на дне колодца

***
Бывают мгновенья,
когда не требуешь последних ласк,
а радостно сидеть,
обнявшись крепко,
крепко прижавшись друг к другу.
И тогда все равно,
что будет,
что исполнится,
что не удастся.
Сердце
(не дрянное, прямое, родное мужское сердце)
близко бьется,
так успокоительно,
так надежно,
как тиканье часов в темноте,
и говорит:
"все хорошо,
все спокойно,
все стоит на своем месте".
Твои руки и грудь
нежны, оттого что молоды,
но сильны и надежны;
твои глаза
доверчивы, правдивы,
не обманчивы,
и я знаю,
что мои и твои поцелуи
одинаковы,
неприторны,
достойны друг друга,
зачем же тогда целовать?
Сидеть, как потерпевшим кораблекрушение,
как сиротам,
как верным друзьям,
единственным,
у которых нет никого, кроме них
в целом мире;
сидеть,
обнявшись крепко,
крепко прижавшись друг к другу!..
сердце
близко бьется
успокоительно,
как часы в темноте,
а голос
густой и нежный,
как голос старшего брата,
шепчет:
"успокойтесь:
все хорошо,
спокойно,
надежно,
когда вы вместе..."




Фес, распавшийся на руины и нелепые глиняные слепки, остался далеко позади. Непонятно вилявшая дорога утверждала новый маршрут, слабо напоминавший мой, очерченный маркером на карте. Река Узд – Себу, умершая от обезвоживания, пролегла черной траншеей, на дне которой до белой пыли рыхлели скелеты. Сколько животных замерло здесь от жажды? Сотни? Десятки сотен?
Кондиционер слабо выдувал озоновый воздух, потом треснул громким звуком и затих. В фургон хлынула вязкая жара. Я выдохнула: «Зачем я здесь?»

- Зачем ты здесь? – спросил меня переводчик в Фесе.
- Мне нужно в Марракеш.
- Что нужно женщине в Марракеше?
- Я ищу брата.
- Что делает твой брат в Марракеше? Дышит пылью среди развалин?
- Трудно объяснить то, в чем мало смыслишь.
- Аллах да пребудет с тобой, потому что, пустыня не для женщин, путешествующих в одиночку.


Я затормозила у обочины. Кубик льда из дорожного холодильника истаял водой под языком. Голод не мучил, так как мучила жажда. В консервы въелся вкус металлической упаковки, а связка бананов, ожерельем накинутая на пассажирское сиденье, угрожающе почернела. Но надо есть. И надо есть бананы. Кожура кляксой упала в песок. Горизонт поражал отсутствием контраста. Серое небо, опрокинутое на серые дюны. Как только я пересекла Марокканскую границу, мне стало страшно. Страх подкожной инъекцией от вида этой самодвижущейся пустыни.
- Я близко… слышишь? Близко…
Ветер унес слова, мешая их с пылью. Я знала, что он меня слышит теперь. Я его – нет, а он меня – да…

В окрестностях Хенифры страшно хряснула под рукой коробка передач. Мне осталась первая и вторая, дальше передачу клинило и машина глохла.
Стрелка спидометра увязла в отметке 30 км в час. Впереди на дорожной ленте маячило пятно. Это было животное. Похоже собака. Откуда она бежала? Из Хенифры?
Я догнала ее, она трусила слева от фургона. Довольно крупная, наподобие азиатского алабая. Обогнала. Похоже, что боковое зеркало было заодно с моим чувством жалости - я тормознула машину, когда собака уменьшилась до размеров «нечто». Вышла.
Она бежала навстречу, тяжело дыша, серая от песка, с серым длинным языком из серой пасти.
Приблизившись на расстояние двух метров, она угрожающе зарычала, обнажив клыки.
Я позвала ее цоканьем, потом свистом. Она не останавливаясь, потрусила дальше.
- Сдохнешь же, сука…
Я села в машину, нервно вдавила педаль газа – обогнала ее и переключила на третью.
Натужно дернувшись вперед, машина встала, ударив меня не больно о руль. Я завелась и сдала назад – ибо зеркало явило мне пустую дорогу. Собака лежала шерстяной массой в песке. Открытый голубой глаз впился в меня отчаяньем (а может и недоверием). Над нами, издавая жуткие гортанные звуки, низко парила огромная птица, она ждала и жаждала собачей смерти. Я плеснула псине на морду воды из фляжки, смывая с розового языка песок. Она пила. Как она пила! Подкожная инъекция жажды. Открытые консервы заманили ее в фургон.

Смеркалось. Синяя холодная ночь опустилась на пески. Я выключила магнитолу и стало тихо. Так безжизненно тихо. Собаки не было слышно. Или сдохла, или спала.
Я откинула спинку сиденья, накрылась одеялом.

Он сидел в кругу теней с завязанными глазами, незнакомо обросший черной бородой и длинными прядями:
- Ты не успеешь… но я знаю – ты идешь…

Я проснулась, содрогаясь конвульсией плача. Утро было ветреным, с кружащимися змейками песка. Больше всего я боялась самума.
Собака не сдохла, встретила меня тихим непримиримым рычанием. Я ополовинила ей банку консервов прямо на пол, и сев в дверях фургона, сама съела два банана.
Плеснув из канистры воду в ладонь, я приблизилась к собаке. Она настороженно смотрела на меня разными глазами(!) – голубым и карим.
- Пей, - тихо и ласково прозвучал мой голос. Собаки хорошо ориентируются в интонациях. Она потянула носом, и осторожно лизнула.
- Вот так… умница… будешь Кассандрой…


Бенни - Меллаль начался с вереницы разрушенных хижин. Неожиданно прямо под колеса выпорхнула птица. Я не успела затормозить, и на дороге осталась лежать раздавленная птичья тушка. На душе стало скверно.
Бежала лента деревянных заборов. В проеме одного из окон на мгновение мелькнула большеголовая тень.
В фургоне жалобно заскулила и заскреблась собака. Я остановила машину в полукруге осыпавшихся колонн, подпирающих песочное небо, вышла и распахнула двери фургона собаке. Она выскочила и исчезла между покосившихся построек. Кого она искала?

Колонны были шершавые; нагретые солнцем, они слабо гудели. В центр их полукруга врастал почерневший от времени колодец, в котором на плетенной потертой веревке тоскливо зависло ведро. Страшно было, опасно перегнувшись в колодец, смотреть вниз, стараясь уловить подлинную его глубину. Свет, стекающий в вязкую непроходящую тень, бликами лег на мои руки. Шелестящий шепот, заставил меня перегнуться еще ниже. «Слышишь?» скользяще пробежало по матовым стенам сруба и коснулось моего дыханья. Запахло теплой прелостью воды. В колодце зажглись, замигали бледные звезды Большой Медведицы – золотистой аппликации в ночном небе, что висела круглогодичным постером над моим домом. Домой. Мне захотелось домой. Рядом угрожающе зарычала собака, стряхнув долгое колодезное оцепенение. За моей спиной стоял маленький большеголовый мужик с перекошенным лицом, левая часть которого являла собой злобную усмешку, а правая оставалась равнодушно нема, видимо скованная параличом. Он тихо подступал с неприятно увесистой палкой, в которую врастали, как иглы дикобраза, ржавые гвозди.
Я, задохнувшись от страха, стала огибать колодец. За мной следом стала пятиться возвратившаяся ко мне Кассандра, с ее оскаленной пасти капала слюна, а загривок вздыбился шерстью. Черный человек заговорил, забормотал, мешая арабский и французский, выдавая непонятную, сдавленную парализованными мышцами рта, речь. Я пыталась вслушаться, уловить знакомые слова, но тут он в два быстрых шага дернулся вперед и замахнулся, слишком неизбежно, своей шипованной «битой». В ту же секунду в воздух взвилась собака, и, схватив его за горло, рухнула с ним в песок. Она вырвала ему кадык и отскочила. Укушенное горло алой рваной дырой запузырило кровью, заливая мокрым багряным - человека и его тень на песке. Мои колени охватила слабость, я повалилась рядом, едва не коснувшись лицом мертвой руки.



Мы крутили педали навстречу весеннему ветру, свистящему в ушах. Тонкие камышовые удочки, привязанные к раме, легкие рюкзаки, невесомые убегающие мысли. Зеленоватая гладь озера, изредка рассекаемая черными грузилами и блестящими крючками, с шевелящимися на них обрубками багровых червей.
Это был мой мир – прохладный и свежий, мокрый росой на душистой траве – ранним утром, ленивый и жаркий, утомленный нашим смехом и солнечными бликами – в полдень; долгое лето с озером на ладони, гвардия кузнечиков с вывернутыми коленями, налеты с воздуха тонких лупоглазых стрекоз с прозрачными крылышками, флотилия надоедливых жуков-плавунцов – черных водоплавающих блох…и он - Саша.

Заклубились и быстро побежали по небу облака, внезапный ветер сорвал мою панаму, поволок, уронил в воду, озеро лизнуло ее и отнесло волной дальше от берега, панама намокла и стала тонуть. Саша стоял, скрестив руки, и смотрел, как быстро она уходит под воду.
- Мог бы и сплавать…- упрекнула я его.
- Попроси почтальона, он купит тебе новую… - ответил он с металлом в голосе.
- Причем тут почтальон? – не поняла я.
- Не причем… - резанул он и бросился в озеро.
Вода почернела, волны наотмашь били берег и шипели, а Саша все нырял и нырял, а потом вдруг поплыл к берегу, вышел из воды синегубый с панамой в руке, бросил ее в мокрую глину у моих ног, и пошел одеваться. Я заплакала.
- Лена, - позвал он – Дождь начнется…
И дождь начался, прорезал теплый воздух триллионом серебряных змеек, замочил волосы, смыл слезы.
- Класс – закричал Саша, едва перекрикивая шум ливня.
Одеваться было бесполезно. Мы сели на холодные мокрые велики и покатили домой, оставив позади озеро с уточками, шипящее, словно газировка в стакане.

Квартира была нема – Сашин папа был на работе.
Мы порядком замерзли, и Сашу, который никогда не отличался здоровьем, залихорадило. Я накрыла его полосатым пледом и принесла ему горячий чай. Ртуть в градуснике безжалостно достигла отметки 39,3, Сашино дыхание сделалось горячим… Я подошла к окну и беззвучно зашептала молитву.
- Лен, перестань, - сказал он мне тогда, и просительно добавил – Лучше иди ко мне…
И тогда я влезла к нему под плед и обняла его со спины. Вспотевший и жаркий, сотрясаемый мелкой дрожью, он взял мою руку и стал целовать ее, каждый палец, мелкие и длинные трещинки кожи - линии жизни, голубые венки на запястье, а я чувствовала, как вливаюсь вся в эту правую ладонь, обожженную его горячими губами.


Сначала в мое сознание проникло подскуливание собаки, затем боль треснувшей обветренной губы, и бело-желтые светящиеся круги задрожали на черном экране моего зрения, прикрытого веками. Я отрыла глаза, увидела мертвую руку, и меня стошнило. Потом встала на ватные ноги, стряхнула серую пыль с лица и одежды. Кассандра,
милая убийца, подъела мертвецу шею, основательно, до самого позвоночника, увеличив красную мясную дыру. Но хуже этого зрелище было то, что угнали мой фургон. Машины не было так, словно ее не было никогда - ветер и песок стерли следы от колес.
Деньги, документы и его телеграмма были спрятаны у меня под белым хлопком рубашки, в сумочке, что носят туристы, через плечо. До Марракеша было около 100 – 150 км, я, наверно умру, не пройдя и двадцати. Я опустилась на колени в песок и сложила руки в молитве, помню, что в конце молитвы я попросила: «Господи, если мне суждено умереть, я хочу умереть быстро – без мук». Если бы я была в голубых арктических льдах, я бы просто уснула под немую симфонию северного сияния. Но умирать в безжизненной пустыне от жажды, обливаясь потом и кровью из носа….

Кассандра скулила и била хвостом по песку, поднимая облако пыли, ей тоже хотелось пить. Ведро с колодезной водой медленно поднималось, ударяясь о сруб и расплескивая драгоценную жидкость. Вода была мутно-зеленой, с плавающими в ней растительными ворсинками, и пахла, как топи на болоте. В ту долю секунды, когда я делала глоток, меня посетило дежавю и перелистнуло мое осознание времени, как ветер перелистывает страницу открытой книги. А потом начался дождь.

Начался дождь. Он бил с такой силой по окнам, что казалось еще чуть - чуть и стекло треснет паутиной, осыплется и впустит его в дом. Вечер прокрался с улицы и унес последние крохи дневного света, окутав меня, лежащую на диванчике у окна, полумраком.
Появилась черным силуэтом бабушка, включила в комнате желтую лампу.
- Лена, дремать уже поздно, а спать рано, - прошелестела она, полила герань и вышла.
Дождь за окном выдохся и теперь мелко дробил лужи. Я узнала его походку и фигуру, прикрытую от мороси сломанным зонтом – у зонта торчали спицы, прежде чем увидела лицо. Бабушка пустила его, и через минуту он сидел со мной на моем диванчике. Он был такой красивый, с влажными волосами, с лихорадочным блеском в черных глазах.
- Зачем ты ушел с выпускного?
- Я сидел… и мне все там было противно… эти надоевшие училки… эти слащавые взгляды размалеванных сучек.
- Ты пьяный… надо же, впервые вижу – какой ты, когда пьяный…
- Не улыбайся… мне не нужна твоя ирония…
- Сними пиджак, он мокрый, ты опять заболеешь…
- Я пришел, что бы сказать тебе кое-что…
Я прижала палец к его губам:
- Я все знаю… не надо…
- Это я ВСЕ знаю…
- Саша…
- Ты знаешь, отчего я так часто болею? Все эти физические недуги - это недуги моей души… - он лег ко мне на колени, и моей ладонью накрыл глаза – Ты не знаешь, как это тяжело слышать чужие мысли…
- Многие бы мечтали…
Он перебил, подхватив:
- Многие бы мечтали… но не я… я, Лена, не мечтаю, я живу с этим, ежедневно, ежечасно, ежесекундно… с нестройным хором голосов в голове… «какой красавчик», «опять сука, дождь», «какая конфетка эта Леночка, съел бы», «как я влепил по морде этой твари», «ты скоро появишься на свет, малыш», «хочу на Канары», «где же он? где же он? где?» и снова мысли вашего почтальона, протягивающего тебе письмо «какие грудки… конфетка» и опять «раздвинул бы я ее ножки», соседа «надо бы полить огурцы», соседки «где он прячет деньги?» нашей бабушки «отче наш, да светится имя твое», твои «какой он сейчас красивый», а вот и почтальон «хоть бы вышла она, а не старуха»…. с ума можно сойти…
- Саша… я…
- Подожди… я хотел о другом… Лена, я хочу уехать… я переписываюсь с одним человеком в Европе… он вроде, может мне помочь… я хочу одного – просто не слышать…
Медленно, мокрым шрамом через щеку, скатилась моя слеза и упала ему в волосы.
- Я знаю, что ты любишь меня очень сильно, но я знаю так же, что еще немного, может год, два или три, и тебе надоест мой скверный характер, мои болезни… и эта моя способность - читать твои мысли, поверь мне, станет тебе в тягость… я хочу убежать от той минуты… Лена, я чертовски болен… и я чертовски подлый… знаешь, зачем я хочу уехать сейчас, не дожидаясь агонии твоей любви?... что бы ты любила меня еще очень долго… я хочу оставить для себя «островок безопасности», я хочу бросить тебя сейчас для того, что бы я мог вернуться к тебе, когда захочу…
- Ты будешь писать мне?
- Я буду писать тебе… редко, но буду… что бы ты не сорвалась с моего крючка, моя рыбка…
- Саша, зачем ты мне все это говоришь?... это обидно… - меня захлестнул плач, как утлую лодку захлестывает море…
Вспыхнул свет под потолком, озарив бабушкино встревоженное лицо:
- Леночка… Саша… что тут происходит?
- Баба, он уезжает… - сквозь всхлипывания сказала я ей.
- Куда ты собрался, Сашок?
- Ба, я поступил в университет в Лионе…
- Энто где?
- Это во Франции…
- А папа то твой знает?
- Ба, ну конечно знает… он рад… Ленка, только вот, глупая, плачет…


Странно… дождь в пустыне… колющийся мелкий, как мокрый песок. Я стою около колодца… или сижу?… все равно… собака лижет мне руку, оставляя кровавые разводы,
расплывающиеся от небесной воды в безобразные мутные пятна… откуда - то снаружи себя, я слышу свой голос: «Что? Человеческая плоть вкуснее моих консервов? Где его голова? Съела или припрятала на ужин?» Пить… мне хочется пить… какая же она все - таки зеленая… эта вода… и пахнет геранью….

«Здравствуй Саша.
Корешок герани, что ты прислал, я посадила, и он вытянул уже первую свою ручку с веером. Я поступила на журналистику, как ты советовал – учитывая мои гуманитарные предпочтения. Бабушка сильно сдала, все больше сидит на огороде в кресле и дремлет.
Я завела кур и голубей, и не знаю, кого люблю из них больше – ты не смейся. Саша, три слова и корешок – это очень мало, мне нужно хотя бы тридцать. Что ты решил по поводу аспирантуры? Привет твоему Максу – он пишет мне гораздо чаще, чем ты, но вы оба молчите о главном – тебе лучше? Саша, правда, что француженки очень миниатюрные?
Люблю, Лена»


«Привет, Ленчик.
Ты прости – но я так занят, так занят. Ты не представляешь, какую я нашел здесь библиотеку, все из красного дерева, огромные, до потолка стеллажи и длинные переносные лестницы, вынес тайком, под курткой, тебе книгу новелл, жди скоро придет. Макс сука. Ты не пиши ему больше, он, Лена, воткнул мне нож в спину - теперь 12 человек знают о моих способностях, и возятся со мной, как с лабораторной крысой.
Ни у одной француженки нет твоих глаз, поэтому не задавай больше глупых вопросов.

С любовью, Александр»


«Здравствуй Саша.
Я перевелась с журналистики. Журналисты – гнусные спекулянты. Буду учить языки… буду ближе к тебе… Тебя, наверное, уже измучили эти люди… да? Недавно читала про тибетских лам… может тебе нужно в Тибет?
Спасибо за книгу, мелкий воришка.
Люблю тебя, Лена»


«умер твой папа тчк похороны 5 числа тчк прилетай тчк лена»


«саша почему ты молчишь тчк меня мучают кошмары тчк лена»


«саша умерла наша бабушка тчк я боюсь спать по ночам тчк я люблю тебя тчк что я буду без тебя делать тчк лена»


«Здравствуйте, Лена.
Дело в том, что Саша пропал. Он к Вам не приезжал? Может, писал? Или может, Вы знаете, где его можно найти? Жду с нетерпением ответа, так как безумно за него беспокоюсь. Макс.»


«лена мне нужны деньги тчк продай мою квартиру тчк жду тебя марокко зпт марракеш тчк александр»


- Вставай. Вставай, – лениво переводил мой мозг с французского.
Я открыла глаза, и, не поднимая головы, рядом с собой увидела чьи – то ноги и край белого платья.
- Зачем? Дождь… здесь так хорошо…
- Твой дождь – это вода из колодца… вода Тропира… вставай, нам нужно идти…
- Куда? Я никуда не хочу…
- К учителю… он услышал твою молитву, и послал меня за тобой…
- Мы пойдем к Богу?
- Нет. Причем здесь Аллах? Мы пойдем к учителю… к твоему брату.
Я подняла голову. Дождя не было, песок жег, солнце, висящее низко над горизонтом, блестело кованым арабским блюдом, отчего фигура говорящего, на его фоне, казалась черным вытянутым пятном. Я приняла протянутую мне руку, встала. Рядом с черным человеком сидела Кассандра, уткнувшись носом в его ладонь.
- Ваша собака? – спросила я.
- Моя.
- Она Вас искала. Бежала от самой Хинифры.
- Я знаю. Я привязал ее в Хенифре к забору.
- Зачем?
- Она любит человеческое мясо.
- А…да… сегодня она съела шею…на чем мы поедем до Марракеша?
- На верблюде…
- Я люблю животных…

Верблюд стоял в тени стен, желтоватый, с плюшевой шерстью, на тонких изящных ногах.
- У него глаза, как у Саши – сказала я черному человеку.
- Разве можно сравнивать Учителя и Верблюда?
- А чему он Вас учит? Как подглядывать чужие мысли? Впадать в транс? В нирвану? Гипнотизировать кур?
- Он говорил, что его сестра ласковая, как шелк тюрбана… Я готов забыть твои слова, потому что в тебе говорит колодезная вода, она просит еще три глотка… Вот так… Садись…
Верблюд качнулся под человеческой ношей, встал и медленно пошел навстречу садившемуся солнцу. Вслед за верблюдом побежала Кассандра.
- Учитель приехал, что бы показать нам, как очищать нашу воду…
- Я думала, что он в плену у арабов, во сне он сказал мне, что я не успею…
- … и ты не успела…

- Не плачь… он не умер… но он, правда, в плену, только не у арабов… у Тропира.
- Зачем тогда ему деньги?
- Я не знаю… я знаю только, что он услышал ветер, говоривший твоим голосом… и сказал мне: «Халиф, моя сестра в Хенифре… она ласковая, как шелк тюрбана и слабая, как верблюжонок, отбившийся от каравана… если я услышу, как она молится… ты выедешь ей навстречу.»…Он ждет тебя…

Подул легкий ветер, закружив змейки песка, солнце скрылось на треть за горизонтом. Я задрожала, мое зрение покрыло солнце черными пятнами, и я стала падать с верблюда. Руки Халифа удержали меня за рубашку… его голос приказал верблюду лечь… и он стащил меня на песок.
- Сестра, сколько раз ты пила из колодца? – спрашивал его голос.
- Мне надоел французский… - шептала я.
- Ты говоришь на языке Учителя, я не знаю этот язык… - убивался голос – Я дам тебе глоток Тропира, и привяжу тебя к себе веревкой, иначе мы никогда не доберемся до Марракеша.



- Ты, почему так дрожишь? – лукаво улыбаясь, спрашивал он, водя пальцами по моей щеке, шее и голому плечу.
Солнце палило нещадно, так что у листьев, до сухой желтизны, обгорали края. Озеро шепотом пело полуденную колыбельную чайкам, что белыми лодочками качались на волнах. К нам прилетела белая бабочка и села на глянец красного откусанного яблока, лежащего между наших лиц.
- Тсс… - шепнула я Саше.
Через мельтешащую прорезь ее прозрачных матовых крылышек, я видела его глаза в черной бахроме ресниц, они были бездонными, как чашка черного кофе. Бабочка семенила по яблоку тонкими паутинообразными ножками, пробуя его на вкус хоботком.
Мы лежали, едва дыша, боялись ее спугнуть. Саша медленно положил мне руку на бедро, скользнул под ткань моего шелкового, в мелкую бело - голубую полоску, платья. Я выдохнула, и бабочка вспорхнула.
- Знаешь, о чем сейчас думает наш друг детства Женя? – глядя мне в глаза, не убирая руки, спросил Саша.
Я взглянула на Женьку, он стоял в воде, к нам спиной, удил не удящуюся рыбу.
- Нет, конечно…
- Он думает о том, как завтра на перемене расскажет своим одноклассникам, как вчера на озере один придурок лапал свою сестру. «Да, да, - скажет он - я сам видел, как он сунул ей руку под платье»
- Ну, Саша…
- Все, молчу – молчу…
- Давай, я лучше тебе почитаю…
- Давай… давай - Моэма «Дождь».
- Ну, Саша… давай лучше «Яблоневый цвет»?
- Сантименты про любовь и про самоубийство… неее...
- Ну, тогда «Дюйм»
- И ты опять будешь плакать… может просто полежим?… смотри какие облака…
- Как белые бабочки…
- Нет… как белые слоники…




- Где ты была?
- На озере…
- Какое оно жестокое – пробуждение… верно?
Глаза цвета кофе, похудевшее лицо в обрамлении черных волос – он, родной и незнакомый, курящий длинную самокрутку.
- Вдохни ртом, - сказал он мне, нагнулся и медленно выпустил мне в лицо струйку голубоватого дыма.
Я вдохнула туманную змейку и закашлялась.
- Что это?
- Гашиш… сейчас тебя отпустит… ты перестанешь дрожать.
- Ты так похудел… ты болен?
- Лена, разве я был когда-то здоров?
Он закрыл глаза и затянулся снова.
- Халиф сказал, что у тебя угнали фургон, пока ты спала у колодца… деньги и документы тоже украли?
- Нет.
- Это хорошо, потому что завтра, ты поедешь домой.
- А ты?
- А я останусь здесь.
- Нет… одна я не…
- Лена, послушай меня… - сказал тогда он мне -
Когда Макс рассказал людям из Центра про мои способности, я чуть не свихнулся от тестов, гипнозов и опытов. Они мне дали доступ к одной библиотеке, и я много читал, но все это было еще менее интересным, чем твои наивные новеллы, потому что все методики были бесполезными… мне ничто не помогало… помню, как я со временем отчаялся… а потом еще пришла твоя телеграмма о смерти отца… я убежал в библиотеку и долго ходил по мягким красным коврам ее коридоров. Помнишь, как мы вытаскивали наугад из бабушкиного книжного шкафа томик, загадывали страницу, строку, открывали и читали, выискивая в прочитанном глубокий смысл, связь с нашей жизнью… так вот, помню, как меня, блуждающего, остановил раскат грома у одной из полок, я, не читая названий, наугад взял объемную книгу и наугад раскрыл… это был диагноз и история болезни одного умалишенного француза… он утверждал, что он пророк «песок упадет на Марокко, как снег, и растает в трех колодцах спасением от любого недуга». Книга была издана в 1949 году и называлась «Клинические случаи шизофрении». А про пустыню в Марокко теперь уже знает любой школьник. Через неделю я был в Фесе. Там я встретил Халифа с собакой… мне нетрудно обмануть человека, я знаю, что он хочет услышать. Он не хотел быть моим проводником, и я сказал ему, что я знаю, как очистить воду, что я могу его научить, но мне нужно к колодцу, что бы проверить все опытным путем. В его арабской семье на двадцать человек пьющих воду Тропира, приходится десять непьющих, пьют его жена и старший сын, и он согласился привести меня в деревню. Ведь это не Марракеш, селение ближе и спрятано от дорог песчаными насыпями. Помню, как он отговаривал меня, просил меня не пробовать воду. «Надо, иначе ничего не выйдет» – сказал я ему и сделал первый глоток. Пол года я был в состоянии беспамятства, из двадцати четырех часов восемнадцать я спал, шесть мучился жаждой. Однажды Халиф связал меня сонного и стал молиться. Он утверждает, что я плакал во время молитвы, что «слезы текли из закрытых глаз». Когда я очнулся, он стал умолять, что бы я рассказал ему, как очищать воду, пока я еще не умер… он держал меня связанным двое суток… что бы «открыть мое сознание». «Сознание открылось», то есть я пришел в сознание, с помощью легкого обезболивания гашишем. И ко мне пришло просто решение. Но мне нужны были деньги. И тогда Халиф отправил тебе телеграмму с марокканской границы.
- И как ты очистишь воду?
- Я не могу тебе сказать… завтра мы выедем в Тетуан, мне нужно туда по делам, а тебе - в аэропорт…
- Я не полечу домой без тебя…
Тогда он выбросил короткий окурок, нагнулся и стал меня целовать… долго… целую вечность…
- Ты, как тот маленький мальчик из «Дюйма», что не дал умереть своему отцу и не умер сам, верно? – прошептал он мне в волосы.
- Верно…
- Хорошо… ты устроишься в гостинице в Тетуане, и будешь ждать меня четыре дня, я вернусь через четыре дня, и мы вместе улетим домой, ок?
- Ок…
- А теперь спи…
Мы лежали, обнявшись, на жестких соломенных тюфяках. Луна повисла апельсином в черном квадрате глиняного окна. Рядом завыла собака. Саша вздрогнул.
- Это Кассандра…- сказала я - Не бойся…
- Эта собака мучает меня своей жаждой человеческой плоти… я чувствую ее жажду… это я просил Халифа увезти ее…
- Ты слышишь животных?
- Я научился еще в Лионе… хотел освободиться, а вот… приобрел…


Сквозь серые спозаранки меня разбудил разговор:
- Учитель, ты спал со своей сестрой…
- Я просто спал рядом, Халиф.
- Но ты любишь ее, как женщину?
- Я люблю ее, как сестру, но в ней столько женщины, Халиф…
- А обычаи вашего народа допускают такую любовь?
- Нет никого, кто мог бы нам запретить…
- И ты хочешь наследника?
- Халиф, я слишком люблю ее, что бы обречь сидеть у изголовья больного ребенка..
- Учитель, тогда Аллах наказывает вас обоих... этой любовью.
- Я надеюсь, что в следующей жизни мы встретимся с ней, не как брат и сестра.
- Нет следующей жизни, Учитель.
- Надеюсь, что ты ошибаешься, Халиф.
- Когда ты вернешься?
- Через четыре дня.
- Откуда мне знать, что ты не улетишь вместе с ней?… поклянись жизнью своей сестры.
- Я клянусь жизнью своей сестры, что вернусь через четыре дня, Халиф.
- А ты поклянись жизнью своего старшего сына, что выполнишь одно мое поручение…
- Какое?
- Не все ли равно? Ты мне не доверяешь?
- Хорошо, я клянусь.
- Спасибо, Халиф, теперь пойди и разбуди Лену, нужно выезжать, пока пустыня холодная.
- Я уже не сплю, Саша – сказала я за его спиной.

Верблюд может развивать порядочную скорость, но без привычки трудно комфортно путешествовать у него на закорках. Толстогубый и большеглазый он вызывал во мне тихий восторг, который смешивался с дымом гашиша и облегчал мою оболочку до зыбкости и легкости эфира, превращая Сашину спину и грудь в бесконечное наслаждение мягких пульсаций. Он рассказывал мне о Франции, о Максе, о йогах, о медитации, о седобородом старике Ошо, о цигун… и солнце медленно скатывалось по небосводу редкой стертой монетой без рисунков, надписей и дат.
Миллионы ли триллионов, или триллионы ли миллионов… не знаю… трудно было считать мелкие бледные звезды, когда он спал рядом… все время сбивалась…
Пофыркивал верблюд, отгоняя страшные полутени, крадущиеся к нему по холодному песку.
- Ты дрожишь… холодно? – спросил Сашин сонный голос.
- Не спишь? – спросила я.
- Разве уснешь под «сто четыре, сто пять, сто шесть, сто семь, сто восемь… эээ… сто семь, сто восемь»
- …ты меня хочешь?
- …хочу…
- … Саша… а можно, как - нибудь без детей?
- … в гостинице будет можно, а сейчас нет…
- … тогда я умру сегодня ночью, а завтра меня склюет гриф…
- … в гостинице… я обещаю тебе, милая… а потом дома… дома… дома…
- …ну ладно…
- … Лена, мне так хорошо сейчас…я почти ничего не слышу… только твое желание… и усталость верблюда… и все… все.

В Тетуан приехали к полудню. Тетуан это: аэропорт, то есть что от него осталось - посадочная полоса, для крошечных самолетов, гостиница на двести мест, продовольственный магазин и сеть грязных маленьких улочек вокруг. Мы купили билеты на самолет у щуплого француза и взяли номер в гостинице у его не менее щуплой жены.
Номер – это кровать, раковина и окно. Саша, закрывая дверь номера, замер на долю секунды, а потом улыбнулся нехорошей улыбкой.
- Лена, здесь Макс… этажом ниже. Я прошу, старайся не выходить эти четыре дня, иначе у меня все сорвется… они знают, что могу выманить меня на «живца»… тебя не должны увидеть.
- Саша… они хотят забрать тебя обратно в Центр?
- Возможно… не знаю…
Я опустилась на кровать, сердце застыло куском льда. Он подошел, взял меня за руки.
- Я вернусь через четыре дня, и мы улетим домой… веришь?
- Да…
Он нагнулся, поцеловал меня в волосы, и вышел.

Потянулись медленные часы ожидания. Я почувствовала себя узницей. Вечером под дверь вполз паук, черный мохнатый паучище, полез без страховки на отвесную шершавую стену. В воздухе носились пыльные секунды, падали ко мне на кровать, продевали меня сквозь узкое ушко времени, так - словно я одна еду в СВ, а за окном чернота долгого туннеля, что никак не кончится. Потом тонкий, обрывающийся у колодца, сон.
Весь следующий день мохнатый паук плел мохнатую паутину, и ловил в нее мелких мошек. Я нашла старую газету под кроватью, и истерла ее колонки взглядом, а потом сделала из нее двадцать самолетов и один тюльпан. Ночью пустила все самолеты в окно. Утром пришла хозяйка гостиницы и визгливо закартавила на французском под дверью – дескать, не сорите, будьте любезны. Я соскочила с кровати, открыла дверь.
- Нет, что Вы, это не я… А вы могли бы принести мне поесть?
Через час мне подали пять жестких сушек, чай, тонкую белую бумагу и маркер. Из белой бумаги я сделала пять белых оригами. Ночью, сидя на подоконнике, я обвела маркером на стекле луну, и столбиком от луны вниз написала:
Саша
Саша
Саша
Саша
Саша
Саша
Саша
Саша
Саша
Потом, распахнула форточку и крикнула в темноту:
- Саша!
Через минуту в мою дверь постучали. Я слезла с окна и на цыпочках прошла до кровати, почти бесшумно - только скрипнули пружины – легла, укрылась с головой. Человек за дверью постоял бесконечное время, а потом закашлялся и ушел.


А… вот еще одно утро. Негнущимися пальцами, я раскрыла мешочек с гашишем, свернула из газетной полоски миниатюрный колодец, засыпала его зеленной, высохшей до травы, водой, и подожгла. Туманный номер. Ночью я убила паука.

В дверь мне стучало триста спартанцев… такой был шум в коридоре… я сидела на полу у двери, обняв колени.
- Лена, откройте, – просили на русском мужские голоса…
- Откройте, - щупло кричала по - французски хозяйка гостиницы…
- Открой сестра, - с арабским акцентом просил Халиф…
А потом под дверь пролез тонкий конверт…
На конверте - Тетуан, гостиница, сестре… ты поклялся.
В конверте:

« Когда я пил воду Тропира, мне всегда снилось одно и тоже – огромный мегаполис, растущие дома, лица и машины, мелькающие тысячами в одну сотую долю секунды, и в эпицентре этого бесконечного движения человеческих жизней – бабушкин диванчик – я лежу у тебя на коленях и смотрю в небо, в котором клубочки простых белых облаков… и так тихо… и только биение сердца… твоего или моего – неясно…. »


Два дня назад ночью одновременно взорвались три колодца… Саша и Кассандра бесследно пропали… вероятно…………