Глава девятнадцатая

Я ненавижу больницы – можно сказать, с того памятного дня, в котором навсегда распрощалась со своим прошлым. Ирония в том, что это случилось именно там, среди стерильности белых халатов, среди невыносимого, ненавистного запаха горя и болезней, умело маскирующегося под привычный запах медикаментов. До сих пор, когда я вхожу в двери этих заведений, в тошнотворном духе этих стен мне чудится тот день, в котором я стала взрослее на жизнь, день наибольшего моего грехопадения, день наибольнейшей моей ошибки, наложившей отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь. Наверно, именно поэтому мне так тяжело возвращаться сюда – каждый раз воспоминания накатывают на меня болючей удушливой волной, и я с непомерным чувством сожаления думаю о том, что не прими я в тот день того решения, которое было принято, все могло бы сложиться совершенно иначе в моей судьбе.
Итак, я сижу в просторном кабинете главврача платной женской консультации, что находится на седьмом этаже нашей огромной городской поликлиники. Сижу на небольшом жестком диванчике, в углу кабинета, а напротив меня и чуть справа, у окна, рамные щели которого заклеены на зиму полосками старых газет, спиной ко мне сидит моя мама. Она сидит на стуле у стола, за которым восседает очень тучная, но очень ухоженная дама лет сорока с небольшим. Это и есть главврач. Она смотрит на маму сочувственно и немного брезгливо, и заунывным тоном, которым впору выносить смертные приговоры, спрашивает:
- Мамочка, вы уверены? Вы отдаете себе отчет о последствиях? Вы хорошо все обдумали?
Мама, маленькая и хрупкая, кажется еще меньше, чем обычно, совсем крохотной, от того, что по-детски втягивает шею в плечи, и отвечает беспомощно, едва слышно:
- Да… да.
Врач смотрит на нее с сомнением и снова начинает пугать:
- В таком возрасте это очень опасно. Девочка еще не рожала, последствия могут быть самыми плачевными… Деточка, ты понимаешь это? – переводит взгляд на меня, не то чтобы сочувствующий, но все же слегка участливый.
- Да, - твердо отвечаю я и решительно вздергиваю подбородок.
В тот момент мне кажется, что хуже, чем есть сейчас, уже быть не может, поэтому я полна решимости безжалостно избавиться от всего, что связывает меня с прошлой жизнью, в том числе от живого существа, растущего во мне и уже отчетливо ощущаемого, и начать все сначала. Смешно звучит, не правда ли? Когда тебе нет еще и семнадцати…
- В таком случае, в качестве гарантии, я возьму с вас расписку о том, что вы ознакомлены с возможными рисками, - врачиха мнется и заметно нервничает, - вы же понимаете, что это незаконно, на таком сроке аборты мы не делаем… но я вхожу в ваше положение, хочу помочь… однако должна обезопасить себя и свой медперсонал.
С этими словами она подсовывает маме бумажку, на которой только что написала размашистым почерком несколько цифр, мама смотрит в эту бумажку, отсчитывает купюры и дрожащей рукой протягивает их в ответ. Потом машинально подписывает придвинутый ей большой белый лист со стандартно отпечатанным текстом, оборачивается ко мне, и я вижу ее бледное осунувшееся лицо, когда дама-врач с отчетливо слышимым удовлетворением говорит:
- Ну и ладненько… сейчас подготовим девочку… идите пока в палату, санитарка принесет, во что нужно переодеться. Не переживайте, мамочка, все будет хорошо, - добавляет она, видя, в каком состоянии находится моя мама.
Мне тоже страшно. Срок моей беременности – пять месяцев, ребенок уже живет внутри меня, не как бесформенный кусок плоти, а как настоящее, почти сформировавшееся существо. То есть то, что я собираюсь совершить, - настоящее убийство, стучит в моей голове. И никто не собирается меня останавливать, убийство негласно поощряется. Потом в медкарте прибавят месяц и укажут срок – двадцать шесть недель, и поставят диагноз «преждевременные роды», чтобы, как было сказано, обезопасить себя, а заодно содрать с нас побольше денег.
Затем нас приводят в красивую комнату, которая совсем не похожа на привычные тогда больничные палаты с голыми стенами и убогой обстановкой. Здесь уютно, прекрасный ремонт, красивая мебель, и даже – о чудо! – хорошее постельное белье. Словом, на заре девяностых первые ростки загнивающего капитализма пробрались уже и в наши больницы. Мне приносят смешную квадратно-короткую сорочку неопределенного бледного цвета и голубые бахилы, и велят немедленно в это облачиться. Я облачаюсь и присаживаюсь на кровать, тщетно пытаясь совладать с собой. Меня бьет заметная дрожь. Мне действительно страшно, до горечи во рту, до нытья в суставах, и смутное предчувствие тяжелым камнем словно давит мне плечи. Отчаянно хочется, чтобы кто-то вразумил меня, взял мою непутевую голову в руки и крикнул пронзительно, в лицо: «Остановись! Не делай этого! Ты совершаешь ошибку!»
Но никто не спешит предотвратить совершающееся зло. Все вокруг только подгоняют отрывисто и нетерпеливо: «Давай, давай, быстренько… сейчас сделаем небольшой анализ… не больно… быстро! Держи ватку, зажимай локоток!.. посиди немного, детка… сейчас тебя позовут…» И никому нет никакого дела. А мне до одури страшно от того, что я собираюсь сделать, но и не сделать этого я тоже боюсь… Но храбрюсь, видя, что мама боится еще больше моего. Не понимаю, почему, мне кажется, что она просто жуткая трусиха, я злюсь на нее неизвестно за что… Только спустя много лет я осознаю, что опасаться за кого-то, близкого и дорогого тебе, намного тяжелее, чем за себя саму…
А потом равнодушная медсестра просовывает голову в палату и пугающе ровным голосом приглашает, глядя в медкарту:
- Эмилия Григорьева, в операционную!
И я на подкашивающихся, едва повинующихся ногах (все-таки правильно американцы возят на колясках всех пациентов своих клиник, даже здоровых) плетусь за ней, а мама тоже идет вместе со мной, чуть позади, по стеночке, странно притихшая и по-прежнему раздражающая своими расширившимися от переживания глазами.
Войдя в операционную, хромово-белую, стерильно-чистую, пугающе и сладковато пахнущую лекарствами и еще чем-то мерзким, я скромно останавливаюсь у стенки, не зная, что делать дальше. Меня сразу же торопят: «Давай, деточка, давай, анестезиолог уже идет…» и помогают взобраться на металлически-холодное гинекологическое кресло. Мне жутко неудобно, и стыдно к тому же, а когда входит ожидаемый доктор, молодой привлекательный мужчина, брюнетистый и ясноокий, мне становится не по себе настолько, что впору провалиться сквозь землю. Утешает одно – сейчас я усну, и мне будет предельно все равно, что собираются делать с моим телом эти безразличные, задевающие своей отстраненностью люди.
Мне вводят анестезию, причем сразу в две вены, на обеих руках, сначала в правую, а затем – в левую, а стоящая немного позади меня симпатичная женщина в белом халате (увы, я не знаю отведенной ей роли во всем этой действе, больше я никогда ее не видела) ласково гладит меня по голове, видимо, прочитав в моих глазах испуг и растерянность. Она мерно считает, пока сознание мое медленно угасает: «Один, два, три, четыре, пять, шесть…» Все глуше и глуше, отдаленнее и отдаленнее, пока звук не тает совсем, а свет меркнет…
Однако затем случилось нечто, что заставило меня впервые задуматься о сущности всего нашего бытия, и переосмыслить его, и, возможно, по-иному взглянуть на многие, казавшиеся до того привычными, вещи. Конечно же, осознала происшедшее я уже тогда, когда пришла в себя после операции, и вначале мне почудилось это сном, какой-то причудливой игрой измененного сознания, однако позже, вспоминая тот странный, хорошо, пока единственный в своем роде, опыт, я поняла, что то был вовсе не сон. Поняла по деталям повествования, рассказанного мамой, о том, что творилось, пока я была в отключке, странно совпавшим с виденным мною в моем псевдо-сновидении.

2011

© Copyright: Ксана Етон