Зимний сад

Зимний сад.


1

Зимы здесь были холодными, а лета не было давно.
Он еще помнил те времена, когда, будучи юношей, провожал свое последнее лето, и белые птицы улетали на юг, оплакивать гибель зеленого леса, каким он был когда-то. Сейчас, конечно же, этот лес стал совсем другим лесом, а человек, оставшийся здесь наедине со своей тенью, безнадежно постарел и продолжал встречать эту долгую-долгую зиму, а она все не кончалась.
Каждое утро было одинаковым и не вносило в скромную жизнь старика никаких перемен. Он просыпался засветло, когда чернильная пустота за окном еще продолжала сыпать снегом, безжалостно заметая все его вчерашние следы на промерзшей, обледеневшей земле. Он открывал глаза, стряхивал с себя ночное наваждение, и снова вспоминал, где он находится, и кто он есть на самом деле. Эти мысли всегда роняли в одинокое сердце старика зерна печали и разочарования. «Я проснулся там же где и засыпал накануне вечером, – думал старик, – и сегодня мне предстоит в точности такой же день, как и вчера». С таким печальным грузом на душе он сбрасывал с себя теплое, пуховое одеяло, опускал босые ноги на стылый пол, и, ежась от холода, брел из спальни на кухню растапливать остывшую за ночь печку.
– С добрым утром, – приветствовала в этот момент старика его тень.
– С добрым утром, – отвечал старик и ставил воду на огонь.
– Ты сегодня снова пойдешь на работу или взберешься на гору?
– Сегодня я пойду на работу, – отвечал старик.
Тень устало качала головой, безнадежно и безропотно.
– Как думаешь, эта зима когда-нибудь кончиться?
– Да, я думаю, осталось уже не много. Быть может месяц, от силы два. Возможно и меньше, – медленно и вдумчиво отвечал старик, пристально разглядывая узор инея на окне. Там ему мерещилось лето. Белое, снежное лето, в котором листья деревьев давно потеряли свой цвет, а от солнца, очертания которого смутно угадывались в правом верхнем углу окна под самой рамой, тянуло морозной непогодой.
Завтрак был скуден и однообразен, он никогда не занимал много времени. Старик без спешки нарезал вяленое мясо, запастись которым ему удалось еще до наступления холодов, на тонкие, аккуратные полоски, потом он заваривал кружку чая и садился за стол на скрипучий табурет без обивки. Тень в это время обычно молча присаживалась рядом и старик ее не замечал, иногда, забывая о ее присутствие вовсе. Он слушал треск разгорающегося огня в очаге, и ему это нравилось. Он мог подолгу пережевывать каждый кусочек пищи, словно желая выжать из него все соки, изредка делая небольшие глотки горячего чая. Его лицо во время завтрака было отстраненным и каким-то растерянным, а глаза безучастно смотрели на голую стену. На ней висела старая черно-белая фотография в рамке. Он никогда не уставал разглядывать этот снимок. На нем была запечатлена невообразимо яркая вспышка света почти во весь кадр, так что сначала могло показаться, что пленка была засвечена и фотография бракована, но это было не так.
– Она была красивой? – спросила тень, перехватив взгляд старика.
– Да, очень.
– Я помню времена, когда это произошло. Солнце тогда было ярким, а дни жаркими. Но этот свет он ослепил тебя старик. Ты стал совсем как сумасшедший. Ты не разговаривал со мной, не уделял мне внимания, и все чаще занимался глупостями. Признайся, тогда ты меня презирал.
– Я не знаю, – ответил старик, – Да, возможно, я тебя и презирал, – немного подумав, сознался он. – Ты казалась такой жалкой. Выдавались дни, когда я даже не замечал тебя поблизости, а мои мысли летали где-то в облаках.
– А что случилось потом, старик?
Старик грустно улыбнулся, предавшись воспоминаниям. Он вспомнил ушедшее лето и почувствовал себя снова молодым, словно все это случилось с ним только вчера. Еще только вчера он в нетерпение бегал по песчаному пляжу, о который лениво бились морские волны, и махал руками незнакомому острову, медленно приближавшемуся к его земле. Остров буквально утопал в зелени, а от высокой горы на его западной оконечности веяло жизнерадостной беспечностью. Высоко в небе кружили белые птицы, а еще выше, там, куда было не в силах подняться ни одно легкокрылое создание природы, полыхало жаркое солнце. И свет этого солнца без разбора падал как на спины птиц и животных, деревьев и скал, так и на спины людей.
Остров продолжал приближаться к берегу юноши, а тот, устав бегать взад и вперед, остановился и радостно запрыгал на месте, все еще приветливо махая руками чужой земле.
– Сюда. Скорее сюда, – кричал он, – Я так тебя заждался. Скорее сюда.
Остров, поддавшись настойчивым призывам юноши, стал плыть быстрее, как если бы ему в спину задули сильные попутные ветра, и очень скоро он со всего маху ударился о берег. Землю под ногами юноши встряхнуло и он, потеряв равновесие, упал, но не почувствовав боли, вскочил на ноги и замер, ожидая, что произойдет дальше. На некоторое время весь мир застыл, словно на полотне художника, потом юноша разглядел, как из лесной чащи соседнего острова появился свет. Он был идеально круглой формы, и больше всего напоминал шар, паривший над самой землей. Свет легко заскользил по воздуху, он быстро перелетел со своей земли на соседний берег, за считанные секунды пересек оставшееся расстояние, и завис в паре метров от удивленного юноши.
– Привет, – сказал свет.
– Привет, – ответил юноша. В этот момент от его головы и до самых ног пробежали мурашки, сердце болезненно сжалось, и он почувствовал, как там поселилось что-то доныне неведомое, но такое желанное.
– Вот мы и встретились. Разве это не прекрасно.
Юноша согласился со светом. Он все еще прислушивался к своим новым ощущениям, стараясь понять и осмыслить случившееся, но понимание неуловимо от него ускользало.
Они сели прямо на песок и завели долгую беседу, которую юноше еще никогда не доводилось вести самому. Все это время он смеялся, и свет отвечал ему тем же. Они разговаривали о том, какая бывает погода на их островах, они рассказывали друг другу о горах, на которые им приходилось взбираться. Юноша с трепетом в голосе поведал о своих белых птицах, и как выяснилось, они были очень похожи, на белых птиц за чьими полетами по бескрайнему небу следил и свет со своего острова.
– Что за темный силуэт за твоей спиной? – вдруг спросил свет.
Юноша обернулся и увидел тень. Она тоскливо бродила по пляжу, низко опустив голову, и в нетерпение пинала песок под ногами. В ней было что-то жалкое и брошенное. Юноша залился краской. Еще никогда он не испытывал столько ненависти к своей тени.
– Это моя тень, – ответил он.
Свет вспыхнул ярче обычного, от его сферического тела посыпались искры. Одна из них упала на руку юноши и обожгла ему кожу. Он невольно вскрикнул, подался назад, стараясь стряхнуть с себя раскаленный докрасна уголек, но тот словно сроднившись с телом, никак не желал с ним расставаться.
– Какая она темная, твоя тень. Какая она несносная, – возмутился свет.
Юноша хотел ответить что-то обидное, но замолк, сосредоточенно прислушиваясь, как в небе переговаривались птицы. Он посмотрел на свет, и, убедившись, что рядом с ним нет никакой тени, снова принялся слушать птиц. Они разговаривали о теплом юге, на котором им так и не довелось побывать.
Незаметно наступил вечер. Тени деревьев удлинились, а тень юноши, вероятно смирившись с долгим ожиданием, кидала плоские камушки в море. Иногда, юноша считал сколько раз они отскакивали от воды, но все чаще он этого не делал. Он по-прежнему разговаривал со светом, и это было как раньше, но теперь он чувствовал некую настороженность и тревогу, будто за обычными словами он упускает что-то важное, что никак не вязалось со светом. Он так и не понял, что это было.
– Мне пора возвращаться обратно, – печально сказал свет.
– Ты можешь остаться у меня. На моем острове есть все необходимое для жизни. Здесь есть хижина, она защитит нас от непогоды, здесь есть зеленый лес, точно такой же, как и на твоей земле, а в небе кружат белые птицы, они ничем не отличаются от птиц, за которыми привык следовать и ты.
– Нет, я не могу оставаться на твоем острове слишком долго. Я не переживу эту ночь, понимаешь? Здесь все такое чужое, здесь все такое тесное. Но если хочешь, мы можем вместе поселиться на моем острове. Он ничем не хуже твоего, быть может, даже лучше. Там у меня тоже есть хижина и зеленый лес. Птицы давно свили свои гнезда и растят своих птенцов.
Юноша огляделся по сторонам и понял, что он не хочет покидать свой остров. Тень перестала бросать камушки и застыла на месте.
– Нет, я не могу этого сделать. Я не могу бросить свой остров. Что с ним тогда станет, если я уйду? И стану ли я самим собой без него?
– Я знал, что ты так ответишь, – сказал свет, – Ну что ж, это твой выбор. У нас еще есть время попрощаться.
Здесь воспоминания оборвались. Улыбка старика померкла, а его взгляд до этого далекий и нездешний, наполнился узнаванием. Он ухватил указательным и большим пальцем правой руки с тарелки небольшой кусочек мяса и отправил его в рот. Его рука мелко подрагивала, словно от холода, но в растопленной комнате было тепло.
– Свет навсегда покинул мой остров и наступила зима, – сказал старик тени.
– Почему, старик? Скажи мне, почему он покинул твою землю?
– Он не мог находиться здесь долгое время, потому что эта земля для него чужая. Он тяготился ей, он чувствовал себя здесь чужестранцем и в тайне всегда мечтал о своем покинутом доме, где все было родным и любимым. Это только кажется, что земли могут быть общими, и все могут жить на них дружно и весело, строить на них теплые хижины, и сообща распахивать почву. На самом деле каждого из нас влекут свои белые птицы, и каждый лелеет только свой очаг, – закончил старик, и тяжело встал с табурета, опираясь сухожилистыми руками об стол.
После завтрака старик надевал теплые штаны, заскорузлую фуфайку и меховую, проеденную молью шапку на седую с проплешинами голову. Потом он обувался в валенки, брал в руки лопату и выходил на улицу, где его ждала зима, которую он успел возненавидеть. Он ступал на крыльцо, заваленное снегом, морщился от первого за сегодняшнее утро порыва ледяного ветра неприятно ударившего его по лицу и оглядывался по сторонам. Всюду лежал снег. Когда он смотрел на снег, он чувствовал как у него внутри, что-то безвозвратно умирает. Умирает медленно, и почти бесшумно. И, конечно же, он чувствовал холод. Этот холод сопровождал его повсюду, а эта зима, иногда казалась вечной.
Старик поворачивался к тени.
– Ничего, – говорил он. – Нужно просто не много потерпеть. Скоро задуют теплые ветра, снег превратится в лужи, и из земли на встречу ласковому солнцу полезут зеленые ростки. Нужно просто не много потерпеть.
Тень складывала ладони лодочкой, и подносила их ко рту, стараясь согреть руки дыханием.
– Нужно разгребать сугробы старик, – отвечала она. – Разгребать сугробы, чтобы не замерзнуть от холода.
– Иногда, мне кажется, что это бессмысленно.
– О чем это ты?
– Скажи, почему знойным летом мы ищем прохлады, а зимой разжигаем костры?
– Я не знаю, старик. Для тебя это важно?
Старик покачал головой.
– Нет, думаю не важно.
– Тогда приступай к работе. Ты должен разгребать сугробы. Если не ты, то кто?
– Да я должен разгребать сугробы, – соглашался старик и его голос дрожал.
Он всегда начинал убирать снег от крыльца. Он сметал его веником с покосившихся ступенек, прислушиваясь к тому, как они жалобно скрипят под ногами, потом он расчищал дощатую дорожку от крыльца до калитки. Здесь старик останавливался, выкуривал свою первую папиросу, затем откладывал веник в сторону, возвращался за лопатой, которая терпеливо дожидалась его у крыльца. С ней он выходил за ограду. Там лежала тропа, похороненная под сугробами снега выпавшего за ночь. Только здесь для него начиналась настоящая работа, которой он посвятил всю свою жизнь, но смысла, которой ему так и не удалось постичь. Суть его работы заключалась в том, чтобы разбрасывать снег с одинокой тропы, зажатой стеной сухих, безмолвных тел деревьев его мертвого леса. Тропа змеилась от самого дома старика, пробегала мимо замершего пруда, где старик когда-то любил проводить все свое свободное время, и обрывалась у высокой, кованой ограды. Эта ограда всегда была закрытой на увесистый навесной замок, и старик мог подолгу гадать, что находиться по другую ее сторону в недоступном для него мире.
– Как думаешь, может быть, там живут люди? – иногда, спрашивал старик свою тень.
– Нет, старик. Там никто не живет. Эта ничейная земля, и она никому не принадлежит. Мы только можем подозревать о существование этой земли; видеть ее начало, но мы никогда не сможем узнать, что же на самом деле там происходит. Мы не можем знать ее пределов, не можем помыслить деревья, которые берут свои корни из этой земли, мы не можем судить о том, какое время года сейчас властвует над ничейной землей. Это потерянный для нас мир, и путь туда закрыт навсегда.
– Но ведь должна же быть хоть какая-то тайная тропа?
– Нет никаких путей, нет никаких тайных троп. К сожалению, это безнадежная затея, старик. Оставь свои мысли при себе, все равно ты не сможешь сбежать от своей зимы, и эти сугробы будут вечным твоим проклятьем.
Тень была ужасным рассказчиком, и ее пространные объяснения не могли полностью удовлетворить интерес старика. Они только запутывали его пуще прежнего. Но, по крайней мере, в одном она всегда оставалась права, чтобы старик ни делал, о чем бы он не думал, он всегда возвращался к своей зиме и сугробам, которые в его саду лежали повсюду. И, конечно же, эта снежная пустыня всегда заставляла старика помнить об его одиночестве, которое носило странный и безнадежный характер.
С одной стороны, он знал других людей, часто встречался и беседовал с ними об ушедшем лете, о том, как он любил лежать возле теплой печи, и как бодрила его кружка горячего, утреннего чая. Но никогда в разговоре он не упоминал о том снеге, который ему приходилось убирать каждый день. И это было другой стороной его одиночества. Но на то были свои веские причины. Просто старик давно заметил, что люди, с которыми он общался, так же как и он, каждый день выходили на уборку свежевыпавшего снега, и им не было никакого дела до зимы старика. Они все были погружены в работу, и редко говорили о своих сугробах, в конце концов, старик тоже перестал касаться этой темы, успокаивая себя мыслью, что люди вокруг него, так же как и он, постранному одиноки.
– Вы случайно не встречали моих белых птиц? Я давно упустил их из виду и все никак не могу отыскать их следы на безоблачно-синем небе. Вы не знаете, куда они улетели? – спрашивал старик у встречных людей, но никто ему не отвечал. Все они были доброжелательны к старику, и их молчание было ему не понятно. «Они, верно, видели и знают всех моих белых птиц в лицо, но скрывают это от меня, – думал старик, – Это все оттого, что они в тайне мечтают найти их первыми, и им не хочется делиться своим знанием с посторонним человеком, даже с таким дряхлым, уставшим от жизни стариком. Ах, если бы, мне довелось взглянуть на них хотя бы одним глазком еще раз, я бы умер умиротворенным и счастливым».
Так грезил старик во время долгой и нудной работы. Он думал о белых птицах, и надеялся, что в этот момент они в свою очередь обязательно думают о нем. И еще он думал о своем лесе. Это был целый лес мертвых деревьев, в котором не водилось зверей. Почуяв наступление холодов, они покинули эти места, мигрировали навстречу только зарождающейся весне в далеких, нездешних краях. Они оставили старика зимовать, а когда-то все было по-другому. Когда-то мальчишкой старик часто наведывался в лесную чащобу. Там он часами разговаривал со зверьми об их звериных делах, но к вечеру неизменно возвращался назад. Теперь же ходить в лес не было никакого смысла. Теперь от леса веяло только покоем и умиротворением, и нарушать это спокойствие старику не хотелось. Лишь в редкие минуты, когда ему становилось особенно тоскливо, он представлял, будто он и сам стал таким лесом, уставшим и сонным. Он говорил себе: «Вот если бы я был лесом, мне никогда не пришлось бы заниматься уборкой снега. В преддверии зимы, я бы просто сбросил листья на землю и уснул беспробудным сном, такой спокойный, такой неподвижный. И в своем долгом сне, я бы видел постоянное лето, которое никогда не кончается. А потом, когда холодам на смену пришла бы оттепель, я бы проснулся и снова отрастил бы листья. Как жалко, что я не лес», – горько вздыхал старик, не прекращая своего монотонного труда.
Иногда, расчищая от снега дорогу, старик находил разные вещи: это были мятые фотографии с размытым от долгого лежания в снегу изображением, клочки одежды, браслеты от часов, встречались даже миниатюрные сандалии на застежках. Это были знакомые вещи. Поднимая со стылой земли очередную находку, старик стряхивал с нее комки спрессованного снега, потом бережно сдувал с ее поверхности оставшиеся мокрые снежинки, неотрывно следя за тем, как они в свободном кружении, опадают на белые сугробы, и, наконец, улыбался теплой, светлой улыбкой. Постепенно она таяла, исчезала с его губ, по его лицу пробегала легкая судорога. Она кривила его губы, и лоб в гримасу восковой боли. Он прижимал безделушку к груди, прижимал крепко, так что она тонула в складках мягкой фуфайки, как теплая слеза тонет в холодном снеге. Изо рта вырывался судорожный выдох. Он закрывал глаза, но его веки дрожали. Эта дрожь передавалась к щекам и губам. Старик боролся с этой дрожью, но все его усилия были напрасны, и тогда, он проводил ладонью, защищенной от мороза теплой перчаткой, по лицу, словно надеясь таким способом, придать каменность лицевым мышцам, но когда он убирал руку, дрожь оставалась. Его грудь начинала вздыматься и опадать, вздыматься и опадать. Он делал глубокий вдох, но он тут же обращался тяжелым вздохом и белый пар растворялся в белом воздухе. Потом он открывал глаза, в уголках которых, застывали кристально чистые льдинки. Постепенно дрожь спадала, дыхание снова становилось ровным. Он расстегивал фуфайку, и прятал поднятую вещь во внутренний карман. Затем брал лопату в руки и продолжал работать.
К полудню он обычно добирался до небольшого замершего прудика. Морозы сковали его в крепких объятиях льда, и теперь пруд казался заснувшим навеки. Что сниться тебе в твоем долгом сне без пробуждения? – часто спрашивал у пруда старик, но тот не отвечал. Раньше, он бы обязательно ответил. У него не было человеческого голоса, но летом он всегда отвечал. Отвечал ленивым покачиванием волн, нечаянным всплеском воды, когда поднявшиеся на поверхность рыбы били хвостами о водную гладь. У этого пруда было тысячи голосов, и все они были приятны слуху. Старик с тоской вспоминал те времена, когда он мог умыть в его теплых, чистых водах свое молодое лицо, – на нем еще не было ни единой морщинки – и худые, жилистые руки без мозолей от долгой работы лопатой. Тогда он делал это без необходимости, потому что ему просто этого хотелось, и он никогда не задумывался над тем, что когда-нибудь он уже не сможет этого сделать.
У пруда стояла лавочка. Она была очень удобной, и у старика всегда находилась лишняя минута, чтобы на ней посидеть. Дать возможность, отдохнуть своему уставшему телу. Старик подходил к лавочке, втыкал в сугроб лопату, потом ладонью стряхивал с лавочки снег и садился. Здесь он мог расслабиться, выкурить папироску, оглядеться по сторонам, – обзор отсюда был обширным, но вид на окрестности хранил отпечаток уныния. Он видел мертвый лес, видел замерший пруд, видел накрытую белым покрывалом тропу, которую еще только предстояло раскопать, и видел свою лачугу. Из печной трубы поднимался черный, как воронье, дым, сами же вороны, были где-то неподалеку. При виде этого дыма, старику становилось грустно.
– Ты случайно не замерз, старик? – спрашивала тень, – Вид у тебя какой-то нездоровый сегодня. Мы еще можем вернуться обратно. Возвращаться обратно никогда не поздно.
– Случается и так, что вернуться обратно нельзя.
– Ты замерз?
– Нет, мне не холодно. Пока еще нет.
– Бросай папиросу. Сегодняшний вечер обещает быть морозным.
– Откуда ты знаешь?
– Некоторые приметы говорят мне об этом.
– Ты не можешь этого знать. Никто не знает. Мороз просто приходит, и тогда бывает холодно.
– Нет, я могу знать. Воздух сегодня какой-то белый, словно в тумане и вороны молчат. Обычно они радуются теплой погоде, взбираются на высокие гнезда и начинают без передышки разговаривать друг с дружкой о чем-то своем.
– Как они могут радоваться теплу? Ведь их породила зима.
– Они, верно, этого не знают. Потому и радуются.
– Глупые. Очень глупые птицы.
– Да уж, – вздыхала тень.
Вторая половина дня была наполнена сладостным предвкушением скорого возвращения домой. Каждую прошедшую минуту старик считал погибшей, а те минуты, что ждали его впереди, он представлял несметным вражьим войском, с которым ему предстояло сражаться. Поэтому он никогда не оплакивал время. Он вдавливал своего врага ботинками в землю, раскидывал его своей лопатой вместе со снегом, убивал его за своими подчас нескончаемыми беседами с лопатой. Она, как и пруд, всегда хранила гордое молчание, но его это нисколько не смущало. Это было на много лучше, чем разговаривать с тенью, а она искала повода для разговора постоянно.
– Когда-нибудь, – говорил он лопате, – наступит лето. Весь снег растает, впитается в почву, и нам не придется больше работать.
Он замолкал, к чему-то прислушивался и продолжал снова уже другим, обиженным голосом:
– Нет, конечно же, я тебя не брошу. И как тебе только могла придти в голову такая мысль? Мы проработали с тобой вместе целую зиму, как я могу об этом забыть?
Он втыкал лопату в сугроб, поднимал ее и отбрасывал снег в сторону. Втыкал, поднимал и отбрасывал.
– Ты спрашиваешь меня, что такое лето? – удивленно говорил старик. – Да, конечно же, ты не можешь его помнить. Все это было задолго до тебя.
На мгновение он умолкал, собираясь с мыслями.
– Лето – это когда холод отступает и приходит вечное тепло. Ночью никогда не выпадают снегопады, быть может, только дождь надумает заморосить на пару часов, да и то это бывает крайне редко. На улице так тепло, что можно гулять в одних шортах. Да, конечно же, ты не можешь знать, что такое шорты. Как бы объяснить тебе это, моя милая лопата? Шорты – это такие большие плавки. Широкие, просторные плавки. Ну вот, я так и знал, ты мне не поверишь, но летом это самая подходящая одежда. Летом над моим прудом кружатся белые птицы.
Тут он весело засмеялся, словно услышав отменную шутку.
– Когда наступит лето, я обязательно тебе его покажу. Вода в пруду растает, и можно будет рыбачить. Ничего страшного. Я тебя научу. Я научу тебя всему что умею.
К вечеру он добирался до ворот. Он прислонял к ним лопату, дергал навесной замок, в надежде, что он окажется открытым и, делая один шаг назад, поправлял съехавшую на глаза меховую шапку. Он закуривал еще одну папироску, печальным взглядом рассматривая мир за воротами. Он видел, как его тропа уходила дальше, делала резкий поворот вправо и терялась из виду за высокой стеной сугробов. Мертвый лес обступал тропу с обеих сторон, точно так же, как он это делал в саду старика, но это не печалило его, напротив, это только давала ему уверенности в том, что где-то там, в скрытых от его глаз просторах, властвует лето.
Старик возвращался домой, когда тьма полностью накрывала мертвый лес и тропу, непроглядно черным одеялом. Он снимал свои валенки и ставил их на пороге. Снимал фуфайку и вешал ее в прихожей на ржавый, погнутый гвоздь, одиноко торчавший из бревенчатой стены. Он ставил лопату в угол и только потом, добирался до очага. Обычно к этому времени, огонь еле тлел, требуя новой порции топлива. Ведро с углем стояло рядом, и старик отсыпал из него немного в тлеющий костер, потом садился на табурет возле очага, протягивал к нему свои окоченевшие руки и долгое время сидел так, постанывая и протяжно вздыхая. Отогревшись, он снова вставал, подходил в фуфайке и доставал из ее внутреннего кармана вещь, которую ему посчастливилось сегодняшним днем откопать из снега. Он снова пересекал комнату и на короткое мгновение замирал у открытого очага. Отблески пламени отплясывали на его осунувшемся лице, какие-то совершенно невообразимые танцы, но от этих движений старику становилось теплей. Он отстраненным взглядом смотрел на костер, потом в глубине его глаз появлялась давняя боль и старая, поношенная, как фуфайка, усталость. Он закрывал глаза и бросал безделушку в огонь, прислушиваясь к тому, как шипит пламя, поглощавшее его воспоминания. Затем старик отворачивался от тепла и уходил в спальню. Впереди его ждала темная ночь, под покровом которой рождались свежие, холодные сугробы.



2

– Как это не справедливо, что мы остались с тобой здесь, в вечной зиме разгребать сугробы, – часто говорила старику его тень. – Мы не заслужили этого, старик, – подумав, продолжала тень, – Да не заслужили. Ты когда-нибудь думал о том, почему мы все еще здесь?
Старик не отвечал. Он равномерными движениями раскидывал снег. Этой ночью снегопад был особенно продолжительным, снега навалило больше обычного, и сегодня работа затянется. Она будет долгой и нудной. Старик давно заметил, что чем больше сугробов наваливало за ночь, тем охотнее разговаривала тень. Он не мог знать, почему тень становилась разговорчивой именно в такие дни, когда нужно работать и работать, не отвлекаясь на посторонние разговоры, но у него была одна смутная догадка. Он считал, что тень пускалась в свои длинные монологи, потому что в снежные дни здесь на острове старика холод становился нестерпимым, и она разговаривала, чтобы согреться.
– Почему ты молчишь старик? Неужели тебе не охота выговориться? Сколько лет ты раскидываешь снег, и что в итоге ты получил? Ровным счетом ничего. Все те же сугробы, все тот же снег. Тебе не кажется, что это не правильно? Кто-то за всю жизнь не видел ни одной снежинки, и живет себе припеваючи в своем вечном лете, а ты остался здесь раскидывать сугробы за двоих. Разве это справедливо? Разве ты не заслужил большего?
Старик добрался до лавочки возле замершего пруда, где рыбы давно перестали плескаться водой, и устало сел. Тень последовала его примеру, и они сидели бок о бок, пытаясь выровнять тяжелое, сбитое после работы дыхание. Старик закурил, и тень тоже закурила. Старик посмотрел на небо, туда, где тускло светило заболевшее солнце, и тень тоже уставила свое темное лицо навстречу жидкому свету. Старик подумал: «Почему все в этом мире вынуждено отбрасывает тень? Мои деревья в мертвом лесу отбрасывают тень. Моя лавочка тоже отбрасывает тень. И даже эта высокая снежная гора, которая как кажется, касается самого солнце, никогда не расстается со своей тенью».
Он задумчиво взглянул на желтый солнечный круг, повисший в небе, словно птица, навсегда распрощавшаяся с землею. «И только солнце; только оно не отбрасывает тени, – заключил старик, – Оно сплошь состоит из света и нисколько не нуждается в тени. Оно абсолютно, оно самое совершенное, что есть в этом мире. И ничто никогда не способно его затмить».
– Не думай об этом старик, – перебила размышление старика тень, – Солнце далеко, очень далеко и до него не добраться. Мы же с тобой здесь на земле, где нет ничего кроме снега. Мы останемся здесь до самого конца, будем мерзнуть, разгребать сугробы и предаваться мечтам о солнце, которого никогда не будет с нами. Все о чем ты думаешь, так или иначе сводиться к иллюзии, но и солнце порой клониться к земле.
– Скоро я снова отправлюсь к горе, – не выдержав, ответил старик. Он знал, что делать этого не стоило, и теперь тень будет донимать его с удвоенным усердием, но по-другому поступить он не мог. Слова тени очень задели старика. Она не имела права говорить вслух о таких вещах. – Я оставлю тебя здесь на земле у подножия горы, а сам взберусь на вершину, и уже больше никогда не буду отбрасывать тень. Я буду сплошь состоять из солнечного света. Я буду высоко.
Тень захныкала, словно маленький ребенок.
– Значит, вот как ты относишься ко мне. Думаешь, я такая несовершенная и поэтому меня можно бросить. Оставить у горы, все равно что, ненужный хлам. Но послушай, что я тебе сейчас скажу. На самом деле, меня невозможно бросить, от меня нельзя убежать, потому что я часть тебя, такая же, как и фуфайка. Без меня ты не сможешь жить дальше, ты замерзнешь, умрешь от холода. Тебе придется смириться с моим существованием старик. Тебе придется меня полюбить.
– Этого никогда не будет.
– Будет. Вот увидишь. И ты прекрасно это понимаешь. Просто ты обманываешься. Как долго ты будешь лгать самому себе? Тебе еще не надоело убегать от правды?
– Нет, еще не надоело, – сухо ответил старик. Он был зол на тень, но он не знал почему. Он верил, что говорит правду, и он чувствовал, что его тень не так уж и далека от истины.
На этом их разговор обрывался и старик, пытаясь отвлечься от монотонного труда, предался посторонним мыслям. Они не имели ни какого отношения к снегу, и поэтому от них на душе старика становилось тепло и спокойно. Он представлял, как в его лесу поселился молчаливый призрак. Каждый день призрак просыпался вместе со стариком, и когда тот выходил из теплой лачуги с лопатою в руках, он, прячась за кронами мертвых деревьев, наблюдал, как старик терпеливо разгребает сугробы. Из своего убежища ему отчетливо было видно, как старик уверенными движениями разбрасывает снег в стороны, как вырываются из его рта клубы белого пара и растворяются в воздухе, вырываются и растворяются и с каждым сделанным шагом по расчищаемой тропе дыхание старика становится все учащеннее и учащеннее. Наконец, старик уставал и садился на лавочку возле замершего прудика и закуривал свою неизменную папироску, думая о лете, а призрак все смотрел на старика, и ему становилось грустно. «Как же тяжела твоя жизнь старик», – думал призрак и печально вздыхал. «Как она обыденна и пуста», – снова сокрушался он и на мгновение отворачивался лишь для того, чтобы снова повернуться к старику, который к этому времени уже заканчивал свой короткий отдых и опять возвращался к лопате и к рыхлым сугробам. Потом, когда старик добирался до закрытых ворот, проверяя на прочность ржавый замок, призрак не выдерживал и улетал в лесную чащобу. Ему была ненавистна эта зима, этот снег и этот вымерзший лес, среди которых так бесцельно проживал остаток своей жизни старик. И он забывался безрадостным сном, все еще думая о старике, и о лете, которое тому никогда не дождаться.
Постепенно старик и сам поверил, что в его лесу живет такой призрак. Он постоянно чувствовал на себе его взгляд и чувствовал его соучастие и его печаль. «Как жаль, что кроме призрака в этом мире никто не видит моей работы», – говорил вслух старик, и черные вороны отвечали ему заунывным карканьем со своих высоких пристанищ.
Старику хотелось, чтобы призрак был с ним постоянно, и он нарочно привлекал его внимание, заходясь хриплым кашлем или делая тяжелый вздох. Ему хотелось верить, что после этого по щеке призрака скользила теплая слеза. Она падала с его подбородка в сахарный снег, но так и не замерзала. Она оставалась там, в снегу, надолго сохраняя одинокое тепло, от которого никому не согреться. Старик надеялся что когда-нибудь, ему обязательно посчастливиться откопать одну из таких слезинок. Он принесет ее в ладонях домой, осторожно перельет ее в кружку, а кружку поставит возле кровати на скрипучий табурет, который он поместит в спальне вместо тумбочки. И эта слезинка в кружке будет согревать его холодными ночами, и быть может однажды, он проснется и обнаружит в ней распустившийся цветок. Тогда он скинет пуховое одеяло на пол, радостно вскочит на ноги, подбежит к окну и там увидит, как сосульки на карнизе его крыши завели свою звонкую капель, а вниз по тропе наперегонки друг с другом бегут ручейки талой воды, серебрясь под лучами весеннего солнца.
– Ты снова думаешь о призраке, старик? – словно угадав его мысли, спрашивала тень, – Думаешь, кто-нибудь помнит о тебе в этом промерзшем до самого основания мире, кроме меня? Хватит предаваться бесплодным мечтам, ты здесь один старик, и таким останешься навсегда.
Старик прикрывал глаза, в которых до этого отражался маленький кусочек неба, и через мгновение снова их открывал, но теперь там все было белым и пустым. Он смотрел себе под ноги, и в его глазах отражался снег.
– Посмотри же на меня, старик. Я самая лучшая тень в этом мире. Я самая красивая и отзывчивая. Я самая добрая и заботливая. Такой тени, как я тебе никогда не найти, куда бы ты не пошел. Разве ты не согласен?
– Да, ты у меня самая лучшая тень во всем белом свете, – нехотя соглашался старик.
– Повтори это старик. Мне так хочется услышать это еще раз.
– Ты самая лучшая тень, какую я только видел, и я тебя люблю.
– Расскажи старик: какая я тень? За что ты меня любишь?
– Я люблю тебя за то, что ты постоянно со мной. Ты знаешь обо мне все самое сокровенное и никогда не винишь меня за мои проступки. И я люблю тебя за это. Еще я люблю тебя за то, что ты всегда заботишься обо мне. Когда я собираюсь на работу, ты говоришь мне: «Не спеши старик. Твоя работа никуда не денется. Выпей лучше еще одну кружечку горячего чая, ведь ты так его любишь». И я всегда тебя слушаюсь. Слушаться тебя приятно и легко. Так сильно любить свою тень, как делаю это я, никто не способен.
– И все-таки: Почему ты меня любишь? – озорно спрашивала тень. Она нарочно напрашивалась на комплименты, но старик нисколько не упрекал ее в этом.
Старик задумался на мгновение.
– Я люблю тебя, потому что ты часть меня. Я – это ты, и по-другому никогда не будет. Не любить тебя просто не возможно.
Тень буквально засветилась от счастья. На ее лице появилась радостная улыбка.
– Ты наконец-то это признал, старик. Наконец-то ты это понял, – сказала она, – Теперь мы навеки будем вместе. Ты и я. Разве это не прекрасно?
– Да это прекрасно, – улыбался старик, – Это прекрасно.

3

Снег валил на мертвый лес старика всю ночь. Старик сидел на табурете возле окна, которое выходила на извилистую тропу с обеих сторон зажатую лесом, и смотрел, как белой стеной на его мир падает холод. Холод падал бесшумно, и не спеша. Старик смотрел и думал о своей жизни на острове, он думал о своей зиме, о том, чего в ней случалось хорошего, и старался совсем не думать о плохом, а потом он мысленно возвращался к лету и это было так прекрасно и тепло, словно оно никогда его не покидало, и сейчас он выйдет на улицу в одних шортах, такой молодой и веселый, и побежит к прудику, над которым вновь будут кружить белые птицы, высматривая вкусную рыбу. Он закинет удочку, и будет смотреть на воду и рыбачить, и так до самого темна, пока ему не надоест или он не проголодается. Он будет ловить и большую рыбу и маленькую и будет радоваться каждой, и не будет огорчаться, если ему не посчастливиться, и он уйдет домой с пустым алюминиевым ведром, которое он возьмет с собой для рыбалки. Он думал обо всем об этом, а снег кружился за окном, ложась на промерзшую землю, и старик этого будто не замечал.
Он заварил себе очередную кружку чая. Он прислушивался к потрескиванию огня в его растопленной печи, и делал небольшие, осторожные глотки из кружки, а снегопад за окном постепенно редел. На улице светало. Сквозь истончившуюся стену ниспадавшего холода пробивались слабые лучики света. Вдалеке уже можно было различить очертания дремлющих деревьев, утопавших в снежном пуху. Где-то там просыпались первые вороны после ночного сна, и лесной призрак уже спешил к тропе, чтобы не пропустить момента, когда старик снова приступит к работе. Сегодня со своего наблюдательного пункта он так и не дождется начала этого бесконечно повторяющегося фильма; фильма о старике, разгребающем сугробы.
– С добрым утром, – сказала тень.
– С добрым утром, – устало отозвался старик.
Он встал с табурета, надел на ноги теплые штаны, прохудившуюся фуфайку, меховую шапку, и только потом обулся в валенки. На этот раз он не стал брать с собой лопату. Он оставил ее на прежнем месте в углу, и сейчас ему показалось, будто она смотрит на него с укором, и в ее голове роятся злобные мысли.
– Эй, старик, ты никак собрался в горы? – спросила тень, подметив, что сегодня старик позабыл о своей лопате.
– Да собрался. На этот раз я оставлю тебя у подножия, и взберусь на вершину один.
Послышался приглушенный, ехидный смешок.
– Нет, не оставишь, – все еще смеясь, сказала тень, – Вот увидишь, сегодня я последую за тобой, как делала это всегда. Отвязаться от меня не так-то просто.
Старик вышел на улицу. Под его ногами устало заскрипели ступеньки, когда он спускался с крыльца. Потом он услышал привычный хруст снега, и понял, что его зима никуда не делась, она осталась здесь на своем привычном месте, и сам он тоже по-прежнему здесь, и это было очень неприятно.
Он направился в сторону леса, и очень скоро оказался в окружение бело-черных берез и серых тополей. Он пробирался сквозь лесную чащу держа путь строго к горе. Он отлично ее видел. Гора была высокой и массивной. Вершина горы была плоской, как поверхность стола и на вершине лежал снег. Гору не могли заслонить голые кроны деревьев, поэтому сбиться с верного направления старик не боялся. Его ноги тонули в свежевыпавшем снегу по самое колено, и идти было трудно, но сегодня он чувствовал не бывалый прилив сил, который было не так-то просто заставить пойти на убыль. И он шел вперед, и впереди его ждала девственная белизна. Никем нетронутая, никем не оскверненная. По ней еще никто не ходил, и старик ощущал себя первооткрывателем, ступавшим по неисследованной земле. В каком-то плане, эта земля таковой и являлась. Неосвоенной и необжитой. Если бы старику однажды пришла в голову идея ее обустроить: проложить по ней новую тропу, развести огонь, чтобы приготовить на нем вкусную похлебку, или, скажем, вскипятить воду для утреннего чая, то уже на следующий день все следы его жизнедеятельности накрыло бы снегом. Уже ничто не напоминало бы о том, что когда-то кто-то здесь жил и надеялся на светлое будущее.
«Вот бы и в моей душе было такое место, как эта земля», – подумал старик. «Место, которое как бы не топтали, как бы не старались его изгадить и осквернить, всегда с наступления утра обновлялось, становилось девственным и чистым. В него бы плевали, а оно не смотря ни на что, оставалось бы невозмутимым. Это место бы предавали, а оно б только смеялось в ответ. Его бы не понимали, а оно бы и не нуждалось в этом. Такое тихое, спокойное место, у которого нет памяти. Твердое, как лед, и пушистое как снег. Зимний сад в самой сердцевине души».
Путь старика пошел в гору. Лес здесь был уже не таким плотным, а сугробы не такими глубокими. Он устало вздохнул, собрал всю свою волю в кулак, и пошел дальше. Тень последовала за ним. Впереди их ждал долгий подъем наверх.
Лес кончился. Старик одолел половину подъема, и теперь был уже достаточно высоко над своим садом и над лачугой, местоположение которой при желании можно было легко отыскать по тонкой струйке черного дыма поднимающегося из дымохода. Старик осмотрелся по сторонам. Он увидел мертвый лес с высоты птичьего полета. Широкий ковер с серо-белым рисунком. Где-то там обитал его призрак, и целая стая черных ворон. Отсюда их было не разглядеть, но он точно знал, что они там были. Так же он увидел тропу, она пересекала лес, словно полноводная, извилистая река, и ее было трудно не заметить. Свежий, явственный шрам на теле заснеженного леса, он остался там надолго. Быть может, навсегда. Тропа пересекалась воротами и уходила дальше. Старик проследил взглядом направление ее пути. Там где заканчивался лес, она упиралась в безбрежные воды Тихого океана. Сегодня океан был не спокоен, и старик отчетливо видел белые барашки, бегущие по пронзительно синей глади воды.
Он посмотрел на тень.
– Дальше ты не пойдешь. Ты останешься здесь.
– Нет, старик, пойду, и ты прекрасно это понимаешь.
Старик резко вскинул руки и заорал на тень долгим, леденящим душу криком. Для пущей верности он притопнул ногой, стараясь прогнать тень, но она никак не отреагировала на его выходку, по-прежнему сохраняя невозмутимое выражение лица. Эхо повторило истошный вопль старика несколько раз и замолкло. Из леса послышалось замогильное карканье одинокой вороны.
– Я здесь не останусь, старик, – сказала тень.
Он повторил свой крик. На этот раз крик получился еще более угрожающим и страшным, но никакого должного эффекта за собой он не повлек. Эхо провопило в ответ, потом заткнулось. Ни одна ворона не потрудилась каркнуть. Наступила пронзительная тишина. Тень заинтересованно посмотрела на старика, словно с нетерпением ожидая от него новых идиотских выходок. Старик почувствовал себя глупо, и это привело его в настоящее бешенство. Он хрипло зарычал и бросил на свою тень. Его руки яростно замолотили по черному силуэту, но тень всякий раз ускользала от сокрушительных ударов, и кулаки старика то и дело рассекали воздух.
– Ты останешься здесь. Останешься здесь, – на каждом взмахе руки хрипел старик.
А тень ему отвечала:
– Нет, старик. Я пойду вместе с тобой. И ты не сможешь меня остановить.
Старик прыгнул на тень, обхватил ее руками, и они кубарем покатились вниз с горы обратно к мертвому лесу. Старик пытался рвать волосы на голове тени, но его пальцы ухватывали снег. Он пытался укусить тень, и его рот забивался холодом, который постепенно таял, превращаясь в прохладную воду. Он пытался выцарапать тени глаза, но и этого у него не получалось. Все его попытки были тщетны. Наконец, они с силой ударились о ствол широкого тополя и остановились. С веток на голову старика опал снег. Он тяжело вздохнул, и сел, прислонившись к тополю спиной. Все его тело болело нудной, противной болью, а перед глазами плясали деревья, никак не желая принять устойчивое, горизонтальное положение.
– Ты не сможешь… мне… помешать, – отрывисто сказала тень.
– Хорошо, можешь идти со мной, но там, на вершине я сделаю вид, что тебя не существует, и тогда ты действительно исчезнешь. Если на тебя не обращать внимания, ты исчезаешь.
– Можешь делать все, что посчитаешь нужным. Кто сможет тебя остановить? Но на вершину я взберусь вместе с тобой. Я не останусь здесь, потому что здесь очень холодно. Я замерзну старик. Я умру.
– Тогда пойдем. Нельзя медлить ни секунды.
Старик устало поднялся на ноги, и снова поплелся в гору, прихрамывая на каждом шагу. Правой рукой он держался за больную спину, от чего его вид, казался еще более старым и несчастным. Тень следовала за ним в паре шагов. Она тоже хромала и тоже держалась за спину.
Они вышли из мертвого леса и вскоре ступили на узкую тропку, которая шла вдоль горы по кругу. Тропа все время шла вверх и на каждом следующем витке, старик с тенью оказывался все ближе и ближе к вершине. Тропа была очень скользкой, и старик постоянно рисковал сорваться с нее вниз, где его ждала верная смерть. Но он взбирался по этой тропе уже не в первый раз и хорошо помнил, все самые коварные места, на которых можно было оступиться. Он проходил их с особой осторожностью и предусмотрительностью. И у него это получалось не плохо. Тень, так же как и старик соблюдала все возможные меры предосторожности. Она даже перестала разговаривать со стариком, и это само по себе, говорило о важности и опасности всего происходящего.
Ветер крепчал. Здесь над зимним садом старика, ветер всегда был сильным. Он пронизывал до самых костей, такой он был ледяной. Лицо старика покраснело от холода, его брови покрылись инеем, а на глазах выступили слезы, которые моментально обратились льдом. Идти стало значительно трудней. Ветер дул порывами, словно желая сбросить старика с тропы, и иногда, когда он становился особенно неистовым, старик останавливался, вцеплялся руками в скальную поверхность горы, и замирал. Когда ветер успокаивался, он продолжал свой путь дальше, и тропа тоже шла дальше, без конца поднимаясь к вершине.
Наконец, старик и его тень ступили на плоскую, открытую всем четырем ветрам вершину горы. Старик огляделся по сторонам, наблюдая открывшуюся панораму мира, лежавшего под его ногами. Теперь он видел весь свой остров целиком. Отсюда он выглядел крохотным и одиноким. Со всех сторон его окружал океан. Волны лениво бились о его берега, потом, теряя силу, сползали с каменистого побережья обратно в вечные, унылые океанские воды. Океан тянулся до самого горизонта и уходил дальше в необозримые пространства, где через многие-многие мили обрывался Великим водопадом. Люди говорили, что рано или поздно всем дрейфующим по Тихому океану островам предстоит кануть в этом водопаде, но никто не знал, что их ожидало после падения в пропасть. Возможно, их острова разбивались об острые утесы, находящиеся под водопадом. Быть может, после падения их ждало новое путешествие по водам других океанов, морей и рек, и водопад всего лишь ознаменовывал следующий этап их бесцельного плавания. Подобных предположений было несметное множество, и старик всегда остерегался придерживаться какого-либо конкретного. Он просто плыл на своем острове влекомый подводным течением, и всякий раз взбираясь на гору, прислушивался к долетающим до его острова звукам, стараясь уловить грохот огромной массы воды срывающейся в бездну. Но пока океан хранил молчание, и старик пришел к выводу, что его время совершить роковое падение вниз еще не настало.
Старик перевел дух и посмотрел на солнце. Казалось, солнечные лучи просвечивали старика насквозь. Он зажмурился, полностью отдавшись приятному чувству, стараясь вобрать в себя как можно больше света. Только сейчас он почувствовал себя по-настоящему счастливым, как будто не было всех тех лет, которые он влачил на своем жалком острове, в непрестанных перебранках с тенью. «Я сплошь состою из света, – пронеслось в голове старика, – и у меня нет никакой тени. Теперь во мне один только свет».
Он открыл глаза. Мимо острова старика не спеша, проплывал другой остров, который являл собой точную копию первого. Заснеженный клочок земли, с которого поднималась тонкая струйка черного дыма. Там был свой собственный мертвый лес, и гора с абсолютно плоской, словно обрубленной гигантским топором, вершиной. На горе проплывающего острова старик заметил фигуру человека. Он замахал руками и принялся кричать во все горло, стараясь привлечь к себе внимание человека с острова. Вскоре тот заметил старика, и замахал в ответ.
– Теплого течения тебе и твоему острову путник, – поприветствовал старика человек.
– Спасибо и тебе того же, – крикнул старик, – Пусть твое течение никогда не занесет твой остров к Великому водопаду.
Человек поблагодарил старика за добрые слова.
– Как твои дела путник? – спросил старик. Он заметил, как тень человека с острова встала во весь рост за его спиной, и принялась кривляться, показывая старику то язык, то смешную рожицу. Изредка она ударяла себя кулаком по груди, и, вскинув руки, показывала старику свои бицепсы.
– О, у меня все хорошо. Вот уже тридцать лет я дрейфую на острове по вечным водам Тихого океана, не зная печали и бед. Мое течение самое теплое из всех течений, по которым только можно плыть к Великому водопаду. Мой пруд самый спокойный и тихий. В нем никогда не переводится рыба. Ее ровно столько, сколько мне нужно. Моя печь всегда растоплена, а крепкий чай бодрит меня по утрам.
В этот момент тень за спиной человека с острова показала старику неприличный жест и захихикала. Старик сделал вид, что ничего не заметил, но подавить обиду было не просто. Человек тоже услышал смех своей тени и, обернувшись к ней лицом, стал о чем-то жарко спорить. Он махал ей рукой, давая понять, чтобы та уходила, но тень даже и не думала подчиняться. Она с нахальным видом стояла на месте, и будто не замечая ругани человека с острова, продолжала показывать старику язык.
Дожидаясь, пока на соседней горе все споры будут улажены, старик еще раз оглядел чужестранный остров. «Неужели, этот человек ни разу не видел зимы», – подумал он. «Быть может, на его острове вечная весна и он совершенно не чувствует холода. Он никогда не разгребал сугробы и не слышал карканья ворон. Права была моя тень, когда говорила, что есть люди, за всю жизнь не видевшие ни одной снежинки. Как не справедливо, что мне достался именно этот остров для своих скитаний по Тихому океану».
Чья-то рука легла на плечо старика, и он вздрогнул от неожиданности. Эта была его тень. Она подмигнула старику, и тут же принялась дразнить человека с острова. Она хваталась за свой живот, и напоказ заливалась тонким смехом, потом высовывала длинный язык изо рта, и, брызжа слюной, махала им из стороны в сторону. Иногда, она пританцовывала, вытворяя забавные па, вставала на голову, и показывала язык уже из этого положения, явно излюбленного. Затем она поворачивалась к человеку спиной, непристойно выпячивала задницу, и хлопала по ней рукой. Это действо сопровождалось особенно веселым смехом.
Старик, при виде проделок своей тени, залился краской. Он схватил ее за горло и начал с силой трясти то взад, то вперед, стараясь выбить из нее весь дух.
– Что это ты удумала? – прошипел старик, – Ты хочешь испортить мне весь разговор с этим человеком? Немедленно прекрати или я вышвырну тебя с этой горы.
– Я ничего не делаю старик, – заверила тень.
– Как это ничего не делаешь? Ты только что показывала ему язык.
– Это не я.
– А кто же?
– Это ты старик, – ответила тень, с таким серьезным видом, что старик уже было, поверил ее словам. Но потом он уловил в ее глазах лукавый огонек. Он плюнул себе под ноги, махнул на тень рукой и развернулся к человеку с соседней горы. Их острова заметно отдалились друг от друга. Разные течения несли их в совершенно противоположные стороны, и скоро остров человека неминуемо растает на горизонте. И они уже никогда больше не встретятся вновь.
Старик, в который раз оглядел чужестранный остров. Сейчас он сосредоточил все свое внимание на том факте, что этот остров не выглядел таким теплым и приветливым, как говорил о нем человек. Все тот же снег, все тот же дым, поднимающийся из дымохода осевшей с годами бревенчатой лачуги. «Возможно, со стороны все выглядит ни так как есть на самом деле? – посетила старика светлая мысль. Быть может, и мой остров, кажется этому человеку цветущим и зеленеющим, и он принимает его за остров вечного лета. В конце концов, здесь на горе я уже не тот человек, который разгребает сугробы в мертвом саду. Здесь я состою сплошь из одного только света».
Старик улыбнулся этой радостной мысли. Она не померкла даже тогда, когда за его спиной чихнула простуженная тень.
– А как поживаешь ты путник? – спросил человек с соседней горы.
– Вот уже шестьдесят лет я радуюсь своему вечному лету. Утром я рыбачу в пруду, днем гуляю по зеленому лесу, а вечером раскуриваю папиросу, любуясь светом приветливых звезд на извечно безоблачном небе.
Тень старика, осмелев, вышла вперед и показала внушительный кукиш в сторону удаляющегося острова. Человек на горе погрустнел, задумавшись о чем-то печальном. Его тень подошла и стала шептать ему что-то на ухо. Выслушав, человек снова стал весел и приветлив.
– И ты никогда не слышал о снеге? – как можно беспечней спросил он.
Этот вопрос задел старика за живое. Пока он вел на вершине горы эту беседу, он и забыл о том, что внизу его дожидается нерасчищенная тропа. Она казалась такой далекой и нереальной, как давнишний сон, от которого остались только жалкие, блеклые воспоминания не пробуждающие в душе прежних эмоций. Но теперь он снова вспомнил о снеге. Сейчас он, верно, похоронил под собой ветхое крыльцо его лачуги, – на нем еще остались его следы, оставленные им утром, – похоронил тропу, и даже лавочка у замерзшего пруда была занесена белыми осадками. Внезапно, старику захотелось рассказать этому человеку всю правду. Рассказать, о том, как он каждый день выходит на улицу, как при виде заваленной снегом тропы его душа болезненно сжимается и омертвевает. Ему захотелось рассказать все это, не выбирая слов и выражений. Он бы еще успел поведать этому человеку многое, пока их острова окончательно не разлучили противоположные течения. И, конечно же, он бы рассказал о птицах. О белых птицах, которые давным-давно покинули его остров. Быть может, этому человеку в своих непрестанных странствиях довелось повстречаться с ними, и он знает, где теперь находиться их дом.
– Что это ты удумал, старик? – сердито спросила тень. – Ты хочешь рассказать все это совершенно незнакомому человеку? Думаешь, ему интересно слушать о твоих бедах? Солги ему, скажи, что ты не видел снега. Он все равно тебя не поймет. Тот, кто никогда не видел снега, как сможет понять каково тебе приходиться каждый день выходить на уборку сугробов? Оставь свои рассказы мне. Только я смогу выслушать тебя и понять.
Старик слушал тень молча и вдумчиво. Ее доводы казались логичными, и, в конце концов, он решил последовать ее совету.
Он расправил плечи и жизнерадостно улыбнулся человеку с острова.
– Ты говоришь о снеге? – переспросил он, – Лично мне так и не довелось его увидеть собственными глазами, но был один человек, он говорил, что всю жизнь разгребает сугробы. Они очень высокие и холодные, эти сугробы. Когда раскидываешь снег целые сутки, то к вечеру руки так и ломит от усталости, а кожа на лице краснеет и трескается от мороза. Заходишь в тепло, и обмороженные участки тела начинает колоть, а ты трешь, растираешь их окоченевшими руками, подсаживаешься поближе к очагу, но они все равно болят и колются, так что на глазах выступают слезы. Наверное, это очень не приятно, ведь я никогда не видел снега.
– Правильно, продолжай в том же духе, – подбодрила старика тень.
– Этот человек уплыл туда, – он махнул рукой в неопределенном направлении, – когда-то очень давно. Так давно, что я бы и не вспомнил о нем, если бы ты не спросил меня о снеге.
Человек с соседней горы выслушал старика и принялся совещаться о чем-то со своей тенью. Их переговоры длились несколько минут. Для старика это время показалось мучительно долгим. Острова медленно отдалялись друг от друга, и теперь старику приходилось напрягать все свое зрение, чтобы разглядеть мелкую, величиной со спичечную головку, фигуру человека. Услышит ли он меня, когда я закричу в следующий раз? – подумал старик. Ему стало не по себе при одной этой мысли. Только сейчас он понял, как стал ему дорог этот человек с заснеженного острова.
– Я тоже видел однажды такого человека, – наконец-то последовал долгожданный ответ, – и он тоже уплыл в ту сторону. Как хорошо, что мы с тобой плывем в другом направлении, и нам сопутствуют теплые ветра.
Старик печально опустил глаза себе под ноги. Расстояние между островами росло с каждой секундой, и одновременно с этим грусть старика тоже росла, становилась нестерпимой. Он лихорадочно перебирал у себя в голове вопросы, которые ему бы хотелось задать напоследок. Но как бы он ни старался, все казалось второстепенным.
– А вороны? Ты когда-нибудь видел ворон? – послышался едва различимый крик с далекого острова.
Глаза старика застлало отчаяньем.
– Постой. Постой, – заорал он, но ветер, все это время дувший умеренно, вдруг усилился и забил старику прямо в лицо, отбрасывая его слова в обратную сторону.
– Я не слышу тебя, путник, – прокричал человек с соседней горы.
– Постой, – повторил старик и побежал к заснеженному венцу вершины. У самого края он остановился, бросил беглый взгляд себе под ноги. Его голова закружилась, когда он увидел, голую, отвесную скалу без единого уступа и кустика, о самое основание которой, бились ленивые морские волны. Они разбивались насмерть, выбрасывая в воздух снопы белой пены, потом медленно сползали с гладкой каменистой поверхности утеса обратно в океан.
– Ты случайно не видел моих белых птиц? – в отчаянной попытке проорал он, но ветер, не смилостивившись над стариком, вновь заглушил его слова сильнейшим встречным порывом. – В какую сторону они улетели?
– Я не слышу тебя, путник, – снова повторил человек с соседней горы, и, желая прекратить эту более бессмысленную беседу, замахал на прощание рукой. Старику не оставалось ничего, кроме как помахать ему в ответ. Его рука тяжело опустилась, когда человек отвернулся и побрел прочь. Их разговор подошел к завершению. Старик знал, что она уже не возобновиться никогда, что они уже более не встреться в этих бескрайних водах разлуки.
Он опустился на колени, свесил ноги со скалы, и, уткнувшись лицом в ладони, предался воспоминаниям о белых птицах.

4

Старик заболел. Еще вечером у него поднялся жар, а уже к утру, он стал совсем плох, жар усилился, появился сухой, хриплый кашель и он не вышел на работу. Он лежал на кровати мокрый от пота и думал, что такого у него еще ни разу не случалось. Даже в самом начале зимы, когда крепкие морозы были в непривычку, он никогда не хворал, и это давало ему полное право гордиться своим здоровьем. В былые времена старик частенько говорил своей тени: «Вот видишь, какой я сильный, выносливый старик. Я мерзну, но никогда не болею. Эти морозы закаляют меня, и с каждым днем я становлюсь все сильнее и выносливее. Если я переживу эту зиму, уже ничто не сможет меня напугать, ничто на свете меня не сломает». А тень обычно ему отвечала: «Людей ломают не морозы, а ожидание, точно так же, как волны со временем точат крепкие и неприступные скалы».
Старик был совсем слаб, он не мог встать на ноги даже для того, чтобы растопить печь и поставить воду на огонь. Из нее обычно получался крепкий, бодрящий чай, и сейчас кружка такого чая была бы ему очень кстати. В комнате, вероятно, было очень холодно, но он этого не ощущал. Все его тело горело, и иногда его пробивал озноб. Но все чаще ему было жарко. Его лоб горел, горели его щеки и грудь тоже горела и перед глазами все было туманно и расплывчато, и иногда ему казалось, что на потолке проступают смешные рожицы и улыбаются ему, он разговаривал с этими рожицами, и они ему отвечали, и тогда он смеялся, но все чаще ему хотелось плакать, и он не знал почему ему хочется плакать, когда так смешно и весело.
– Ты не могла бы растопить печку? В комнате очень холодно, ты это чувствуешь? – говорил старик своей тени.
– Нет, я не могу этого сделать, старик. Ты должен сделать это сам. Каждый топит свою печку сам, и когда у него иссякают силы это делать, он умирает.
– Возможно, ты можешь вскипятить мне кружечку чая? – спрашивал старик.
– Нет, и этого я тоже не могу для тебя сделать, старик.
– А сугробы? Ты могла бы раскидать сугробы за меня, пока я болею. Сейчас их, вероятно, навалило не на один день работы, и мне будет трудно наверстать упущенное.
– Нет, и сугробами я тоже заниматься не намерена. Я очень ленивая тень. Ты об этом знал? – она захныкала, и старику стало ее жалко.
– Ну, ну. Успокойся, – ласково сказал он, – Скоро я поправлюсь и сам разберусь со всеми своими делами. Я разбросаю тот снег, что навалит в ближайшие дни, а потом разгребу и тот, что выпадет во все последующие дни, сколько бы их не было.
– Нет, ты уже никогда не поправишься, старик. Ты уже никогда не встанешь, – продолжала хныкать тень.
– Ну что ты говоришь. Конечно же, я поправлюсь, вот увидишь.
– Нет, не поправишься. Стоит только один раз не выйти на работу и снег придавит тебя, так что не подняться. Он очень тяжелый этот снег, и вставать всегда труднее, чем идти без остановки.
– Ничего у нас все получится. Это не конец. Это не может быть концом. Все это время я разгребал сугробы не для того, чтобы умереть. Я разгребал их для того, чтобы жить, жить вместе со своими белыми птицами и сейчас я это очень хорошо понимаю. Я не могу так запросто умереть.
– Нет, можешь старик. И мне тебя жалко, – печально сказала тень.
Старик приподнялся над кроватью на локтях, и его локти дрожали. По щеке скатилась струйка холодного пота.
– А ну пошла вон, – взорвался он и рухнул обратно на кровать, та устало под ним заскрипела. – Никчемная, жалкая тень. Не желаю больше слушать твоих причитаний. Уходи и больше никогда не возвращайся, ты совсем мне не нужна. И зачем я только терпел тебя все это время, – хрипло закашлялся старик.
Тень обиженно поплелась в другую комнату, и старик остался один. Сначала он был рад одиночеству, и это его нисколько не беспокоило, но вскоре он почувствовал себя тоскливо. Ему было тоскливо лежать на кровати и болеть. Раньше ему было тоскливо разгребать сугробы, но лежать на кровати оказалось еще более тоскливым занятием, и он решил, что был несправедлив к своей работе. «Как много в этом мире вещей, которые мы упускаем из виду, как много непонятого и несбереженного, – подумал старик, – и все это из-за того, что мы тратим свое внимание на далекое и под час недостижимое. Всю жизнь я высматривал силуэты белых птиц на горизонте, и редко смотрел себе под ноги. Знал ли я что умру, так и не дождавшись своего часа? Нет, конечно же, не знал, иначе к чему я все это делал».
– Тень? – окликнул свою тень старик, но та не отозвалась. Он прислушался. Все было тихим и сонным, как зима, и немножечко мертвым и сам он тоже умирал, и все это происходило молча, и даже ветер не завывал за окном, будто вдруг решив умереть.
– Извини меня, тень. Наверное, я несносный старик. Я очень часто ворчу на тебя и никак не желаю тебя понять, это все оттого, что в глубине моей души поселилась зима. Сначала она была только снаружи, она облепила меня как кокон, а потом выморозила все мои внутренности, так что они скукожились и затвердели, и я перестал замечать что-либо кругом, как будто меня это и не касалось. На самом деле я боялся, боялся того, что может стать еще хуже, чем есть. В самом деле, ты ведь не можешь злиться на старого, ворчливого труса?
Его последний слова повисли в воздухе тяжелым молчанием, и старик подумал, что его тень сейчас уже далеко и ее не вернуть. Она сейчас бредет по белоснежной пустыне, не оставляя за собой никаких следов, и сугробы исчезают за ее спиной, лишь для того, чтобы появиться вновь где-нибудь еще. Но старик все равно продолжал ждать, когда тень передумает и вернется обратно. Он ждал весь день, и когда тот закончился и наступил вечер, он все равно продолжал ждать, но теперь он ждал хоть кого-нибудь, все равно кого. Он надеялся, что вот-вот этот кто-нибудь распахнет дверь его озябшей лачуги, ворвется в нее вместе со снежными порывами ветра и окажет ему помощь. И старик скажет ему спасибо, и они пожмут друг другу руки и он снова вернется к своей прежней жизни, которую он так не хотел продолжать.
Потом он уснул. Он провалился в глубокий сон, и в нем он находился достаточно долго. Ему снилось лето и его зеленый лес. Он шел к этому лесу и слышал, как кроны деревьев шуршат на ветру, словно перешептываясь, и этот шепот был до неприличия громок. Навстречу ему из леса появился свет, точно такой же, как на фотографии напротив его обеденного стола. Этот свет был из его далекого прошлого, которое никак его не отпускало. Свет скользил к старику, и старик шел вперед к свету. Он нисколько не удивился его появлению, здесь в этом лете и в этом сне все казалось реальным и возможным. Он никогда не проснется, он будет спать и все повториться вновь с самого начала, но старика это не пугало.
– Ты снова здесь? – спросил он свет.
– Да, и ты знаешь, что теперь будет?
– Да знаю, – ответил старик. – Все повториться снова и моя зима тоже повториться опять.
– Да, ты все понял верно. Но почему тогда ты не убегаешь?
– Потому что бежать нет смысла. Я слишком долго убегал, а теперь я хочу попытаться остаться. Я хочу попробовать еще раз.
Свет засмеялся.
– Чему ты смеешься? Разве я сказал что-то забавное?
– Нет, просто теперь я понял, ты полностью в моей власти и теперь покинешь свой остров, и будешь жить у меня. После такой долгой зимы ты будешь не прихотлив, и согласишься на мой очаг. Ты будешь растапливать его день ото дня, но тепло от него буду получать только я.
Свет закружил вокруг старика, и все это время пока он кружил, старика не покидало ощущение, будто свет оценивает его, прикидывает что-то в уме, лихорадочно соображает. Свет смотрел то на старика, то на его тень и это было неприятно. Старик наблюдал за светом долгое время и, в конце концов, его глаза устали, перед ними появилась рябь. Он сощурился и увидел тень, которую свет отбрасывал на землю. Она была плоской и невыразительной.
– А теперь попробуй меня догони, – озорно прокричал свет и полетел прочь. Старик остался стоять на месте, и вскоре свет исчез из виду в лесной чащобе. Из леса доносился его подбадривающий голос: «Ну, вот же я, чего же ты ждешь? Ты ведь и так уже ждал слишком долго. Попробуй меня догони!» Старик закурил папиросу, и понял, что он снова остался один, но теперь это было по-другому. Он побрел мимо зеленого леса, он шел все дальше и дальше, и там была зима. Он отчетливо видел, как в паре шагов от него снежные хлопья кружатся по стылому воздуху и падают на промерзшую землю, но он все равно шел вперед.
– Постой, куда ты идешь? – услышал он голос тени откуда-то сзади, – Теперь уже можно повернуть обратно. Теперь уже можно вернуться назад.
Старик, не послушавшись тени, продолжал настойчиво, словно по привычке, идти вперед, но зима его не принимала. Она расступалась перед ним, таяла у него на глазах, и он никак не мог ее догнать. Но он все шел и шел вперед без остановки и вокруг него распускалась весна.
Старик проснулся, и ему было жарко. Долгое время он не мог понять, чем вызван этот жар, но, прислушавшись к самому себе, он пришел к выводу, что болезнь отступила, и тепло исходило от растопленного очага. С кухни доносилось характерное потрескивание огня. За окном была темень, и в комнате тоже было темно. «Я проспал до самой ночи, так и не раскидав выпавшего снега, – подумал старик, – и нынешний снегопад меня погубит. Он завалит мою тропу, так что ее никогда больше не откопать, завалит мою лачугу до самой крыши, завалит мой остров, завалит и гору и мертвый лес, и мой прудик он тоже, верно, завалит. И я уже никогда не выберусь наружу».
На кухне скрипнула половица.
– Тень, это ты? – спросил он пустоту.
– Да, это я, – ответила тень, спустя секундное молчание. Она вышла из кухни и появилась в спальне, так чтобы старик мог хорошо ее разглядеть.
– Ты уходила. Я думал ты уже больше не вернешься.
– Нет, я вернулась. Я не могу без тебя. Совсем не могу.
– Где ты была?
– Да так, гуляла то там, то здесь, сам понимаешь. Куда только не заведет отчаянье, – ответила тень, – Но теперь я пришла навсегда, я больше не намерена уходить. И я очень устала, очень.
Старик сбросил с себя одеяло и встал. На удивление ему далось это легко. Он снова был крепок и полон сил.
– Куда ты собрался, старик?
– Мне нужно разгребать сугробы.
– Никаких сугробов больше нет. Эта ночь не принесет снега, а тот, что лежит на твоей тропе со временем растает.
– Весна? – выдохнул старик.
– Да наступила весна, старик. Наступила весна.
– Что же нам теперь делать? – спросил старик. – Я так долго разгребал сугробы, что уже и не знаю, как жить иначе.
– Не знаю как ты, но лично я собираюсь поспать, – деловито сказала тень и улеглась на кровать старика. Она набросила на себя одеяло, повернулась лицом к стене и, свернувшись калачиком, тут же заснула. Старик слушал ее равномерное сопение, слушал ночь за окном, слушал, как трещит огонь в печи, и ему становилось светлее.
Он покинул комнату, в которой спала тень, и уселся на табурет возле печки. Блики огня весело плясали на темных, занавешенных ночным покрывалом, окнах. Эта ночь была другой ночью. Таких ночей старик не видел уже давно, и от этого ему было приятно. На глаза ему попалась лопата, и он улыбнулся ей как своей старой знакомой.
– Выходит, не разгребать нам больше сугробов, – сказал старик и вздохнул. – Выходит, что так. Теперь все будет по-другому.
Он еще раз посмотрел на ночь, и та ему подмигнула.
– А знаешь, что больше всего не дает мне покоя? – обратился он к лопате, – По этому океану дрейфует шесть миллиардов островов, и все они чего-то ждут, на что-то надеются. Кто-то из них поймал быстрое течение и несется вперед со всех ног, кто-то мерзнет, пропадает на слабом, и никто из них не знает покоя. Все они мечутся в непрестанных поисках своих белых птиц, и эти птицы постоянно от них улетают, и они теряют дорогу, теряют голову, а вокруг них безбрежный океан, который никогда не бывает тихим. Океан без ориентиров и верных направлений, в нем так легко заблудиться и так трудно найти что-то свое. Острова бултыхаются в океане, все больше и больше напоминая утопающих, цепляются за первое что подвернется под руку, и, ухватив, уже никогда не отпускают. Они отталкивают друг друга в сторону от своих течений, им так здесь тесно, им так не хватает пространства, что они начинают давить чужих и терять любимых. Каждый из них вопит от горя и от боли, и каждый копит злость на других, и каждый из них не знает, как дальше жить, и каждый из них обречен. И все это очень сложно. Все это так напоминает хаос, нежели осмысленное движение куда-то. Но знаешь, я искренне верю, что в один прекрасный день, хотя бы на миг на горизонте нам всем покажутся очертания Большой земли, примкнув к которой мы все осмыслим свое единство.
Старик замолчал. На всем протяжении этого странного разговора лопата не проронила ни слова, от чего казалось, что она понимает и чувствует все гораздо лучше и отчетливее, чем кто-либо другой.
Неожиданно весь остров старика сотрясло сильным толчком. Старик чуть было не упал со своего табурета, но удержался и замер. Лопате не удалось устоять и она, соскользнув со стены, упала на бок. Тарелка и кружка, которые стояли на столе, сдвинулись со своих мест и замерли. С потолка на плечи и голову старика осыпалась штукатурка
Он вскочил на ноги.
– Наверное, что-то ударилось в мой остров, – бросил он лопате и, подбежав к порогу, принялся лихорадочно одеваться. Старик накинул на плечи фуфайку, не потрудившись ее застегнуть, он даже позабыл продеть руки в рукава. Он натянул на ноги валенки, схватил меховую шапку. – Нужно проверить. Нужно обязательно посмотреть что это такое.
Он выбежал на улицу, и на улице была весна.