Про литературных творцов и читателей

Против графоманов

Проходил тут как-то мимо, гляжу графоманов[1] гонят в Сети. Я к народу сразу решил присоединиться - уж очень люблю в народе потусить. Но задумался на секунду, что этим я хочу сказать людям? И опоздал – все дальше понеслись с ликованием.

Стою, думаю, потому как не догнать. Сперва открылось, будто сказать я этим хотел всем, что не графоман я. Сам всегда знал и знаю, но другим сообщить, для чего засветиться в охоте на графоманов - самое то необходимое есть. Потом подумалось, что про себя все и так знают, даже когда кокетничают. Те, которые литературу пишут – творцы литтекстов. Значит, графоман – это всегда некто «не я», поскольку никак не может быть, чтобы я графоман, но одномоментно графоманов этих в литературе немерено, хоть в Сети, хоть на бумаге. Получается, будто «их», графоманов, много, а «меня» среди них ни одного. Апория прямо, рассудить труднее, чем Ахиллеса бедного с черепахой.

Куда смотреть, чтоб разобраться? Приходится в себя самого, потому в другого никак нельзя непосредственно, зато все мы люди и аналогично. Когда повнимательнее, то глядят на меня оттуда две ипостаси: писатель текстов и читатель текстов. Они отдельные, но не совсем. Когда чужие тексты, то читатель главный: он различает склад банальностей и глупостей и, следовательно, пустоту одних – их в графоманию и забыть, – и глубину, внезапность и роскошь языка других – эти в истинную литературу и перечитывать. Но свои тексты идут по ведомству писателя, производителя, каковой затратил на них силу ума и богатство чувств, озарил вдохновением, отдал им свои восторги и разочарования, положил, наконец, на них труд свой, и потому они всяко не могут не быть лучше других многих. Пусть не Гете, но где-то как-то что-то. В одной, в общем, с ним лодке. Здесь участь читательской ипостаси – в стороночке стоять, не отсвечивать. О своих текстах иметь мнение, как о покойниках: либо хорошее, либо превосходное.

Получается, мой развитый вкус (а какой другой может у меня, у литтворца, быть!) свободно проявляется у меня в отношении чужих текстов, но не своих собственных: тут он в подсобниках, как велят. Тогда, если предположить, пусть в действительности этого никак не может случиться, но только «для помыслить» исключительно формальную возможность сотворения мною графоманского текста, то я в нем графоманства не увижу, сколь бы ни был изощрен мой читательский вкус, потому что мне как самодеятельному читателю ко мне, писателю, вход закрыт.

Тут, скажут мне люди и не могут не сказать, самое место для критика, который будучи высококультурным читателем, способен совершенно беспристрастно (в идеально типическом случае), а значит, объективно судить любые тексты. Я бы да, но... Но я ему не верю, поскольку он только прикидывается читателем, он как будто читатель, а на самом деле он тоже писатель, и как писатель стремится, чтобы его текст заметили, и мой текст для него, в отличие от настоящего читателя, только материал, то, что должно быть преобразовано в его собственный текст, и отсюда оценка моего текста определяется потребностями его текста и, значит, его писательской ипостаси. Ему нет веры, поскольку и в нем командует писатель.

А если... что трудно представить, не то, что воплотить, но помечтать? Вдруг во мне власть переменится, произойдет революция, в результате чего моя читательская ипостась станет верховодить, ничего своей писательской не должна, напротив, та будет в сторонке стоять вместе с другими писателями, держащими в руках сочиненные тексты в смиренном ожидании, когда я, суверенный читатель, соблаговолю обратить на них внимание и вынесу свое суждение о том, кому удалось сотворить Текст, а кому графоманскую поделку. Это и будет решительная победа над графоманией в отдельно взятом «мне», хотя и не «полная-окончательная», потому что «полной-окончательной» бывает только смерть. Но не будем о грустном.

Затем и в мировом масштабе сходным случится образом. Мне, понятно, не дожить, а помечтать?
-------------------------------------------------
[1] Прим.: Графоман – очень обидное слово для обозначения совсем никчемного человека. Имеет широкое хождение в Сети, особенно на Литпорталах.

Про читателей и критиков

Проходил я тут мимо, гляжу Барт говорит, что критик одно, а читатель совсем другое, что один читает, чтоб удовольствие, наслаждение от текста получить, а второй, чтоб написать потом про этот текст и сказать, наконец, ясно, что на самом деле хотел сказать автор. В далекие, почти уже незапамятные времена, когда жили титаны писательского дела, всякие Гете, Толстые и прочие Манны, критик ставил себе сверхзадачу вскрыть эпоху и душу автора и, поняв замысел его лучше, чем сам автор, объяснить людям. Тем самым внушить читателю священный трепет перед писательским гением и растолковать, что он в этих книгах, собственно, должен видеть и чем восхищаться.

Теперь, когда бумажная книга, подобно древним египтянам, тихо и неуклонно уходит в прошлое, затихает навечно в кладбищах-библиотеках, когда она на последнем вздохе превратилась в одноразовую, когда единственной и открытой для всех библиотекой стала Сеть, и читатель вдруг замер в ошеломлении перед все полнящимся океаном старых и новых текстов, роль критика, в первую очередь, указующая. Его дело ткнуть перстом и сказать: «Это надо прочесть, а это графоманство». Потом, может, еще что, но потом, если спросят. То есть и сам критик переселяется в Сеть вслед за автором и читателем. Современной бумажной книге он больше не нужен, ее успех определяется иными маркетинговыми, рекламными и PR фишками, где критик в лучшем случае подсобный работник низшего звена.

Насколько нынешнее место критика в Сети всерьез и надолго? Может и здесь в нем скоро исчезнет нужда, как в кучерах или шорниках? Свободно странствующие в Сети тексты будут свободно встречаться со своим читателем, тем самым, в ком отзовутся радостью или (и) болью, но непременно восторгом и восхищением, кому станут ключиком от «маленькой зеленой дверцы в стене», отворяющей ему его собственное путешествие в пространствах Великой Книги жизни. И что тогда ему в этом критике? Он сам узнает свой текст при встрече. Зачем читателю про то, что на самом деле хотел сказать автор, когда на самом деле тот уже все сказал в тексте? И зачем ему про этого автора вообще, который есть лишь некая абстрактная точка, обозначенная адресом в Сети, откуда (возможно, но совершенно неважно) начал свое странствие текст?

Вдруг мы уже живем тогда, когда рождается новая литературная вселенная, где поистине живут только тексты и читатели, свободно странствующие в ожидании встречи. И больше никого...

О месте в строю

Шел мимо, гляжу вопросы стоят: «С кем вы, мастера пера и клавы? Где ваше место в общем строю, господа-товарищи литералы и литерасты? Куда бредете вы гурьбами?» Ой, нет, последний вопрос неверно прочел, наверно, там на самом деле было: «Куда влачите вы венец терновый?» И много других. Прямо митинг какой или пикет. Я вежливо подхожу и спрашиваю: «Вы чего, - говорю, - теперь тут встали? Лежали себе тихо, лежали и вдруг? Неожиданно как-то, предупреждать...» А они, мол, вовсе никак не неожиданно, а натерпелись, хотим знать, когда они станут снова жечь глаголом сердца и души людей, обомшели которые и завшивели, облепил их жирный дым шашлыков и нестерпимая вонь парфьюма, не могут они больше открыться Свету, Добру, Справедливости, Истине, Красоте, а хочется. Так хочется!

Тут я, конечно, обиделся за нас, за литералов. «Что ж вы, – говорю, – когда мы вам глаголов этих, а такожде существительных с местоимениями наплодили целый Эверест. И еще сумеем, когда вы нам за это денег и славы на всю жизнь, по справедливости». А они, мол, возьмите ваши глаголы с прилагательными себе взад. Нам такого не надо и задаром не надо. Я им в ответ... А они мне... А я им... Наконец, они по мне настучали и глаголы взад ввернули, но не все, не все.

Ушел я, переполненный размышлениями о судьбе нашей печальной, в которой мы им словесные сокровища наши, а они нам взад, говорят. А нам они зачем? Нам за них денег и славы надо, а взад их совсем не надо. Как так получается, что наши сокровенные слова по нраву им не приходятся? Что в них повернуть, в словах и людях этих, чтоб им по душе и сердцу и нам на пользу и в радость? Иду, кручинюсь и вдруг увиделось мне, будто приходит Гомер в город очередной, на площадь перед людями становится и говорит: «Я вам сейчас песнь пропою, которую Я сегодня для вас сочинил. Так и запомните: слова и музыка Гомера. А которые потом другие будут вам этих песен петь, то гнать их как расхитителей моей интеллектуальной собственности палками повдоль спины». И много странствовал он и напоминал в каждом населенном пункте, пока не уяснили эллины, кто самые лучшие песни сочиняет, и не организовали «Общество защиты авторских прав гражданина Гомера». Другие, что вовремя не подсуетились, так и остались просто певцами, а он один – Гомером. Слепой-слепой, а далеко глядел.

Причем тут Гомер? Да никак, привиделось просто. Однако глянуть когда – были люди. Этот вот, к примеру: поэт поэтом, но какой оказался подсчетливый, предрасмотрительный. Только мы, нынешние литералы и литерасты, не позволим новоиспеченным Гомерам поживиться нашими творениями, потому что главное завсегда есть и было не Что я написал, а что это именно Я написал, чтоб знали все, куда славу и деньги.

Зачем тексты?

Иду мимо, гляжу литконкурс сетевой, дай, думаю, зайду, поучаствую. Why not? Уже почти было…, но щит увидел большой-пребольшой, а на нем алыми буквами:

Прежде чем – прочти!
1. Текстов в Сети слишком много.
2. Хороших текстов в Сети слишком много.
3. Очень хороших текстов в Сети слишком много.
4. Не гадь в пространство без крайней нужды!

Прочитал я, застыдился и решил мимо, мимо, но слабость в ногах и сел, а сел, значит, задумался: зачем это, кому? О какой нужде говорят? Литконкурс – он для организации пространства текстов, чтобы выделить некоторые, которые Литература и потому заслуживают размножения в Сети и на бумаге, заслуживают читателей, выделить из моря других, которые ничего такого не заслуживают и потому не должны быть. Так сказать им прямо, непосредственно, в глаза, и они, застыдившись, перестанут быть. Сильно справедливое и важное дело делают конкурсы – ясен пень, но когда задуматься, из какой такой нужды рождаются тексты, из которых бывает Литература, то непросто, совсем непросто.

Одни, очень многие, из желания сообщить, поделиться, рассказать о случившемся в жизни, мысли, сне, фантазии. Они возникают просто и естественно, сами собой, как дышать или сходить по нужде, и всегда обращены вовне, к другому, и почти всегда его находят: одного или много тысяч. Того самого, у которого что-то такое было или мечтал, чтобы было, или, напротив, совсем не мечтал, а боялся. Язык дается им без сопротивления, он априори пластичен, с готовностью отвечает любой потребности и немедленно. Их природная среда обитания – блоги, они редки на конкурсах, и конкурсы на них никак не влияют – это параллельная вселенная текстов, но из нее, случается, прилетают в сетературу не только кошмарики, но и тексты, что берут читателя в полон сами, потому что Литература.

В той вселенной, где важны литпорталы и конкурсы, тексты есть намеренная, запланированная литература. Мэйнстрим – это те, что созданы творцом для воплощения своей идеи, за спиной у них могучая традиция, главный массив литературы бумажной. Такие тексты не рассказывают, а растолковывают, объясняют, наставляют, учат, потому что автор их знал, как все на самом деле было с Христом, собакой Баскервилей, какая стряслась коллизия меж Наполеоном и русским мужиком… Читатель не знал, потому что просто жил, а автор работал, трудился над идеей: он ее в деталях обсмыслил, укрепил, обосновал в источниках и затем адекватным образом воплотил в языке, можно сказать, высек в нем, преодолевая сопротивление – пусть тот и не хотел выражать ее, но сдался. Здесь автор важнее текста – это он знает, умеет, владеет мастерством их порождения, потому может создавать серии или размахнуться грандиозным полотном. Он – в центре, тексты при нем, и далеко внизу читатель, благодарный за истину, так эстетично представленную, безупречно обернутую в слова. Подобные тексты в подавляющем большинстве на любых литконкурсах, кроме особо специальных, их ценят судьи и читатели, поскольку здесь есть возможность обсудить замысел автора, идею: насколько она глубока, высока, чиста, моральна, оригинальна, интеллигентна, провоцирующа и т.п. Обсудить, как автору удалось воплотить ее в текст, уместные ли средства он для того нашел? Автор получает возможность сказать, наконец, прямо, чего он хотел сказать в своем тексте, если кто не совсем или не так понял, и достойные победители получают заслуженную награду за вложенный в текст труд.

Иные тексты пишутся из желания игры, игры с языком и идеями, игры ради самой игры, где главное – есть, получилось! Как, черт возьми, эффектно получилось! Пусть другие попробуют так. Идеи, «про что» по сути не важно – это только объект для игры, для демонстрации умения так делать словом, как никто или почти никто. Их всегда меньшинство, но меньшинство, уверенное в себе, знающее себе цену, за ними также прочная традиция бумажной литературы, где есть, есть свои Гималаи. Их и на конкурсах меньшинство, но их тоже любят судьи, некоторые, и некоторые читатели. И здесь автор важнее текста, потому что он их умеет – эдакий искусник, в нимбе дерзости, диссидентства, даже хулиганства, но красив, когда красив – чертовски красив! Его хвалят-ругают, но замечают, всегда замечают.

Бывают тут еще иные тексты, которые результат путешествия в дом языка. Когда прийти в него с туманным замыслом-зачином в башке и надеждой увидеть, отыскать там «не знаю что», то дом этот разворачивается лабиринтом, «что» и «как» обнаруживаются внезапностями, диковинками, и где-то меж ними хоронится искомое «не знаю что». Нетерпелив, неприметлив если или просто не повезло, то впустую хлопоты, хотя тоже… Но если случилось опознать, расшифровать ставшее тем самым единственным, зачем только и стоило, тогда удача, тогда есть рас-сказ, тогда хлопнуть себя по лбу и по заду удачу и отпустить текст в пространство, в жизнь, ибо ты ему больше не нужен, как не нужен читателю, когда он случится, ибо если сказалось, то уже сказалось. Как собеседника (или сомолчальника) читателю довольно текста и тогда «какая разница, кто сказал, какая разница…»