Легкие чувства

I

Представьте себе такую картину. Летний город, опустевший после вечернего часа «пик». Темнота еще бодрая, отзывчивая – не успела разбросать по углам свою черноту – играется с серыми асфальтовыми оттенками, как с котятами. Прошедший дождик заставил наклоненные уличные фонари отражаться в глубине мокрых улиц. Все добрались домой, разогревают ужин, кипятят чай, рассаживаются возле телевизоров с «17 мгновениями весны». Опоздавшие к домашнему уюту автомобили, только-только включили ближний свет фар, проскакивают перекресток с уже мигающим желтым светом подпрыгивая и не сбавляя скорости. На перекрестке задержались только мы.
Мы трое. Именно мы, и именно трое: Миша Старичок, он же «Старче», Виктор Дрозд, он же «Ника», и я, Виталий Вихров, он же, вернее я же, «Вит». Стоим, разговариваем, даже спорим, решаем проблемы. Студенты всегда спорят, решают проблемы, тем более, студенты по профилю самой «древнейшей из древнейших». Смотрите – тот, кто повыше, я. Но я не эгоист, и не тяну одеяло на себя, тем более с друзей, поэтому обо мне позже. Тот, кто засунул руки мне в карманы и ищет «утаенные» мной для складчины деньги, Ника-победитель. Да-да, на нем джинсы и синий пылевик. Джинсы у нас наиболее популярны. Степень их заношенности одинакова и стремится к бесконечности. Подарите нам фирменный костюм «от кутюр», ни один не возьмет, потому что не нужен.
Ника должен был быть всегда первым. Это, так сказать, наш авангард. У него в крови «действовать, а потом раздумывать», и это часто многое упрощает. Он всегда и везде с манерой «аллюр три креста» нужен и востребован. И, конечно, мы периодически этой нужностью пользуемся.
«Генератор идей» – это Старче, получивший такое прозвище скорее не за свою благозвучную и одновременно фамильярную фамилию, а за философский склад ума, находящий выход из любого, даже самого запутанного положения. Его характерная особенность – во время процесса мышления застывать на месте, не замечая, что происходит вокруг, и ни на что не обращать внимания. В такие минуты он ест горчицу ложками, обжигается об огонь собственной зажигалки, зажженной в собственном кармане, сосет таблетку активированного угля вместо конфеты «Золотой ключик». Выходит он из этого состояния со словами: «Ну, так что?», и мы сразу знаем, что наша живая ЭВМ выдаст сейчас оптимальнейшее решение любой жизненной задачки. К примеру, как прожить троим неделю на один рубль пятнадцать копеек или куда нам деться с тремя девушками в два часа ночи, когда на улице минус двадцать, а в карманах все также пусто и весь запас юмора и спиртного иссяк.
Третий – я. Вы спросите, зачем тогда я? «Генератор идей» - есть, исполнитель – есть. И, все-таки, я нужен, и ничуть не меньше остальных. Я – буфер, согласующее устройство, дополняющее до целого, передаточное звено, сопрягающее разные темпераменты. Без меня бы ничего не вышло. Это точно. Вовремя состыковать, согласовать, смягчить обоих, если нужно пришпорить или осадить. Синхронизовать не синхронизуемое, упорядочить не регламентируемое. И я выполняю эту невыполнимую задачу с присущей мне аккуратностью, осторожностью и умением. Поэтому КПД «генератора» и «исполнителя» в нашей маленькой команде достаточно высоки.
Сейчас ищем деньги. Друг у друга. А у кого еще? Мы не воруем.
- А-га, ага… вот… вот… вот, что-то есть! – радостно восклицает Ника и с блестящими глазами вытягивает из кармана моей куртки… ключ от моей квартиры. – Ага, ключ.
- Да, ключ. И денег там нет, я же говорил, - произношу я, понимающе относясь к варварским методам «генератора», и даже надеясь, что вместо ключа он вытащит вдруг закатившуюся куда-нибудь (куда??) монетку.
- А жаль, - возвращает он ключ. – Дожились. Старче, а ты кушать хочешь?
- Хочу… - мечтательно выводит Старче.
- Тогда думай.
- Не могу. Голодный я. Голова не пашет. Сахарного питания нет.
- Плохо, - итожу я.
Мыслим все втроем.
- А почему бы нам… - говорю для чего-то, имея вместо идеи пустоту, идеально согласующуюся с пустотой в наших карманах.
Все, в том числе и я сам, недоуменно и все же с надеждой, смотрим… на меня.
- Вообще-то, нет, не выйдет, - говорю, пряча глаза.
Печально опускаем плечи. Ника даже отворачивается.
- А почему бы…? – опять говорю, потому что видеть это…
- А? Что? – Ника и Старче произносят одновременно.
- Да иди ты… в баню! Шутник! - не выдерживает Ника.
- Не можешь мыслить, не мысли, - философствует Старче.
- Больно ты можешь, - грустно улыбаюсь я.
- Я не могу и молчу поэтому.
- А я говорю поэтому. Почему только меня распотрошили? Давайте всех тогда, – деланно обидчиво и с одновременно рождающейся надеждой говорю я. – Вдруг что-нибудь у кого-нибудь…
- Да когда у меня что-нибудь было?! – правдив до безрассудства Ника.
- И у меня тоже кончилось все, - тоскливо уверен, но не так безрассуден, Старче.
- И все же! - загораюсь я. – Что-то мне подсказывает, что…
Старче сосредоточенно засунул руки в карманы, долго мял там, тыкал пальцами в стороны и, как фокусник, достал из внутреннего кармана ножовку по металлу.
- Слесарь, - обзывающе произношу я. – Зачем она тебе?
- Гири пилить, деньги искать. «Они же золотые, Шурик…», – натянуто шутит Ника и похлопывает Старче по плечу, поощряя на трудное дело. – Пилите, пилите, трудяга.
- Может продать? – грустно спрашивает Старче, смотря на матово поблескивающую в лучах уличных фонарей сталь.
- Ты, Старче, точно голодный, без сахара поглупел совсем, - обреченно острю я.
Ника отошел в сторону, стал нервно рыскать по своим карманам.
- Куда её? Выбросить? – выставив руку вперед с ножовкой, растерянно сказал Старче.
Мне стало жалко его.
- Спрячь. Где-то лежала… же, - говорю я.
- Теперь мешать будет.
- Раньше не мешала?
- Не-а. Я же не знал.
- Уррррррра! – заорал Ника.
Я вздрогнул. Старче присел.
- Лотерея! Это же целый самовар! – продолжал прыгать и орать Ника.
- Что с тобой, бедный? – искренне озаботился я.
- С голоду не то крикнешь, - произнес Старче; тон мультяшного ослика Иа ему подходил. – Замерз, наверное.
Ника, обхватив голову руками, кружился перед нами волчком.
- Как ты думаешь, скорую вызывать? – спросил я.
- Не знаю, - задумался Старче.
- А-а… ля-ля-а… Оп…оп… а-а… о-о-о-о… Аса! Ух! – Танцевал Ника что-то наподобие пляски Святого Витта. – Вот она, моя бумажка! Двадцать шесть рублей у нас!! Теперь каждая дворняжка… а-ассса! Ждет кусок мясца от нас!
- Что-о? – простодушно удивился я поэтическим галлюцинациям Ники.
- Всё! Ух. Я ведь забыл деньги по лотерее получить, – светился Ника от счастья. – А она самовар электрический выиграла!
- Кто она?
- Билет! – Ника безапелляционно вытянул вверх руку с какой-то мятой бумажкой, очень отдаленно напоминающей лотерейный билет.
Проходящий мужик остановился и спросил, куда билеты продаем. Никто из нас его даже не заметил.
- Ура-а! – обрадовался я по методу реакции жирафа.
Старче все еще угрюмо смотрел на нас. «Кто же выше жирафа есть?» - подумалось мне.

Через три минуты.
- А сегодня воскресение, - медленно произнес Старче.
Все застыли. У меня выступил холодный пот.
- Ну и что? – еще не веря в сказанное, спросил я.
- Где деньги получать? Все закрыто, - Старче был безжалостен. – Я пошутил. Понедельник сегодня.
Я готов был его убить об асфальт три раза и подвесить на светофоре за его подтяжки. Я то был готов, а Ника собирался все это сейчас же воплотить в жизнь.
- Так, достоялись на проезжей части. Милиционер идет! – спас я Старче от расправы.
Из остановившейся «Волги» к нам направлялся милиционер с полосатой палкой.
- Куда? – Старче нужна была вся информация.
- К нам. Думает, что билетами спекулируем, – Ника был неподражаем в своей реакции.
- Бежим!
И побежали. Вслед нам раздалась трель свистка. Шел 1980-й год.

***

- Почти тридцатник, - радовался Старче, пересчитывая деньги. – Надо же. Это месяц безбедной жизни!
- А стипендия через неделю, - сразу понял я Старче.
- Через сто двадцать семь часов, - мечтательно струился Старче.
- Старче, тебя покормить надо, - синхронизировался Ника. – Поэтому – гуляем! Давайте в это вот кафе. Там такие пельмени! Да под водочку.
Я сглотнул слюну. Старче судорожно дернулся к кафе, но Ника схватил его за рукав:
- Что вы, как голодные? Спокойней. Ведите себя прилично, будущие советские журналисты.
- Слышишь ты, антихрист, - вампиром зашипел я. - Иди прямо, а то мы за себя не отвечаем…
Мертвой хваткой, спрессовав Нику под руки, мы потащили его к дверям кафе. Он попробовал было пошевелиться и подергаться, но дальше повел себя благоразумно.
Кафе оказалось уютным и теплым. Столик на четверых, дымящиеся порции пельменей, по две на каждого, в глубоких тарелках с бульончиком, салат из огурцов и помидоров с зеленью и майонезом, и триста граммов водки в запотевшем графинчике.
- Блаженно, прекрасно, удивительно! - расчувствовался Ника.
- Блаженно – от слова блажь, - рассудительно заметил я, смотря на искусительный графинчик. - Зачем тебе понадобились триста?
- Мы же решили. Гуляем? – Развел руки над всем этим великолепием Ника и, выдержав паузу восхищения и предвкушения, взял графин и разлил всем по половинке…
Такие минуты запоминаются надолго. За огромным стеклом кафе бурлила жизнь, город погружался в уже хозяйничающую темноту. Машины теперь шарили по стенам дальним светом и переходили на габаритные огни, когда выходили на прямую. Приглушенные звуки города растекались, теснились, дарили грусть, успокаивали. Прохожие, суетливо оглядываясь на наше освещенное окно, спешили к своему свету, к своему уюту. Мы с ними резонировали какой-то внутренней струной, были сопричастны, а отсюда появлялось умиротворение и ощущение всеобщего предвкушения, ожидания. От внутренней доброты и желания обнять весь мир распирало и, казалось, что все мы думали и чувствовали одно и тоже. В конце этой минуты камертонного успокоения сначала Старче, потом я, а за мной и Ника удивительно одинаково воспроизвели извиняющимися неловкими улыбками появившееся ощущение оголенной беззащитности, открытости и смущение от этого.
Ника оказался самим собой быстрей остальных.
- Смотрите! - он взял рюмку и показал ею на окно. – Там крутится жизнь, а мы, как вырезанные из нее. Пусть не навсегда, но вырезанные. Там сейчас темно, прохладно, мокро, а тут – сухо, тепло, светло. Чувствуете? У меня даже мурашки внутри забегали. Уютно!
- Ты поэт, - сказал Старче.
- С таким столом не только поэтом станешь, - сказал я. – У меня, например, внутри музыка играет. Эх, если бы я знал ноты! Это была бы музычище!
В голове заиграло вступление к Брандербургскому концерту №3 Баха.
- Я пью за вас, друзья мои, - величаво произнес Ника, поднимая рюмку, - за будущее нашей журналистики! Как говорил Штирлиц, прозит!
- Салют! – вторю я и думаю про себя: «Почему, собственно, прозит? Германия, Бах… Асс… социации? Неужели все слышат Баха?»
- Ага! – добавляет Старче.
Выпили. Ощущение теплого окутывающего облака снаружи и внутри совместилось. Прошел час. Бах все еще звучал, но как-то приглушенно.
- А вот и наши девушки! – сказал Ника, слишком громко для этого помещения. В кафе вошли две молодые миловидные особы.
- Интеллектуалки, - снова «сассоциировал» я.
- Почему? – сразу поинтересовался Старче.
- Много иностранных передач по телевизору смотрят.
Может быть, одежда, может, легкость в движениях, или уверенная спокойная улыбка входящих, что-то заставляло сразу замечать и думать о них.
- Как это? – Старче поглощал пельмешки и, видимо, был далек от насыщения.
- Иностранные телевизионные ктуалки… - бормочу я только для того, чтобы что-то сказать.
Ника откровенно любуется девушками, делая глоток водки, не замечая, что пьет. Им лет по восемнадцать-двадцать. Они подошли к стойке, явно чувствуя внимание всего кафе, и тут же, стилизуясь под внимание, замедляя движения, фиксируя их в завершающей стадии, туманя взгляд своих внимательных, все впитывающих, глаз. Превращение обычных молоденьких студенток в… актрис происходило на наших глазах: от первого шага в цепенеющее от их появления кафе до встречи глаз с пойманным, наиболее интересным для них вниманием. И уже почти фильм, и уже почти страх.
- Что-что? – Старче явно выпадал из этой картинки.
- Ты глухой или… одессит? – непроизвольно замедляя слова, говорил я.
Девушки, гламурно перебирая в руках сумочки, все еще владели вниманием кафе. Выбор рождался на наших глазах. Стеклянный пантеон, кунсткамера съема, реликтовые акценты запланированной охоты, предварительные роды чувства.
- Привычки у тебя одесские вопросики задавать, - не замечая, что говорю, сказал я. – Ктуалки… это… это лучше чем… фиалки, но хуже чем розы. Ты знаешь, что роза красная – символ женщины без предрассудков?
- Без предрассудков – это хорошо было бы, - классическая охотничья стойка Ники становилась вызывающей, он даже приподнялся над стулом от нетерпения. – Ребята, пригласим?
- Куда? – спросил я.
- Это пусть Старче думает, - не мог дольше терпеть Ника, - мое дело действовать! «Аллюр три креста»!
- Давай Старче, запускайся.
Старче входит в состояние крайней задумчивости, а Ника направляется к девушкам.
В кафе людей для такого времени маловато. «Живой звук» в виде трио – орган, гитара, бас, – прилаживался к началу. С некоторых столиков стали слышаться повышенные нотки первого опьянения и потянулись первые струйки сигаретного дыма. Я смотрю на Старче и на часы, жду, когда он скажет свое неповторимое «ну, так что?» и выложит решение.
Ника аккуратно и в тоже время настойчиво закручивает вокруг добычи свой не раз штопаный невод. Вот кивает на наш столик и девушки смотрят сразу же, словно присасываясь и скачивая из наших встречных взглядов всю информацию о перспективе. Я встречаюсь взглядом с той, что темнее и выше. О, им не по восемнадцать! По двадцать пять. Они направляются к нам, и внимание кафе становится менее напряженным, акцентируется теперь не только на девушках, но и разбрасывается на каждого из нас. Ника придерживает светленькую за локоток. Прекрасно, толкаться не будем.
- Здрасьте! – произносит светленькая и призывно улыбается.
Смотрит прямо в глаза, словно стремится переглядеть. Но это пустое дело. Мой рекорд так никем и не побит: две пары глаза в глаза с Аленкой Петровой. Вот у кого глаза красивые!
- Привет! – сказанул я. А светленькая-то не промах, гляди-и-ит!
- Это – Мила, - кивает на светленькую и удовлетворенно улыбается улыбкой кладоискателя, нашедшего клад, Ника. - А это – Маша.
- У тебя, парень, глаза с поволокой, окутывают. Рядом можно? – Слышу придыхание Милы совсем близко. Ух, ты! Даже дух захватило. Молодец. Голос ее крутит из нас канаты.
- Я весь тут, рядом с вами, – актерствуя, расплылся в воображаемом реверансе и полупоклоне с веером. – Мой стул – ваш стул, моя рюмка – ваша рюмка.
- Твои пельмешки – наши пельмешки, – подгребает к себе мою тарелку Старче.
- Только не это! Смотри, получишь вилкой по рукам. Голодного куска хлеба лишать – это жестоко. Я же почти ничего не ел. Ты читал «Отверженные» Гюго?
- Я читала, ну и что? – примостившись рядом со мной, говорит Мила, утаскивая пельмешку из моей тарелки.
- Ей можно, а мне нет?! – Старче закатывает глаза от такой несправедливости.
- Тогда вам должно быть все ясно, - игнорирую выпад все еще голодного самого думающего и разумного.
- Да? – поедает пельмень Мила. – А вы что, отверженные? То-то ваш товарищ такой… голодный.
- Он размышляет, ищет ответ на вопрос.
- Уже нашел, - мстя мне, все-таки утаскивает пельмень Старче.
- Ну и…?
Старче затих. А потом произнес, акцентировано разрубая каждое слово:
- Ну, так…что?
- Ура! Пьем! – мгновенно восхищенный и весь благодарный Ника обнимает сразу двух девушек. – Мы ведь друзья?
Разлит весь графинчик – рюмочки тоже запотевают, в руках становятся чуть влажными.
- Я не пью, - впервые слышу голос Маши.
Неожиданность всегда красива.
- Маша, я очень вас прошу с нами, - беру свою, и ее рюмки, встаю, тесню Нику, сажусь рядом с Машей. – На брудершафт. А то – вы, вы… давайте выпьем и будем на ты. Так же лучше, легче, ближе… хорошо?
Я взглянул так, что готов был уложить пополам железобетонный столб, а не только ее. Пауза. Рюмки подняты, глаза направлены, рты приоткрыты.
- Тогда немного… совсем, - сдалась Маша.
- А здесь всего половинка.
Выпили.

Через час.
Я обнимаю за плечи милую Машу. Мы сидим на кровати в квартире Старче. Это спальня. Другие ребята разбрелись: кухня, вторая комната, третья. Спальня почти вся в темноте, только ночник у кровати формирует оазис. Мы сидим на кровати, освещенные со спины. Маша прильнула головой к моему плечу. Волосы ее рассыпались, и какой-то нежнейший дух свободы и первого сближения обволакивает меня. Я еще не знал тогда, что так могут пахнуть… волосы. Маша выпила немного больше нормы, на губах постоянная улыбка, но совершенно другая, отличная от актерской, кафешной. Ей весело. Ей легко и просто. Она усмехается даже тогда, когда я расстегиваю пуговки кофточки у нее на груди. Она свободна до одури. Ее губы сами находят мои. Нежность струится между пальцев. Одно движение рождает другое, еще более откровенное. Только оказавшись подо мной, она впервые напряглась, изогнулась. В свете ночника я увидел отраженную в большом зеркале картину… маленькой истины. Тогда я, впившись в ее губы, ловя рождающийся стон, впервые понял значение слова «страсть». Лаская ее грудь, живот, бедра, понял, как это может быть… вкусно. Сейчас, сейчас… еще чуть-чуть. Несколько раз она отталкивала меня, но потом прижималась снова, что-то шепча неразборчиво.
Очнулись.
- Маша.
Она лежала на моем плече. Крепко обнимала, словно ее… та истина… длилась и длилась. Дышала мне в шею, целовала, почти не двигая губами, прикасаясь ладошками, как кошка, надавливая.
- А, Маш?
Она приоткрыла глаза и, уткнувшись губами в плечо, замерла.
- Тихо. Как все хорошо… не торопи…
- Что не торопить?
- Слова не торопи…
Минут десять мы лежали, закрыв глаза. Появилась легкость в дыхании, в мыслях, в образах. Так бы лежать и лежать. Но она вдруг села на кровати лицом ко мне – широко открытые глаза, без улыбки, серьезно.
- Откуда все это? Как будто спустилось сверху… с неба. Ты не чувствуешь?
Я молчу.
- Ты знаешь… даже если ничего не будет… дальше… я не жалею ни о чем. И никогда жалеть не буду. Слышишь?
- Никогда не говорили никогда, - усмехаюсь я.
Она как-то встрепенулась, зажглась. Придвинулась, опершись на руки. Заглянула мне в глаза, как… как щенок, который поворачивает мордочку то влево, то вправо.
Помолчала немного, опустилась рядом, обняла. Видно было, о чем-то думала. Все еще серьезна.
- Я все-таки… ты не думай, я не такая… как ты думаешь. Молчи… - она закрыла мне рот ладошкой. – Я знаю, что ты скажешь. Будешь обещать. Я знаю, ты хороший. Но это сейчас значения не имеет. Я так не хочу.
Молчу.
- Речь не о любви, ты не смейся. Речь о начале. Но начала тоже нет. Ты не знаешь обо мне ничего. Кто я, почему я, зачем я, с кем я. И все равно я не жалею. Пойми правильно. Ты… хороший. Чему ты усмехаешься?
- Ты не первая, кто мне это говорит.
- Да… да, я знаю. И даже знаю, что ты не специально мне это… сказал сейчас.
- Да, конечно, не специально. Просто, говорю, как есть. Ты мне понравилась.
Молчим. Интересно то, что такой разговор не кажется неестественным, не вызывает неловкости. Может, потому что искренний. Откровенный. И притворяться нет смысла, и придумывать нет необходимости. Все на поверхности. Все есть, как есть.
- А нужна ли любовь, когда есть такие минуты, – почти прошептала Маша, явно не обращаясь ко мне.

Через несколько минут молчания и нежности прикосновений.
- Может это и есть любовь? – также шепчет Маша.
- Я не знаю, честно. Смотря, что под этим понимать. Мне кажется, что она… любовь… для каждого своя. Только ты сам… определишь ее. Она у тебя внутри. Когда сможешь выпустить, тогда она и появится. Возможно, она похожа на пугливого пушистого зверька с длинным влажным носом. Створки приоткрылись – есть выход, а… он притаился, сразу не выходит. Сначала высовывается наружу носик, очень чувствительный и нежный, реагирующий на все, потом глаза – осмотреться. Вдруг что-то не так – раз! И створки захлопываются. Бывает прямо по зверьку. Вот он и осторожничает, просто так не выйдет. Тонкая система: сразу не угадаешь, что там за порогом…
- Ты опять улыбаешься, - Маша говорит и ластится: мурлычущая, открыта вся, и внутренне, и внешне. Нагота ей идет. Она совершенно не комплексует. Видно, что ей нравится быть обнаженной.
- Почти серьезен. Вначале зверька легко выманить. Только бы не покалечить сразу этой сумасшедшей створкой. Идеального ничего, Маш, не существует. Все относительно.
Она лукаво улыбается.
- А… относительно меня?
- Как это?
- Ну, если сейчас любовь?
- Чисто женский вопрос, - усмехнувшись, отвечаю, – но ты сама еще не понимаешь, как это сложно определить, однозначно.
- А, по-моему, все просто. Все вы прикрываетесь сложностью.
- О, какая мудрость? Откуда?
- Из жизни, - теперь она улыбается, кажется, что грустно.
- Да, лучше говорить о счастье. Счастье, любовь. Это категории временные. Сейчас – есть, а через некоторое время – улетели, вспорхнувшие.
- Я сейчас счастлива.

Через час.
Молчим. Надо же было завести этот вечный разговор! Ни о чем.
- Ты обиделась?
- Нет. Если бы обиделась, уже бы ушла. Нет… мне хорошо с тобой… и молчать тоже.
Неожиданно набежала нежность и вызвала озноб. Губы ее ждали и были ожидаемо нетерпеливы. Она перевернулась на грудь, уткнулась головой в подушку. Световые блики в разбросанных волосах от ночника и зеркала разбивались на маленькие радуги. Она сжимала углы подушки. Почувствовал, что сейчас заплачет. Накрыл ее кулачки ладонями и стал целовать спину, улетая от запаха волос, прижимая собой ее подрагивающую упругую попку и чувствуя свою власть над ней…

Через час.
Мы переплетены: руки, ноги, губы. «Может, я люблю?» – закрутилась по кругу вывихнутая мысль. Потом мы снова спим, но как-то странно, на границе между явью и вымыслом, касаясь и скручиваясь внешним и внутренним.
В какой-то момент времени просыпаюсь и смотрю как бы со стороны. Прекрасная Маша спит у меня на груди. Может это сон? Похоже…

Утро. Я ухожу от Старче. Страшно, почему-то. Весь этот «спектакль жизни» кажется наваждением, нереальностью. Зачем я позволил жизни себя режиссировать? Я знал себя, знал, что буду теперь мучиться, долго мучить себя и других. Створки раскрылись, что-то сломалось в них. Казалось, что они до сих пор открыты, и любое прикосновение к зверьку, который трясся там, забившись в угол от страха и сквозняков, будет вызывать боль. Она еще спит там, у Старче, а я ухожу. Убегаю!
Полседьмого. Утренний парок вырывается изо рта. Рассвет только пробивается. Тихо, странно тихо. Только звук моих шагов. Догнала и воткнулась в голову аналогия с преступником. Стоп!
Остановился. Провел по лицу рукой. Вернуться? Обратно?! Нет, глупость уже сделана. Теперь только вперед, подальше от той комнаты, где спит Маша, и где родилось то, что испугало. Словно оказался над обрывом, над пропастью: встречный ветер, далекий горизонт, простор. А прикован. К скале. Сам себя приковал.
А оставалось сделать только шаг, чтобы… полететь.

II

Домой я вбежал раскрасневшийся, с блестящими глазами, но дурным настроением. Открыл дверь. Разделся, прошел в свою комнату, лег на диван. Все!
Крутится, крутится что-то в голове. Сумбур какой-то, набор слов и видений. «Слововидений». Появляется, например, слово ДЕРЕВО… и тут же вижу ствол, если смотреть вверх, то… ветки, ветки, все тоньше, тоньше и до самой тонкой, конец которой обрывается в пустоту. Падаешь, летишь вниз, и тебя ловит что-то мягкое, тягучее, вязкое, ватное, гасящее любое движение в зародыше, мешающее дышать. Цикличность затягивает, но безвольность согласия на нее раздавливает катком осознания своей подневольной сути в эту минуту. Или слово СВЕТ. Вот он вспыхивает прожектором в лицо, кружит по лицу, потом снопом уходит вправо. Основной свет уходит, а его многочисленные оставшиеся частички, поселившиеся в глазах, в руках, в складках одежды, светятся, как светлячки, кружатся, вызывая головокружение и тошноту. Отстав от своей родины, постепенно чувствуя холод темноты, замирают, словно ища защиты, и не выдержав приближающегося ужаса одиночества, бросаются в погоню за своей жизнью.
Крутится что-то в голове, не уходит. Я закрыл глаза, и возникла она, в СВЕТЕ под ДЕРЕВОМ, такая беспомощная, плачущая, прозрачная, сжавшая углы подушки побелевшими пальцами, плача от беспричинного отчаяния. На большой кровати… со спутанными волосами… такая беззащитная, одинокая, такая маленькая сверху…
…что я стал мерзок самому себе и заснул.

Проснулся с ощущением чего-то безвозвратно ушедшего, и вспомнил, что сегодня у нас семинар по странам Востока и Фликсыч мне этого не простит.
И тут зазвонил телефон.
- Да, - хрипнул в трубку.
- Ты где? – услышал я.
- А ты кто?
- С ума спятил?
- С какого?
- Со своего, конечно. Фликсыч вне себя уже!
- А где он?
- Брось дурочку играть! В смысле, валять. Знаешь, где ты был?
- Дома…
- В больнице, тупой! В больнице, с сотрясением мозга! Ты вчера упал.
- Не помню…
- Поэтому и не помнишь. Ха-ха! Лежи дома, тебе Фликсыч позвонит! Все! Будь!
- А ты кто?
Но в трубке позорно замычало.
- Бред, - осмысливая все услышанное, сказал я вслух. – Неужели я так тяжел?
И снова заснул.
Разбудил звонок то ли телефона, то ли дверной. Снял трубку. Она ждала, что я буду набирать номер. Но я не стал. Пошел открывать дверь. Пришел Старче.
- Привет. Смылся вчера?
- Сегодня, - опять хрипнул я. «Неужели заболеваю?»
Опять зазвонил телефон.
- Да.
- Вихров? – я узнал писклявый голосок Фликсыча, и сразу представил его объемную плешь, сощуренные глазки и тонкий рот, растянутый в улыбке без появления зубов. - Вихров?
- Да, Федор Фликсович, это я. Здравствуйте.
- Болеешь? – интонация была очень близка к ленинской, когда тот опрашивал ходоков.
- Да, Федор Фликсович… упал… машиной сшибло… поэтому упал.
- Перелом? – совсем не фальшивит Фликсыч.
- Да… то есть не совсем… черепа.
- Перелом?? – неужели так деланно ужасался и Ленин?
- Нет… вроде сотрясение… - а сам вспоминаю, а вдруг перелом?
- Так что сказали в больнице? – хитрит, продолжая интонировать под вождя.
- Пройдет, сказали… не сложный… легкий… легкое… сотрясение.
- Завтра? – хихикнул Фликсыч. Мне показалось, что его призвание – театр.
- Если хотите, могу завтра прийти, - решил подавить самоотверженностью, бескорыстием и желанием учиться.
- Ну что ты, что ты. Как в справке написано, так и делай, - я видел через расстояние, нас разделяющее, его лукавые морщинки в глазах и опять рот, растянутый в узкой спрессованной ехидцей улыбке без появления зубов. – Выздоравливай, Вихров! Ты же должник.
Эти разговоры с ленинским воплощением… довели.
- Не упустит случая, чтобы не вспомнить чертов реферат, обещанный ему еще полгода назад! И с того времени больше четверки не ставит, батенька! Не может забыть, как я его провел, - разразился я тирадой на одной высокой ноте. – Все. Спокойно.
- Это ты мне? – Старче сидел и смотрел мне в лицо.
«Я возбужден, я взбудоражен!» Откуда это?
- Тебе что нужно? – ополчился я на мирного Старче. – Я хочу спать.
- Спи, - сказал он, листая журнал «Юность». – Сейчас скоро ребята придут, поговорить хотят.
- Какие ребята? – представил я множество шевелящихся в моей комнате теней и звуков. – А зачем ко мне? Я спать хочу. Поговорите в другом месте. Какие ребята?
- Кто их видел, да?
- Да!
- Ты, вчера.
- Ну, надо же, - сказал я и замолчал, потому что говорить было нечего.
Я постоял, постоял и лег снова. Уснуть тогда было легче, чем не уснуть. А хотелось, чтобы было легко. Мне снилось, как я иду по саду. Вернее не иду, а, прячась, крадусь. Все высматриваю в полутемноте и высматриваю. И думаю, что должен здесь кого-то встретить. А не хочу. Не хочу встречать. И все же иду и иду, крадусь. И вдруг вижу и слышу:
- Хам! Разлегся! Нахал!
- Это вы мне?
«Кто это - вы? И почему мне? И что за грубость?» – пробую воспротивиться голосу неизвестно откуда слышимого мною. Я вижу кровать, снова кровать! Рядом тумбочка и на ней телефон. И чувствую, что он зазвонит… сейчас. Сейчас! Звонок. Я вздрагиваю, как будто это последнее, что слышу на земле и кидаюсь бежать со всех ног от этой кровати, но меня хватают за плечи и за ноги – ничего себе какие длинные руки у кого-то! – и начинают одновременно трясти и говорить:
- …Возьми трубку! – я сажусь на траву, ярко зеленую траву, подсвеченную откуда-то сбоку матовым светом садовой лампы. - Да проснись же ты!
Это Ника. В моем сне Ника?!
- Божество, идите вон, - сказал я невнятно и упал на подушку, натягивая на себя одеяло, и очутился снова в там, где матовый свет садовой лампы... убаюкивает
Но неожиданно что-то холодное полилось мне на плечо, на шею, в ухо.
- Вот гады, кровать ломают, - прохрипел я, схватившись за ближайшего.
Пришлось не только сесть, но и встать.
- Расселись, - ругнулся я.
Натянул спортивные штаны. Тихо. Молчат. Что им нужно? Явно что-то нужно. Какими-то монотонными уверенными движениями я стал стряхивать воду с дивана. Потом сел. Тихо. Снова тихо. Ждал, пока заговорят. Не дождался. Встал, пошел в ванную, умываться. Все мысли и видения куда-то пропали. Пустота.
Когда вернулся, они о чем-то оживленно говорили. «Притащили еще с собой кого-то. Таскают, таскают. А он ходит с ними, как привязанный. Отвязался бы. Стал бы отвязанным, а значит, свободным. И улетел. Как шарик, наполненный гелием. В небо. Высоко… Бред. Полный».
- Ушибленный, - успокаивающе съязвил Ника, видно мстя мне за «божество».
- Вит, - начал Старче.
- Давай начнем… - сказал Ника.
- И закончим, - сожалея, вздохнул я и рассмеялся.
Смеялся я достаточно долго, сбрасывая все накопившиеся зажимы, недосказанности самому себе, упреки совести и остатки сна. С бредом. Или с прозрением.
- Спятил.
- Совсем спятил.
- Полностью, - услышал я, но продолжал сдавлено сдерживать выступающий наружу смех.
- Позвони Маше.
И наступила тишина. «Мерзко, - еле-еле провернул я жернова самокритичной мысли, - пакостно». И не мог не добавить я вслух:
- Мерзопакостно!
«Все. Тихо. Успокоились! - остановил я жернова, так и не начавшиеся крутиться. - С чего это ребята стали так суетиться? Значит, что-то там утром произошло. Или вчера. Или сегодня. Или с ними. Или с девчатами. Или со мной. Если со мной, то это мое дело. А об остальном… подумаем завтра».
- Все! Я вас не звал, - сказал я, подытоживая выстроенную логику.
Образовалась пауза. Стало понятно, что я просто выдворяю их из квартиры.
И они ушли.
Сидел еще минут десять, бестолково осматривая знакомую до мельчайшего комнату, соображая, почему это у меня так пусто и тяжело в голове. От легкости? От желаемой легкости и отстраненности. «Или перепил, или переспал… в принципе, какая разница… переболит… переголова…»
Захотелось есть.
После «завтракообеда» стало легче. Я понял, что оживаю. А потом понял, что обидел друзей. Снимаю трубку телефона, звоню Старче. Никого. Звоню Нике, опять никого. Звоню Маше… как-то по инерции, но звоню не до конца: после первого гудка длинющего, даже сердце холодеет, – я нажимаю пальцем на рычаг. Еще раз? Опять по инерции? 2-4-1…8-4… 2… Нажал рычаг, ошибся… 2-4-1… 8-4… 3-2. Гудок. Гудок. Гуд… о-о-к. Частые гудки – сняли и положили?? 2-4-1… 8-4… 3-2. Гудок, частые гудки. Черт! 241-84-…3…..2! Гудок! Еще! Еще! Тихо… щелчок!? Снова тихо. Сняли трубку?
- Маша?
- …
- Маша, это ты? – строго, без оригинальности.
- …
- Ты где? – ну и глупый вопрос.
- …
- Маша, ответь, не бойся, - это что ли умнее?? Не бояться чего? Кого? Меня??
- … !
- Маш, знаешь, что… нам нужно поговорить… я чувствую, что-то происходит, что-то случилось. И в этом случилось, я поступаю… не так. Я сейчас приеду. Только не молчи. Скажи, приехать? Скажи хоть что-нибудь.
- Наконец-то дошло, - произнесла трубка голосом Старче. - Меня это радует.
Я ошарашено молчал.
- Слышишь? Меня это радует! А тебя? – счастливо произнес Старче.
- Отойди от телефона, позови Машу, - процедил я. – А с какого… ты там? Позови!
- А старый лапоть из-под кровати не хочешь?
Скрипнув зубами, я опять промолчал и бросил трубку на рычаг. Тихо. «Ну, скотина! Ну… м-м-м! Ну! Ну!»
Зазвонил телефон.
- Пошел вон! – крикнул я в окружающее, и стал бешено одеваться.

***

Уже одиннадцать вечера. Пробили куранты на старой башне. Куда идти? – ухмыляясь пьяной улыбкой, думал я. Смотрел по сторонам, стоял. Был такой настроенный на «битье морд», активных и думающих, был такой нацеленный на откровенность и ответную нежность, на жертвы, подарки и ответственность за прошлое и настоящее, а… не состоялось. Был такой настроенный только до остановки автобуса. А рядом с остановкой – бар. Убедил, что «соприкосновению с вечностью» парочку рюмочек не повредит. Да, в баре было хорошо: музыка, глаза, улыбки. Та, за столиком в углу, так на меня смотрела! Старче – сволочь, Ника – божество, Мила – сила. Почему сила? Почему меня качает? Я ведь и выпил-то… Пойшли… Пойшли – как это? Пойшли. А! Идешь и поешь. Да. Маша, Маша, слушай, я тебе сейчас спою.
- Черный ворон! Ай, да… чёо-о-о-о-ррррный во-орон… что ты… ыэх! Ай, да что ты вьёо-о-ошься… Ух! Над моеэ-эю голово-о-ой!… Черт… Ты добычи… не дождёо-ошься… черный во-орон, я не твой…
Подъехал милицейский «воронок», остановился, двое вылезли.
- Вот… черный ворон… нок! Ха… я не твой.
- Наш, наш. Иди в машину.
- Не-а… не твой. Ой, да чёо-орный вооорон…
- Все-все, иди. Только столб не расшиби.
И тут в мозгу пронеслось: родители, институт, экзамены, будущее… исключат? Решимость ударила в пьяный мозг. Я толкнул одного милиционера в железобетонный столб. Мне показалось, что от неожиданности он даже руки выставить вперед не успел, так головой и вошел в выпуклую железку, торчащую из столба. Второго ударил с левой под дых. Опять же, этого он от пьяного совершенно не ожидал, и сразу оказался не у дел. Хмель мгновенно оставил мою встревоженную оперативными мыслями голову и я, как чумной, понесся через пустую ночную дорогу…

***

Холодный пот. Машкины руки на голове – кажется. Бледный Старче рядом – тоже кажется. Я – убийца. Хаос в мыслях: извольте выйти вон!.. извольте выйти вон. Постоянно! Извольте! Как? Зачем? Шершавый бетонный столб с выступающей железкой. Гулкий «звон» от удара о столб. Головы. Раскололась? Медленно оседающее тело. И я бегу… бегу… бегу… звон. Звон! Бегу… бегу. Позвольте выйти вон. Извольте выйти вон! За истекающие сутки я уже дважды убегал. Не от себя ли?
Кап-кап-кап. Гулко капает, неизвестно откуда капает и где. В камере сухо. Может быть, за этим зарешеченным окном? Камера. Я один. Стою посредине камеры, строго под лампочкой. У меня текут слезы из глаз, но я не плачу, внутренне не плачу, а слезы текут. Обидно и глупо.
Два дня думаю ни о чем. А о чем думать? Как я стал убийцей? Об этом вспоминаю. Но думать не могу. Не могу анализировать. Зачем? Безвольность – может это лекарство? Лекарство для «сейчас». Может, лучше сойти с ума? Или умереть. Так на «недолго», на несколько лет. Чем изводиться на лесоразработках. Какая тут жизнь уже. Вот так вот, в одночасье рушатся все планы, стремления, ценности, акценты в мыслях ставятся другими, совершенно другими. Была линия жизни одна, со своими остановками, со своими попутчиками, со своим окружающим. Допустим, купейный вагон фирменного европейского поезда. И вдруг, стоп, отцепляют электровоз. Будьте добры – ваш вагон товарный. И ответвление влево, где внутриобластной маршрут между пунктом А и Б лет на пять. Будущее содержание новой жизни пока не волновало, это не было главным сейчас.
Стою, стою. Под лампой. Так легче. Сяду или, тем паче, лягу – всё. Чудовищно. Начинает раскручиваться спираль, конец которой сумасшествие. Нужно только лежать и всё – сумасшедший! И больно так не будет. А болит где-то там внутри. И в голове. И в груди. Боль… Сердце?
Сегодня хоронили милиционера…
Как назло, отделение внутренних дел, где он работал, напротив моей подвальной камеры. И эти звуки… музыки. Мне казалось, что слышал даже плач. Мать, жена, дети.
М-м-м! О-о-а-а-а!
Четверо суток держат. Не вызывают, не спрашивают. Только кормят. И лампочка светит. А я стою, кажется, уже годы стою. Ощущение времени теряется. Время начинает отсчитываться по внутреннему счетчику, по объему пропущенного через мозг, стоящий под лампочкой. До странностей еще далеко, но заговариваться начинаю.
Пытка неопределенностью. Неужели так пытают? Как жить дальше? Все приведено к нулю, даже к минусу. Скорее бы вызывали. Что-то слышал о непреднамеренном убийстве. Ассоциируется с пятью годами, почему-то. А он был при исполнении. Мать, отец, брат, друзья. Маша. Вспоминается… Маша.
Плот, летящий по горной речке…
Я на плоту один. Но вот порог, еще один, и меня выкидывает в бурлящий поток. Плот разбивает о встречный огромный камень, торчащий из воды. Только одно бревнышко и зацепившийся за него я. И затертый пенопластовый пояс. Невдалеке. Маячит красным. И я знаю, что вот этот пояс – он совсем близко, только руку протянуть, – моя последняя надежда, моя единственная возможность спастись. Этот пояс – мысль о Маше. И сейчас она ко мне пришла.

***

- Бедняга, что ты так вертишь головой? Оторвется, - и кто-то засмеялся за дверью камеры. – Радуйся. Васька отказался на тебя иск в суд подавать. Ты бы видел его, красавца… ха-ха. Все лицо в шрамах.
Дверь медленно открывали, гремели ключом, засовом. Говорящий продолжил:
- Теперь с Зойкой долго не встречаться ему: боится – разлюбит. Ха-ха!
Я жадно заглатывал каждое слово.
- А похороны?
- Какие? А это. Это наш старый старшина помер. Афанасий Никитович. Вот такой был мужик. Но старый уже. Он на пенсии был уже двенадцать лет. И сердце.
Дверь открылась полностью. Медленно вошел довольный улыбающийся милиционер.
- Пошли к начальнику. Вызывает.
В кабинет начальника районного отделения я вошел первым, за мной – дежурный, который меня сопровождал. На стуле у окна сидел ухмыляющийся Вася Миловидов, милиционер, которого я толкнул. Он оказался обычным простым парнем. Два длинных шрама протянулись по лбу на затылок и выбритые полосы, делали его похожим на какого-то сказочного разбойника из свиты Али-бабы или подручного пирата Флинта.
- Ну, ты, хлопец, и долбанул меня, - в четвертый раз начинал Вася, и продолжал, - теперь не покажешься никуда – смеются! Но сажать за это, не, незачем. Не надо. Жизнь портить. Причина-то пить была? А? Вижу – раскаялся.
И снова смеется. Вошел майор милиции. Вася вскочил.
- Ну что, студент? Отошел? Видок у тебя был еще тот – классический преступный элемент, - сев в свое кресло, майор начал монолог. – Конечно, нужно было бы тебя суток на пятнадцать, а может быть и годиков на несколько, но…
Майор развел руками.
- Вася у нас добрый. Повезло тебе парень. Но на производство сообщим, – он взял со стола бумагу.
- Я студент.
- Значит, в институт сообщим, - майор углубился в чтение.
Мы подождали минуту, потом Вася встал и подтолкнул меня к двери.
- Спасибо. До свидания.
- До какого свидания? Прощаться надо, – поучил меня Вася, прямо распираемый от собственного благородства и человечности. – Пока, студент!
Я молчал и жал протянутую руку этого, скорее всего сельского парня, бывшего тракториста и гармониста.
- А в институт не сообщит, не бойся. Пугает. У него и без тебя дел. Ну, прощай.
- Спасибо, Вася. Извини, еще раз, - снова пожимаю Васе руку, – не хотел.
- Да, ладно. Все уже быльем поросло, заживет. А кто старое помянет. Но ты не пей с горя, лучше с радости. Словом, будь.
Выйдя на улицу, я сразу немного ошалел от всего яркого, меня окружившего. И все шумит и едет. Я зашел в парк и сел на скамейку. Четыре дня, как вычеркнуто. А могло быть и четыре года. Почему меня выпустили? Только теперь я задумался. Ясно, что Вася добрый парень, но…
Нику и Старче я встретил на скамейке около своего подъезда.
- Рецидивист, - сказал Ника.
- Мокрушник, - вторил Старче.
- А кто такой «мокрушник»? – спросил я.
- Одним словом, кто? Гаденыш.
Я постоял, поулыбался. Как приятно видеть эти морды, в обшарпанной заношенной одежде!
- Привет, Ника. Здравствуй Старче.
Они встали, как бы нехотя, со скамейки, мы пожали руки и обнялись. Молча.
- Мы тут чуть не поругались, - жаловался Старче. – Без тебя – крышка. Клинит. Думаем – делаем. А вот, что, когда и где, не знаем. Каждый свое.
- Давай, внедряйся, - проговорил Ника.
Внедрился. Сели на ту же скамейку.
- Как в институте?
- А ты все болеешь, - успокоил Старче.
- У тебя же сотрясение, забыл? – напомнил Ника.
- А если бумага придет?
- Выловим. У меня там Ниночка работает. Девочка, класс! – завспоминал Ника.
- Если бы не Вася в милиции. Но, дело не только в нем, да? Я не поверю, что Вася сказал, и меня простили. Кого благодарить?
- Состава преступления не было, - начал темнить Ника.
И я понял, что на самом деле не все так чисто и прозрачно, и это исходило от кого-то из наших.
- Вит, не психуй. Нашли способ.
- Кто? – спросил я.
Прошли три буферные минуты – мы также сидели на скамейке перед подъездом. Прохожие опасливо обходили нас. Странно, почему? Молчим. Со стороны, скорее всего, кажется, что угрюмо молчим.
- Кто? – спрашиваю еще раз.
- Маша, - ставит точку в моем предвидении Старче. – Так совпало.
- Хорошие у нее знакомые…
- Хорошие.
- А вы с девчатами друзья почти.
- Почему почти?
- …и Маша ждет меня из тюрьмы. Голливуд.
- Ты не доволен? – серьезничает Ника. – Не только Маша, кстати.
- Не кипятись, - начинает определять ценности Старче. – Плохо другое. Маша из дома не выходит. Я не знаю причину, но она не в ней, и не в нас. С ней нельзя так.
- Как?
- Попользовался и бросил, - говорит Ника, смотря в землю.
- Я знаю.
Помолчали. Казалось, что за эти четыре дня ребята всерьез «прониклись уважением» к девушкам.
- Ну, хорошо. Ты ел? – стукнул ладонями по своим коленкам Старче.
- Нет. Хочу есть, пива хочу.
Ника вытащил из-под скамейки увесистую сумку. Ничего не говоря, мы поднялись ко мне. Ника сразу же рванулся на кухню. Зашипел газ, заурчала вода. Я прошел в ванную, скинул с себя одежду, пропахшую запахом заключения, замочил в тазу, а сам стал под душ и блаженствовал минут тридцать. Больше не вытерпел, потому что в ванную заполз дурманящий запах чего-то очень вкусного. Обмотавшись полотенцем, я рысью побежал на кухню, оставляя за собой на паркете мокрые следы. Обжигаясь, затолкал в рот котлету, увидел краем глаза на столе батарею пивных бутылок и улыбающиеся физиономии Ники и Старче.
- Вот теперь я вижу прежнего Вихрова, – поделился впечатлениями Старче.
- А я и не менялся, – должен был сказать я, но не вышло из-за котлеты.
С меня стекала вода, делая лужицу на полу. Потоптавшись в луже, наслаждаясь предвкушением будущего ужина и свободой, я, что-то еще буркнув, вышел из кухни.

Пиво, пиво, пиво, котлетки, зеленый лучок, пюрешка, яйцо, зажаренное по-никовски. Это сладкое слово Свобода!
Зазвонил телефон.
- Маша? – спросил я.
- Маша! – подтвердил Старче, как будто никто, кроме нее, и не должен был ко мне звонить.
- Маша… - как само собой разумеющееся произнес Ника.
Мы были уже чуть-чуть того. Но еще держались и надеялись повторить столько же.
- Ничего, подождет! – заявляет Старче. – Четыре дня ждала, подождет четыре часа.
- Я пойду, звонит же.
- Сиди! – приказывает Ника. – Подождет! Слушай Старче.
- Слушай меня, - говорит, показывая на себя пальцем, Старче. – Мужское братство неразменно! Всякие там, Маши-наши-ваши. Другое дело – мы. И правильно сделал…
Я встал, подошел к телефону. Оказалось, мама.
- Сынок, сынуля! Как у тебя там? Не болеешь? Кушаешь хорошо? Кушай! Не гуляй со всеми сразу. Ты понял, о чем я? Не надо! Это плохо, подцепишь еще что-нибудь.
- Мам, ну ты что…
- Это я так… мы с папой тебе привет пришлем скоро. Пражский сувенир. Померишь – понравится. Виталик, сынок? Алле!
- Слушаю.
- Как учеба? Когда практика? И где? Помощь нужна? И почему не пишешь? Пиши чаще, хоть раз в месяц. Мы соскучились…
Стало тихо. Я постоял немного, сказал «алле!» и положил трубку. Тут же телефон зазвонил снова. Голос телефонистки: «Ответьте Праге!»
- …туфли чешские. Хорошие. И какой-то костюм, модный, современный, я еще не видела, но размер твой. Но я знаю, тебе понравится. Скоро перешлем. Сколько нужно, Виталя? Сколько?
- Сколько сможете.
- …не трать на что попало… (треск, шумы, тишина) …папа. И я тоже. Напишешь по этому поводу, хорошо?
- Да.
- Дорого очень звонок стоит. Мы заканчиваем. До свидания. Получишь, сообщи.
Я положил трубку, доставая мыслью эту пропасть расстояния до Праги в… метрах. Давно я их не видел. Мама, папа. Но работа для них значит многое. Им хорошо, они себя нашли. А я? С этими зачетами, экзаменами, Фликсычем дух некогда перевести. А тут еще милиция, Маша, Васька, Старче, уборка, денег нет. Скорее бы пришли деньги. Реферат придется написать, Фликсыч не аттестует. Не жизнь, а малина.
Я вернулся к Нике и Старче на кухню. Они меня спросили: «Ну, как?» Я заметил: лужа вытерта, новая бутылка распечатана, но еще не разлита. Ждут! Мысленно ответил, не глядя им в глаза: «Никак…»
- Маша? – спросил Ника.
- Мама.
Разлили пиво. Я принялся за новую котлету. Умеет же Ника их готовить!
Через часик решили погулять. Зло алкоголя впилось в кровь своими изголодавшимися зубами и тянет на действия. Сидеть дома мы не могли.
- Сегодня что?
- Суббота.
- Суббота?! Отлично, завтра отдыхаем.

***

Злободневно решать вопросы, которые не решаются. Таких не решаемых вопросов у меня скопилось три: факультет, Маша, и я сам.
До сих пор, а прошло три дня после «столбовых страстей», я не виделся с Машей. Был в институте: побрел по его длинным коридорам, сдавал долги, сидел в его мучительно тихом читальном зале – писал реферат. А вечером спал. Ложился в десять, вставал в шесть, делал зарядку, бегал по набережной, принимал контрастный душ, ел яичницу с зеленью и сыром, пил молоко и снова институт. Лекции, семинары, доклады, практические занятия, выступления. Оказывается можно за короткий срок сделать все, что было не сделано за семестр. Декан перестал мне грозить пальцем во время наших мимолетных встреч в коридорах и буфетах. Преподаватели, словно сговорившись, отпускали мне авансы по поводу моих способностей и будущего. Ребята смотрели на меня, как на положительно свихнувшегося. Вдруг начали выспрашивать Старче и Нику о причинах. Пошел слух, что меня «закодировали на успех». Слух оброс подробностями, с которыми мое имя можно было услышать где угодно и по какому угодно поводу, делая из меня «легенду при жизни». Кто-то смог разглядеть во мне медиума, способного видеть будущее и читать прошлое. Мои успехи в прикладной психологии как бы доказывали это. А буйные на фантазию представительницы прекрасной половины понавыдумывали страсти о моих способностях в постели и стремились испытать это на себе, оказывая внимание взглядами и прозрачными намеками.
В общем, человек взялся за ум, человек стал человеком. Даже одно то, что мне сразу же доверили «общественную нагрузку» в администрации факультета, сказало всем о многом. Завертелась машина работы в нагрузку, приятной мне, и интересной другим. Получилось все как в футболе: не забивают тебе – забиваешь ты. И все. Я бил и бил, пока фортуна жизни ко мне лицом, и не мог остановиться, потому что мне это самому нравилось.
А с Машей я встретился через две недели…
Наша факультетская выездная команда КВН выступала в профильном клубе с концертом. Мои сценарии вечеров всем нравились, всегда отличались друг от друга новой темой, новой фишкой. Когда все немного закрутилось, я непроизвольно взглянул на огромную витринообразную стеклянную стену клуба. В ней: всполохи отраженной цветомузыки и прожекторов, прыгающие тени, и… они вчетвером, прижавшиеся носами и смеющимися губами к стеклу со стороны улицы. Два парня, стройных, стильно одетых, приличных, по априорным выводам физиономиста в моем лице, и две девушки. Одна из них была Маша.
Маша-ваша-наша. Как ты великолепна! Почему-то. Резкие, грубые когти инквизиторского варварского чувства ревности запускаются в мое сердце. Пробуют на трепетание: «Как? Выдюжишь?»
Они меня не видят. Маша как-то изменилась. Исчезла беззащитность. Появился огонек в глазах и… наисвободнейшее поведение! Сейчас они застыли в долгом парном поцелуе, рисуясь исподволь, от наслаждения или от смелости, не перед находящимися за стеклом и на улице, а перед друг другом, играя и провоцируя на импровизацию и глубину ее. Было видно, что окружающее для них безразлично. Когти потянули, заставили стиснуть зубы и замедлить течение времени. Мой авторский вступительный текст должен был начинаться медленным речитативом в микрофон: «Любовь течет, обтекая острые углы жизни, сглаживая их…» Теперь я не понимал смысла этих слов. И тем более не смог произнести их собравшимся. Хотелось сказать другое. «Тупая боль от слов, от мыслей, от вида счастья со стороны, от нежелания терять, от памяти забилась израненной птицей в клетке, где прутья были заточенными лезвиями, обращенными внутрь…»
И молчал. Ребята теребили, ругали, может, били. Эти четверо, наконец-то, отлипли от стекла. Мою часть программы пропустили. Я спустился со сцены в зал, вглядываясь в ночь. Окно стали перечеркивать косые линии дождя. Дождь? Стекло быстро было зачеркнуто, и дождь перебрался на меня. Черкал, вычеркивал, вымарывал гнилостное безразличие, все болотное спокойствие, мыл, вымывал бусинки чистейшего золота, самородки чистейшего человеческого чувства…

Как… я на улице?? Мокрый. Стою и смотрю в ночь. Маша? Была ли она…
Мизер. Бр-р, холодно. Зашел снова в клуб. Музыка, хохочущие лица. Я оглох? Странное чувство: шелестящая глухота, ватная, консервированная. Забрал сумку с дисками и незаметно вышел. Лучше дождь, чем заспиртованное тепло.
Бреду, курю. Поднял воротник. Волосы мокрые, капли скатываются по лбу, падают на губы, на нос, а с них – вниз, летят, переливаются. Вкус воды – безвкусный. Лицо вытирать не хочется. Остановился, стал вспоминать. «Это чтобы больнее было…» - усмехнулся покидающим меня капелькам. Всплыл вопрос самому себе: «А ты умеешь терять?» И получился почти что расстрел у высокой крепостной стены смысла. «Не терял…»
Потекли, проецируясь на окружающую влажную взвесь, прозрачные слайды, яркие картинки из прошлого. Перебирал, ища объяснение и силы переступить через… сейчас.

Помнится практически начало.
- Виталик, сделай мне хорошо. Сделай, пожалуйста. Все не стоит того, чтобы сейчас нам сдерживать себя. Не думай, не думай. Я хочу тебя. Все будет хорошо.
В моей комнате горит яркий свет. Почему такой яркий? Почему так помнится? Она голышом в уже расстеленной кровати: простынь почти не прикрывает ее, только немного бедра.
А начиналось… в этой же комнате… два часа назад. «Круиз» магнитофонной записью и она прикосновениями, губами по шее и вниз кружили голову – даже спиртного не надо. «Душа обязана трудиться… и день, и ночь, и день, и ночь…»
- Погрей меня, погрей меня, погрей… - лейтмотивом всей моей жизни.
Заледенело: душа – голышка, кожа в ознобе, возбуждение делает каждую следующую ласку и поцелуй последними. Шажки к гибели разума. Желание потерять, а не теряется. Когда это было? Кто это был? Милый Талька. Строгий Вит. Меня ждали одновременно во многих местах. И это казалось естественным при всей порочности происходящего. Конечно, нельзя же все время брать, нужно и отдавать что-то…

Ночь. Я около витрины. Освещенный, просвеченный. Мне больно. Мне больно. Можно ли наслаждаться болью. Ее можно разложить на составляющие вкрапления и каждое рассмотреть. Но удовольствия никакого. Кто-то касается моей спины, прижимается, обнимает сзади. Чудится? Но вот уже дыхание теплом на моей щеке, первый поцелуй. Ласковые мокрые пальцы на вздрагивающих глазах.
- Вита-а-алик… - шепот.
Чудится. Вытираю лицо рукой, смахиваю все с него, в том числе и шепот. Посветлело. Оглянулся. Шуршат потоком по улице машины. Все еще ватная тишина. Очень спокоен. Спокоен до безразличия. Почти. Опять почти. Все на грани, все на желании упасть, но не оказаться под мокрыми шелестящими колесами. Отвернулся. Стоял, съежившись, с закрытыми глазами.
Неожиданно грубо хватают сзади под мышки. Тащат вперед. Приходится быстро переставлять ноги. Кто это? Капюшон куртки упал на глаза, ничего не видно. Тянут, сильно держат, ничего не говорят. Старче? Ника? Ну, гады… молчат. Остановились неожиданно, втолкнули в машину, и тут же она рванула с места. Вроде я и остановился, но все же несусь с несусветной скоростью во вселенной – скрипят на поворотах колеса. Сдвигаю капюшон назад…
Засмеялись все сразу! Включилась музыка. Я стал получать сведения с особой скорострельностью сразу с трех сторон. Дармоеды! Ника, Старче, Героин (от слова «герой», наш факультетовец, трижды был женат и имеет четырех сыновей – отсюда герой, а от героя – героин, все-таки отрицательная же личность!) Машина Героина. Я сижу на заднем сиденье посредине, по бокам у меня Ника и Старче, впереди… кто? Маша?! Повернулась. Красавица, но… не Маша. Как-то стало все равно, а раньше интерес со своим шепотом заставил бы задержать взгляд.
- Есть местечко, - подмигнул Ника.
- У Маринки, - ткнул меня Старче в плечо. – Не узнаешь? Ну?
Стал что-то припоминать. Марина Яловенко. «Кошмарная» история с исключением из института. Секс во время лекции: доцент профилирующей кафедры бросает семью, а потом и себя к прелестным ножкам Марины, а та перешагивает через него. Да, по-моему, год мы с ней учились вместе. Забыл!
- Она сейчас обладательница всего, чего ни пожелаешь, – шепчет Ника. – Живи – не хочу! Мы вчера уже были у нее. Вилла-а! Я скажу тебе, класс!
- Милый друг! Дружище! – заставляет вспомнить сразу два фильма Старче. – Все забудешь, и плохое, и хорошее. Марин, а девчата еще будут?
Я заранее представил ее голос и не ошибся.
- Конечно, мои подружки готовят ужин, – пропела Марина. – Только давайте договоримся, не вводить нас всех в смущение таким постным лицом, Виталий. Здравствуй! Мы же едем кутить.
Она так и сказала – «кутить», но так сказала, что мне это слово не только не показалось вульгарно-барским, а наоборот, естественным и главным в этой жизни. Я откинулся на спинку сидения и меня начала подтачивать мысль о растрачивании светлых помыслов души.

***

Все, что было потом, пробежало-пролетело. Затормозился и остановился я только сейчас, греясь о бок незнакомой «кадры», как назвал ее Героин, и, трезвел понемногу, вдыхая запах чистого дачного воздуха и слушая переливы райских птичек из приоткрытого окна, выходящего в сад. Незнакомая тишина пригорода ластилась, окутывала. Из окна второго этажа было видно только небо и стучащаяся в окно ветка дерева, летняя сочная ветка может быть черешни или яблони, своими четкими контурами на фоне голубого высокого неба вырисовывала засыпающий остов пробуждения. Замерло все внутри, звон в ушах – до такой степени тишина. Бежал, бежал, вдруг – хоп! – за шкирку и приподняли над землей: еще сучишь ножками, дергаешься, а уже не перемещаешься. Теряешь надежду и успокаиваешься, застываешь, осмысливая все произошедшее, и хочешь повернуть назад.
Видения зыбки. Переплетаются в тугой комок с номером телефона Маши – 241-84-32 – кружится, кружится, может быть оттого, что постоянно хотел позвонить? А может быть, даже пытался. А может, и звонил?!
Раздевание догола, как плата за проигрыш в карты. Потеха, конечно, когда раздевался Старче. Оставшись в одних плавках, он долго крутил головой, с чем-то не соглашаясь. Но все ждали. Когда он их наконец-то стянул, началось на наших глазах что-то из западных порнографических фильмов с участием Мариночки. Бедная и прекрасная одновременно. Захватывающая картинка.
Уже не потеха была, когда раздевалась… как же ее зовут? (Я взглянул на сопящую по домашнему «кадру» и улыбнулся). В зале был притушен свет, горели только две бра и светильник на полу. Ковер с длинным зеленым ворсом отбрасывал причудливые тени сам на себя. Все сидели в креслах, слушали музыку и были напряжены до предела. Она умела раздеваться, и каждым своим следующим движением касаться запретного, но чуть-чуть, как бы невзначай, взглядом, улыбкой, изгибом. Она читала в наших глазах следующее ожидаемое нами и делала это… или почти это. Наши взгляды дарили ей наслаждение, это чувствовалось. Видно было, что она создана для любви, мгновенно вспыхивала сама и легко возбуждала других… умением дарить себя. Я это понял позже, после кофе с ликером.
Она подошла с чашкой и запросто села мне на колени. Но как села! Мое желание сразу стало неуправляемым. Я готов был делать с ней все что угодно прямо здесь, посреди комнаты, на виду у всех, на этом зеленом пушистом ковре! Я прозвал ее про себя «кадриссой», превосходная степень от «кадры».
Бедный я. Как вытерпел все эти муки с кофе, сексуальной музыкой и ненатуральными всхлипываниями французского дуэта, и ее неимоверно горячими и страстными поцелуями. Она целовалась одновременно и нежно, и плотно, и мягко, и жестко. Она умела целовать. Мои руки брели по ее коже, и она возбуждалась, новое движение и новый порыв. И это гнало меня, загоняло в зеркальный куб, из которого все видно, а выхода нет. Когда погасили свет в комнате, и запрет на определенные ласки упал сам собой, нескольких секунд было достаточно, чтобы она растворилась в ощущениях, потеряла контроль над собой, подчинилась…
Теперь все. Паровоз движения вперед перестал двигать поршнями. Тихо. Тормоз. «Кадрисса». Она рядом. Сопит. Как ее зовут? Тени под глазами…
Но она теплая, чистая, красивая. Я жмусь к теплу, и она доверчиво поворачивается ко мне, обнимает во сне, и мы, постанывая от наслаждения, засыпаем.

III

Сбежать проще, чем остаться. Умереть проще, чем жить. Быть труднее, чем не быть…
Он вечно появлялся рядом, когда нужно мне. Он постоянно стремился воплотить в жизнь принцип: живое только то, что движется, все остальное только притворяется, что живет. Так он, Серый, и жил. Или пытался. Еще в школе он вдруг пропал на три месяца. Оказалось, был в археологической экспедиции в Туркменистане. Хотели исключить из школы, но он как-то сдал переходные экзамены, и его оставили. В десятом классе пропал на месяц. Подался к тибетским монахам с каким-то там попутчиком, мастером духовных перевоплощений, гуру пятого ранга, дзен-инструктором по «мантрам и мудрам». Хорошо, что две недели пришлись на весенние каникулы, а то бы точно, справка о болезни «стригущий лишай» не прокатила бы никак. Хотя приехал лысым. Значит, у монахов все-таки был. А еще он привез заклинания-мантры, которые восстанавливали упущенные возможности. Заклинания подкреплялись своеобразным комплексом движений и все вместе, хотя бы на внешний вид, было занимательным.
Серый спас меня в очередной раз. Безысходная расплющенность о событийный ряд моей разноплановой жизни закрыла от меня воздух. Задыхаясь в своей комнате родительской квартиры от отсутствия перспектив на горизонте, я лежал на кушетке, смотрел в потолок и наблюдал, как приходят сумерки. Все перспективы обрывались обыденностью или предсказуемостью. Можно было заранее сказать, что будет через неделю, месяц. Скучно. И пресно. Внутри ничего не шевелилось, ни душевное, ни физическое. Апатия наступила еще вчера ночью, когда я, наконец, добрался домой после трех дней «полета на параплане». Моторчика нет, а летишь. Стоило только посильнее оттолкнуться от края над пропастью. Вряд ли я отталкивался. Столкнуло все вместе: Маша, Маша, Маша… да и остальное. А летел столько, на сколько хватило притяжения запаха кожи «кадриссы» и ее умелых прикосновений. Забыть не получилось. Отвлечься, только.
Наступила та грань, когда вечер еще не наступил, а день уже умыл руки. Когда я собирался закрыть глаза, раздался телефонный звонок. Так точно выбрать время для звонка можно было только специально, рассчитав «циклосхему планетарной составляющей с точностью до семи знаков после запятой».
- Так, едем на море, - сказал Серый в трубке и замолчал.
- А еще что?
- Тебе нужно, знаю. Лучше не спорь. Уехать лучше, чем остаться. Жить лучше, чем не жить.
- Я помню.
- А еще у меня есть способ восстановить твои упущенные возможности…
Я вспомнил о «мудрой мантре» или о «манральной мудре», не столь важно. Он сможет. А может, и… может быть сможет. Все равно, оставаться в городе не было сил, и через полчаса Серый стучал в дверь, а через сутки мы были в Лазоревском.

***

Первый день на курорте! Великое живительное Море – это настоящее чудо. Лучше всяких восстановителей с Востока. Когда приезжаешь налегке и только с другом, который настроен на то, что и ты, возникает восхитительное чувство полной свободы и раскрепощения. Впереди целый месяц моря и отдыха. Пансионат «Гренада», где мы остановились, оказался ничего: номер на двоих, балкон с видом на море, плетеный столик с двумя креслами, ванная вся в белоснежном кафеле – заходишь, как в операционную. Телевизор цветной, использовать по прямому назначению который мы вряд ли будем. Разве что в виде полки для пива или подставки, чтобы открыть фрамугу.
Сразу бросилось в глаза, что полно девчат здесь. Серый сказал:
- Без девушки, а, может быть, и без двух, отсюда не уеду!
Еще до обеда, возле центрального входа в пансионат, познакомились с девчонками. Помогли им вещи в холл внести. Люда и Алла из Москвы. Ну что ж, москвички ничего из себя. Особенно Люда: темные волосы, ярко-серые глаза, стройная, веселая. По-моему, Серому она тоже понравилась.
После обеда – на море. Кажется, ждал этого вечность! Море, как на картинке – голубое-голубое, нереально яркое, вода чистая и теплая. Ни больше, ни меньше – рай.
Ближе к вечеру я поплыл к буйку. Серый остался с каким-то парнем в шахматы играть. Тело обтягивает эта плотная изумрудная вода, а я ее разрезаю. Мелкие водоворотики вокруг, шесть метров вниз под тобой живая прозрачность, солнце гладит по голове, заглядывая в глаза, играя бликами, ослепляя и поощряя на следующий гребок с погружением головы в солоноватую прохладу. Хочется улыбаться только от осознания себя здесь и сейчас. Озноб удовольствия упирается в затылок. Около буйка отдыхала девушка. Не хотелось рушить гармонию, но пришлось пристать. Разговорились. Таня из Минска. Сказала, что приехала одна, живет в 312 номере. Потом она уплыла, а я остался, и гармония снова восстановилась. Я лежал на воде, смотрел в глубокое небо и ощущал себя птицей.
Вечером остались в своем номере, отдыхали. Серый слишком хорошо загорел. Смотрели телевизор. Позже я вышел на улицу в «околопансионатский» парк. Цикады, луна какая-то слишком нарисованная, море плещется. Тихо. Кругом парочки, парочки… на скамейках, на бордюрах, ходят, стоят. Кусты шуршат, некоторые даже шумят. Если вспугнешь.
Легли рано.

***

А на третий день стали чернеть. Солнышко не жалеет отдающей себя кожи, берет всю и без остатка. И как всякая любовница, отдающаяся для собственного наслаждения, кожа становится изысканно красивой: темной, бархатной, утонченно чуткой и терпкой на вкус. Вчера были на местных пансионатских танцах. Видел Таню из Минска, но сделал вид, что не заметил. А фигурка у нее стоящая. И танцует неплохо. Раза три перехватывал ее взгляды. Но – разве что переспать.
Серый снял новую. Познакомились. Оказалась, тоже Таня, но из Воронежа. Не понимаю его вкус. Да, влечет, но на грани вульгарной провокации. Почти все напоказ: чуть прикрытые бедра и тонкий лоскут на груди. Даже раздевать не надо. Соски жестко отпечатались на материи. Непокрытое желание секса любой ценой и где угодно. Кажется, что возьми ее за руку, заведи за куст крымской туи, усади на уютную скамейку – и она твоя. Мне не интересно, а Серому? Не иначе, прикалывается надо мной. Девчонка много смеется по пустякам, глаза дурные, но необычные. Какие-то светло-серые, постоянно убегающие. Самка, что с нее взять. Все обострено до предела, прикоснись – она закричит.
Встретили старых знакомых – Аллу и Люду. Они пригласили на медленный танец. Я танцевал с Людой, чувствовал ее дыхание у себя на щеке, легкие руки на плечах, близкий чистый голос вился рядом. Приятно было погружаться в ее волосы губами. Она хорошо танцевала. Перед самым концом музыки она прижалась ко мне, а я, недолго думая, нашел ее губы. Поцелуй продлился дольше музыки, и показалось, что на нас все обратили внимание. Серый укоризненно смотрит на меня: я чувствую его сверлящий взгляд. Люда говорит:
- А ты хорошо танцуешь…
Подошли Серый с Аллой. Почему он недоволен? Алла намного лучше, чем эта его Таня из Воронежа. Серому, что проще, то лучше. Серый летает по поверхности океана, как рыбка-верхотурка с шелестящими крылышками – блестит на солнце и парит над водой от легкости, включая и вес, и мысли, и любовь.
Поговорили. Помечтали. Промелькнули мысли о Маше – дразнящие пиликающие нотки, соединившиеся в одно целое мелодии с темами ревности, наслаждения близостью, даже не сексом… и непониманием того, что отдаляет. Рискуя попасть в плен плохому настроению, задумался. Но снова заиграла музыка, и я почувствовал руку Люды у себя в руке.
Когда постоянно желание рядом с тобой, можешь дотронуться, обнять – можно стать наркоманом – постоянно желать и ждать подтверждения, как дозы для следующей жизни. Своеобразный полет по кругу. Музыка кружит голову или это внутри так все выстраивается. Световые лучики и заплатки, отраженные от зеркального шара, вращающегося на шесте, продолжают звездное небо на землю. Лучи от цветных прожекторов пронзают купол небесной тьмы. Запах хвои и моря еле заметно «подсвечивается» искусственным, но тоже прелестным запахом ее – весны, полевых цветов, можжевельника. В полголоса грезится наяву. Интуитивно, и в тоже время управляемо и синхронно движутся сквозь измененное свечение прозрачные оболочки танцующих теней. И, кажется, что они тают в пульсациях музыки, обменном перестуке пленных сердец, распластанных мыслях. Помнится наш поцелуй…
- Мы же в один день приехали? – спрашиваю.
- Вместе... - музыка прячет ее слова в свои потаенные кармашки.
- Что?
- Вместе! - приподнимаясь на носках, почти касаясь губами моего уха, говорит она.
- Вместе будем уезжать? – улыбаюсь и целую ее прикосновением.
- Если повезет, - смеется и целует также меня.
- Здесь первый раз? – говорю и выбираю, куда бы поцеловать еще.
- На танцах? Или в Лазоревском? – убирает ушко от моих губ она.
- В Лазоревском, - все-таки добираюсь до ушка я.
- Нет, второй. А в «Гренаде» - первый. И на танцах тоже, - смеется, съеживаясь, она.
- И почему? – целую изогнутую и подставленную шею я.
- Все как-то не выходило... - виновато улыбается, открывает глаза она.
- А после танцев куда? – легко провожу пальцами по обнаженной спине вниз.
Она показывает, склонив свою голову на сложенные ладони, - спать.
- Одна? – увлекаюсь, поднимаю движение от бедер по животику к ее груди
- Да. Почти… - убирает мои увлекшиеся руки, прижимается, целует в плечо.
Музыка пьянит, обнимает, делает иллюзорными очертания. Cher заканчивает свой the Power.
- И будет не скучно? – спрашиваю, рискуя я.
- Нет, у нас компания веселая, - отстраняясь, смеется она.
Рвется сразу несколько субстанций с окончанием музыки: общение, прикосновение, сцепившиеся поля, ощущения от потока разгоряченных мыслей и появляется... неопределенность. Что с нами делает музыка?
На подходе Rasputin, разгоняющий парочки.
Почти перед самым концом танцев встретился взглядом с Таней из Минска. Неожиданно она подошла. Мы стояли вчетвером, и поэтому я познакомил ребят с Таней. Увидел удивленное выражение Серого: «Когда это ты успел?» Люда держала меня под руку. Все устали и решили идти спать. Таня попросила подождать, но потом повернулась и ушла в темень. Я постоял, подумал и… пошел спать. Один.

Я-то один засыпал, а Серый не остановился на полпути. Наверное, через час, после того, как я уснул, дверь в номер отворилась. Проснулся – чутко я сплю, – но сделал вид, что уснул навеки. Комнату осветил яркий свет из коридора. Зашел Серый, постоял, выжидая.
- Спит. Заходи, давай, - громко зашептал он.
Кто-то застучал по паркету каблучками. Пахнуло приятными духами, послышалось сдержанное хихикание.
- А он не проснется?
- Будем надеяться. Если ты смеяться не будешь, не проснется, - Серый был разумным и заботливым.
Дальше я слышал только шепот и звуки. Понимал, что моя активность любого рода вспугнет парочку, и я испорчу им кайф.
- Ты раздевайся, а я пока пива налью.
- Совсем? – узнаваемо хихикнула Танюша из Воронежа.
- Хотя тебе почти нечего… снимать, - усмехнулся Серый.
- Ну почему нечего? Смотри сколько всего.
Наступила тишина. Слышалось шуршание какой-то материи, звук поцелуев, нарастающее по интенсивности поскрипывание неновой кровати. Я лежал на правом боку, а действие разворачивалось у меня за спиной – кровать Серого стояла у окна. Пришлось замереть, исподволь представляя. Серому нужна была разрядка, я понимал и затаился, боясь пошевелиться. Что сделаешь – друг, придется потерпеть.
- А пиво? – опомнилась Танюша.
- А если проснется? Не успеем… - Серый действовал дальше.
- Проснется – присоединится. Не откажется же? – смеется, но уже глуше, по-другому.
Опять звучные поцелуи, и за ними резкое движение – кровать вскрикнула громче и протяжнее – ребята укладывались удобнее. Все замерло на несколько минут, Танюша шумно вздохнула.
- Я сама расстегну…
- Ты на бок ложись и сползи немного вниз. Вот так.
Слышался улетающий голос Серого и только иногда прорывающийся Танюши.
- Ты сразу не бери его весь… сначала язычком прикоснись и вокруг… да. Теперь только головку… и чередуй: глубоко, мелко, глубоко… м-м-м.
- Так?
- Так. И рукой помогай… м-м.
Характерные звуки возникали с нарастающей периодичностью и гнали воображение на Эльбрус. «Серый, завтра получишь по полной! - боролся с желанием «проснуться» я. – Не пошевелиться, не повернуться! Бестолочь эгоистичная…»
- Теперь целиком, максимально… и засасывай, как целуешь, но сильнее… знаешь, как… как пылесос… всасывай… да! да! так… м-м.
- Так?
- Да, так-так!
- Нравится?
- Да не останавливайся! А-а… м-м-м. И рукой. Еще-еще-еще.
Ритмичные движения подчеркивались скрипом кровати, порывистым дыханием Серого и сдавленным Танюши. Когда наступила тишина, я даже обрадовался. Но это была тишина перед бурей. Чувствовалось, что Серый сдерживался, как мог, но все же зарычал сквозь стиснутые зубы. Танюша не шевелилась. Может, испугалась. Или просто не могла. Стало совсем тихо. Все замерло – и не то, чтобы не двигалось, даже не шевелилось. Я наслаждался спокойствием и благостью конца. Глаза сами стали закрываться. Последнее, что я услышал сквозь набежавший сон, было:
- Возьми полотенце, Танюш, - Серый впервые назвал девочку по имени.
- А пиво попьем? – покорно спросила в ответ она.

Утром, на пляже произошел инцидент. Заняли наши топчаны. Нас было четверо: Серый, два наших новых знакомых, Костя и Роман, и я. Их трое, но, как говорят, три «жлоба». Попросили подняться. Смех в лицо. Серый швырнул песком в смеющуюся рожу. Потом нас разняли набежавшие мужики. Я получил хороший удар в солнечное сплетение. Еле вдохнул потом. «Жлобы» пригрозили встретить. Теперь ждать нужно.
Обедали быстро. Снова море. Главное вечер. Я надеялся, что ночная встреча Серого с воронежской Танюшей была разовой, и не ошибся.
Вечером захандрил Серый. Вспомнил Харьков, свою Маринку.
- Надоело мне все, хочу домой, - сказал он деланным хнычущим голосом.
Танцы смотрели с балкона. Было достаточно далеко, но мне иногда казалось, что я замечаю в толпе Люду.
- Прячешься от Танюши? – подколол я Серого.
- А ты не спал?
- Спал. Почти.
- Люде не говори.
- Я же спал.
Часов в одиннадцать вечера в комнату ввалились Роман и Костя с двумя бутылками какого-то винишка. Несмотря на строжайший запрет администрации, они умудрились как-то пронести бутылки в голых руках.
Выпили. Роман сбегал за магнитофоном. Музыка, дверь на балкон открыта, тишина и необычный окружающий запах, не мог понять чего. Выпили еще. Роман с Серым закурили. Вырубили свет. Интим. Два красненьких огонька сигарет, кассетник орет что-то про любовь, на улице опять нарисованная луна и цикады примешиваются к музыке. Хорошо…

***

Полседьмого, а мы уже на море! Ну и скорость.
Гладь морская, тихо, ни волночки, ни ветерка. Штиль. Солнце во всю светит, тепло, но камушки холодные. Легли на топчаны. Какая-то умиротворенность от солнца, приглушенных звуков: перекатывающиеся волны, шорох ног по песку, голоса собирающихся на пляж отдыхающих, тщетно суетящиеся чайки в вечных поисках хлеба насущного. Убаюкало, и я уснул.
Проснулся от жары и от непонятной тяжести на груди, животе. Открыл глаза. Меня замуровали вместе с подстилкой и низким, но топчаном! Как же я не проснулся? Камней наложили и радуются.
Слышалось примерно следующее.
 Засклеповали мы его! – тихо вопил Серый.
 Замуровали, забинтовали! - подхватил еще кто-то.
 У-у! Беспомощный мой! Тяжел костюмчик? – гримасничал Серый, он был чему-то очень рад. – Не встанет же, не встанет! Спорим?
 Пощекочи, Костик, ему носик, - попросила Аллочка. – Видишь, как он глазами просит, я сразу поняла.
 Нет, он глазами ищет жертву свою будущую, - проговорил Роман, жуя что-то сочное. – Ух, как водит глазищами! Как зверюга.
Закрыл глаза. Тешатся ребятки. И старались-то как, не разбудили!
 Глаза закрыл… от блаженства, - Серый захихикал. – Еще уснет такой вот каменный гость, а потом жди его в гости.
Я расслабился совершенно. Голова откинулась на бок. Постарался отстраниться от действительности, как бы приподняться над землей, взлететь. Когда-то у меня это получалось. И, правда, стало очень легко, спокойно. Блаженная слабость залила все тело, я почувствовал, как падает пульс. Сама собой появилась мысль: «Как попугаю их сейчас…» В полудремоте слышал меняющийся оттенок их голосов: сначала беспечные смешки, натянутые ухмылки, потом кто-то вдруг сказал:
 А он без сознания… и белеет вроде… бы.
 Стало тихо.
 Воды принесите.
 Пульс пощупайте…
Я внутренне засмеялся: «Щупайте, щупайте, через камешки, трудитесь – сами разберете все!»
 Как его пощупать??
 Сонная артерия на шее.
Только теперь я понял, что ребята напуганы, и пора прекратить было бы. Уже хотел открыть глаза, но моего лба коснулась чья-то рука, несомненно, женская. Она опустилась ниже, на шею, нашла артерию. Как мне хотелось открыть глаза – я почти не сомневался, что это Люда.
 Около пятидесяти… - Ее голос!
 Пониженный, - отозвался кто-то трагически из ближнего круга. – И это на солнце!
 Разбирайте же быстрее!
Тут я неожиданно для себя и, конечно же, и для других четко громко сказал:
 Не на-до!
Открыл глаза, сбрасывая камни (много камней!), поднялся. Чувствуя небольшое головокружение, и широко улыбаясь, подвел итог:
 Аутотренинг! Тибетские техники!
Я видел лица ребят, они еще до конца не поняли. Слишком резкий переход от одних ассоциаций к другим. Главное то, что многие не знали, как на все это реагировать.
 Тренингист нашелся, - процедил Серый. – Тибет вспомнил. Да тебе до мантр тибетских, как мне до космоса. Ребят напугал, хотели в медпункт бежать.
 Это ведь шутка.
 Так не шутят, Вит, - сказала Люда, почему-то показалось, что не искренне.
Серый пошел в море, за ним остальные. Я был обескуражен. «Заложить, как мумию в саркофаг, это шутка, а освободиться от этих галек и камней – это не шутка! Чудаки». Собрал вещи, оделся и ушел. «В конце концов, из-за пустяков пускать в ход принципы, обиды, отделяться перегородкой друг от друга – это хамство, это низость и… еще что-то» - так думал я, когда ходил, бродил по улицам Лазоревского. Перекусил где-то на окраине, в какой-то турбазе. Медленно аллейкой шел меж кипарисов, читал томик стихов Бунина. Маленький, темно-красный, как раз помещается в заднем кармане.

Вечерняя безмолвная аллея
Зовет меня к скалистым берегам,
Где море подымается, синея,
К пустынным и далеким небесам.

И горько я и сладостно тоскую,
И грезится мне светлая мечта,
Что воскресит мне радость неземную,
Печальная земная красота.

Сидел в парке на скамейке. Думал. Мне нравилось иногда закидывать невод памяти в будущее. Своего рода, поиск отклика прошлого в будущем. Думал, перебирая и тасуя по принципу «может быть – не может быть». Колечки будущих событий нанизывались на настоящее легко. Оттененная и отогнанная мысль о Маше следила за нанизыванием: через пару дней Люда будет моей, красиво, легко, просто, на какой-нибудь… полянке в лунном свете, или на берегу моря после ночного купания и легкого озноба от прохлады и открытости небу… и случайному прохожему. Или на крыше. Было бы хорошо на крыше! Совращать звезды – так диковинно и необычно. А дальше… будет уже не Люда. А кто-то еще. Катя, Надя, Наташа. На кой мне эти тибетские техники? У человека все и так есть. Влюбись – и все появится. Жаль, что не надолго. Бунин, точно, влияет на восприятие…
«Любить нельзя вечно, - думал я, размягченный откровенностью с собой. – Любовь – не река, куда вошел один раз и ты всегда – по течению. Человек живет на берегу, к его сожалению. Всегда счастливым быть не получится. Можно быть счастливым в это время, здесь и сейчас, или... два года назад, например, в сентябре две недели. И все. Так же и любить. Любить – это всегда пик, это всегда очередная высота. Может быть, и будет следующая, но... другая, не эта. К пику можно карабкаться по склону, а можно спланировать на парашюте, или на вертолете завезут. Но, внизу живет человек! Там, вверху, и света слишком много, и холодно. Или очень жарко, если вулкан. И воздуха не хватает, и простор вокруг, птичий. Но не человечий же. Поэтому и идет человек вниз, чтобы потом снова и снова, как заведенный, как наркозависимый, на эту гору, раз за разом. Пока не разобьется или не привыкнет. Или пока не увидит где-то там, на горизонте новую вершину, которая станет последней. Можно вернуться к уже пройденным горам. Можно жить на равнине. Можно успокоиться где-нибудь посередине, на привале. Можно только помнить. И горы будут сниться…»
Брел к морю. Шел медленно от грусти, завладевшей и наслаждающейся властью. Перетянула путами руки, надела смирительную рубашку, готовила прямой укол в сердце – ненужная профилактика. А что сделаешь? Сам отдался, сам пришел, руки протянул. «Сколько будет вершин в жизни человека? – продолжал наслаждаться подчинением я. – Неизвестно. Как и то, сможет ли он достигнуть этих вершин. Теория. Да та же литература и даже опыт веков – все теория. Пока сам не познаешь – все блеф…»
Сидел у воды, слушал море. Разговаривал с морем о женщине. Говорю ему: «Ты знаешь, море, что женщина, умная и красивая, редкость?» Шумит, но молчит. Продолжаю: «Умная, к тому же, знает, что она красивая. Самооценка ее не страдает от нечаянных встреч, она их не боится. Не боится показаться глупой и… доступной. Поэтому она естественна. И спокойна. Умная лишена комплексов. Практически всегда. На девяносто девять процентов. Умная предсказуема». Заворчало: «Да неужели?!» Не обращаю внимания на его возмущение. «Получается, умная – не женщина, так как женщина на сто процентов – интуиция, чувства, порыв! На девяносто девять – комплексы на ровном месте: из-за морщинки на прекрасной шейке, на полувзгляде встречного, на полунамеке на чувство. И опять по кругу… Где ответ? Красота, ум, чувственность? Где середина и гармония? Где женщина?» Смеется море, думает, что сошел с ума. Улыбаюсь: «Ответ на поверхности – твоя Женщина у тебя в голове. Твоя гармония внутри тебя. Только ты сам…» «Только я сам, - шепчет море, повторяет вслед за мной, понимает. - Только ты сам…»

Темнело быстро. Часов в десять пошел наверх, в пансионат. По пути встречал подвыпившие активные компании. Осложнений не хотел, и один раз пришлось даже переходить на другую сторону улицы. И все-таки встретил тех троих «жлобов» с пляжа и с ними еще двух, похожих друг на друга, как две капли воды. Шкафы.
 Во! Один из тех курортников, с пляжа, - прослезился от нежданной радости знакомый шкаф.
Я шел прямо на них, что-то делать было уже поздно. Решил идти напролом. «Пру, как идиот… может назад? В сторону? Через забор? Да, а там метров двадцать вниз… и только не останавливаться!». Под ложечкой засосало. Седьмое чувство подсказало, что сейчас. Рванулся влево, сшиб с ног ближайший шкаф, явно не ожидавший такой наглости от «курортника с пляжа», и побежал. Сзади услышал топот. Как я бежал! Не зря говорят, что опасность удесятеряет силы человека. Ломился через какие-то кустарники, низкие заборчики, дворы, прыгал через канавы, падал раза два. Держится топот сзади и все! Вскоре начал задыхаться. Понял: еще минут пять и мне… каюк, по-русски.
Вбежал в какой-то парк, порвал рубашку. Бежал еще и еще, уже не слыша топота. Но потом остановился. Все. Какими-то улочками через полчаса выбрался к центру. «И сумку-то тащил, не бросил…»
В номер дотащился к полночи, вместе с сумкой. Открываю дверь – сидят. Пятеро или шестеро, или, может быть, у меня двоилось. Мой вид их явно удручил. Серый встал и быстро подошел:
 Где был?
 Там уже нет, где был, – зашевелил языком и почувствовал, как устал.
Во рту стоял привкус крови. Где-то порезал руку, царапин много, колючки какие-то торчат, клок рубахи висит на плече. Посмотрел в зеркало – хорош! Глубокая царапина проходила от края уха по краю глаза и на лоб.
 О, черт, - пробормотал я, касаясь царапины около брови и открывая кран.
Тут понеслось:
 Где был?
 Ты что, специально?
 Да помолчи ты. Иди лучше девчонок оповести…
 Мы волнуемся, пропал с утра и до полпервого. Ну, ты даешь, – Серый говорил монотонно и, скорее всего для себя. – Где тебя носило? В грязи, порванный, оцарапанный. Как только глаз остался цел…
Роман подал мне йод и вату (откуда он их раздобыл так быстро?). Умылся. Лицо горело, ноги болели. Серый начал мазать царапину йодом.
Тут дверь открылась, вошли девчонки: Аллочка, обе Тани, Люда. Послышались охи, вздохи и сожаления по третьему кругу. Люда молчала. Также молча, она взяла у Серого йод, быстро, легко провела по царапине. Я стиснул зубы, напрягся, но не двинулся с места – было больно.
 А теперь, расскажи, где был, - произнесла спокойно Люда.
Я рассказал им, что встретил тех троих, с пляжа. Убежал. И все. Помолчали еще минут десять и разошлись, остались только четверо: Серый, Алла, Люда и я. Серый сказал тихо:
 Увижу их, убью.
Я знал, что он слов на ветер не бросает…

А утром заметил, что Серый с Людой уединились: перешептываются, обнимаются, поглядывают, прячутся от всех. Видно вчера, пока я изощрялся, как половчее отдаться своей изменчивой грусти, они время даром не теряли. Шевельнулось нехорошее во мне, защемило в груди. Не все так просто, грусть. Придется взвешивать на весах отношений снова: Маша, дикость и истерика прошлого, Люда, тоже что-то в прошлом и ловкая сука-ревность, пока играючи обезоружившая меня на… сколько минут? или часов, если не обольщаться. А еще – Нади, Кати, Наташи, ждущие и увлеченные пока что кем-то другим. Хороший винегрет.
Люда, заметив меня, медленно проходящего по аллейке на смотровую площадку, сразу изменилась: красиво улыбается, быстро-быстро шутит, смеется, опережая реакцию других – неискренне и заигрываясь. Все-таки, она плохая актриса. А Серый поглощен только ею. Меня не замечает. Зачем ему я? Зачем ему друг? Стоят у дерева, смеются. Пусть. Я прошел мимо ряда выстроившихся свечеобразных кипарисов на смотровую площадку. Там стоял и думал. И нужно это мне все?!
А море тонуло в послеобеденной дымке…

На пляж со всеми не пошел. Плохо это – неподготовленное одиночество. Один. Целый вечер. Бродил по окрестностям. Захотелось уехать домой и сразу расхотелось. Пошел в кино. Хорошо, что кинозал прямо в пансионате есть. Опоздал на начало – пробирался в темноте. Ряд четвертый или пятый, думал. Оказалось, в последствии, седьмой. Фильм был какой-то не новый. Типа уникального «Зорро». Фильм не запомнился. Запомнилось… лицо девушки, подсвеченное экраном. Через кресло влево. Молоденькая совсем. Лет пятнадцать-шестнадцать. Ее хотелось назвать Лолитой. Заметив минут через десять мой взгляд, подавив первую неловкость, отважно посмотрела в ответ. А дальше… А дальше так хотелось пересесть на пустовавшее кресло рядом с ней! Подстегивало то, что девочка совершенно не стеснялась. Ну, может быть, почти. Даже присутствие родителей рядом ее не смущало. Попробовал описать ее, отрываясь иногда на мелькающие кадры фильма – погони, шпаги, лошади, женщины и отважный герой-любовник Зорро. Заводили губы, такие пухлые, ироничные, нежные. Отточенный носик, большие глаза, челка, нахальная челка на глаза, стрижка-каре светлых волос. Уши… она старалась их открыть, но каре распрямлялось и прятало их, когда она непослушно и отчаянно отбрасывала волосы заученным движением головы. Худенькая, в шортах и невесомой маечке, почти не скрывающей загоревших плеч. И опять свет от фильма вычерчивал чуткий рельеф всей фигурки: приподнятый подбородок с улыбкой удовольствия от моего внимания – Лолитка! – грудки, обтянутые белой майкой, ровная спинка и глаза – с диким желанием посмотреть направо и засмеяться. Или прыснуть, как говорят о смехе маленьких девочек. И некий страх в напряженной линии – шея, спина, попка. Фильм закончился в явном возбуждении обоих. Ни одного прикосновения, а как после близости! Зажегся свет. Когда она встала и, отчаянно посмотрев мне в глаза, несколько растерянно стала уходить по ряду за родителями, я ткнул указательным пальцем на наши кресла и потом показал его ей – одна, и закрутил рукой дугу с пальцем к себе за плечо – завтра. Кивнула, улыбнулась, и, засунув руки в тесные шортики, зашлепала во «вьетнамках» за родителями.
Неподготовленное одиночество превратилось в подготовленное.

***

Серый вчера заявился ночью, не знаю точно когда, но ночью. Утром я встал пораньше, Серого не будил, и в седьмом часу был на пляже. Что-то теребило душу – было обидно за Серого. Соревноваться не хотелось ничуть. Серый делает то же самое, что и я – перебирая, отдыхает. Осуждать его – осуждать себя. Люду выгораживал, не винил. То, что образовывалось, вставало вровень с памятной чуткой Машей, и это было хорошо. Странно: я этого и хотел, и не хотел – «…обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад». Не иначе, путь прочерчен. Стандартная разметка – как в загон. Циник. И осознание этого позволяло в ожидании вечернего кино незаметно улыбаться «в никуда». Придет или нет? Понимал, что дело не в возрасте. Нет, подростковость в ней просматривалась, но женщина угадывалась во всем. Одноклассники явно не давали ей прохода. А может и не только одноклассники.
Весь день я пробыл один. Почему я один? Захотели бы, нашли. Сам же старался не попадаться им на глаза – оправдывал их, мучился. А потом плюнул. Вечером договорился с администрацией, и когда Серого не было в номере – узнал по ключу, оставленному внизу, у портье, – переехал с четвертого этажа на седьмой, последний. Хоть и дольше спускаться, зато вид на море красивее, ближе к птицам, да и подальше от остальных. Завтра утром решил идти на другой пляж.

В кино я задумал прийти ровно в семь, чтобы не встретиться с ней раньше, и чтобы фильм сразу начался. Разговор в темноте, во время фильма начнется не со слов. Интуиция.
Когда зашел в освещенный зал без одной минуты семь, ее еще не было. Мастер, блин, предвидения. Оглядываясь по сторонам, понимал, что это ни к чему. Такая, как она или приходит, или нет. Рассчитывать на то, что она не поняла чего-то, не нужно. Начался фильм «Москва слезам не верит», который я уже несколько раз видел. Но, классику не пропьешь…
Она появилась в кресле рядом как раз, когда Смоктуновский на лестнице кинотеатра представился Смоктуновским. Как-то сразу наши руки соединились, как будто соскучились. Я ее обнял, уткнулся в волосы. Ее глаза спросили: «Ждал?» Я ответил улыбкой. И она в ответ тоже безмолвно: «я тоже…» Обнимать ее оказалось так приятно – она не напрягалась. Рука на талии, на спине, на шее – только наклон головы, улыбка и небольшой взмах волосами в ответ, раздаривая вокруг свежесть, запах гор, солнца и моря, и ее самой, «молодой, да ранней». Хотелось поцеловать.
Первые слова наши возникли, когда героини Алентовой и Муравьевой организовали вечеринку в профессорской квартире. Мое движение к ней было ожидаемо, и она не отодвинулась. Я шептал прямо в ухо, касаясь губами волос.
- Специально опоздала? – увлекал я ее в игру.
- Неа. Улизнуть не удавалось. Родители устроили перманентное воспитание.
- И по поводу?
- Вчера с подружкой решили напоследок покупаться голышом. Да везде люди поблизости. Ушли аж до камней! Ну и вернулись не в двенадцать.
Ее голос был таким знакомым, простым, близким. Прикоснуться. Положить руку на коленку. Отпугнет? Менять такое настроение на прикосновение…
- Ну и как? – шепчу я, вдыхая ее, и чувствуя ответное возбуждение. От моего голоса. Или от памятного вчерашнего купания?
- Мы там еще бутылку «Алазани» выпили, - хвасталась она.
- Прямо так, бутылку?
- Ну, почти. Там две трети оставалось.
- Наверное, родители сами хотели выпить? – усмехаюсь я, пробираясь усмешкой прямо ей в ушко.
Она поворачивается ко мне, смеется. Угадал. Ничего не говорит, задерживается, не двигается. Самое время поцеловать…
Первый раз целуемся только тогда, когда на экране неожиданно приходит домой экранная дочка Алентовой. Актриса хорошо играла там и реально спешила убрать диван в большой комнате, не скрывая своего красивого тела и командуя растерянным Гогой. Аленка решила ответить на мой вопрос: «слышала ли она о дельфинах, которые не пускали к берегу заплывших далеко в море голых купальщиц?», - и потянулась ко мне. Я ее подловил. Когда наши губы соприкоснулись, она отпрянула, как будто остановилась на спуске. Но ветер и инерция подталкивали вперед. А еще горизонт манил. Она ответила, немного по-детски, сначала робко, но, правда, умело, и… ее рука сама легла мне на бедро.
На экране обиженный и забаррикадировавший себя от всего мира Гога вместе с напарником глушили в разрушенной ремонтом комнате водку, а потом долбили лещом по столу с кучей бутылок пива. Коснулся ладонью ее кожи возле коленки, и веду вверх – бархат. Интересно, появятся ли искорки от перевозбуждения, вернее, от соединения и электризации кожи с материей? В темноте должно быть заметно. Мы опять целуемся, теперь долго. Съезжаем с кресел вниз. Зрителям позади нас повезло – все видно. И почему мы выбрали этот седьмой ряд? Моя рука добралась до ее шортиков и Алена зажала ее ногами. Стоп. И я понимаю, что она права.
После фильма пошли за яблоками, и попали под дождь. Этот августовский пугающий «дождик» – капли в полведра. Гахнул, вымочил и через тридцать секунд прекратился. И еще постучал в небесный таз, для острастки: «Бух-бух-бух!» Смысла куда-то бежать совсем нет. Мы целуемся, нам смешно. Мокрые до нитки, белые футболки прилипли к телу, отпечатались острые ее грудки. Кругом люди, отдыхающие с расширенными глазами и шарящими по карманам руками.
Я притянул ее к себе, обнял, а она, как неживая: глаза закрыты и… улыбается. А на самом деле, губы дрожат, а закрытые глаза смеются.
- Еще-о-о…
- Аленка, прекрати. Смотри, ты почти голая. Плохая девчонка!
Она целует меня, обвивая руками за шею. Глаза закрыты!
- Сумасшедшая! (Милая…)
Я смотрю в ее глаза. Она смотрит внутрь меня.
- Люди смотрят…
Она бросается в праведный гнев: стучит ножкой, рукой по воздуху, надула губки, отбежала на три шага, отвернулась, медленно лукаво оглянулась. Наблюдает, усмехаясь. Ждет. Ох, Аленка, Аленка!
А дождь все еще капает, только капли сейчас легче воздуха – летают. Мы в наших прозрачно-белых майках стоим посреди центральной парковой аллеи, из брошенного пакета высыпались под ноги красные крупные яблоки…
Я люблю ее губы – они пахнут свежестью, и нам почти безразлично, что с нами будет через десять минут.

А через десять минут мы забираемся на крышу пансионата. Прошедший дождь вспугнул всех «дозагорающих» и здесь не было никого. Мокрые лежаки, столики. Целуемся прямо у края крыши. Простор пьянит. Простор манит. Полететь бы! Ветер с моря прохладный, но нам тепло – греем друг друга. Грозные тучи уходят в горы. На западе еще отголоски заката по небу – выстрелившие лучи. Над морем почти чистое небо – и звезды появились. Луна половинкой, но яркая. Интересное чувство, когда находишь. Наполнение. И переполнение.
Мы стоим над простором, взявшись за руки, ловя ветер. Наблюдаю за ее восторгом. Если не удержать, улетит. Потом лови, как бабочку, в воображении теней.
- Максималистка ты еще, - говорю. - Белое и черное, теней и оттенков нет, или почти нет. Все верно.
- Маленькая еще я, - сощурившись, бросает лукавый взгляд она.
Молчу. Интересно, что она скажет дальше.
- Со временем будут тени, оттенки, - продолжает она.
- Я не говорю, что это плохо, это очень хорошо, - поощряю ее рассудительность.
- И я не говорю, что плохо. Говорю, что время возьмет свое.
- Я тебе завидую, и знаешь почему?
- Догадываюсь, - острит она.
- Нет, не догадываешься.
- Ну, тогда... почему?
- Нет, сначала тогда скажи ты. А то, догадывается она.
- Не буду! – смеется.
- Вот. Женщина есть женщина, хоть и маленькая.
- Ну, уж не мужчина точно, - опять смеется, чувствуя, что уступаю и сдаюсь.
- Чем больше оттенков замечаешь, тем меньше насыщенность белого и черного. Чистые цвета - только в максимализме, - расставляю точки я.
Задумывается. Даже улыбаться перестает. На минуту.
- Когда научился различать полутона и их полутона... и еще, полутона их полутонов... черное и белое режет взгляд, - достраиваю логическую лестницу и позволяю ей на нее вскарабкаться.
- А хочется! – после двухминутной молчаливой серьезности загорается она. – Обними меня…
- Все ужасно сложно и ужасно просто! – обнимаю, прижимаю, замерзла опять. - Зависит от того, как на это смотреть.
- То есть, от себя самого, да? – спрашивает счастливо. – Ты меня уже научил. Тепло с тобой.
- Закрой глаза и представь, - продолжаю я. – Солнце, море, песок и… любимого человека – черное или белое ли это становится не важным. Важнее мелочи. И для памяти тоже.
- Даже, если он преступник?
- Какая разница, хоть палач.
- И предатель? И… изменник Родины?
- Да. Представила?
- Элементарно, Ватсон, - смеется она, почти, как воробышек, обсушившийся. – Уже представила. Вот сейчас представила. Веришь? Ты же можешь быть кем угодно…
- Любимый человек. Море, песок, солнце. Что может быть лучше?
- В течение двух недель, - все-таки съязвила она и тут же, - шучу.
И невинно улыбается. Молчим. Я согрел ее, теперь она греет меня.
- У меня мечта есть, - неожиданно поддаваясь какому-то желанию обнажиться, говорю глухо я. «Волнуюсь?»
- Куча денег и куча возможностей плюс все выше перечисленное, - шутит воробышек.
Замолчал, выжидаю.
- Какая? – интересно все же ей.
- Рассказать?
- Конечно!
- А-а, хитрая, - ловлю ее, - ты же максималистка, не поймешь.
- Так, узнать все равно хочется.
- Хорошо, слушай, - начинаю, и понимаю, что хочется это рассказать именно ей. - Не помню, какой фильм так заканчивается. Бредет мужик в белых парусиновых брюках, парусиновой рубашке с авоськой, в которой сыр, зелень, бутылка белого вина. Им могу быть… даже я. Когда постарею. Везде море... какие-то хижины... солнце яркое-яркое… белый песок в виде пляжа вдалеке.
Не перебивает, затихла, почувствовала серьезность.
- И кромка темно-синего моря видна на горизонте, - продолжаю я. – А песок ярко-ярко желтый, картинный. Мужик заходит в дом, простой, обычный. В нем деревянные стены, деревянная мебель, все из дерева. Подходит к открытому окну с видом на море, на простор…
- Дальше, - просит она, видимо представив.
- На столе прикрытый чистым платком кувшин с молоком, глиняный. Чтобы молоко было холодным. Мужик режет белый домашний сыр, свежую влажную зелень, черный хрустящий хлеб, ставит стул перед открытым настежь окном, откидывается на его спинку, закрывает глаза... слышит легкие шаги позади.
Смотрю на Аленку: глаза отрешенные, смотрят куда-то далеко, ни намека на улыбку, на недавнюю несерьезность и ироничность.
- … чувствует руки у себя на плече и шее. И глаза открывать не хочется.
- Тепло, пахнет солнцем и морем. Да? – достраивает картинку она.
- Даже жарко. Очень жарко. Зной. Но в комнате ветерок, играющий с полотняной занавеской на окне. Забегающий.
- И руки прохладные… у нее.
- Да. А на столе еще машинка пишущая. В сторонке, поодаль. «Ундервуд» старый. С заправленным белым листом бумаги.
- Чтобы потом все законспектировать? – осторожно улыбается она, заглядывая мне в глаза.
- Нет. Просто. Пусть стоит.
- Реликвия, - понимает она. – Или реликт. Или символ. А что на листке написано?
Дальше будут дебри. Поэтому я замолкаю. Мне нравится состояние сейчас. Додумать лучше каждому свое.
- Так в чем дело? – задает все же самый важный вопрос она. - Мест на свете много, да и финансовые возможности, так понимаю, у тебя есть.
В продолжение нет смысла, но все же…
- Нужно все бросить, - объясняю очевидное. - Всего лишь.
- На две недели можно и в командировку улететь, - колкость снова забирается в ее слова.
- Нет. Так нужно только навсегда, - я все еще серьезен, - чтобы не вернуться.
- Тогда пусть будет мечта, – соглашается отважно Аленка, - о которой приятно думать и лелеять. И чтобы чьи-то руки, которые тебя будут обнимать, не стирали и не готовили у тебя на глазах, не делали при тебе маникюр, не мыли пол и не старели.
- Я же говорю, мечта. Хотя ТАМ, мне кажется, уже будет все равно.
- Где это, ТАМ?
- Руки прохладные, легкие, пахнут солнцем. Да и глаза закрыты. Там только... помнить, - отбрасываю видения.
- Я сегодня ночью уезжаю… - неожиданно ее голос со слезами.
Похолодело внутри.
- Почему ты появился только сегодня?
- Вчера, - говорю.
Черт. Так просто катиться с горы, когда забрался на нее вдруг. Только радовался простору, а тут уже несешься вниз. И лишь свист в ушах. Но Аленка рядом. Только снова холодно стало. Плачет. А я молчу.
- Ты школьница? – спрашиваю опустошением.
- В выпускной перешла, - всхлипывает она.
Я обнимаю ее лицо ладонями и поворачиваю к себе. Губки надулись, в глазах… в ярко-зеленых глазах слезы, обида на весь мир. Улыбаюсь, сквозь опустошение и свист в ушах. Девочка совсем. Но… ангел. «Нахлебается еще многого всего с ее максимализмом, доверчивостью и чуткостью, - подумал я, нагруженный ответственностью и усталой лихостью последних часов».
Мы стояли на крыше пансионата, Аленка прижалась ко мне спиной, а я грел ее. Перед нами был простор: море уже с лунной дорожкой, солнце пропало как-то незаметно, и звезды высыпали разбросом вдруг, как из бабушкиной шкатулки, цикады, как глухари, заливались, даже упивались своими трелями, на танцплощадке звучала музыка, а вокруг – тени от деревьев, парк. Позади горы, но на них смотреть почему-то не хотелось. В их тени постоянно казалось, что что-то пряталось. Исполинское…
Поцеловал ее в шею, в висок. Она повернулась, сильно обняла и целовала в губы. Долго. Останавливаясь и начиная снова. Отвечая, злясь, отдаваясь, плача, смеясь, уходя и возвращаясь снова. Вдруг сказала:
- Ты знаешь, а мне хорошо. И… не провожай меня. Ладно?
- Ладно.
И ни разу не обернувшись, прошла к выходу с крыши, освещенная фонарями и прожектором. Я не пошел за ней. Больно я ей уже сделал. А больше… зачем?

***

Проснувшись в новом номере, сначала хотел сразу ткнуть Серого, но вовремя вспомнил, где нахожусь. Открыл глаза и увидел, что сосед уже умывается.
Он спросил, одновременно чистя зубы и расхаживая по комнате:
- Проснулся? На пляж пойдем? Как тебя?
Я помолчал, но потом ответил:
- Да… пойдем… Виталий.
- Оч-чень приятно, Вова! – Он решил кивнуть мне, но щетка видно помешала.
Я узнал тут же, что Вова только приехал, что думает загореть дочерна, наплаваться досыта, повеселиться «дочерта», что он хотел бы войти в какую-нибудь компанию, что он студент, что у него есть девушка, магнитофон, часы с подзаводом, пиво в портфеле и дырка в зубу. И что он пишет стихи, плавает брассом, поет песни, играя на гитаре и без оной. И любит танцевать. Он также рисует, фотографирует, рыбачит и веселится, потому что он веселый. Круг его интересов меня пленил, и я ему выболтал все о себе и о том, что произошло здесь до его приезда. И его:
- Не обращай внимания! – развеяло мое уныние в прах.
На пляже я был самим собой. Мы с Вовкой побесились немного на кромке, соединяющей пляж и море, потом играли в салки в воде, а еще позже – в карты с двумя девчонками, так удачно подсевшими к нам. Так получилось, что обедали мы в шашлычной уже вместе с Ирой и Наташей. Все время смеялись шуткам Вовы. Ну и юморной человек! То он расскажет анекдот, и как раз в тему, то он сострит так, что у нас шашлыки падали на стол и шампуры звякали о бокалы с пивом. Да и девчонки попались что надо: красивые (везет на красивых здесь!), без особых комплексов и предубеждений, умные, что немаловажно для «легкости дальнейшего времяпрепровождения». И поют, и компанейские, и заводные, если… грамотно завести.
После обеда мы уже вчетвером были в море и играли в салки. До них я еще не различал, в общем-то, где Ира, где Наташа, а после них…
Меня «засалил», помню, Вовка, а сам тут же сбежал под воду. Я бросился за ним, как наиболее близким, но не догнал. И без раздумий, почти наугад кинулся влево и рассчитал правильно: сначала почувствовал уходящую упругую воду, потом еще раз оттолкнувшись от дна, кого-то достал рукой. Тут я не скажу, была ли это искра, молния, а может еще что-то, но мы соединились. Упругая кожа, материя, сдвинувшаяся под пальцами и тут же вернувшаяся обратно, восторг от неожиданности – линии нравились соблазненной прикосновением руке. Вода еще бурлила, а мы уже замерли, как в детской игре «замри». Остановились, и показалось, что остановилось все вокруг. Я скользнул по ее руке вниз и она перехватила мою руку. Брызги еще летели, а мы смотрели, застыв, стоя почти по грудь в воде, касаясь друг друга руками, глазами, бликами. Солнце светило ей в глаза, и она щурилась немного. Это было так здорово!
Подскочил Вова.
- Вы чего? Наташка, он тебя засалил, лови! – крикнул, и, красиво изогнувшись, ушел под воду.
Что-то наполняло и переполняло меня, как красное вино, льющееся в серебряную чашу и переливающееся через край, словно забыли закрыть кран бочки. Спастись от переполнения я смог только под водой, нырнув броском. Сердце колотилось, словно мне вкололи разовый допинг для победы на стометровке брассом.
С пляжа ушли часов в восемь.
В девять часов мы все же спустились на танцплощадку. Я был уверен, что встречусь с коварным Серым. Но все обошлось. Мне было хорошо с Наташей. Своей легкостью и привлекательностью она очаровывала местный бомонд. Ее несколько раз приглашали, она смотрела на меня, сначала соглашалась, дальше стала отказываться. Наташа прекрасно танцевала, была пластична и гибка. Линиям тела ее я еще на пляже отдал должное, а в этом простом платьице с тонкими бретельками она была чудом.
После танцев проводили девчонок в номер. Они, оказывается, жили почти под нами, на шестом этаже. Мы с Наташей сидели на балконе и разговаривали ни о чем. Хотелось слушать ее голос, не вникая, только ради интонаций завораживающего тембра. Я видел в ее глазах явный интерес, и слов не нужно было, чтобы понять, что сегодня все возможно. На море полный штиль. Штиль и в воздухе. Все замерло. Жара немного спала, но было душно. Насыщение желанием дикое.
С отъездом Аленки образовавшаяся вчера пустота требовала заполнения. Катализировать взвешивание предпочтений под названием «Маша-Люда» стало нечем. Наташа нравилась и была рядом. Что еще нужно?
Вот сейчас, многозначительно задернув штору, она вернулась из комнаты, где остались Ирина с Вовкой, переодевшись в тонкое белое льняное платьице. Оно было уже даже без тонких бретелек, под которым… угадывались только трусики паутинкой. Она смотрела, задерживая взгляд. Я раньше не присматривался – у нее же карие глаза! Как у меня. При сочетании с темными волнистыми волосами – улет! Ну да, глаза ее постоянно под темными очками. А тут – карие, почти черные. И приоткрытые губы. Подошла. Близко. И принесла по бокалу… сока? Нет. Сок апельсиновый с водкой. Отхлебнула глоток. Говорит, что вкусно. Будет. Губы близко. Целует, целует. Нет, Бога ради, я что, железный?! Расстегнуть платье было делом двух движений – всего две кнопки. Прижалась, разгоряченная гибкость. Пальцами рисую: плечи, грудь, талия, а животик – тыльной стороной ладони… Наташа сильнее прижимается. Обнимаю за талию, ладони сами проникают под трусики, обнимают, сжимая, накрывают почти всю попку, упругую, возбужденно выгнувшуюся и подставляющуюся моим рукам…
Свет на балконе только от настольной лампы из номера через шторы. Внизу чернота парка, только кое-где разбавленная работающими фонарями. Отпиваю немного сока – кажется, что водки стало больше. Наташа целует меня в губы, в подбородок, в шею, грудь, расстегивая и снимая, одновременно, рубашку, отбрасывает ее в плетеное кресло. И дальше тянет, затягивает линию нежных поцелуев, почти прикосновений, вниз, опускается на колени и начинает расстегивать пояс…
У меня два желания: остановить и не останавливать. Борются, как борцы сумо. Кто кого вытолкнет с ковра, то есть с балкона. Черт! Сок, сок. Водки! И побольше. Дальше пространство как-то сдвинулось. Вспомнилась предыдущая ночь, когда я притворялся спящим. Картинки объединялись стремительно и легко. Не скажу, что я был избалован таким сексом, но сравнивать было с чем. Наташа умела это делать. И ей самой нравилось. Пытка губами и языком была медленной, но не долгой, и… ни капли на прохладный кафельный пол балкона не упало. Полет мог состояться не только в ощущениях, если бы у балкона не было перил. Дальнейшее продолжение было естественным: Наташа облокотилась о перила, а я вошел в нее…
Тихо и у нас на балконе, и в комнате. Вот девочки! Не иначе общежитие их приучило сдерживаться. Как только мы с Наташей, немного одевшись, расположились в плетенках, Ирина, как будто ждавшая этого момента, отдернула штору:
- Мы – гулять. Вы остаетесь? – и улыбается довольная.
Наташа смотрит на меня, почти смеется.
- И мы гулять.
Уснуть долго не мог. «Случается же так! – думал я, смотря на светящийся циферблат своих часов, - и еще ведь только десятое августа… нет, уже одиннадцатое… полпервого… спать…»

***

Изменилась погода, изменилось настроение. Идет дождик с утра. Затянуло, но тепло. Мне опять грустно – вспоминал. Дурацкая человечья привычка вспоминать. Показалось, что все мои огорчения надуманные, а действия – глупые. С другой стороны, не потеряешь – не найдешь. Сначала нужно чего-то лишиться, чтобы потом найти другое. Не зря же траву сухую жгут, чтобы новая выросла – молодая, сочная, зеленая.
…Они заявились вшестером, часов в десять утра: Серый, Таня из Минска, Люда, Аллочка, Роман и Костя. Вова в это время храпел во все дыры, а я умывался. Дверь открылась неожиданно, и сразу все вошли.
- Привет! – кто-то сказал. И все изменилось.

На танцах отсутствующих не было. К вечеру дождь всегда заканчивался, и собиралось все братство по имени «Гренада», чтобы сбросить грусть, намытую сыростью. Мы с Наташей сразу отошли в сторону, к парапету, ограждающему танцплощадку. Ветер с моря нес морские запахи. Чайки кричали что-то в такт музыке.
- Виталий, слышишь… Маяк-ревун.
- Слышу. Я хотел спросить у тебя.
- О твоей цепочке? Она выпала у тебя из кармана рубашки. На балконе. И не проси. Считай – подарок.
Она повернулась ко мне, и я обнял ее за талию, притянул. Лицо близко, можно рассмотреть «эти глаза напротив…». Я видел губы, на них бледной тонкой кромкой выступила соль, и от этого они были еще красивее, рельефнее. Ощущение было сравнимо с парным гипнозом. Хотелось стоять долго так, не шевелиться, не говорить. Вчерашнее памятно. Теперь бы только не испортить. Странное дело, мне большего от нее и не надо. Хотелось, чтобы и ей.
Если еще чуть приблизиться, то я поцелую ее…
Как всегда Серый вынырнул не вовремя. А может, вовремя?
- А вот ты где! Есть предложение пойти в парк после танцев и гулять всю ночь. Хорошо?
- Можно, конечно, - согласился я.
- Пошли к нам, что это вы уединились. Пошли.
После танцев гуляли в парке. Девчонки ушли вперед метров на двадцать–тридцать и о чем-то оживленно говорили. Умеют они быстро сходиться, несмотря ни на что. Мы шли почти в ногу: Роман, Костя, Вова, Серый и я. Рассказывали анекдоты, случаи из своей жизни. Серый опять вспомнил свою Маринку и как они познакомились. Обычно он начинал свои рассказы со слов: «А все это сказки!». Это у другого. И дальше: «А вот у меня было…» и замолкал на несколько секунд. Окружающим интересно, окружающие замолкали тоже, прислушивались, ждали продолжения. Серый рассказывал теперь о «ситуёвине», которая случилась, когда он очутился один в шестиместной комнате женского этажа в общежитии Московского института мясомолочной промышленности. Его туда провела Маринка, договорившись с вахтершей за презент из своей посылки с родины. Маринка была коренной ростовской казачкой и с июля по октябрь ее родители снабжали рыбой и яблоками. То и другое было в цене и все знали, что не менее двух посылок в месяц она получит. Вахтерши, да и другие интересующиеся, покупались вчистую, и у Маринки получалось в жизни больше, чем у других. И в общежитии, и в учебе, и в общественной жизни. Дело было не только в посылках, конечно. Маринка никогда не пропадет и своему парню пропасть не даст. Такой характер, такая кровь. Староста факультета, доверенное лицо губернатора на выборах по своему району, с деканатом на «ты». У нее в смышленой симпатичной головке четко и быстро раскладывались все приоритеты: важное, важнейшее и самое-самое, что никак нельзя было упустить. Все эти слеты-учебы студенческого актива где-то за городом на базах отдыха и почему-то именно на пятницу-воскресение. Но Серому все это нравилось. Маринкина популярность, ее востребованность и… ее любовь к нему, такому обычному для всех, но такому необычному для нее. Трудно сказать, чем взял ее Серый, но, значит, это «что-то» было, и было сильным и не отпускало. Так вот, рассказывал Серый дальше, попал он, а было это еще в первые две недели знакомства с Маринкой, в женское общежитие, в комнату на шесть девушек, шесть студенток. Проведен был через вахтершу, тетю Любу, и даже оставил у нее паспорт свой – такой порядок был. Правда, через десять минут Маринка спустилась к тете Любе и забрала у нее паспорт, пообещав яблочек «белый налив», специальный крупный сорт. Пока Маринка бегала вниз, девчушки окружили Серого и принялись, рассматривая, расспрашивать о том, когда, где, как они познакомился с Маринкой, и зачем ему Маринка, и чем Маринка его так привлекла, что они не хуже, что… у них под халатиками только… ничего и все. Такие активные были девушки. Особенно трое из них: две Кати и Оля, - «тетки», как звала их Маринка. Четвертая все время лежала на своей кровати, наверное, приболела (потом Серый узнал, что она была на втором месяце беременности – самое-самое то время). А шестая… Эта шестая, Элла, в то время еще не появилась в комнате. По шуточкам девчонок Серый понял, что Эллочка подрабатывала «самой древнейшей», так сказать, посменно, через два на третий. Девочки-то подшучивали, но как-то не зло. Наверное, от Эллочки перепадало всей комнате, а это было очень здорово, особенно, когда стипендию задерживали или зачеты зависали. Да и учебе это не мешало – вечерне-ночные смены были даже немного в зависть остальным. Ну да, ладно. Пришла с паспортом Маринка и сели пить чай за круглый стол в центре комнаты. С картошкой, с салом и с консервой «сардины атлантические». Все это называлось «пить чай». Сам чай был разный, от каждой девушки свой рецепт: и с брусничным листом, и черный байховый с бергамотом, и… не стал Серый перечислять все варианты. А на девушках, если присмотреться, на самом деле ничего не было. Только ситцевые коротенькие халатики, держащиеся на поясках. Такой распахнется от дуновения сквозняка из открытого окна. Маринка стала переодеваться, не стесняясь подружек, а, тем более, его, Серого.
 И не смотрит! – подначивали его обе Кати. – Девушка там, в углу, старается вся, изошлась в позах, медленно… ох, как медленно бюстик расстегивает… а этот не смотрит! Он носом картошку втягивает. Картошечка для него сейчас эротичнее Маришки нашей истомившейся! Вот, мужики!
Маринка оказалась в таком же ситцевом цветастом халатике и стала совсем домашней и похожей на остальных. Серый был на полном взводе. Он любил тело Маринки и загорался сразу. А тут, говорливые секси со всех сторон. Маринка пододвинулась к Серому, обняла его за руку, прижалась к плечу.
 Ну что напали? Не трогайте моего Серожу. Он хороший. Мой.
Так вот, еще раз. На чем это я остановился, спрашивает у нас Серый. На лирике, отвечаем. А самим интересно, что же дальше, не каждому же везет с шестью одновременно, пусть даже в одной комнате, но быть! Тут еще бутылка вина виноградного домашнего появилась на столе. Потом еще одна, но побольше. А девочки, видит Серый, чего-то ждут, смотрят на него, прищуриваются, оценивают, ухмыляются. Уже немного выпившие, задорные такие. Шуточки еще те! Правда, без мата, все больше намеками. И тут Сероже стало вдруг все нравиться. Да еще и очень. И заметил он еще, что ему подливают все больше и больше. Последнее, что он запомнил, это были слова Маринки:
 И не помышляйте. Только на «посмотреть»…
 У-у-у… - загудели четыре Кати.
И Серый замолчал. Только шагал рядом с нами, шаг не сбивал. Вспоминал? Мечтал? Потом вздохнул. Ну и чем все закончилось? – интересуемся мы. Отвечает Серый, ухмыляясь самодовольно, что проснулся полностью голым, с Маринкой, в ее постели. Девчонки храпели на своих кроватях. Отсыпались. Мелькали смутные воспоминания о столе круглом, лампа почему-то била в глаза, было и жарко, и приятно… прикосновения везде… такие легкие, невесомые, многорукие, парящие. И секс был, Серый точно помнит. Только вот, с кем, и какой, не может сказать. Мы все тоже вздохнули отчего-то. Загрустилось. Печальный рассказ.

Полянку нашли, вычерченную луной. Дождались шустрого Костю с дребезжащим и булькающим вожделенным пакетом.
 Итак, начинаем, – чертовски хорошо сказала Люда.
В руке у каждого был пластиковый стаканчик с ароматным шампанским, и ее слова можно было истолковать совершенно по-разному.
 За что пьем?
 За любовь, конечно, - загалдели все.
Почему-то никто не стал перечить и почти в полной тишине, как будто бы подписываясь под истинностью своих намерений дождаться этого светлого чувства наконец-то, мы пили это шампанское.
В какой-то момент ребята поднялись и пошли. Я не открывал глаз, закрыв их от тишины, покоя и очищения. Было ощущение, что тону в лунном свете. Закралась луна. Внутрь. Чувствовал, что кто-то остался на полянке. Тень от луны перечеркивала меня и тянулась дальше. Помню все обрывками, беспорядочными мыслями и видениями…
Ее руки у себя на голове. Нежные пальцы, перебирающие волосы. Опустилась на колени, обняла за шею, прижалась к спине. Дыхание возле уха. Щека мокрая. Слезы? Опять?! Ее губы все ближе и ближе, шепотом, истерикой. Вдруг – глаза такие огромные… и такие длинные ресницы! В голове мысль о том, что я без воли, без принципов. Зачем убегать из города, чтобы запутываться здесь?
Раскрытые чакры никто не закрыл, тонкий мир открыл рану для прикосновения – особую влажность языка, издевательски белую нежную лунную кожу и… доступность, возбуждающую доступность. Подарок Люды – она отдавалась полностью, без сомнений, до пальчика, до складки, до потаенного мирка влажности и искушения, до изнеможения доверчивостью и желанием быть вместе… здесь и сейчас.
Я забыл, забыл себя, где нахожусь, кто со мной. Больше ничего, только это. Всплыл старый «Ундервуд» из мечты: я за столом, руки… прохладные руки на шее и плечах, ветер забегающий, не пускающий зной, на горизонте желтый песок пляжа и неестественно ярко-голубая полоска моря. Я печатаю на чистом белом листе…
Выдернул из машинки лист, смахнул со лба пот. Руки подали глиняную кружку с холодным молоком. Я делаю медленный глоток, отдаю рукам листок с текстом и говорю:
- Любимой…

Утро. Часов семь, не больше, а я уже около часа не сплю. Уснул в третьем часу. Тело налилось бодростью, как после глубокого сна. Стихи может написать, а не уродствовать мыслью и закидывать себя протухшими истинами.
Вспоминалась полянка: молочная, яркая, вся в тенях. Тени убыстренно двигались, бегали друг за другом. Так быстро бежало время! От момента, когда Люда подтянула ножки к себе, быстро и изящно стянула с себя невесомую материю и до того момента, когда она, уже сверху, изогнувшись, вдруг крикнула в небо в сторону луны «а-а-а-а!», прошло не больше пяти минут.
Казалось. А на самом деле, когда мы шли, обнявшись, в пансионат, была уже глубокая ночь. Никого. Даже немного жутко от теней: обступили, шумят, обсуждают. Живые только цикады. Когда они спят, интересно? И запах! Уже утренняя хвойная свежесть. Мы почти не говорили. Точно, устали. Вспоминаю и улыбаюсь, как дурак. А, впрочем, почему как? Все влюбленные – сошедшие с ума. По разному. Одни – совсем немного. А другие, начав сходить, не могут остановиться. И так до или дурдома, или свадьбы, которая явно отрезвит. Такая вот, прививка.
До обеда мы валялись. Вовка дрых. Где он провел эту ночь? Он так причмокивал свою лапу, что мне захотелось тоже спать. Часов в двенадцать проснулись во второй раз.
- Ну, как, чудо в перьях, проснулся? – произнес я, надевая на руку свои часы.
- А-а-а, ух ты, - потянулся Вова, – чудеса, Вит. Я сегодня ночью был на море, на пляже, купался, - томный мечтательный голос его зазвенел над моим ухом.
- С кем?
- С Наташкой.
- С моей?
- С твоей?? – Вова вытаращил глаза, но тут же заулыбался. Подумал, что я шучу.
Я заметил, что он сейчас от самодостаточности расплывется, как подтаявшее сливочное масло. Мне стало досадно и хмуро. «Наташка была с ним. Он довольный такой…».
- А как же твоя Иришка? – спросил я, закручиваясь в кокон и ударяя на «твоя».
В голове возникла фраза, сказанная мудрым Гюго: «Желать одну женщину – это опьянение. А желать всех – это уже пьянство». Легко говорить ему, сам бы попробовал.
Вова ждал вопроса и улыбался тонко и не зло, ловя мои интонации и не торопя.
- Она ушла с другом твоим, с Серым, в ночной бар-поплавок, там на бережку. А мы… гуляли, сидели у моря: оно было почти ручным, знаешь? Тихим-тихим таким. Говорили.
Он помолчал немного.
- О тебе тоже. И о вчерашнем. Ее огорчило вчерашнее.
Я пробежал по глазам-голубинкам Вовы, подумал о судьбе, о том, что я, скорее всего, никого не люблю. Разве можно любить больше одной женщины одновременно? Вот желать – да, конечно же, можно. Природу не обманешь. Усмехаюсь сам себе – будем спорить с Гюго.

А Вова влюбился – было заметно, как его глазки сверкают, и эта дурацкая улыбка на лице. Серый вообще, всегда влюблен. А как же я? Странно. Маша, Люда, Аленка, Наташа. Список пойдет дальше? Хуже то, что я не знаю, что мне надо. Теория – «жизнь, как река с течением: будешь сопротивляться, выбросит на сушу» – срабатывает. Стоит ли? Мучить себя, мучить других. Расслабься, ляг на спину, руки за голову – вода не прогонит, и не предаст. Когда нужно, притопит, а когда и вытолкнет. Если шторм, скажем. Или коряга на пути. А так – загорай, смотри по сторонам, наслаждайся красивыми и незабываемыми пейзажами берегов. Один раз же проплываешь! Больше не увидишь, как ни проси. Сон: горящие глаза передо мной, близкие и влекущие, теплые ладони на груди и вчерашние радость, торжество, эйфория и дикость от всего лунного. Или не сон?

***

Вечерний пляж – жалкое зрелище. Пустота пустот с фантиками, бутылками и граблями уборщицы по песку. Музыка чужая внутри. Вспомнил, где нахожусь, только в полумраке опускающегося вечера. Наши уже наигрались в волейбол и смылись с пляжа. Люда не шевелилась, склонив голову мне на грудь, застыла прижавшись. Уборщица убирала пляж, шурша бумажками и звякая бутылками. Оказывается, Люда и уборщица – реальность, а не сон. Перед нами блестело идеальное зеркало моря…
Что это было? И сколько мы здесь стоим? Я пошевелился. Люда очнулась тоже.
- А?
Взял ее за плечи. Ее губы были податливые, раскрытые, как и вся она. Пугливый зверек с длинным чутким носиком показался из-за бездушных диких створок. Долбануть по носику – и сбежать. Приступ обезноженной ностальгии - предвидя, прятаться.
- Только сейчас понял, что ты мне вчера подарила. Люда, слышишь? Это ты?
- Я…
Позже нас снова «очнула» уборщица:
- Ребятки, уже закрываем пляж, – сказала она с улыбкой. – Завтра придете. Завтра, миленькие. Пора уже, пора…
Неожиданно мы засмеялись – громко, облегченно, – и пошли к выходу. Гуляли по набережной, ушли в Лазоревское. Я болтал, рассказывал ей о себе, о городе, о небе, о людях, о песне, о Кубаневе, Чекмареве, Бунине. О том, что люблю, что ненавижу. И как странно сгореть за двадцать лет. И как трудно сгорать… почти… и снова оживать, восстанавливаясь, чтобы загораться вновь. Она тоже говорила, но я опять не вслушивался в смысл слов. Я чувствовал ее голос, его оттенки, его настроение. Это как впитывать влагу в пустыне...
Где-то около памятника генералу Чуридзе я ее поцеловал, прямо на тротуаре, на виду у всех.
- Ну, ты что, Вит? – сказала она, но глаза благодарили.
В парке мы сели на уютную скамейку в зарослях кустарника с белыми цветами. Парковый светильник был у нас за спинами и походил на хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского. Казалось, что он усмехается в усы, видя наше состояние, глаза, руки. Мы делились с ним своим секретом, а он, покачивая карикатурным шлемом, обещал никому его не выдавать. «Нет, влюбленные – не дураки, – думал я, вспоминая свои рассуждения. – Влюбленные, как дети, они такие же потусторонние, открытые и светящиеся, а, главное, не обращают внимания на окружающий серый мир».
Ушли мы из парка перед самым его закрытием.

***

Мысль о купании голышом так плотно засела в голову, что предложил вчера Люде сходить вдвоем на дальний пляж, туда, за камни, километров пять по берегу. Там были отличные изолированные бухточки от любопытных глаз с берега. Думал, откажется. Согласилась! Подготовиться не составило труда: персики, шампанское, спортивные тапочки. А заодно отдохнем от общества. Люда оказалась спортивной и легкой на подъем и в прямом, и в переносном смысле. А в майке, шортах, с рюкзачком выглядела школьницей. Ее стройная фигурка всегда была впереди. Она смеялась, и подшучивала надо мной, собой и окружающим, подставляла себя солнцу – почти сразу же сняла майку и осталась в открытом лифе.
Путь дался очень легко – не заметили, как пришли. Каменный хаос лежал перед нами, раскинувшись, как последствия землетрясения. Огромные валуны, словно стремясь обогнать друг друга, попрыгали в море и застыли на века. Казалось, что среди этого нагромождения нет жизни. Мы стояли на скале над всем этим.
- Добрались… – ее улыбка была одновременно и довольной, и обиженной.
- Скорее всего, забрались. Тут только прыгать прямо в море, – проговорил я. Был бы уместным смешок, но шутить не хотелось.
Море расстилалось перед нами, далеко уходя за горизонт. Чуть правее, внизу угадывалась мини-бухточка, почти заводь. Ветер ловчил: то нападал, то прятался, причем было ощущение, что он был всегда где-то рядом, за спиной, за плечом, за ухом. Люда как-то беспомощно посмотрела на меня, обняла за талию и прильнула головой к плечу. Внезапная ее доверчивость и нежность были приятны.
- Спускаться нужно… - ужас должен был сковать ее лицо, но он не сковал, на нем отразилось только ожидание.
- Тогда сначала я один…
Заподозрить, что кто-то спрятал эту бухточку, эту лагунку от глаз специально – это ничего не сказать. Специально. Кто-то очень старался это сделать! Мелкая галька, полутень-полусолнце, огромный валун, почти придавивший уходящий к морю аккуратный пятачок суши, оберегал нас слева. Справа берег был почти отвесным и поднимался с отрицательным углом вверх, образуя гигантскую пещеру.
И море – ластилось, мурлыкало, шуршало.
- Мы здесь, - прошептала она, скинула шорты и, полная истомы от предстоящего касания моря, потянулась, образовав в изгибе что-то похожее на только что выпущенную на волю дикую кошку.
Я уже догадывался, что произойдет дальше. Может быть, ради этого и затевалось все с самого утра. Поход за персиками в поселок на горе и вместе с хозяйкой обкрадывание деревьев с крымским чудом. Больше это никак не назовешь, потому что отбирались экземпляры величиной с кулак боксера-тяжеловеса, не меньше. Поиск особого сорта шампанского с изюминкой насыщенного вкуса созревшей янтарной лозы, а такое делают только в Новом Свете. Спуск обратно в пансионат и несдержанное поедание самого крупного и сочного персика, одного на двоих, на глазах обезумевшей от желания автобусной остановки.
Я был уверен в том, что произойдет дальше. Она экспериментировала с солнцем и бликами на далекой волне, двигаясь спиной к морю. Я смотрел, сначала облокотившись о ледниковый камень, потом опустился в тень на гальку.

Бретелька лифчика, чуть запуталась в ее тонкой кисти…
Откинувшись назад, она кружилась, подставив счастливую улыбку зажмурившемуся солнцу…
Вдруг остановившись, чуть наклонившись вперед, бросила быстрый, почти безумный взгляд полный провокации и предстоящей игры…
Двумя руками, медленно, ни на сантиметр не сгибая ноги в коленках, сопровождала кусочек материи до щиколоток…
И, резко повернувшись, побежала к морю…
Забравшись на прибрежный валун, задержалась на нем, оглянувшись на меня, опять хитро улыбнулась, оттолкнулась…
Изобразив в воздухе почти профессиональную дугу пловчихи, ловко поймав щекотный блик солнца, вошла в, казалось, застывшую изумрудную воду.
И, как вырезанные кадры в просмотровой: вот исчезают напряженные ладошки, вот заветный изгиб спины и, наконец, вытянутые в идеальную струнку ноги.
Какую пустоту я ощутил в эти несколько секунд ее отсутствия!
Она вынырнула лицом вперед, оставляя волосы сзади.
- Вит! – кричит она мое имя, продляя от восторга гласную. – Сейчас я умру! Как красиво отсюда смотреть на берег!
Я растягиваюсь на гальке. Закрываю глаза. Звуковые ассоциации... отдаленные звуки… близкие звуки. Если их разделить и слушать каждый отдельно, получается картина, написанная масляными красками. Вот грунтовка: отдалившийся сейчас шум моря. Вот основа: шум ветра в невидимых, но слышимых отсюда деревьях. Вот мазок тяжелый: гудок… чей? Вот мазок острый: крик чайки где-то рядом. Вот мазок легкий: шорох – перестук гальки от приближающихся ее шагов.
Сейчас главное не открывать глаза…
Ближе… ближе. Тишина. Чувствуется какое-то движение рядом, надо мной. Но все также тихо. Капля, упавшая на мою ногу. Еще одна… две на живот… три… четыре на грудь. И сразу мокрая теплота по всему телу – прижалась.
Ее губы сначала целуют, а потом шепчут в ухо:
- Ты горячий…
Хлопок от открывающейся бутылки шампанского с помощью эха разросся в грохот. Мы сидели по-восточному, друг напротив друга и она держала ладошки возле ушей, готовая их сразу закрыть. Но не успела. Из бутылки полилась пена, и я подставил ее ей… и она, пила, закрыв глаза… и обливаясь, искрясь мириадами капелек. Целовать эти сладкие мягкие губы, подрагивающие ресницы, эхообразно превращающееся в стон ушко, изогнувшуюся шею, ложбинку между грудей, напрягшуюся бусинку. Вкусно!
- Подожди, а персики? – она откинулась назад, шутя, отстранилась.
- Может быть, тебя просто полить шампанским?
- Да… и растереть персиком.
- Я только за! – говорю и тянусь к ней за очередной провокацией.
Обратный путь был дольше. Или казался таким. Было явно видно, что мы сблизились. Какая-то тайна, родившаяся только что, наполняла каждое новое прикосновение особой значимостью. И нам оставалось ее только сохранить.

Это было вчера. Влюбился и говорю, впервые об этом так разумно самому себе. Но постоянства – а, может быть, и верности? – у меня и в помине нет. Сейчас в мыслях Люда, а снова думаю о том, что досадно плохо, что Наташка с Вовой. Что это? Будет у них что-то еще, а может быть уже? Копаюсь в себе, сидя за столом у себя в номере. Да, надолго это лето запомнится мне, если не навсегда.
Вчера, когда мы гуляли вечером с Людой по городу, заметил, что на нее обращают внимание парни, провожают взглядом. Загорание и купание обнаженной сделало Люду свободнее, раскрепощеннее. Она чувствовала, что солнце коснулось своими пальцами ранее недоступных мест ее тела и осознание этого возбуждало. Ревную? Ну да, к солнцу.
Прочитав «Саламбо» Флобера, я записал: «Душа потеряла голос и, одновременно, уснула... от стресса чуткости и потерянного смысла. Надеюсь, не умерла...» Как никогда подходит к тому, что есть сейчас. Чем ее достать?
Еще час прошел. Уже где-то около четырех. И так захотелось выпить, что я залез в чемодан к Вовке и достал бутылку голландского ликера. Попробовал, пару глотков. Закусил сыром. Вещь! Чистота в голове, настроение прыгнуло выше потолка. Бутылку спрятал в шкаф. Наверное, рано. Может, все-таки, стаканчик? Сказал – сделал. И зачем ее прятать в шкаф? Пусть стоит. А то, туда-сюда. А стаканчик, где один, там и второй.
23.20. Уже ночь, я сел за стол и думаю свои дикие мысли о дикой створке. А что писать? Ликер действовал не долго, и я ушел в себя и выйти «из него» не смог. Створка все-таки ударила по носику, и зверек спрятался, скулит. Старания ребят тоже ничего не дали. Только сейчас вышел из себя (сам сейчас сплю), сижу за столом и направляю свет Вовке в лицо. А он чертыхается. Лицо недовольное. Во, сел на кровати. Он, по-моему, тоже вышел из себя. Придется потушить свет.
В темноте слушал деревья. «По этому шуму он понимал количество деревьев и их высоту...» Гениально сказал кто-то!

***

Собрались опять в нашем номере, хотя он выше всех в корпусе. Вошел Серый с Ромой и Костей, и с порога заявил:
- Поселили ко мне типа какого-то! Зарядку утром делал, бегал в трусах и в тапочках куда-то. Ты не знаешь, куда они все бегают? – он уселся на мою поглаженную рубашку. – Теперь уже где-то в море плещется.
- А мы все еще копаемся в этих душных стенах, – Роман прикрыл дверь и продолжил, – а где девчата?
- Спят, наверное. Вчера поздно легли, – сказал Рома со смешком.
- По парам разобрались? – спросил я, роняя Серого с рубашки на пол.
- Разобрались, разобрались, без тебя, – говорил, вставая Серый. – Она не каменная. Замечать надо, чудик ты, деревянный. Довыделываешься – уведут!
- Кто это способен на такую неслыханную дерзость, Серенький, а? Не ты ли? – я хотел съязвить, но не получилось.
Вечером решили идти в «Золотой обруч», в фешенебельный местный ресторан. Деньги пока были, поэтому можно было сходить.
На пляже ничего не происходило, скучали. Играли в волейбол, в карты. Почему-то дураками оставались то я, то Наташа. Не везло, страшно. Опять кто-то глупо пошутил:
- Влюбленным везет, как покойникам.
Закидали острыми взглядами, как ножами. Прямо в лицо. Вспомнил об определении влюбленных – не иначе, все же, дураки. Опять стало заунывно, и я уснул.
Под солнышком, под ясным,
Под ветерком, ласкающим,
Под монотонный шум окружающего…
Проснулся, как обычно, после того, как меня облили ледяной водой. Тело скрючилось, словно его перерубили пополам. Сердце забилось, как швейная машинка «Зингер»: ту-ту-ту. Опять кто-то из «женского коварного полу» совершил покушение, не иначе. Главное, что все смеются, не угадаешь. Я перевернулся на живот и притаился. Прошло минут пять. Чувствую, что кто-то крадется, осторожно так, по-кошачьи. Еще чуть обождав, я рванулся, перевернулся почти в воздухе, прыгнул в ноги и свалил на песок… какую-то грузную женщину! А она, падая на необъятную попу, вылила мне на голову ледяную воду, которую несла в резиновой шапочке.
- Вы что, молодой человек, с ума сошли??
Наши, покатываясь со смеху, разбегались по сторонам и прыгали в море.
- Ну, я вас сейчас… - сказал я сам себе и побежал их догонять.

В море далеко от берега я оказался один с двумя девушками: Людой и Наташей. Получился такой разговор:
- Признавайтесь, кто облил меня.
- Бабка какая-то, - они смеялись вместе.
- Хорошо. Кого топить первую?
- А за что? Ой, не меня…
- Не меня!
- Все равно одну утоплю, воды дам наглотаться вдоволь, чтоб не шутила…
- А если это не та будет? – говорит Наташа в каких-то двух метрах, лукаво смотря на происходящее.
- За другую… одну за другую.
- А если мы утопим тебя? Наташ, давай? - поддакивает ей Люда.
Я, нырнув, ушел под воду, заплыл под Люду, схватил ее за ногу и потянул несильно вниз. Сглаженный водой крик, бултыхание. Я выныриваю невдалеке.
- Ну, как? – ласково произнес я.
- Подло. Надо было ударить ногой, да побоялась, что утонешь, - сказала Люда, отфыркиваясь.
- Надо же, а я не знал, что мне уготована была такая участь.
Я подплыл к ним ближе и грозно посмотрел на Наташу:
- Так кто? Последний раз спрашиваю.
- А-а! Мама-а! Топят. На по-омощь… - негромко закричала, видно больше для себя, Наташа.
Невдалеке краснел буек.
И тут меня кто-то с силой увлек под воду. Быстро и резко. Это мог быть только парень. Мимо меня проскользнуло тело. Я узнал Серого. «Ревнует, собака…»
Невдалеке маячил Вовик. «Еще один…»
Опять я решил пошутить. Люблю, когда меня спасают. Я был еще под водой. Воздуха хватало, и я решил попытаться. Вода достаточно мутная, вернее не очень прозрачная, как после шторма, не заметят. И я резкими сильными гребками поплыл, не выныривая, под водой к буйку. Через пять-шесть гребков воздуха стало не хватать, в висках застучали молоточки, в легких образовался вакуум, желающий быстро заполниться окружающей меня водой. Из последних сил заплывал за буек (он был достаточно большим, за ним можно было бы спрятаться и нескольким при желании). Тихо вынырнув, с наслаждением, но медленно вдохнул, и затих. «Мальчишеская выходка, - подумал, - опять обидятся. Но это к лучшему». По голосам я различал, кто говорит.
- Пропал… я же его легонько, - раздосадовано сказал Сергей.
- Может, он уплыл? Куда-нибудь, - предположил Вова.
- Ребята, где он? – заволновалась Люда.
- Может нырнуть? – снова предложил деятельный Вова.
Никто ничего не сказал и Вова нырнул. Я подогнул ноги по-турецки и держался за буек одной рукой. От меня до них было метров десять, ну может быть пятнадцать, не больше. Выглядывать я не решался. Потом нырнул Серый. Потом снова Вовик. Странное ощущение – мне нравилось быть объектом поиска!
- Опять шутит… - в голосе Вовы звучало раздражение. - Ну, если он снова, я ему, чудаку, стукну.
- Может крикнуть на помощь? – Наташа явно волновалась.
Очередной раз вынырнул Вова.
- Не видно. Дно чистое, - задыхаясь, проговорил Вова.
- Что мы стоим?? Чего мы ждем?? – Люда была растерянна. - Кричать надо, ребята.
- Позови спасательную! – странно глухой голос Серого звал кого-то с пирса, - Человек утонул, кажется.
- Что это такое? Что это делается? - В голосе Люды были слезы.
Вдруг…
- Ну, шутник, погоди! – уже зло проговорил Серый.
- Какой шутник? – спрашивал Вова. - Его ведь нет.
- Да он плавает лучше, чем ты ходишь, - продолжал Серый. - Эй, парень, не зови никого! Нашли.
- За буйком? – спросила Наташа.
И тишина, только всплески плывущего человека. Я решил не рисковать. Глубоко вдохнул и, нырнув, ушел под воду в сторону от берега. Чем дольше под водой, тем позже они меня достанут. Глубина метра три, три с половиной. Опять молоточки взялись за дело: стукают-постукивают, во рту сухо (под водой и сухо!), вакуум разливается по всему телу. Еще, еще, еще…
И все ушло. Я стал ватным, и все пропало перед глазами. Чернота.
Очнулся на берегу от запаха нашатырного спирта. Страшная слабость во всем теле, руку не поднять, ногой не пошевелить. Щека болит. Что с ней? Словно игла. Белые халаты сделали укол, и я уснул.
Проснулся в больнице. Только что узнал число. Удивился, что прошло уже два дня. Болят щека и язык, а так ничего, терпимо. Неужели прикалывали язык, чтобы не мешал, когда спасали? Похоже. Хотелось есть, но страшно подумать, как это будет. Кушал что-то жидкое, через соломинку, без вкуса, и поэтому без аппетита. Но надо. Сделали укол и хотели забрать тетрадь с моим бредом. Не дал. Засыпаю. Опять этот укол. Все, сплю.

Я проснулся. Была глубокая ночь. В окно палаты на втором этаже барабанила ветка дерева, очень похожая на ту, что разбудила меня на вилле Марины. Захотелось очнуться рядом с теплой «кадриссой» и ни о чем не думать. Что это было – наркотик, прозрение, что-то еще? Стоило задуматься.

***

Пришли ребята, уговорили врача завтра меня забрать. В палату всех не пустили, зашли только Серый и Наташа.
- Где Люда? – произнес я вяло, но звук голоса вышел чистым.
Опухоль спала, но, видно, связки растянулись, и было больно в основании языка.
- Заболела она, простыла. Под дождем всю ночь в парке сидела. Серый нашел ее и привел в номер.
- К себе? – все еще не перестал шутить я.
- К тебе. Хватит, а? – обижается на меня Наташа.
Она тоже была расстроена, но выглядела прекрасно. Но моей цепочки у нее уже не было. Грудь видна была почти целиком, по кромке сосков, а… вот цепочки там нет.
- Зачем отпустили? – я посмотрел на Серого.
- Это у себя спроси…
Зашел врач и отправил их из палаты. Опять укол. Стал засыпать, но не заснул. Закрутились в голове видения смысла. Не иначе мозг перегрелся. Жарко…

Охлаждают только ее руки. Особенно хорошо, когда она кладет их на виски. Она просит меня поесть перед тем, как буду работать дальше. На куске свежего серого хлеба с хрустящей коркой домашний сыр с помидором и зеленью. Я кусаю, жую, запиваю молоком и вставляю в «Ундервуд» новый очень белый лист бумаги.

Хочу спать. Буду спать. Не могу не спать. Просыпаться не время. Запах пива снится. Когда жарко.

***

Выписали. Все в норме. Язык разболтался, на щеку прилепили кусочек пластыря. Иду с ребятами, опять виноватый, опять весь в какой-то сетке условностей. Дошло, что мог утонуть. Идем из больницы – все молчат. Люды нет. Рядом идет Наташа и Серый. Потом он ушел вперед к ребятам, а Наташа взяла меня под руку.
- Ты ее любишь?
- Кого?
- Опять?
- Не знаю. Для меня понятие любовь не поддается определению…
Помолчали.
- Ты притягиваешь женщин, знаешь?
- Нет. Если и притягиваю, но далеко не всех.
- А тебе хотелось бы всех…
Опять молчим. «Желать одну женщину – это опьянение. А желать всех…»
- И почему ты решила, что я кого-то притягиваю? – посмотрел на нее, остановившись. - Разве такие как я кого-то притягивают?
- Не только притягивают, их даже любят, - она остановилась, а потом снова пошла. - Я тебе завидую, а еще больше Людке.
Наташа опять остановилась, я тоже.
- Наташ, не надо, а?
У нее было несчастное выражение лица, неестественное. Внешне это подходило для плаката: «Жизнь – это испытания!»
- Не надо, Вит, меня принижать.
- Я не принижаю.
- Ты просто забыл, а я нет.
- Что?
- Маяк-ревун… радуга в море… твои губы.
- Я помню. Твои губы.
- Но не так, как я.
- Не так.
- Я как подумаю, что ты мог утонуть. Зачем это нужно было?
У меня не было ответа, и я замолчал. Отстали порядочно.
- А ты знаешь… - начала Наташа.
- Что?
- Ничего. Это не честно. Я так не могу…
На меня что-то нашло, я взял ее за руку и потянул к себе. Она взглянула как-то странно, но все-таки прильнула, оказалась близко, и… опустила лицо вниз, словно прячась. Я видел только просвечивающееся ушко и прядь волос на нем.
- Молчи, не говори ничего, – произнесла она.
Наташка точно почувствовала, что я хотел начать говорить пустоту. Молчу. Вот передо мной: красота, нежность, гармоничная правильность черт, сам рисунок лица сразу привлекает. Это не шаблонная красота. Даже не сразу решишься прикоснуться к ней. Чистота, почти родник. А глаза: широко открытые, карие, почти черные. Опять черные. Почему они такие темные сейчас? Они что-то говорят, кричат даже…
- Что? – спрашиваю я.
Молчание и неподвижность гипнотизируют, глаза сближаются, губы касаются и на секунду отталкиваются, но потом снова соприкасаются. Вязкая горячая пелена осязаемо обволакивает нас. И не очнуться, не выйти из нее. Руки и ноги в липком – не пошевелить. Тяжесть, как от пресса. Какой-то великан взял огромный пустой стакан и накрыл нас. Шутит! Почти, как я.
Опять ее глаза смотрят на меня, пронзают. В уголках рта – грусть. Мысль стучит в такт пульсу: «Любит, любит, любит…» Я знаю это теперь. Мир сузился до ее губ. Безумство: мир отрезан, только она и стекло по периметру.
Меня словно что-то кольнуло и показало все это как бы со стороны. Мы стоим посреди тротуара, обнявшись. С неба накрывает наше искусственно созданное пространство стеклянный полый цилиндр. А вокруг, за стеклом, жизнь. Стало душно.
Это было фальшиво! Нелепость. Я видел, что ребята остановились и смотрят на нас.
- Пошли, Золушка, - сожалея сказал я.
- Пошли Рыцарь Печального Образа… - согласилась она.
- Почему это?
- А так.
Вспомнился, к чему-то, смешной фонарь под дон-кихотовским колпаком в парке и… стекло вокруг нас пропало.

***

Уже вечер. Сидим на парапете набережной. Скорее всего, Люде рассказали о поцелуе на набережной. Она молчит. И в глаза не смотрит. Ну и хорошо. Мне пока что говорить нечего. Пусто. Ребята молчат, перемалывают мою вину. А может, это комплекс вины поселился внутри меня и ребята тут не при чем?
Нет только Романа с Аллой. Этим все нипочем. Укатили в море на прогулочном теплоходе. Хорошая им пришла мысль. А почему бы и нет?
- На теплоходе в трехчасовую прогулку. Давай? – говорю я Серому.
- Сиди, утопленник. Море сейчас не для тебя.
Его ухмылка показалась мне жестокой. Я стал яростным.
- Хорошо. Кто со мной на прогулку в море? – сказал я и спрыгнул с парапета.
Никто не шелохнулся, и молчат. «Чушь какая-то. Серый, ладно, принцип нагуливает. Вовик осуждает, Таня буечная, так и осталась буечной. Ира? Бог с ней. Ну, Костя… я ему все прощаю. А Наташка? А Люда? Сидят… ждут… покаяния?»
Серый встает, спрыгивает:
- Пошли в «Золотой обруч»?
- Пошли, я только подумала о нем, - говорит Ира и уже рядом с Серым.
- Пойдемте! Хватит сидеть, – поддерживает их Таня.
- Я – за! Пить, только пить! Всю ночь! – радостно распыляется Вовик.
- Я тоже за то, чтобы надраться, – говорит Костя и смотрит в море.
Опять же молча все идут вслед за Серым. Я стою. Смотрю на Люду и Наташу, еще сидящих на парапете.
- Вит, пошли с нами, - оборачиваясь, говорит Серый.
«Это уже дерзость. На мое предложение даже реплики не было, а тут я, думаете, сразу кинусь вам в объятия, брататься будем и пить всю ночь, натужно завывая русские народные. Жидко, ребятки…»
Люда спрыгивает, за ней Наташка. Тоже идут, на меня не смотрят.
Все, опять один. Они уже в конце набережной. Им весело, а я один. Ну и прекрасно. Куда? Куда. Хотелось же напиться. Не зря хотелось. До конца всего три дня. Если бы не взятый заранее билет, сейчас бы точно уехал.
Решил все же напиться. Уехать всегда успею. «Точно, пойду в «Обруч». Пусть видят результат. Это будет их работа, чистая, – самооправдывался я».

…Пью, пью. Уже стол не слушается. Наливаю себе и кому-то. Проливаю, чувствую, что мимо, но лью. Бутылку перехватывают, ставят на стол. Кто это? Какой-то фриц, дядька.
- За весну, за тебя, мальчик, за твои двадцать лет! За молодость. Сам был молодым.
Он пьет. А мне смешно. Но я тоже пью. Водка вроде, а вроде и вода. Вливается в горло легко, не чувствуется. Беру вилку, накалываю огурчик, хрустю.
- Дядя… как тебя?
- Федор Ильич, детка.
Он закусывает не спеша, со вкусом: лимончик, маслинка.
- Дядя… да… Ильич. Слышишь? Ты или нет? Меня две любят.
- Кто?
- Две… - качаюсь с растопыренными руками.
- Рыбу любишь?
- Не… меня любят… две-е.
- Рыбы?
- Да ты что-о? Извините… Вы… что?
- Я что? Я – ничего. А вот ты что любишь, не понял. То ли рыбу, то ли икру от рыбы.
- Как-кая ик-кра? Девушки…
- Ты любишь девушек? А может икру? Я очень уважаю икру… черную.
- Какая икра у девушек-к? Меня любят рыбы…
- Точно, рыбы. Они твари такие. Иди на дно. Там разлюбишься, растерпишься. Потом сетью выловим.
- Я в сети не хочу. Чушь…
Я обхватил голову руками. Кто меня любит? Никто.
- Во! Точно. Никто меня не любит! – качаю пальцем перед его лицом. – И пусть только попробуют! (последний слог я очень выделил, потому что главное «–ют», а не «по-»).
- Правильно! Пить будешь?
- Лейте, Ильич, лейте, - в голове стояла сеть, и я трепыхаюсь в ней, а меня рыбы своими склизкими губами целуют со всех сторон.
А сверху как бы Федор Ильич в облаках, и кричит:
- Любят тебя? Иди на дно! На дно!
Снова ливанул в себя эту водичку из рюмки.
- Разве это вод-дка… ой-ка… йик! Вот я пил, Федор Лилич… то есть Ильич… вот то была…
- Кушай, мальчик, кушай. А то осоловел уже, поди.
Я воспринял это, как приказ и стал все подряд есть. Кто-то намазал мне хлеб маслом. Но тут затошнило, и я встал и пошел в туалет.
Очнулся в туалете. Стало легче. Ноги трясет. Руки белые. А лицо, скорее всего, синее. Умылся холодной водой, голову под кран загнал, просушил волосы у калорифера. Причесался. «Хоть и выпивший еще, но не пьяный уже, – подумал я на удивление четко». Голова отрезвела, настроение появилось, что стало очень заметным при его полном отсутствии ранее. Я вышел из туалета, осмотрел себя в зеркале: на удивление элегантно одет после всего, что случилось – ни капельки, ни паутинки, ни пылинки, – и присоединился к танцующим…
21.30 на моем «хронометре». Музыка закончилась, иду на место. Вспоминаю, где я сидел. А, вот мой столик! Он пустой, Федора Ильича уже нет. Да и был ли он? Сажусь, кушаю рыбный салат и намазанный кем-то хлеб маслом. Настроение рекой устремляется вверх, к апогею, который у людей называется радостью.
«Здесь ведь должны быть наши! Какой я дурак. Или… влюбленный. А-а-а, что впрочем, одно и тоже. Помириться с ними, забыть свои наигранные принципы». Я поискал глазами – не нашел. Заиграла музыка, решил, что найду их в танце. Вперед, ура! И шальная мысль: «И все-таки я еще пьяный…»
Их я так и не нашел. Потом еще пил с кем-то, с кем-то танцевал, кто-то мне подливал, кто-то коня дарил, бурку, кому-то я свою ручку с золотым пером презентовал… на память. Часов на руке тоже не оказалось. Позже я их нашел во внутреннем кармане пиджака.
Добрался я не совсем до пансионата. Прикорнул на лавочке.
Снилось мне, помню, что-то ужасное. Какие-то прыгающие люди, усатый дядька, говорящий все время: «Пей, пей, пей!», дно моря, и я внизу, на дне, через силу ворочаю вспухшим, и поэтому вылезшим изо рта языком. Потом ко мне подплыло что-то и гаркнуло на ухо:
- Подъем! – и стало меня трясти.
Я дернулся… и проснулся уже на земле среди высокой травы в окружении ребят. Скорее всего, я догадался, что это ребята – глаза полностью еще не открылись, но голова не болела. Наверное, поэтому и догадался. Вслепую.
Где-то, через минуту я сфокусировал зрение и прохрипел:
- Уже утро?
Они стояли и молчали, а я прокашлялся, поднялся с земли и сел на скамейку. Осмотрел их поочередно своим нетвердым взглядом, перебрал их такие разные лица и понял одно – я им нужен.
Серый молчал и угрюмо, но не зло смотрел мне прямо в глаза.
- Ну и видок у тебя, друг сердечный, - проговорил Роман. – У тебя горе или радость?
- Радость, – съязвил я. – Как говорится, одиночество – праздник мой.
- Досправлялся, - буркнул Серый. – И где ж ты был, такой праздничный?
- В «Обруче».
- А мы решили на трехчасовую прогулку пойти. Тебя искали.
Я поднял глаза на говорившую улыбающуюся Иру. И тут видимо на моем лице так ярко и отчетливо отпечаталось полное раскаяние и горечь от содеянного, что заулыбались уже все. Серый потом сказал мне по секрету, что мое «сожаление на лице» было похоже на то, что изобразил Мягков в «Иронии судьбы», когда, стоя без брюк, извинялся, за свое появление в питерской квартире Нади под Новый Год. Смешно.
Вовик сказал:
- Пошли на море, мы все взяли.
Куда девалось сразу чахоточное настроение похмельного синдрома! На море, вперед! И мы пошли. Последние деньки, последние минутки. Этот день был моим лучшим днем отдыха в этом курортном кавказском городке.
На пляже мы загорали, купались, играли в волейбол, в карты, просто жили отдыхом. После того, как я выиграл в паре с Ириной партию в подкидного дурака – надо же! – и все побежали купаться, я остался. Хотелось прогреться после ночного сна в парке. Осталась и Люда. Солнце припекало хорошо. Я лежал на животе, сложив перед собой руки. Люда лежала рядом на боку, повернувшись ко мне, и молчала. Я подумал, что как хорошо, что можно так спокойно без ощущения неловкости и скованности молчать с Людой, как она произнесла риторические:
- Ну, как?
- Что как?
- Самочувствие.
Я посмотрел на нее. Интересно, какое самочувствие ее интересует? Если после «Обруча», то хорошо. А если другое? Тогда, это запретное, с которым даже я шепотом.
- Нормально.
- Обязательно нужно было пить? Болело?
- Громко сказано.
Морщась, словно от зубной боли, я отвернулся. Болело. Эх, Люда, Люда, объединила два в одно. А есть главное правило всех застолий – не смешивай.
- Нет, не громко. Это никогда не помогало.
Я закрыл глаза, а Люда продолжила:
- Похоже, тебе не интересно. Что-то я не понимаю тебя. Не понимаю твоих мыслей, поступков. Я не знаю, тебя, Виталий. Не знаю, а люблю…
Я резко повернулся к ней. Долго смотрел на нее. «Вот и сказала, что любит. Хотя слова далеко не всегда отражают внутренние состояние. И называют это в классической литературе курортным романом… так? Так… почти так… или не так… или совсем не так».
Отвернулся и уснул. Мне опять снилось, но снилось простое: я еду в поезде и сплю. Мне снилось, что я сплю и вижу сон… о том, что я еду в поезде. Опять смешно! Интересно, куда я ехал? За окном была сплошная зелень. Такая, как на быстрой скорости мимо близких деревьев, однородная. Помню, состояние было такое, что я как бы все сделал там, откуда еду. Что-то важное, ответственное. Важное сделал, а что искал – не нашел. Было спокойно, как после хорошо выполненного дела, но не было удовлетворения, настоящего, душевного, внутреннего. И это неудовлетворение сквозило сквозняком по чистому купейному вагону. Я ежился оттого, что комфорт для моей усталости после сделанного нарушался какой-то мелочью. Сквознячком из неприкрытого, может быть, окна или из щели в неплотно закрытой двери. Неплотно… пока еще… неплотно… закрытой двери.
Спал я, наверное, долго, потому что, когда проснулся, солнце было уже не со стороны моря, а со стороны города. Значит, вечер. Я был заботливо укрыт полотенцем.
Ребята играли в карты. Среди них не было ни Люды, ни Аллы.
- Выспался? – спросил Роман.
- Да, вроде бы, – сказал я, и добавил, – на двое суток вперед.
- Так можно все проспать… и смерть, и счастье, и любовь, - произнес Серый, бросая карту наземь.
Я пошел купаться. Думал, что Люда в море. Проплыл до буйка и обратно. Вытираясь, как бы невзначай бросил:
- А Люда с Аллой где?
- Собираются, - сказал Серый. – Валет пиковый.
- Куда? – я замер в предчувствии.
- В дорогу, - добавил Вова. – У меня нет. Бери.
- В какую? – спросил я, опускаясь на песок.
- В дальнюю… - произнес Серый. – И в длинную, что ночкой лунною. Отбой. Бери карту.
- Да ты можешь толком объяснить? – подскочил я к нему. – Где Люда?
Игра прервалась, все смотрели на мои широко открытые глаза:
- Какая дорога? Куда?
- Слезь с карт, Вит! И убери ноги, - тихо сказал Серый. – И не мешай играть. Поздно спохватился, Люда уехала.
- Куда?
- Домой, конечно, куда же еще, домой. Ходи, Ромка, под меня.
Чувствовалось, что Серый издеваясь, наказывал меня сложившейся ситуацией сполна. Я схватил сидящего Серого за руки, поднял и толкнул. Он упал на песок, но быстро поднялся, ринулся, было, на меня, но его уже держали.
- Ты чего хочешь? В чем дело? – Серый готов был бить меня и руками, и словами. Но его все еще держали, а слов не хватало.
Я взял вещи, покидал их в сумку и пошел. Вслед мне неслось:
- Козел несчастный… юродивый… придурок… пес на сене. Она ведь прекрасная девушка. Я ее… а ты… козел. Да будь я на твоем месте, я бы от счастья в море утопился. Козел бестолковый… - в голосе Серого стояли слезы.
- Да брось ты его, успокойся, – говорил Роман Серому. – Лучше играй.
- Виталий, не дури! Иди сюда! Я тебе все объясню, – кричал мне Вова. – Еще не все потеряно.
«Она уехала… - путанные, завязанные в узел мысли крутились хороводом в голове. – Пес на сене. Это же надо придумать? Кто тебе запрещал? Но, по сути, правильно все. Когда что-то рядом, кажется, что так будет всегда. И незаметно, что лучше этого нет. Кажется, что все это тебе дается даром, только ради того, что ты есть. И когда что-то пропадает, полное впечатление, что мир рушится, падает. Катастрофа. Руины. Гибель Помпеи».
Тут меня как машиной шибануло: «Она же только что сказала мне, что любит! А я… а я уснул?!». От осознания такой нелепицы я даже остановился. Потом снова пошел. Меня догнала Наташка:
- Вит, подожди…
Мы пошли рядом. Шли некоторое время молча, но Наташа встала передо мной, загородила дорогу, смотрела не моргая, пристально, как-то жестко:
- Ты ее любишь?
- Уже спрашивала.
- Ты не ответил.
- Да, люблю.
Резонансное усиление последних слов превратилось в набат, и я приложил руку к виску. Наташка продолжала смотреть внутрь.
- Она еще не уехала… ты успеешь… поезд только ночью… в час ноль шесть.
«Поезд… все-таки поезд… в час ноль шесть… в час ноль шесть… в час ноль шесть». И я побежал, и бежал до самого пансионата. Опомнился я лишь тогда, когда при входе в пансионат налетел на какие-то чемоданы.
- Молодой человек! Осторожнее! И тише… люди отдыхают! Тише!
Я вбежал на шестой этаж секунд за тридцать. Рванул дверь.
- Люда!
Она стояла у чемодана, лежащего на кровати, и теребила что-то белое в руках.
- Люда… Люда…
Наше движение друг к другу было взаимным и порывистым. Обнявшись, мы стояли, а все вокруг опять крутилось. «Она моя… только она…» Чувствовал, что что-то очнулось во мне, такое затаенное и далекое… прозрело, и зрело все быстрее и быстрее, копилось сразу и вокруг меня, и внутри. Голова кружилась. Кто-то включил перемотку на мониторе жизни. «Я люблю! Только сейчас я почувствовал всю силу этого слова, всю нежность, искренность, все сумасшествие и наслаждение, всю глубину и наполненность. Я люблю!»

***

Алла уехала одна. Провожали ее все вместе. Первая, уезжающая из нашей компании.
- Что передать маме? – спросила она Люду.
Мы стояли, обнявшись, я и Люда, у открытого окна вагона. Чуть дальше стояли ребята.
- Скажи, приеду двадцать пятого. И скажи…
Она посмотрела на меня.
- Нет, ничего не говори. Приеду, потом сама скажу.
- Что скажешь? – спросила Алла и заулыбалась.
- Что-то скажу.
Поезд тронулся.
- Ну, пока.
- До свидания! - ребята успевали на ходу каждый поцеловать Аллочку в губки.
- Спасибо за компанию.

Уснули мы в номере Люды. Засыпали долго. Мучительно не хотелось засыпать. Это уже потом. А вначале…
 Ты первый в душ. Я так хочу.
Позже, ожидая ее в кровати, я понял одну философскую мудрость. Жить в ожидании – не легко. Представляя, исчерпал все терпение до донышка.
***

Здесь записи отдыхающего Вихрова Виталия Андреевича, 20 лет, студента, паспорт серия… номер…, обрываются.

На следующее утро они всей своей постоянной компанией пришли на море, купались, загорали. Как обычно играли в волейбол, в карты, слушали музыку, ели мороженное, пили пиво.
Около одиннадцати над пляжем разнеслись крики:
- Пожар!
- Пристройка горит!
- Причал горит!
Ребята вскочили.
- Горит что-то… - сказал Серый.
- Побежали? – предложил Костя.
Горела деревянная надстройка на причале. Это было что-то вроде спасательной станции когда-то, но теперь ее переоборудовали в хранилище топчанов, спортивного инвентаря и других приспособлений.
Надстройка вспыхнула, как бумага, и в считанные минуты (Как потом выяснилось, служащий пляжа паяльной лампой убирал краску с какого-то щита).
Ребята подбежали, когда «костер» набирал силу.
- Хорошо горит, - сказал Серый.
Но тут они заметили женщину, бегающую перед входом на причал.
- Танечка! Таня-а-а! Доченька моя, милая… - падала она и снова поднималась, потрясая руками над головой. – Доченька! – рыдала она.
Какой-то человек кричал:
- Люди все вышли? Все?
Женщина упала, протянула руки к мужчине, но ничего сказать не смогла.
Забегали с ведрами. Началась суматоха.
- Девочка горит в сарае…
Мужчина попробовал пробиться через вход. Ему этого не удалось.
Тут все увидели бросившегося в воду парня, за ним еще троих. Первым был Вит, остальные – Серый, Вова и Костя. Роман в это время вызывал пожарную по «01» и скорую по «03». Он убежал звонить практически сразу же.
Четверка плыла быстро. С берега видели, как сначала Вит, а за ним и ребята забрались по сваям на причал из воды. Видели, как Вит с другого входа, со стороны моря, заскочил в горящий сарай, который с берега смахивал уже на факел.
В это время женщине привели девочку.
- Танечка, Танюшка моя… - ласкала она ее. – Где же ты была? Мое солнышко…Любимая…
- Я играла на бережку. Лепила песочники. Лебедя, луну…
Тут рухнула крыша. Серый, Костя не успели войти в сарай, а Вова был еще на свае. Видели так же, как какая-то девушка упала без чувств – ее тут же унесли и положили на скамейку, в тень.
- Солнечный удар! – констатировал кто-то.
Столпилось много людей.
- Паренек то, вошел туда… Бедный.
- Да вон они, плавают в море… трое.
- Их четверо было.
- А один, наверное, за пирсом.
- Может, он прыгнул в море?
- Конечно, прыгнул! Он что, дурак, что ли?
«Влюбленный – не дурак. Он просто другой. Не как все… - ответил Вит».
Подъехали милиция и пожарные, своим звериным рыком распугали толпу. Быстро заработали водяные пушки. И через полчаса загасили. Потом подъехала скорая, за ней еще одна. Первая увезла какую-то девушку с посиневшими губами. Вторая кого-то еще, накрытого простыней. А у берега стояли трое, к ним подбежал четвертый.
- А где, Вит?
Люди стали расходиться. Слышались голоса:
- Да… сгорел кто-то.
- Может это тот паренек?
- Может…
- Да нет, видишь, их четверо.
- Точно, четверо…
- Видно, кто-то еще внутри был.
Солнце палило нещадно. На фоне моря головешки и остов надстройки выглядели удручающе.
Кричали чайки, медленно плыл вдалеке теплоход. Мирно сидели на лавочке женщина с дочкой, прижавшись друг к другу. А Костя все спрашивал:
- Где Вит? А? Где?

IV

Из окна была видна площадь. На ней суетились люди, машины; солнце играло в прятки с облаками и ветром. Пластиковый стеклопакет делал внешнюю суету беззвучной, искусственной. Мое стояние возле окна в тишине кабинета непроизвольно стало привычкой: обеденное время, офис успокаивался на полчаса, телефоны локализованы у секретаря. Пятнадцатиминутный покой. Копировать свое состояние в эти минуты я научился день за днем, почти что, медитируя, сознавая его необходимость. Оно возникло после телефонного звонка двухнедельной давности. Вика соединила меня со звонившим, не сообщив, чего не было ранее, его имя и цель звонка…
- Здравствуй, Вит.
Давно меня так не называли. Радостно-жарко-тягучая волна бросила в прошлое, не спрашивая, не предупреждая, не заботясь о моих ощущениях. Возникшее возмущение привыкшего к спокойствию организма, противилось падению, попаданию в воздушную яму – дыхание застыло, не начавшись. Сколько мы не виделись, сколько я не слышал этот голос, близкий, всегда странно-добродушный и, одновременно, почти безразличный к интонациям? Старче. Великий мозг и широкая душа. Мне всегда казалось, что именно Старче цементировал нашу дружбу своей бесконечной преданностью ей.
- Здравствуй, Вит… - и он меня опрокинул, столкнул в поток без страховки, без возможности выбраться, вернуться на берег, вернуться в покой обыденности и предсказуемости.
Помнил ли я? Да, все и всегда. Хотел ли я помнить? Нет, не хотел. Но память не спрашивает, тем более такая. Главное, столкнуть, а там только успевай подставлять ладошки под родниковую струю, ломающуюся под солнцем.

***

История с «кадриссой» и отдых на море как-то расставили тогда точки над многочисленными понаставленными жизнью «i». Тишина внутри контрастировала с яркими вспышками снаружи, а мысли о Маше уже не бороздили мозг, как взбесившиеся быки. Мысли о Маше построили у меня в голове свой город и защитились крепостной стеной со рвом. Они были, но не наступали, только защищались, с достоинством и уверенностью в своих силах. Они постоянно напоминали, что Маша существовала, жила, была с кем-то. С кем-то, но не со мной. И я воспринимал это, как должное, но освободиться от знания того, что она есть, причем совсем недалеко – пару остановок на автобусе – я не мог. Моя текущая, может быть даже вялотекущая жизнь и это «параллельное образование» дополняли друг друга до возможно целого и друг без друга уже не могли существовать.
Даже параллельные линии, если верить гениям, когда-нибудь да пересекутся, а тут человеческие жизни. Но их уравновешивала равновеликость, как притягивания, так и отталкивания. Какое-то подспудное знание: если допустить пересечение этих параллельных, будет только хуже. Сломается существующее, сложившееся, привычное, а вот родится ли новое – неизвестно. После Лазоревского я не стремился к встрече с Машей, мне не хотелось той случайности, которая рано или поздно должна была произойти. От случая не бежал, но и случай не торопил. Жил, как жилось. Есть такое чувство, иногда просыпается в сумерках, – парадигма взвеси. Быть, летать, парить, уравновесившись окружающим, наслаждение. Вряд ли кто со мной будет спорить. Взвесь счастлива, собака!

Начавшаяся практика корректорами в одном из издательств города давала всем нам много свободного времени. С первого дня практики загрустил Ника. С ним это и раньше случалось. Мы сразу понимали, что наш движитель влюбился. Но раньше всегда знали в кого. Ника пропадал вдруг, а Старче волновался как-то уж очень натурально – злился, цепенея. Но Ника возвращался и Старче успокаивался.
Приход в издательство нашей троицы не остался незамеченным коллективом, почти сплошь женским. В обеденный перерыв наши шуточки друг над другом приходили слушать в столовую со всех этажей. Девушек было много, но все они – как на одно лицо, причем, как мне казалось, для каждого из нас.
Начал пропадать еще и Старче. Я сам старался использовать каждый «свободный час» во время практики для встреч с «кадриссой», которую звали Настей (узнал, наконец, с третьего по порядку, но не по качеству «сексуального сеанса связи»). Мы прикрывали друг друга, как могли. Чувствовали, что если не будем держаться «одним фронтом», пострадают все. Случалось, что и работу выполняли друг за друга. Все было бы хорошо, но мне надоели нервные разговоры ребят друг с другом. Несколько раз я замечал их дергания через стеклянную дверь на лестничной площадке семиэтажного здания издательства. Ника ожесточенно жестикулировал перед носом Старче, а Старче, засунув руки в карманы, исподлобья смотрел на Нику и непрерывно произносил кирпичами падающие слова. При моем появлении они становились прежними или расходились в разные стороны.
Вот и сейчас я увидел через ту же стеклянную дверь ребят на лестничной клетке, выходя из кабинета Раечки, начальника нашего отдела, молодой женщины лет 28-30, тонкой в талии, широкой в бедрах, с шикарными тяжелыми каштановыми волосами, стянутыми сзади хвостиком. Рая обычно всегда провожала посетителей из своего кабинета. Взяв меня под руку, улыбалась и не спешила отпускать.
- Виталий, у вас успехи, - ворковала она. - Если будете и дальше так работать, будет вам благодарственное письмо в институт.
- Спасибо, Раиса Сергеевна, вы наш светоч в мире издательского дела, – говорил я, а сам наблюдал за разборками Ники и Старче.
- Все меня зовут Раей…
Мимо проходили парочками девушки из третьего отдела и понимающе улыбались, перехватывали взгляд, здоровались подмигиванием.
- Отлично, Рая. Я пойду? Ваши советы нам будут чрезвычайно полезны.
- Я знаю, Виталий. Заходите всегда, как захотите… что либо прояснить для себя. Вы меня понимаете?
- Абсолютно, Рая. Обязательно!
Я направился к двери на лестничную площадку, но было уже поздно. Ника обиженно понесся по лестнице вверх.
- Куда это он? – открывая дверь, спрашиваю у Старче.
- Боги позвали… вознесся! – острил Старче, но как-то обречено.
- А ты куда?
- А мне вниз пора… закопаться в песок и полить себя водой…
- Зачем? – удивился я почти искренне.
- Потому что лопух я.
- Что вы не поделили? – после этого вопроса Старче (или Ника, в зависимости от обстоятельств) замолкал.
Но сейчас Старче спросил:
- Ты ел? Кушать хочется.
- Поглупел?
- А что, заметно? – и Старче посмотрел на меня взглядом побитой собаки.
- Заметно.
- Напиться бы. И тогда не было всего этого.
- Чего этого? – спросил я, ощущая де жа вю во всей красе.
Из дверей нашего отдела выглянула Мариночка, курносая крашеная блондиночка, немного суетливая, но славящаяся большими карими глазами и, говорят, непредсказуемостью в постели. Увидев нас, она замахала рукой, показывая, что кому-то из нас к телефону. Я показал пальцем на Старче. Мариночка отрицательно замахала головкой, разбрасывая волосы в стороны, и томно улыбнулась.
- Меня к телефону, - сказал я и направился к ожидающей Мариночке.
Старче закурил.
Маринка не пропускала меня в комнату, и пришлось ее обнять, протискиваясь.
- Женский голос, красивый.
- Ну и что? Может это с курса… староста.
- Староста… хм… вряд ли.
Звонила «кадрисса» Настя. Почему женщины так чувствуют «голодный голос» другой женщины? Нотки пронизывали даже меня. Она говорила тихо, но очень четко. Слышалось придыхание, ловилось еле сдерживаемое нетерпение.
- Вит, ты скоро?.. А прямо сейчас?.. А если я подъеду?.. Через пятнадцать минут... Ну и что! А прямо в парке. Я трусики не надену…

***

На следующий день я увидел на лестнице всерьез сцепившихся Нику и Старче. Ника был сильнее – он протащил Старче спиной по побеленной стене, и, когда тот потерял равновесие, прижал его к полу и несколько раз с силой надавил ему на челюсть. Не выпуская одежды, еще раз дернул сдавшегося Старче, отпустил и зло бросил:
- Только попробуй еще раз…
Я как раз открывал дверь на лестничную площадку. Ника сбегал по лестнице вверх, оставляя мою просьбу подождать без внимания.
- Старче, да что у вас такое?? – огорченно воскликнул я.
- Нечего рассказывать, - вставая и заправляясь, весь белый, припорошенный побелкой, пробурчал он. – Все рассказать не смогу, а частности не интересны. Ни мне, ни ему… ни тебе.
- Мы давно не собирались. Отчего так? – говорил я, очищая ему спину от мела.
- Не знаю, - обреченно задумался Старче.
В такие минуты я жалел его. Понимал, что жалеть незачем, но так получалось, так выходило. Старче хоть и казался безобидным, но мог им не быть, причем его взгляд в мгновение становился свинцовым, темным, тяжелым. Стоило только чему-то вдолбиться в его неуклюжие, но такие нестандартные мозги, и он тут же становился неуправляемым. Истинный меланхолик и безобидный пушистый ручной мишка мог превратиться в когтистого зверя. Этого не было пока, но угадывалось. Мной угадывалось. Поэтому и жалость к нему носила легко-проходящий туманный оттенок. «Набежало облачко грусти…».
- Ты далеко сейчас? – спросил я.
- Ну… дальше ядра земли не получится. А вверх… там уже божество ползает. Да меня и не пустят, - говорил, спускаясь по лестнице вниз, «жалкий» Старче.

***

«Кадрисса» сидела на парковой скамейке, от нетерпения сжав и перекрестив почти полностью обнаженные ножки. «Не может быть, чтобы в такой короткой юбчонке и без всего, - думал я, подходя к Насте, ощущая возбуждение и желание прикоснуться». Она, к тому же, опершись руками о скамейку, наклонилась вперед, томно изогнулась, демонстрируя всю свою страстную натуру, постоянную игру с природой и, на самом деле, дикое нетерпение. Такое не сыграешь, даже если ты трижды актриса.
Я сел рядом, и Настя сразу придвинулась, прильнула спиной, прикрыв ладонью мое напряжение в джинсах.
- Хочешь меня? Нет, не отвечай…
Ее пальцы выделяли из джинсовой ткани то, что отвечало на все ее вопросы. Парк в это послеполуденное время был немноголюдным: коляски с мамами, голуби со старушками, почти бегущие ноги с опаздывающим бизнесменом.
- А я, как и обещала. Проверишь?
- Я верю, - сказал я, все еще изучая окружение.
- Неа, не веришь. Надеешься, - смеется «кадрисса».

С ее провокациями интересно, но беспокойно. Можешь нарваться на что-то ненужное каждую минуту. Даже если вспомнить секс в издательстве в лифтовой, дверь в которую почему-то оказалась не запертой. Мы после обеда неслись на крышу, обуреваемые фантазиями и уже подогретые французскими поцелуями в мужском туалете. В связи с очень малочисленным мужским контингентом издательства это было самым безопасным местом во всем здании, особенно, если ручки двери изнутри заклинить ножкой стула. Но захотелось тогда полета! И достаточно одного единственного слова «крыша», произнесенного ею, когда рот вдруг оказался почему-то не занятым, и мы сорвались с места, раскидав очередь из двух командировочных перед входом (командировки – мужское дело, даже в издательском деле). И вот эта открытая дверь в лифтовую. Подарок судьбы! Забежали, даже свет не включая, даже дверь только притворив, даже не раздеваясь, а только сбросив с какого-то стола стопку документов…
Когда нужно было почти кричать, входная дверь… закрылась, и в полной темноте мы явственно услышали проворачивающийся ключ в замке два раза. Несмазанный замок. Скрипучий. Мы не могли двинуться, отпустить друг друга, но даже если бы и могли, то явно не смогли бы в таком виде и состоянии предстать перед закрывающим дверь. Молчали, вжавшись в собственную теплоту и близость, и… остались в этой лифтовой до утра.

«Кадрисса» встала с парковой скамейки и, перекинув ножку через меня, как при посадке на заднее сиденье двухколесного мотоцикла, села мне сначала на колени, потом придвинулась ближе и приподняла юбку для моих глаз. И уже скрытая мной от всех остальных издевательски наблюдала за реакцией от увиденного. Аккуратный лобок – вертикальная полоска темных волос, и начинающиеся наружные губки – «кадрисса» аккуратистка.
- Никто даже не подумает. Уверена.
- Ты меня запачкаешь. Ты уже мокрая, Настя…
- Я всегда мокрая. И вкусная. Помнишь кафе?

Я возбуждался все больше. Еще эта история с кафе. Как «кадрисса» накормила свою «киску» мороженным, предварительно «заметно только для меня» сняв в переполненном кафе свои трусики-полоски. Трусики оказались в моем кармане, а ее палец, иногда появляясь из-под стола, кормил меня подтаявшим мороженным, наполняя великим ожиданием приближающуюся ночь. Хлопчатобумажное песчаного цвета платье весь наш путь домой развевалось на ней как знамя моего и только моего знания о скрытом или в некоторые мгновения отчаянной смелости «кадриссы» почти скрытом, когда она садилась или, казалось специально, наклонялась…
Настя опять отодвинулась, проехавшись по мне до колен попкой, и не расстегивая пуговицу на джинсах, взялась за молнию. Мое внимание к окрестностям ее смешило, заводило, как проказницу, делавшую что-то запретное. В озорных и хитрых глазах была какая-то детскость, неиспорченная и незамутненная пока еще ничем. И это тоже отдавало чем-то запретным, особенно, когда звук молнии оказался таким громким.
…Она съела меня почти так же, как и мороженное в том кафе. Соединилось так естественно и легко, как будто все встало на места: мироздание нанизалось на ось Вселенной, Время собралось в сгусток и выстрелило в четвертое измерение, Сознание прочитало свое подсознание и поняло Суть. Мы целовались, жадно, дико, но вряд ли кто-то мог подумать, что целовались мы не только губами. Странно, но желание не двигаться вело не к продлению. К окончанию. Было похоже на приближение нашего плота к горному водопаду. Остаться на месте, не двигаться! И не получается. Неумолимый поток сдвигает все ближе и ближе к пропасти, хоть и два якоря, четыре багра и дирижабль сверху канатами с руку толщиной стараются удержать плот хотя бы на месте. Но стихия, поток с водоворотами и брызгами, тащит к краю, к концу, к маленькой смерти…
Все тот же парк, и уже не тот. И у Насти нет уже ее обычной иронии, смешливости и детскости, которые ей шли и делали ее прозрачной.
Познанное перешло порог обыденности, а в парке… быстро темнело.

***

Когда я увидел Машу, то понял, что все это время думал о ней и ждал встречи. Она ненавязчивым призраком висела надо мной, нашептывая полет, отвлекая от серости. Почему-то мне не нужно было ее видеть, чтобы знать, как она живет, о чем думает, что делает. Я знал, например, что она тоже думала обо мне, и встречалась, а потом рассталась с двумя парнями. Причем, одновременно, как бы дополняя одним другого, и их обоих сравнивая со мной и с той проекцией, которую я смог оставить в ее душе. Я был уверен, что она знает практически все о Насте, но, чувствуя мою нерастраченность, принимала даже это. Маша – читающая меня книга.
Жить, отдаваясь одному человеку, думая о другом, мечтая о третьем, было чудно, но уже привычно. Так жила она, так жил и я – надеялся на то, что ее, Машу, я когда-нибудь встречу. У меня жило постоянное ощущение, что мы заполним друг друга, заполним так, что дополнять нас будет не нужно. Целое – почти библиотека.
Так я думал за нас обоих.
Мистическая идиллия, призрачная надежда, легкая шизофрения…

Маша покупала малину. Много малины, килограмма три. Странно, она не могла знать, что моя любовь к малине зашкаливала. «Варенье малиновое… зимой… будем есть… вместе… - подумал, иронизируя над собой». Она практически не изменилась. Девочка без возраста о таких говорят. Короче прическа, плавнее движения, классичнее макияж. Пройдя мимо лотка и увидев ее боковым зрением, я остановился. Не смотря на нее, я помнил ее всю. Видеть нужно только образ, стоящий перед глазами, отчетливо, до мельчайшей черточки, до будущего движения пальцами в плетеной корзинке, когда она будет вылавливать мелочь, чтобы расплатиться без сдачи. До нее шагов десять, а я чувствую ее запах…
В какой-то момент я понял, что она тоже смотрит на меня. Теперь обернуться труднее – можно обжечься и одернуть себя. Когда я посмотрел на Машу, она шла ко мне. Улыбаясь, просто, не спеша. Забираю у нее корзинку с малиной, перекладываю в правую руку, убираю левой рукой ее волосы с глаз, целую в шею возле уха. Блаженство. Обнял. И Маша тоже – двумя руками, за спину и шею. «Остается только плакать о потерянном времени… - как светящийся плакат на фоне неба». Риторика. Не риторика только ее губы.
- Не торопи…
- Что не торопить?
- Слова не торопи…
Бывают такие минуты, когда окружающее не важно. Оно может быть любым. Так было тогда: посреди улицы со снующими и любопытными прохожими, выдернутые из суеты… мы.

Я вздрогнул от понимания вдруг. Прямо перед нами стоял со сжатыми кулаками Старче. А бегущий прочь справа налево, по биссектрисе через улицу – Ника. Маша отстранилась и посмотрела на меня, почувствовав перемену. Оглянувшись назад, она несколько секунд смотрела на Старче. В его глазах было отчаяние, и начало той боли и уже начинающейся ненависти. Свинцовой. Отчего-то сразу все стало ясным. Сверсталось.
- Ника… Старче… - пробормотал я. – Давно?
Она сильнее сжала меня руками, спряталась от моих глаз на груди. Что толку было говорить? Она здесь, я ее обнимаю, вдыхаю. Окружающее не важно, даже если это люди. Оно может быть любым, придуманным нами, задернутым, скорректированным. Сбывалось предвидение.
Но… не думал, что те двое из предвидения будут Старче и Ника.

***

Обрести сразу единое целое не получилось. Не думал, что простой разговор может приносить такую муку…

Маша завела меня в ближайшую кафешку. Запах кофе, запах музыки и угадываемых нервов закрутился вокруг нас, закрыл за нами дверь, отсекая пыль, шум и асфальтовую неподвижность обычной улицы. Маша заводила меня в кафешку за руку – было неудобно, но давало возможность не потеряться в обретенном. Она сама выбрала столик – занятых было только два, остальные гнездились в полудреме. Официантка неслышно подошла и включила нависающую над столиком лампу – полумрак кафешки убежал от столика и зашептал обиженно и отстраненно с другими призраками теней. Мы садились друг против друга и освещались светом: глаза начинали блестеть, руки не находить места, голоса приглушались близостью. Маша осторожно примащивала где-то там, у ножки стола, корзинку с малиной – запах малины появился и смешался с запахом кофе, стал здесь своим, совпав. Было заметно, что Маша успокаивалась. Вот, посмотрела в глаза. Те первые глаза, когда она была в очереди за малиной, были добрее и… ближе. А эти… где-то я их уже видел. Именно это выражение, эти немного суженные и остуженные разумом глаза. Только где?
- Нам нужно поговорить, - сказала Маша, отводя взгляд.
- Конечно.
- Мне не хочется, чтобы все это длилось дальше.
- Все это?
- Все это.
Сейчас я мог рассмотреть Машу. Смотрел и понимал, что не представляю теперь ее в той нашей «маленькой истине» в квартире Старче. Может оттого, что я ее почти не запомнил… одетой. Усмехнулся. Заметил, что Маша отреагировала – красивые глаза еще больше прищурились, а губы поджались. Она взяла из сумочки пачку сигарет, тонкую серебристую зажигалку, двумя пальцами достала из пачки темную сигаретку с золотым ободком, передала зажигалку мне…
- Я не знаю, когда все изменилось внутри… - Маша выдохнула дым в сторону. – Через три, четыре, пять дней. Не хочу вспоминать. Просто изменилось – и все. Так любить я больше не смогу никогда. Да и не хочу больше.
Официантка принесла обязательные две бордовые чашечки кофе и спросила, что мы возьмем еще. Маша сказала, что будет грейпфрутовый сок, а я согласился с ней. Как только официантка отошла, Маша продолжила, затянувшись и выдохнув:
- Ты не куришь, я помню, а вот я… закурила.
- Красиво, - сказал я, - но тебе не идет.
- Я знаю.
- Ты стала старше.
- Намного, Вит…
Маша сама подозвала официантку и попросила принести водки вместе с соком.
- В общем, дней через пять я стала другой. Ценности, мысли, чувства. Я даже спать стала по-другому. Совсем без снов. Как в яме. Мой бред к тебе в эти пять дней вылился в… четыре блокнотика. Наверное, если бы их не было, я бы сошла с ума. Зря я тебе тогда, ночью, говорила то, что ты хотел слышать… Женщина, когда любит, часто делает то, что хочет мужчина. Я не знаю, правильно это или нет. Ты молчишь?
- Я слушаю.
- Правильно, Вит. Слушай. Потому что на шестой или седьмой день, не помню… утром проснулась уже другая я. Не сошедшая с ума, а, наоборот, с чистым трезвым рассудком. И я решила…
Тихая и незаметная официантка подплыла к столику – лед, сок, водка, ОК. Разлила сок, выверено добавила водку, зная и правильно соблюдая пропорции, раскидала лед. Пропала. Мы одновременно потянулись к бокалам – глотки спрятали напряжение.
- И я решила отомстить, Вит. Тебе.
- Отомстить.
- Да. И только не спрашивай за что. Тебе не понять. Такие как ты не способны любить. Таких любят и погибают от любви. В лучшем случае, становятся такими, как я.
- Маш, ты преувеличиваешь.
- Молчи. Ты же слушаешь, а я еще ничего не сказала, - она сделала несколько глотков разбавленного сока. – Так вот, твои друзья. Они хорошие ребята, но любовь сильнее их. Результат – ты скоро узнаешь. Я должна быть там, где был ты, и сделать с тобой то, что ты сделал со мной. Вспоминай! Я узнала, где и когда проводит концерт ваш клуб. Да, я подстроила так, что ты увидел нас вчетвером у стекла. Красиво было? Тогда главным было не посмотреть на тебя – мне это удалось. И не беда, что в ту ночь я переспала с ребятами, сначала с одним, потом с другим… так, издержки. Сделка, можно сказать. Нет, не с ребятами. С собой. Нелегко, но я сделала это. Я знала, что тебе стало, в первый раз… плохо. Ты ревновал! А твоя «кадрисса»… Случайность? Настя, Настя. Ха-ха, Вит. Ее зовут Ирина. И она моя подруга. Нет, не очень близкая, но ближе, чем для тебя. Она мне рассказывала все, все, все, начиная с вечера на ковре. Она тебя соблазнила! Банально соблазнила, и рассказала в самых интимнейших подробностях мне. Могу перечислить сколько, когда, в каких позах, и с какими словами. Если бы ты знал, как мне было плохо, когда я все это слушала… Но я держалась, не показывала Иришке вида. И даже смеялась. Иногда. Когда выдержать было особенно трудно.
Маша рассказывала, а я каменел. Очень хотелось пить, а я не мог взять бокал с соком. Мысленно брал стакан и пил. Но не двигался. Маша сделала глоток, а я сглотнул.
- Появился твой Сергей. Да, он правильно сделал – тебя нужно было увезти, а то я бы тебя еще в городе… привела в нужное состояние, - Маша усмехнулась. – Вит, ты выпей. Это еще не все. Далеко не все.
Мне сказали – я выпил.
- Сергей. Но есть и… Наташа! Ее на самом деле зовут Наташей, тоже моя подружка, кстати. Только она в Москве живет. Хорошая девочка, да? Она хотела ехать в Крым, но я ее убедила поехать в Лазоревское. Наташа взяла свою подругу, она всегда была легкой на подъем, и, если бы не было Люды, она бы тебе нервов потом попортила. И снова я все знала – почти ежедневно Наташа звонила мне. Все уже было проще, легче – смеяться и обсуждать, представлять и желать тебе… боли.
- Маш…
- А у меня выбора не было. Подожди. Не говори пока ничего. Хочу все рассказать… Пока ты был на курорте – я была с твоими друзьями. Нужно было, чтобы они не догадывались до поры до времени, что им придется делить меня между собой. Чем дольше, тем лучше. Ты знаешь, я быстро научилась управлять мужчинами. Чем сильнее мужчина влюблен, тем он более примитивен. Старче твой долго не верил в свое счастье. Ника, тот сразу клюнул. Ну и что, что Мила была передо мной, ну и что, что она моя подруга – узнает же! Нет, стоило немножко намекнуть, и он зацепился. Я переспала с ним. На следующий день, как ты уехал в Лазоревское.
Маша замолчала. Волной наплыла тишина и стала громкой. Все это время я не выпускал бокал из руки. Пальцы побелели. Бокал не лопнул только потому, что был из толстого стекла. Маша снова затянулась и выдохнула дым перед собой и вниз, не поднимала глаза, словно что-то рассматривала под столом.
- Вот. Со Старче случилось позже. Помнишь, когда ты встретился там, на море, с девчонкой, почти школьницей? Вас видели в кино, на аллейке под дождем, на крыше. И я посоветовала Наташе быстренько соблазнить тебя, чтобы не отдать «малышке» фору. Я не знала, что девчонка уезжает. Мне не очень хотелось, чтобы Наташа была с тобой, но мне не нужна была неконтролируемая влюбленность! А ты знаешь, когда планируется такая вот гнусность с твоим парнем и ты все это знаешь, и будешь знать, как все это было… это проще. Я сама себя обманывала, что в любой момент времени я могу переиграть, отказаться, перенести на другой день. Когда ты был на балконе с Наташей, как раз подвернулся Старче. Он пришел отчаянный такой, с цветами, с тортом, с яблоками и бутылкой почему-то «Совиньона». Он отчаянно волновался, был таким трогательным, готовым на безумства. Бедный Киса. Кот Бегемот. А в кроватке он уже не был таким трогательным. Мне понравилось…
Маша бросила на меня взгляд, желая поймать ответ. Отклик. И по тому, как пропал ее намек на улыбку в уголках губ, я понял, что она во мне ничего не увидела. А я думал, когда же сработает внутренняя блокировка, и я отключусь.
- Я даже фото видела ваши с Наташей. Снимали с твоего номера, с седьмого этажа. А знаешь кто? Никогда не поверишь! Вовик, сосед твой. Правда, он не знал, для чего снимал, но фотки сделал великолепные! Ракурс, экспозиция, приближение. Зеркальная оптика творит чудеса, Вит. Напомнишь потом, я тебе покажу. Показать?
- Покажи.
- Хорошо, договорились. Мало кто видел еще. Друзья твои еще не видели. Да и подружки тоже. Ладно. Извини, я шучу. Я никому не показывала. Сама только два раза смотрела. Ты там… убедителен был. Вит. Вот странно! Хотела, чтобы больно было тебе, а получалось, что… Наоборот, получалось. У меня в то время почти не существовало разделения между любовью к тебе и ненавистью. Одно загоняло в угол другое. Садисты…
Она замолчала. Я смотрел в стакан. Закололо в левой груди. Странно так, пронзительно. Как будто прокол через грудь, внутренности и навылет. Пригвоздили. Сделал усилие, поднес руку со стаканом к глазам, словно прицеливаясь, посмотрел сквозь стакан на лампу – половина еще осталась. Должен выдержать. Сделал три глотка – задышалось. Не ставя бокал на стол, сделал еще два. В глазах выступили слезы. По одной в каждом. Я допил содержимое бокала…
- Знаешь, Вит, тебе же на самом деле никто не нужен. Никто со своей любовью. Ни я, ни малявка с крыши, ни Люда. Нет, нет, не волнуйся. Люда не моя подруга. Но ты же ее, если говорить откровенно, просто-напросто кинул. Она же полюбила тебя. Почему ты ее не искал позже? Потом? Ты знаешь, что она в больнице пролежала месяц? Впрочем, что это я. Это твой огород, это твои проблемы. Но не могу никак я понять, Вит!! Сам никого не любишь, другим не позволяешь себя любить, не бережешь то, что тебе дают окружающие тебя… Зачем ты такой?!
Буквы последнего вопроса рассыпались по темным углам, и каждая в отдельности рождала эхо. Получалась какофония. Усиливающаяся.
Объяснять, оправдываться – теряет смысл любое действие. Нужно говорить или очень много и с самого начала или… молчать. Больше ничего.
- Да, ты знаешь, Старче достал где-то пистолет. Он приходил с ним ко мне, когда узнал, что Ника… Вот странно, Вит. Почему Старче хотел убить меня, теперь Нику. Почему не тебя? И Ника тоже. Знает же, что я люблю… любила тебя, а о тебе даже ни слова. Между собой дерутся до крови, зверьем становятся! Не понимаю.
- Маш… и не поймешь, - я медленно вставал со стула, и только когда встал, заставил себя расцепить пальцы – пустой бокал упал на стол донышком сантиметров с тридцати, закрутился на гранях, но устоял. – Тебе стало легче?
- Проще.
- Тогда мне тебя жалко.
Уходить было легко. Все, что могла Маша мне сказать сейчас, я себе уже сказал, умирая на горящем причале. Когда девушка, сама того не подозревая, начинает подменять любовь ненавистью и получать при этом удовольствие, она теряет не только любовь взаимную, но и свою. Что хуже – не скажешь сразу. Запрещая любить, она программирует себя на вечное упрощение, а значит, обеднение своего чувственного мира. Болит – значит, выздоравливает. Это аксиома. Пусть болит – тоньше и чище будет.
- Вит! – догнал меня ее голос. – Старче с Никой сегодня в бассейне будут. В пятнадцать часов…
На часах было 14.43.

***

К бассейну подъехал на такси только в 15.02. Администрация не хотела пускать, так как запускают с без пятнадцати каждого часа, а начало каждого часа это уже время тренировки. Уговорил – женщины везде одинаковые, даже после сорока, – но потерял еще две минуты. Разделся – еще три. Только в 15.08 я был в самом бассейне. Когда зашел внутрь, на восьми дорожках плавало по три-четыре человека. Нику я нашел не сразу – он наматывал круги почему-то на самой дальней, восьмой дорожке, - что с его первым разрядом было непонятным. Старче в воде не было. Оставались сауна, раздевалки и балкон. Проще спрятаться на балконе, но туда нужно было бежать через сауну и женскую раздевалку – так быстрее. В сауне и в мужской раздевалке никого не было. Дверь в женскую раздевалку рванул, не задумываясь. Две голые стройные пловчихи нежились под душем. Некогда, а… красиво! Они обернулись на шум, не кричали, не паниковали, но прикрыли ладошками почему-то только груди. Привычка юга. Бросились в глаза тонкие четко вычерченные на загоревших телах полоски от купальников без бретелек. Близняшки! Эх. Промчаться мимо – три секунды, а преследовать картинка будет вечность.
По лестнице наверх. Не думалось, что Старче мог пульнуть и в меня. Две двери на балкон. Одна – для зрителей, другая – для администрации и судей. Если открыта для администрации, то он там. Подбежал, перевел дыхание, чтобы не шуметь, тронул ручку – открыта! И озноб по спине. Приоткрыл, заглянул. То, что я увидел, будет помниться дольше близняшек в женской раздевалке бассейна – Старче, подложив какие-то папки на поручень балкона, сидя, выверено, даже как-то равнодушно, целился из ПМ куда-то вниз. Оставалось подставляться – я открыл дверь и зашел внутрь. Старче развернулся на звук вместе с пистолетом.
- Миша! Старче… это я. Не ду…
- Стой! Я выстрелю. Мне все равно.
- Не дури! Посадят.
- Стой! – и он направил пистолет прямо на меня.
- Стою. Видишь? – я даже поднял руки над головой. – У меня нет оружия. Я один. «Маша, ты сука, но… изделие природы номер один в женской стае. Довести парня до того, чтобы он пошел убивать друга! Не увидел – не поверил бы. Никогда… - пронеслось в голове с сожалением и успокоением одновременно».
- Мне все равно! Ты мне не помешаешь, - и он снова направил пистолет вниз, на дорожки, прицелился, выстрелил и развернулся ко мне.
Пять метров, которые нас разделяли, я почти перекрыл. Оставалось перехватить его руку и выбить пистолет.

***

«Почему никто из нас не стал журналистом? Странный вопрос. Не стал – и все. Может, потому, что никто не смог писать за деньги?» - думал я, стоя у окна в своем кабинете у окна. А если бы стали, смогли бы избежать того, что произошло? Возможно.
Тогда у всех была другая цель, другое навязчивое желание. Даже у меня, пусть я не сознавался себе в этом, долго, до тех пор, пока не повезло вылезти из люка на поверхность.
В дверь постучали. Я вышел из своего предоконного «убежища» и сказал:
- Да, войдите.
- Виталий Андреевич, пришел Михаил Старичок, - сказала Ирина и улыбнулась.
- Хорошо, пусть заходит, и… пусть меня еще тридцать минут не будет ни для кого.
- Хорошо, Виталий Андреевич. Чай?
- Два чая и сухариков с изюмом.
Старче зашел без стука, но в дверях остановился, словно раздумывал. Он почти не изменился. Пять лет – не срок. Впрочем, смотря для кого.
- Я не на долго, Вит…
- Проходи, садись.
Молчали, пока Ириша не зашла и не вышла уже без чая, сухариков и улыбки. Внимательно посмотрела на меня, закрывая дверь. «Охрану? Милицию? Охранника Борю?» Я улыбнулся, и она успокоено закрыла дверь. Хотя, может этих вопросов ее глаза и не задавали…
- Раньше? – спросил я.
- Да. Три с половиной, - говорил Старче, макая сухарик в чай.
Я откусываю маленькие кусочки сухаря и запиваю чаем. «Характер человека проявляется даже в том, кто как пьет чай с сухариками, - привычно замечая, подумал я».
- Ты знаешь, я даже не помню, как стрелял. Ни в бассейн, ни в тебя, - Старче посмотрел мне в глаза. – Мне важно это сказать тебе. Да и вообще.
- Слушай, а куда ты тогда ножовку по металлу дел? Ну, ту, которую мы у тебя нашли? Помнишь? – спрашиваю я, отхлебывая чаек и смеясь над прошлым.
- Ножовку? – Старче крутанул головой. – Да не помню уже, бросил, по-моему. Все равно, не нужна была.
- А помнишь, на вилле у Маринки? – улыбаюсь снова я, продляя срез памяти.
- У-у. Такое не забывается, - глаза Старче поднимаются на меня.
- Хорошо, что вы меня тогда выдернули… даже не знаю, что было бы.
- Да, видно было.
- А то пиво… после моей милиции с пюрешкой и котлетками. Это до сих пор самое вкусное, что я ел в своей жизни, - говорю и вижу, что Старче проявляется.
Свет памяти освещает каждого, но по-разному. Мне нравилось то, что проявлялось.
- Сахарку добавить? – спрашиваю я. – Может, сможешь задачку решить?
- Давай… попробую, - уже лыбится Старче. – Ложки три давай, чтобы наверняка.
Сыплю сахар, мешаю чай.
- Сыр будешь?
- Давай.
- Ириша, сыр занесите. Ломтиками. С джемом.
- Отлично! Что за задачка, Вит?
- Ты сначала поешь и выпей.
Едим. Пьем. Я знаю, что это вкусно и Старче нравится, но он далек от насыщения и только входит во вкус.
Старче не догадывается, что через десять минут в мой кабинет из нашего корпоративного бара-ресторана, расположенного этажом ниже, зайдет шеф-повар Виктор Дрозд. Он же, «аллюр три креста», он же, Ника.
Ника принесет пюрешку, зелень и яйцо «по-никовски» на троих. А также, пива бутылок десять. Для начала. Ириша поймет, что меня не будет до конца дня. А Старче согласится найти решение для одного вопроса: «Куда нам ехать вечером с «кадриссой» Настей и ее подружками – ко мне, к Нике или к нему, к Старче, по старой привычке?»
И я уверен, что Старче, насытившись, где-то после второго десятка бутылочного пивного формата найдет правильное решение.
Тем более, что Настя, именно Настя дома, а не Иришка, ждет меня с друзьями. И подружки у нее всегда высший класс.
Она же «кадрисса».

Послесловие

Закрыв старую общую тетрадь в потертом кожаном переплете, я еще долго отсутствующим взглядом смотрел в окно. Сидел за кухонным столом в квартире родителей, еще той, старой, на четвертом этаже. Сразу за нашим двором и дорогой к школе стоял лес. Не совсем настоящий, не густой, местами вырубленный лесорубами-энтузиастами, прорытый траншеями к двухэтажному особнячку крутого авторитета когда-то построенному вопреки всем разрешениям, а потом разрушенному опять же вопреки всем запретам. Но все же лес: с птичками, редкими белками, дикими собаками и настоящими тропинками между деревьев и полянками с цветами и ягодами, правда, неизвестно какими. И, конечно же, грибы! А зимой – лыжи. С горками, трассами вверх-вниз, падением в самый большой сугроб при пролете мимо лыжни и… с быстрым потемнением к вечеру. Почти наощупь путь домой. А дома, мокрые и румяные, взбудораженные воздухом, снегом и, наконец-то, теплотой и запахом из кухни, шумно и суетливо раздевшись, умывшись, быстро за… этот вот стол. Оладьи, или пирожки со сметаной, или чай с капустником, или душистый плов, или…
Даже воздух стал вкусным.
Тетрадь так четко заставила вспомнить то время, ту жизнь. Наверное, закрыв ее, я закрыл и время. Вот сейчас приподниму страничку, а оттуда в окруживший меня полумрак, выстрелит освещающий луч судорожной памяти и я, прячась, сощурив глаза, смогу наконец-то сказать…
Я снова живу.
Почему? Как? Вит умер, я это знаю точно. Так или иначе. И даже, если он выжил, то это стал другой человек. Не Вит.
Там, на горящем пирсе, отрезанном от берега пламенем и морем, я не мог выжить. Я смог поступить так, как было нужно – тому времени, тем людям, Ему, мне самому, наконец. Жизнь складывается кусками как-то. Будто Он потом будет скраивать эти куски в одно цельное полотно, в один спектакль, в один фильм под названием: «Жизнь В.В.». Смеяться можно? А что делать? Все равно Он сверстает, склеит и потом покажет на чистой белой простыне все, что уместилось, все, что склеилось, все, что отобралось. И неужели я способен дергаться под этой гранитной плитой? Все равно это назовется ерзаньем. А приподнять и сбросить – это бунт. Это уже не наблюдатель. Это уже на равных. И, без шуток.
Слабо стать Мастером?
Вит не знал, нужно ли ему это.
Поэтому на том полыхающем огнем пирсе он делал все интуитивно, не задумываясь, не отвечая на все эти вопросики о нужности, делал так, как он мог поступить, не прекращая быть самим собой. Когда начала рушится крыша пристройки, тот выгоревший люк в железобетонном полу пирса он нашел случайно. Когда начала рушится крыша, он уже не искал девочку. Он знал, что ее там нет. Не обращая внимания на обожженные ноги, он прыгнул на люк и тут же провалился вниз…
Внизу была вода. И оставалось только не всплывать и плыть под водой. Плыть так долго, на сколько хватит дыхания. А это он умел – идти до предела. Плыть под водой, отдаляясь от всего этого сумбура, неясности и обязанности делать выбор.