МАСКИ СМЕРТИ-БЕЛАЯ

Какой несчастливый март!
Никак не растает снег….
Это я так смеюсь. Я не поэт, это мне объяснили вполне доходчиво. Не поэт и не писатель, и нечего на святое покушаться. Тоже, гений нашелся, Пушкин и Достоевский в одном флаконе!
Человек, чуть задыхаясь, поднимается по неосвещенной лестнице. Дойдя до очередной площадки, останавливается, долго чиркает зажигалкой, затем подносит ее к стенке. В неверном свете маленького огонька видна черная цифра «11».
Еще пять этажей, целых пять! А издательств было восемь. Сначала смешали с грязью в Интернете. Не поверил, дурак, бросился по знакомым, вышел на какую–то частную контору, два часа уговаривал секретутку пустить меня к редактору. Рукопись. Рецензия. Приговор. «Вам, молодой человек, лучше сменить род деятельности». Не дано. Не дано!.. А они знают, как это, писать по двое суток кряду, боясь остановится? Наяву бредить созданным? Разговаривать с персонажами? В магазине просить отпустить продукты в стихах? Знают?!
Какой несчастливый март!
Никак не растает снег.
Мой поезд сошел с ума
И что-то кричит во сне.
Человек выходит на шестнадцатый этаж, отпирает железную дверь и поднимается по лестнице на крышу. Здесь лежит снег, чистый, как лист бумаги, испещренный только вязью птичьих лапок. Весна в этому году поздняя, март заканчивается, а снег не тает. В синем предутреннем небе блекнут звезды. Человек долго смотрит на огоньки спящего города.
Он отталкивающе некрасив. Высокий, нескладный, сутулый, с залысинами на бугристом лбу и вздернутым носом. Глаза выпуклые, грязного серого цвета, с набрякшими от бессонницы веками. Он достает сигарету и неумело прикуривает.
В очередном издательстве осчастливили, заказали рассказик. Не больше десяти страниц, желательно не фантастику. В антологию войдет, в сборник шедевров молодых талантов! Мне десять страниц что такое? Раз плюнуть. Два часа, четыре чашки кофе. А поди ж ты, как обрубило. Не могу я не фантастику. Не хочу. О чем писать? Работаю продавцом в видеопрокате, девушка бросила, отца не помню, мать через день с постели не встает, друзей нет. Вымучил, принес занятную историйку о жизни бомжей. Заплатите полторы штуки, – говорят. За что?? А за публикацию. А у меня последняя сотня только вот на лекарства ушла. Выругался. Рассказ в унитаз смыл, решил заняться стихами. Мать настояла. Поэтом назвала.
Последнее – только «за».
Последний окурок – вниз.
Я встал на скользкий карниз
И вырос в своих глазах.
Он кашляет, бросает недокуренную сигарету и, насмешливо хмыкнув, встает на парапет крыши. Смотрит. Голова чуть кружится от высоты. Тянет сброситься. Край парапета отвесно обрывается в нескольких сантиметрах от тупых носков ботинок. Внизу все запорошено, на обледенелых улицах тихо, фонари словно подмигивают.
Шагнуть…. Страшно. Тогда закрыть глаза и упасть. Красиво лежать на снегу, раскинув руки, этакой разбившейся птицей, немного крови изо рта. Красное на белом, очень эстетично. Посмертные публикации, всеобщее сожаление, поэты уходят молодыми…. Бред!
До неба – достать рукой.
До жути понятен СашБаш.
Я продал за принцип покой
И выбрал себе этаж.
Человек смеется. В звенящей тишине негромкий лающий смех звучит страшно. Дома отзываются эхом. Человек вздрагивает и, испуганно оглядевшись, вынимает из внутреннего кармана куртки сложенную вчетверо газету. Разворачивает.
Они еще спрашивают, а кто такой этот СашБаш? Александр Башлачев, – говорю, – поэт–песенник. Да? – удивляются. – И что же, такой же поэт, как и вы? Я честно ответил, что он был лучше. Они долго смеялись. А потом начали разбирать стихи. По предложениям. По рифмам. По косточкам. Палачи! Я почти плакал, как мальчишка. Кому сейчас это надо? – спрашивают. – Стихи спросом не пользуются. Ну и пусть не пользуются! Зачем же тогда издеваться? Не хотите, не берите, но хоть скажите, чего я стою? Признанный поэт, лицо каменное, хоть сейчас в мемориальную доску вставляй: «Помните песенку – «пишет каждый в девятнадцать лет»?». Мне двадцать пять, – говорю. Он смотрит, смотрит, глаза безразличные: «в таком случае вам, Петр, давно пора расстаться с иллюзиями». Ублюдок!
И все-таки напечатали. Я готов был ноги целовать, пока не прочитал. Напечатали с критической статьей, где объяснили всем и каждому, что таким графоманам, как я, надо еще при рождении руки обрывать, дабы не замали чистые лавры Поэзии. Прихожу на работу, менеджер газету читает. На меня поглядел и заржал. Поэт! – говорит. – Возьми отгул, сегодня директор приедет, хоть не позорься.
Этой газетенкой только подтереться!
Человек отходит от края, мочится, затем вытирается газетой, рвет ее в ярости и швыряет обрывки. Подтягивает джинсы, застегивает ширинку и, зачерпнув снег, моет руки. Опять возвращается к парапету, поднимается.
В размыве газетных полос
Все то же, вранье и быт.
Мой поезд летит под откос,
Все кончено. Я знаменит.
Мать жалко, у нее сердце слабое…. Он чуть наклоняется, заносит ногу над краем, но отступает. Кривит губы.
Как СашБаш. Как кто-то. Пошло. Кем останусь, непризнанным гением? Черта с два! Вечным неудачником.
Он принимается возбужденно ходить по парапету, вслух декламируя стихи, но внезапно поскальзывается на обледенелом краю и валится вниз. Пытается уцепиться, срывает ногти. Кричит. Белая, белая, белая твердь несется навстречу.
Занавес.