Глава восемнадцатая

Стоял ноябрь – удивительно теплый, солнечный, золотой ноябрь. Воздух пах сладким дымом, земля была усеяна влажной пожухлой листвой, от которой тоже исходил сладковатый пряный дух. На синем небе – ни облачка, и воздух прозрачен и почти осязаем, как чистейшая родниковая вода. Все это служило какой-то сказочной декорацией к моему рушащемуся миру, пока я сломя голову бежала домой, чтобы спрятаться ото всех и спрятать в белоснежных подушках ноющую тупую боль утраты. Ибо я знала – это конец.
Какой удивительный контраст – такая прекрасная, не по сезону волшебная погода, и такая неудержимая буря в душе. Я знала, что простить не смогу. Даже если – неужели и такое может быть? – попытаюсь. Какая ирония – мне только шестнадцать, а мне уже изменяют! Почему-то именно эта мысль пульсировала в голове болючим острием, словно какой-то гипотетический дятел-садист долбал мою черепную коробку изнутри. Мне шестнадцать – и мне изменяют! Какой ужас! А что же будет дальше? И вдруг, словно окатили кипятком, еще мысль, куда страшнее предыдущей своей неумолимостью – ребенок! А как быть с ним? Что делать с ребенком?.. Господи, что же мне делать?! То было первое в моей жизни осознанное воззвание к Богу.
Впрочем, оно не помогло. Ночевать в ту ночь Сергей так и не пришел – видимо, решил, что ему уже нечего терять. А я полночи вязала себе петлю из тонких старых рваных веревок, потому что других не нашла. Может, именно в этом и заключался промысел Божий? Потому что, если бы нашла, наверняка сразу же и повесилась бы. А тогда я взяла это полуистлевшее рванье, добытое из сарая со всяким хламом во дворе, вязала его сначала в длину, чтобы получить нужную, а потом уже длинные веревки брала по три и сплетала из них косу, чтобы в итоге вышла одна надежная. Даже в сложившихся обстоятельствах мой рациональный ум брал свое, я хотела исключить возможный обрыв в самый неподходящий момент – то есть тот, когда удавка по идее должна будет сдавить мое горло и навсегда забрать мою никчемную, как мне тогда казалось, жизнь, с ее невыносимой болью и неразрешимой проблемой, бьющейся под сердцем.
За этим подходившим к концу занятием меня и застала вечно пьяная свекровь. Сначала она не заметила мрачной решимости, с которой я пыталась довести до конца замысленное, так как была погружена в себя своими извечными горькими раздумьями на тему, где раздобыть денег на очередную спасительную (и конечно же, последнюю) бутылку. С этим, собственно, она и зашла в нашу с Сергеем комнату.
- Ты чё эт?.. Девка, ты чё удумала-то? Чё это? Я тя спрашиваю!
Галюся даже протрезвела слегка и накинулась на меня чуть не с кулаками, пытаясь вырвать из моих цепких пальцев уже практически готовую петлю.
- Кольк! Сюда иди, скорше! Колька-а!.. смотри, че Милка наша удумала, че творить-то…
В комнату ввалился такой же пьяный, заспанный и от того ничего не соображающий свекор Колька.
- Гляди вона чё! Петлю вяжеть… чё это, Кольк? Не отдаеть… глаза вона какие черные, стра-ашные…
Сергеевы родители хоть и происходили родом из сельской глубинки, были необразованными и невежественными, но вот злости или просто равнодушия, так свойственных жителям больших городов в наше агрессивное время, за ними никогда не водилось. Даже многолетнее употребление горячительных напитков, притупляющих не только сознание, но и чувства, не искоренило в них каких-то глубинных, словно всосанных с молоком матери, доброты и сострадания к ближнему.
Ситуацию они оценили вскорости, но не сразу, потому что, как ни пытались вытянуть из меня хоть слово в бесплодных попытках прояснить, что стряслось, я молчала как рыба и делиться случившимся ни с кем не собиралась. Петлю, так долго и тщательно мастерившуюся, все же отобрали, надо заметить – не без труда. На всякий случай из комнаты были вынесены ножницы, зачем-то ручки, все шнурки, ремни и вообще все мало-мальски пригодное для сведения счетов с жизнью посредством удавления либо вскрытия вен. В доме также попрятали все ножи, вилки и почему-то ложки, а еще всевозможные медицинские препараты, включая зеленку и йод. Сам дом был демонстративно заперт изнутри на ключ, а ключ спрятан подальше от моих глаз.
Конечно, при большом желании я все равно смогла бы выбраться наружу или довести задуманное самоубиение до логического конца. Но такая трогательная забота по сути чужих людей, никогда до того не проявляющих по отношению ко мне особых признаков нежности или хотя бы интереса, не говоря уж об уважении (с другой стороны, о каком уважении может идти речь – мне шестнадцать, и я живу с мужчиной), как будто раскрыла мне глаза. Словно кто-то могущественный, в чьей воле было подобное, взял мои мозги, заботливо собрал их в кучку и бережно вложил обратно в черепную коробку.
Умирать я передумала. Но это решение далось мне нелегко. Я лежала в кровати, по-покойницки сложив руки на груди, смотрела сухими глазами в потолок и думала, насколько проще могло бы быть, если бы все закончилось сейчас же, сию минуту. То была одна из самых тяжелых ночей в моей жизни, если не самая тяжелая. Плакать я уже не могла, слезы практически кончились, мне казалось, что их остатки проливаются где-то внутри меня. Та ночь изменила меня навсегда. Наивная, восторженная, доверчивая в отношении мужчин девочка превратилась в ожесточившегося, циничного, колючего и озлобленного ежика. И только где-то очень глубоко внутри, так, что копать – не докопаться, жила еще, еле дышала, малюсенькая хрупкая куколка с розовыми бантами и такими же розовыми, смешными, банальными мечтами.
Вы думаете, на этом наши отношения закончились? Ничуть не бывало. Сергей явился на следующий день, помятый и с широкорадиусным перегаром. Он застал меня собирающей свои вещи в старую дорожную сумку, с которой больше года назад я отправилась за ним в Сибирь («по этапу», как все вокруг любили шутить немного погодя, когда страсти улеглись). Смотрел виновато, жалобно и крайне обеспокоенно. А после того, как был вызван на ковер семейным советом, в который, помимо родителей, входила также вездесущая баба Зоя, и пропесочен там основательно приглушенными озабоченными голосами, повел себя непредсказуемо.
Он вошел в комнату, бледный и растерянный, присел передо мной на корточки (так и вертится на языке – пал ниц), бережно обнял мои голые коленки и изрек примерно следующее:
- Малышка моя, моя глупенькая маленькая девочка, люблю тебя так, как никого никогда в своей жизни не любил… не оставляй меня, не делай глупостей… не уходи! – и уткнулся носом мне в низ живота, и даже выдавил из себя слезу, кажется, а я, как сейчас помню, подумала тогда: «Значит, никого и никогда не любил вообще…»
Не поверите – я вняла этому натянутому до тошноты признанию практически с первых слов. Упрямое подсознание не то что шептало, оно орало мне дурным голосом: «Не верь ему! Он ведь даже прощения у тебя не попросил! Он вовсе не чувствует своей вины перед тобой! Он не пообещал тебе хранить верность впредь! Он законченный эгоист! Ему просто жаль тебя, дурочка… а еще страшно до чертиков, что ты сделаешь что-нибудь с собой, а его потом обвинят в этом… Беги!» Но, несмотря на бьющий в тамтамы внутренний голос, я осталась. Возможно, главной причиной было то, что я просто не представляла себе, куда пойду, и что же мне делать дальше с моей неудавшейся жизнью…
То стало большой, вопиющей ошибкой. Простить Сергея я так и не смогла, как ни старалась, лишь притворялась, весьма неумело, что все забыто и страничка перевернута. Но мне было очень тяжело, я испытывала постоянную душевную боль и тревогу. Сергей это чувствовал, да и видел. Все это видели. Я ужасно похудела, у меня впали щеки и некрасиво запали глаза, а вокруг них появились отталкивающие своей болезненностью синие круги.
Я практически перестала есть, и однажды на приеме у гинеколога, уже после скромной нашей свадьбы, как раз когда на пятом месяце ребеночек уже забился внутри меня, врач вскользь поинтересовалась столь плачевным моим физическим состоянием. Не получив вразумительного объяснения, настоятельно порекомендовала взять себя в руки и начать нормально питаться. Она сказала – плод недоразвит на свой срок (в четыре с половиной месяца мой живот был совершенно плоским и со стороны беременность угадать было невозможно), и если я не возьмусь за ум, то ребенка могу потерять.
Страшно сказать, но я ухватилась за эти ее слова, как утопающий за соломинку, и начала буквально морить себя голодом, страстно желая лишь одного – чтобы существо внутри меня прекратило свое никому не нужное существование. А потом последовал новый удар – я узнала, что Сергей все также изменяет мне, с той же великовозрастной девицей хищной породы по имени Лена. И это стало последней каплей, переполнившей хрупкую чашу наших отношений, потому что окончательно убило остатки чувств, едва теплившихся в моем обиженном сердечке, и подарило наконец такое благостное, такое желанное и целебное безразличие к стихийному бедствию, до основания разрушившему мою жизнь, под неблагозвучным названием Сергей Удод.

2011

© Copyright: Ксана Етон