанные когда-то - это только достижение хорошего.
- Нет, что-то здесь не так… Не хочется в это верить!
- Да, не верь! Слушай, какая-нибудь из твоих любовниц уже умерла? Попробуй, вызови в голом виде, и посмотри, что из этого получится. Я тебе гарантирую - кроме неудобства ты ничего не почувствуешь. Пойми, все чувства остались там, внизу!

Он, конечно, потом воспользовался советом Бени. Правда никого не вызывал, просто некого было… А вот вспомнить… Действительно, всё как-то не так… Постельные воспоминания стали тусклыми, неинтересными… Не лились потоком, а натужно возникали, что бы тут же исчезнуть без следа. А вот другое осталось… Яркое, щемящее душу…

Девятый класс. Он возвращается домой, в Москву, после гулянки в деревне. Зима. Поздний вечер. Медленно ползёт “букашка” по Садовому кольцу. Мороз. Нутро троллейбуса освещено желтым светом, отделено замерзшими окнами в белом бархате инея от темноты и пустоты зимней вечерней Москвы. Почти пустой салон – он, да еще пара человек, съёжившись на холодном дерматине сидений. Катится троллейбус, давя широкими колёсами скрипучую снежную кашу вдоль тротуаров. Без движения очень холодно. Запахнувшись в пальтишко на “рыбьем меху”, шевеля пальцами замерших ног, он сгорбленно сидит, уткнувшись лбом, козырьком кроличьей ушанки, в морозное стекло, смотрит в дырку с оплывшими ледяными краями, “продышанную” в белом инее, на проплывающие мимо редкие фонари, громады черных домов, сугробы… Вот уже “Девятинский”, вон дом, где-то там на шестом этаже горят окна, там Надька… Там тепло, она такая худенькая, хрупкая, в коротком домашнем халатике… Вот бы сейчас - на кнопку звонка, дверь открывается и она!
Нет, нужно что-то особенное! Он провалился в полынью, вся одежда заледенела, пытается добраться до дома, но уже не может и вот последний шанс, он с трудом доковылял до её двери, одежда не сгибается, хрустит, руки, лицо – всё белое, помороженное… Она открывает дверь. Жалость и ужас в глазах… Тепло квартиры, тепло её маленького тела…
Катится троллейбус, уже нырнул в туннель под Новым Арбатом, замелькали яркие лампы. Остаются позади темный дом по краю Садового кольца, тепло светящихся окон, Надька… Навсегда уходят в прошлое, в воспоминание…

Или… Он маленький – лет одиннадцать, двенадцать… Солнечное яркое утро. Чуть-чуть прохладно. Сидит, съёжившись, обхватив колени руками, на крыльце деревенского дома. Тёплые, уже прогретые солнцем, деревянные ступени. Дача. Синь неба, зелень травы, тепло солнца. Терпеливо ждет, когда позавтракает Валет – хозяйский парнишка, и они вместе пойдут будить Сашку, живущего в старом доме напротив, а дальше – дальше ещё один бесконечно длинный, летний день, залитый светом и радостью.
Они входят в калитку. Заросший сад, старый покосившийся дом, крыша покрыта дранкой, тишина. Неуверенно, подталкивая друг друга, через приоткрытую, косо висящую створку огромной двери входят на темный двор, земляной пол холодом обжигает босые ноги. По лесенке, которая чуть сбоку, и вот она – закрытая дверь, надо стучать, но как-то боязно. Стучат. Тонкий Сашкин голосок: “Кто там?” – дверь приоткрывается, и они просачиваются внутрь.
Комнатка крошечная, как чулан, совсем тёмная – свет еле-еле пробивается через маленькое окошко, сквозь грязное стекло, слабо освещая стол, покрытый выцветшей клеёнкой, керосиновую плитку, куски грубо нарезанного хлеба с краю. Две мухи монотонно бьются в оконное стекло. Затхлый запах старой одежды заполняет комнатушку.
Сашка, изгибаясь маленьким худым телом, торопясь, натягивает майку. И в это время, из угла, из темноты, из вороха тряпок, которым завален деревянный топчан у стены, раздается глухой голос, прерываемый кашлем: “Сашка! Куда тебя черти понесли? Ну-ка съешь что-нибудь!” Копошение. Они замирают. В сумраке комнаты проявляется старое страшное лицо, обрамленное седыми волосами, выбившимися из под платка, всё в морщинах, с губами, как бы втянутыми вовнутрь, с белёсыми слезящимися глазами. Это Сашкина бабка – баба Дуня. Она старая, они знают, ей больше восьмидесяти. Она почти не встаёт. Им не по себе, они напряженно ждут, пока Сашка из бутылки поливает кусок хлеба подсолнечным маслом и сыпет сверху сахарный песок. Масло, просачиваясь через размокший хлеб, блестящей струйкой стекает по руке. Торопясь, толкаясь в дверях, выбираются наружу, на свет, на солнце, совсем в другой мир, где нет темноты, затхлого запаха, страшной непонятной старости, где всё открыто и до изумления ярко, интересно и красиво.
Уже через минуту они забудут старуху, которая осталась лежать одна на топчане в темной комнате и, шлёпая босыми ногами по тропинке, понесутся наперегонки через поле к реке, будут до одури купаться, стуча зубами от холода греться на прогретых солнцем бетонных плитах, азартно резаться в “дурака”, глазеть на проплывающие мимо баржи и теплоходы, и этот яркий светлый день будет таким длинным, что, наверное, никогда не закончится.

Сашка-то ведь здесь… Там, внизу, последние двадцать лет ни разу не встречались… О чём говорить? Вспоминать детство? Потом…

Воспоминания не нарушали общего спокойствия, скорее вызывали легкую грусть, иногда радость. Он ни о чём не жалел – что случилось, то случилось. Понимание естественности события помогало смириться и принять новое состояние. И всё бы ничего, но порой накатывало лёгкое подобие тоски – снег… А может просто скучал…
Он вспоминал снег, и щемило душу… Воспоминаний было мало, хотелось воочию увидеть, дотронуться до белого, лёгкого, пушистого, холодного, что валит вниз, кружится в свете фонаря, покрывает черный асфальт, деревья, машины, людей. Хотелось вдохнуть морозный воздух, увидеть свои следы на белом… Метель… Подставить лицо под косо бьющие мелкие жёсткие снежинки… Хотелось холода, чистоты и снега… Не мог, не хотел поверить, смириться, что никогда больше не увидит снежинок, кружащихся в свете уличного фонаря…
Заставлял себя не вспоминать, не думать о снеге. И всё же иногда накатывало… Потом, он обычно вызывал Дрона или Беню, с другими пока не общался, сначала хотелось обрести понимание, спокойствие в душе.

Третья беседа с Беней.
- Что-то, выражаясь нашим прежним языком, мы стали частенько встречаться! Беня радостно улыбался, посматривая на него с неподдельным интересом – Что-то тебя зацепило!
Сейчас он выглядел ещё моложе. Времена школы. Десятый класс. Лет семнадцать. Молодой красивый, уверенный в себе. Всё нараспашку – открытое лицо, весёлый взгляд.
- Слушай, Бенчик, ты, конечно, извини… Я вот тут вишу и всё вспоминаю… И все-таки, почему ты застрелился? Знаешь, сколько мы мучались, пытаясь понять причину?
- А, знать причину – это так важно?
- Бень! Для меня уже нет! Просто осталась какая-то недосказанность…
- Вот и пускай она остаётся. На самом деле, не важно “почему”, куда важнее “что”. Ведь даже благодаря такому, ну скажем так, вопиюще отрицательному событию, как моя такая необычная смерть, я еще сильнее закрепился в вашей памяти. И вот я перед тобой!
На полудетском лице Бени расцвела широкая улыбка, глаза, правда, оставались грустными…
- Да, не хочу я говорить о своей смерти! С одной стороны всё очень сложно, с другой – наоборот, всё слишком просто. И то, и это – правда. Одно могу тебе определённо сказать – бытовой причины не было. Стечение обстоятельств… Давай лучше о чем-нибудь другом…
- О другом, так о другом… На самом деле, возможно ты и прав; причину, казалось важным, было знать лет пять после твоей смерти. Потом поиск причины отошел куда-то на второй план, и осталось само событие во всей своей голой неправдоподобности.
- Ладно, что сделано, то сделано – Беня невесело ухмыльнулся: - Давай не будем больше об этом говорить. Хотя… Ты знаешь, когда я только попал сюда, один, ничего не понимая, я по началу думал, что это и есть наказание за самоубийство. И только потом до меня начало доходить, что нет никому дела, как и когда я попал сюда. Существует, как бы это правильней выразиться, естественный ход событий. Некий, ни от кого не зависящий конвейер. Родился там, накопил воспоминания, умер и сюда. И никому нет дела, мало ты прожил или много. Это, конечно, очень примитивно, но, по сути, мне кажется верно.
- Слушай! А умершие младенцы? Они-то как? Ведь у них ничего нет!
- Во! Мне точно такие же мысли приходили… Дети, молодые солдаты… Они ведь и не пожили совсем, никаких воспоминаний не накопили… Ну, или совсем чуть-чуть…
Беня надолго замолчал.
- Похоже, то состояние, в котором мы сейчас находимся, промежуточное – снова начал он. Дальше еще что-то есть! Понимаешь, похоже, нет ничего вечного. Воспоминания ведь тоже когда-то изотрутся до дыр… И что тогда?
- Ну, и что тогда? – Он с интересом следил за Бениными рассуждениями, уже немного попривыкнув к своему новому состоянию, воспринимал сейчас разговоры с Беней довольно спокойно, без того трепетного надрыва, который присутствовал раньше.
- Иных, новых воспоминаний образоваться не может – никакого действия ведь не происходит, мы только разговариваем и думаем. С другой стороны, знаешь, что самое непонятное? Мы не потеряли возможности думать! Но ведь мозга-то у нас нет! Вот этого я не понимаю совершенно! Ладно, воспоминание – это запечатлённая, относительно статичная картинка, пускай оно относится к этой эфемерной душе – это я еще могу допустить и как-то принять. Но вот то, что мы думаем… Не понимаю!
- Нет, Бенчик, в этом разобраться я тебе помочь не смогу. Я здесь слишком мало еще пробыл…
- Да, мне кажется, что мы никогда и не поймем…
- Подожди! Мы с тобой говорили про самоубийц и детей… Про отсутствие воспоминаний… Что, по твоему, происходит, когда воспоминания исчезают?
- Знаешь Сань, я точно ничего не знаю, у меня какие-то смутные догадки, основанные на странных ощущениях, когда я здесь в одиночку болтался. Думал, вспоминал, вспоминал, думал, и всё время – один! В какой-то момент, начал замечать, что я куда-то исчезаю. Нет, исчезаю не то слово - я начинаю превращаться во что-то иное, я как бы становлюсь единым целым с этой пустотой, превращаюсь в некий “молекулярный кисель”, если можно так выразиться. Я не знаю, ложные ли эти ощущения… Будем ли мы постепенно становиться пустотой… Есть ли что-то привычное для нас в этой пустоте – я не знаю. Подозреваю, там всё совсем по-другому!
- То есть, ты хочешь сказать, что наше теперешнее состояние здесь целиком зависит от воспоминаний, накопленных там, внизу?
- Похоже, что так…
- И, значит, те, кто не имеет воспоминаний, ну умершие дети, например, сразу растворяются в пустоте?
- Ну, может и не сразу, но довольно скоро… Это по сравнению с нами… Но я еще раз повторяю – это только мои догадки. На самом деле, всё может быть совсем по-другому.
- Слушай! Но тогда ведь сразу возникает вопрос – что лучше? Вдруг, там, в этом “киселе” будет лучше, чем здесь?
- Опять ты за своё! Забудь ты эти сравнения! Это совсем другое состояние. Ты ведь не сравниваешь свое состояние здесь и состояние там, до смерти? Сам понимаешь – полная несопоставимость! Вот и с этой пустотой так же… Другое состояние, одним словом…
- А ты никогда не задумывался, почему эти состояния настолько несовместимы?
- Не понимаю тебя… Что ты хочешь сказать?
- Ну, например, почему, когда мы там, внизу, у нас нет ни малейшей информации о том, что будет здесь?
- Почему ты так считаешь? По-моему, информация, хоть и мизерная, но просачивается. Хотя, может это просто гениальные догадки. Не знаю…
- Ну, и что это за догадки?
- Смотри сам, вся доктрина церкви держится на определенных заповедях. Эти заповеди направлены на удержание индивидуума в определенных нравственных рамках. Если ты придерживаешься определенных обществом нравственных правил – ты можешь общаться с себе подобными, причем все направлено на то, чтобы это общение носило исключительно позитивный характер. Дальше всё просто! Позитивное общение приводит к накоплению воспоминаний. Проще говоря, добрый человек имеет куда больше возможностей для общения, чем злой, значит и здесь он будет востребован для общения. Так что церковное учение, любая вера – гениальная догадка об основной ценности, приобретаемой в той жизни.
- Да, это ты круто повернул!
- А, скажи, что не так?
- Нет, пока не готов, надо подумать… Складненько у тебя, конечно, получается, но уж больно примитивно.
- Конечно, примитивно! Так ты учти, что вера – всего лишь гениальная догадка, а отнюдь не абсолютное знание, как хочет представить церковь. А любая догадка всегда примитивна в своей основе. Нет, все-таки там, внизу, о чем-то догадываются… Может неосознанно… Вспомни Булгакова! Понтий Пилат сидит в одиночестве, где-то, по-моему, на Луне, и мучается от этого одиночества, от своих собственных мыслей и воспоминаний. А одинок он потому, что на хрен никому не нужен, не хочет никто с ним общаться – какое удовольствие общаться с плохим человеком? Потом приходит Христос и переводит его в другое состояние, и он с радостью переходит в “молекулярный кисель”, в пустоту… Ну, чем не гениальная догадка?
Беня замолчал, потом, не поднимая глаз, произнёс: - Знаешь, почему церковь так много говорит о духовной любви? Это ведь тоже догадка. Здесь нет тела. Важно лишь то, что ты полюбил душой…

Он опять остался один. Одиночество ещё не стало привычным, но уже не вызывало сосущей тоски, как раньше. Сознание приспосабливалось к новому состоянию.
Жаль, не было лица, а то бы он криво усмехнулся – пришла мысль, что последний месяц, проведенный им в больнице, был подготовкой к тому, что произошло позже. Там, в больнице, он только думал и вспоминал, здесь – всё то же самое – остается только думать и вспоминать. И нет ничего другого, ну разве что редкие встречи с Дроном и Беней. Можно, конечно, пообщаться с кем-нибудь ещё, но он пока не был готов. Душа была расхристанна - он не понимал до конца ситуацию и поэтому сейчас ему проще было быть одному.

Висел, болтался в этой пустоте, пытаясь понять, принять случившееся, опутанный маревом воспоминаний и сумбурных мыслей.
После последнего общения с Беней не отпускали, преследовали мысли об аде и рае. Эти понятия были вбиты в голову, навязаны с детства и сейчас в поисках хоть какой-то опоры он пытался примерить, привязать эти, казалось теперь ничего не значащие слова, к бескрайнему светлому и пустому миру, в котором оказался.
Понятие ада всегда базировалось на страданиях, по большей части, физических. Здесь этого нет и в помине. Рай? Пастельные тона, солнышко, зелёные луга, посвист свирели, все в белом мирно гуляют и беседуют… В общем, что-то похожее намечается… Забот никаких – не надо работать, добывать пропитание, заботиться о детях, о стариках. Абсолютная самодостаточность, почти полная потеря индивидуальности. И это - тот самый рай, о котором большинство так мечтает там, внизу? Бред! А может надо подождать, привыкнуть и откроются, как говорил Веничка Ерофеев, “бездны”? Бездны духа?
Сейчас этого нет и в помине… А может, не существует общих ада или рая? Может у каждого свой ад и свой рай? Вдруг то, что для одного рай – для другого ад?
Что может быть страшней, чем потеря индивидуальности? А ведь индивидуальность предполагает действие, желание, поступки… Вот ведь он жил там, внизу, почти, как хотел… Вся его жизнь была действием, попыткой не терять остроту ощущений, и ведь получал удовольствие, радовался жизни. Так, может быть, для него там был рай? Тогда здесь что? Ад?
А может, это просто очередное приключение – этот переход сюда… Может просто продолжение?
Он понимал, что запутался окончательно. Ничего понять он сейчас не сможет, но время было, времени – хоть отбавляй, можно было мусолить, перебирать одну идиотскую мысль за другой, пытаясь найти рациональное зерно. Хотя бы для себя…

И ещё, он знал, что вся эта заумь даёт ему возможность оттянуть, отсрочить то, что он задумал сразу же после первой встречи с Беней – увидеть их всех вместе, всех сразу, как раньше… Не мог пока решиться… Не то, чтобы боялся - вдруг не получится, боялся разочарования от этой встречи. Понимал, что это шаг назад – собрать всех вместе – попытка войти дважды в одну и ту же реку.

Надо было решаться, и он, наконец, решился.
Остриё желания!
И они появились!
Дрон, солидный, большой, серьёзный… В джинсах и рубашке с коротким рукавом, черная папка под мышкой. Директор, одним словом. Увидел, и сразу на лице дурашливая улыбка, откровенная радость от встречи…
Бизон! Безя… Вот уж у кого всё написано на широком лице… Радость и удивление… Идёт, переваливаясь навстречу, широко раскинув руки: “Сашок! Ты? Ну, я рад!” И до боли знакомы черные широкие спортивные штаны и старая тельняшка, одетые на нём.
А вот и Колюня! Ошарашено озирается… Глаза чуть на выкате, топорщатся усы… Ничего не понимает - даже на него не обращает внимания! В короткой коричневой дублёнке, дурацкая чёрная шапочка “петушок”, красный мохеровый шарф выбился из под ворота… И редкие снежинки возле лица…
Беня… Беня, всё так же в кресле, молодой и грустный… Выжидающе смотрит…
Он понимал, что они видят его, но не видят друг друга. Но он-то видел всех – они снова были вместе!
Пахнуло домом, чем-то родным… Этот светлый мир вокруг, престал казаться пустым, родные люди, появившиеся из ниоткуда, очертили перспективу, сузили, порвали пространство.
Он с улыбкой смотрел на них, на душе было спокойно и чисто…
Господи! Если Ты есть, спасибо Тебе, я счастлив!

июнь-сентябрь, 2006