Повесть

Уважаемые читатели, коллеги!
Наберитесь терпения, найдите время. Это первое и самое большое моё произведение. 46 страниц. Некоторые считают его и лучшим. Не мне судить. Как дети у матери, так и все рассказы мною любимы. Надеюсь чтение не утомит вас настолько, что Вы не сможите написать отзыв.




Юрий Фельдман



Давно обещанный первый литературный опыт Белле посвящаю

ЗАПИСКИ ТЮРЕМНОГО ПСИХИАТРА

“Не убивай” /Вторая книга Моисеева Исход. Гл. 20,13/

“По Сеньке и шапка” /Русская поговорка/



Вступление.


– Мне сказали, что Вы врач-психиатр?
– Верно!
– Как интересно! Первый раз беседую с психиатром. Это очень опасно? Однажды пришлось навещать знакомую учительницу, которая на семейной почве в психбольницу на Пряжке угодила. Жуть! Там одна эдакая ко мне подскочила и стала такую чушь нести и рожи корчить, я чуть не умерла со страху. Нет, больше туда ни за что не пойду!
– Вот и напрасно. Это не заразно и не опасней, чем вечером на улице.
– Правда, что все психиатры в конце концов тоже… того? Ведь Вы понимаете, о чём говорю, не обижайтесь, пожалуйста.
– А знаете ли Вы, куда чаще всего обращаются так называемые изобретатели вечных двигателей и проектов спасения человечества?
- Наверное, в Академию наук?
- Туда тоже. Но чаще приносят проекты сразу в Психиатрический диспансер. Так и некоторые студенты медвузов, чувствуя подступающую душевную болезнь, идут работать в психиатрию. Но все же, повторяю, это не заразно и медперсонал заболевает психически редко, а специальность наша весьма интересная.
– Так, где же Вы работаете? В Институте Бехтерева?
– Нет, в тюрьме, в “Крестах”, слышали про такую?
– Какой ужас! С ворами, преступниками, убийцами! Может, Вам и интересно, только ведь так опасно!
– А жить разве не опасно? Подумайте, чем всё кончается!
– Шутите. Не могли бы Вы рассказать какую-нибудь жуткую историю, но, пожалуйста, с хорошим концом.
– Попробую ...
Почти всякий раз, когда собирался круг знакомых и малознакомых людей, в различных вариантах повторялся подобный разговор. Просьбы рассказать интересное о преступниках из моей врачебной практики нередко слышу даже от самых близких.
Слушают внимательно, с интересом и переживаниями, а в конце очередного рассказа следует вопрос: ”Почему бы тебе не попробовать об этом написать? ”
Один мой пациент на вопрос, почему он поступил именно так, ответил: “Настал такой момент.” И у меня, по - видимому, тоже.
Итак, все описанное - не вымысел, лишь некоторые фамилии по старой традиции изменены.
Место действия - “Кресты”, знаменитая ленинградская тюрьма или Следственный изолятор, или Учреждение ИЗ-45/I. Сгусток десяти - двенадцати тысяч судеб, спрессованных в девятистах восьмиметровых камерах, начисто лишённых солнечного света, с решётками на окнах и металлическими пластинами, наваренными так, что при старании можно углядеть кусочек неба, но ничего больше. В общем, каменная коробочка с трёхэтажными железными нарами, чугунной раковиной с вечно подтекающим краном и “толчком”, так здесь называют унитаз. Последний, как гласит легенда, появился лет сорок назад, и деньги на проведение канализации дал со своих Сталинских премий академик-авиаконструктор Туполев, проведший во время войны некоторое время в Крестах и крепко запомнивший вонь одновременно выносимых с четырёх этажей параш...
Тюрьма построена во времена Александра III, 100 лет назад, и рассчитана на восемьсот одиночных камер. Сейчас - “достижение” Советской власти - в каждой по десять-четырнадцать человек. Некоторым приходится спать на рваных тюфяках, на полу. Летом - душно, зимой - холодно. Накурено. Посуда - горка искорёженных алюминиевых плошек, такие же ложки и серые, неотмываемые, часто без ручек кружки для пойла, называемого чаем.
Впрочем, есть и одиночные камеры для тех, кто ждёт “исполнения исключительной меры наказания”. Но об этом позже. А когда-то существовала церковь (нынче клуб для сотрудников), и верующих выводили на молитву, священники ходили по камерам. Заключённые большими группами часами гуляли во дворе.
Нынче выводят на прогулку покамерно в кирпичные ящички, площадью примерно 15 кв. метров, где небо видно через металлическую решётку, приваренную, как потолок, сверху. “Прогулки” длятся полчаса, один, иногда два раза в день. За выводом строго следят дежурные с овчарками. Были случаи покусов, если сержанту что-то не нравилось, к примеру, “зек”, ошалелый от того, что не сидит в восьмиметровой прокуренной камере, а просто идёт, но при этом позволяет себе громко разговаривать, машет руками, а не держит, как приказано, за спиной, или, что опасней, огрызается на окрик - вот тогда можно проучить, и отпустить поводок «верного Джека».
А ведь люди, формально, ещё не преступники, в юридическом смысле этого слова, а только подследственные. Теоретически, а в двух процентах и практически, возможно признание невиновными. Мне приходилось читать, что в страшные тридцатые годы, среди подозреваемых в уголовных преступлениях до 20 % оправдывались до или на суде. Разумеется, речь идет не о “шпионах, троцкистах и врагах народа!” Нынче, если арестован – значит, уже виновен, всё, получишь срок наверняка - честь мундира! Запомните, дорогой читатель, одного из героев моего повествования подобное коснётся. Помню, спросил одного следователя, трудно ли оформить возбуждение уголовного дела? Ответ поразительный: “Что Вы, доктор, не труднее чем для Вас рецепт выписать ”.
Я старался не сгущать красок, но, думаю - никто дома не готовится к долгому пребыванию в переполненной камере, и для многих, особенно впервые арестованных, помещение в Следственный изолятор - психологический шок, стресс, как сейчас говорят. Отсюда нередкие суицидные попытки и самоубийства, обострение психических заболеваний и неврозов с одной стороны, а с другой - об этом ещё не писали, желание симулировать психические заболевания, дабы избежать наказания колонией. Живут легенды, что в «дурдоме» легче, сытнее и срок короче, чем в “зоне”. Потому и «канают под психа». Всё это заставило МВД ввести ставки врачей - психиатров в Следственных изоляторах и колониях, а в наиболее крупных, как в Ленинграде, даже открыть психиатрические отделения. Вот я и есть тот самый врач, на языке заключённых “псих”, к которому “цирики” - стражники - опять же на языке моих пациентов, приводили всех, обращавших на себя внимание особенным поведением, или тех, кто сам записывался на врачебный приём.
Консультировать приходилось много, по три-четыре тысячи человек в год и более. Вначале было даже как-то по-детски любопытно: вор, мошенник, грабитель, убийца. Одни охотно, часто привирая, рассказывали о себе, иные, если поинтересуешься: - „За что?” - отвечали: ”Как и все - ни за что», или: “Зачем это Вам?” И, правда, зачем? Может детективов начитался? А тут вот они, пожалуйста, живые, чем-то похожие и очень разные. Придумал для себя физиогностическую игру: входит пациент, а я, прежде чем взять в руки его медицинскую карточку, где указана статья УК, по какой он или она обвиняются, старался угадать по поведению и мимике, что за преступление мог совершить, к чему склонен. Вот входит шустрый, быстроглазый - вор, наверное, за ним и в кабинете приглядывать надо. И точно, на обложке статья, подтверждающая мою догадку. Он ещё не знает, что попросить, импровизирует на ходу: “У меня… это, доктор, голова болит, крыша едет и сплю плохо. Дайте таблеток.” Дам - доволен, не дам - не очень огорчается. Рад хоть на короткое время покинуть камеру. Входит следующий. Стриженая голова, старые рубцы от былых баталий. Взгляд тяжелый, недоверчивый, исподлобья. Готов к отказу или обиде. Как правило - хулиган, статья 206 УК. Жалобы на головную боль, часто непритворную. Или совсем другой тип: неприятно-скользкий, глаза прячет, суетится, потеет - насильник. Их в тюрьме презирают, бывает, жестоко притесняют. Или наглый, неглупый, знает, что сказать и как выпросить - мошенник. В общем, глаз мой натренировался, довольно часто угадывал, на что станет жаловаться и о чем просить, и что можно прогнозировать: суицид, агрессию, припадки, симуляцию. Не знаю, почему, но особенный интерес у меня вызывали убийцы. Здесь “диагностика на взгляд” давала осечки. Ничего характерного, типичного, броского нет.
И мучаюсь вопросами:

КТО И КАК МОЖЕТ РЕШИТЬСЯ УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА?
КАК ТАКОЕ ВОЗМОЖНО СОВЕРШИТЬ?
ЧТО ПРОИСХОДИТ С УБИЙЦЕЙ И ЕГО ПСИХИКОЙ СО ВРЕМЕНЕМ?

И пока не нахожу удовлетворяющих меня ответов.
Специально оставляю этих пациентов на конец приема, когда есть время побеседовать. Оказалось, редко, кто готовится к убийству сознательно. Вот один из вариантов: “Пришли на квартиру, стали паковать вещи, а тут явился хозяин, начал кричать.… Ну, вот так и получилось”. Выражение “ну, так и получилось” - очень характерное. Как бы само собой, как бы и не вина, а обстоятельствa, а позже, особенно после “тяжелого” приговора, чувство вины и вовсе перестаёт звучать: “А чего он пришёл и кричал? Что оставалось делать? Сам и виноват”. Впрочем, что там внутри, так просто не узнать. Ломается что-то в человеке. Переступается незримая запретная черта, граница. Впитанное с материнским молоком. Так сказано в Библии - НЕ УБИВАЙ!
Теперь фон моего повествования почти и готов.


«»»»»«»»»»


МАКСИМЫЧ


В столовой для “вольных” сотрудников и тех, кто в данный момент работает в “Крестах” (следователи, адвокаты, прокуроры, судьи Калининского районного суда, что находится рядом), кормят весьма прилично. Поварихами работают заключённые, часто профессионалы. Вольнонаёмных всего двое: томно - пышнотелая заведующая с лицом Татьяны Дорониной, да маленькая, чернявая и быстрая кассирша. Они подворовывают, но много ли двое могут домой утащить в руках? Потому и обеды хорошие. Стою в непременной очереди в кассу, болтаю с коллегами по санчасти. Впереди нашей группки - широкоплечий, крепкошеей мужчина с серебристым ёжиком на круглой голове. Когда очередь продвигается, подмечаю, что он прихрамывает. Оглядывается на наш смех по поводу очередной шутки. Поворачивается всем корпусом. Лицо тяжеловатое, немного усталое. Хирург Саша здоровается. Тот отвечает кивком головы, цепко осматривает нашу группку и так же всем телом отвoрачивается. “Кто это?” - спрашиваю. “Это - Максимыч, следователь по всяким сложным делам, ему убийства обычно поручают”. Саша всех знает. В мозгу моментально срабатывает сигнал: ”Ага, интересно! Надо найти возможность пообщаться”.
Через пару дней прохожу по первому этажу, где кабинеты следователей. Сюда приводят из камер заключенных на допросы. У открытой двери стоит Максимыч, курит. Я здороваюсь с ним, как со знакомым, замедляю шаг. Он отвечает. Делать ему пока, видно, нечего. Обращая внимание на мой белый халат, спрашивает:
– Вы врач? Здесь работаете?
– Да, я - психиатр. Ожидаете кого?
– Солотова.
– Интересное дело?
– Сложное. Кстати, хорошо, если б Вы его посмотрели.
– А что за дело?
– Тяжёлое, убийство. На “вышку” тянет.
– Можете рассказать?
– Интересуетесь?
– Меня интересует психология этого преступления, личность убийцы.
Цепкий взгляд.
– Ну что ж, пока его не привели, расскажу. Может, Вы поможете мне, следствию.
– Извините, я не оперативник (так называемая оперативная служба занимается шпионажем в пользу следствия). Не врачебное это дело.
– Не обижайтесь, я не то имел ввиду. Меня по-настоящему интересуют внутренние мотивы преступления, а Вас - психология преступника. Верно?
– Ну, тогда другое дело. Так что за преступление?
В это время в конце коридора появляется пара. Впереди молодой светловолосый парень с неприметным бледным лицом, руки, как положено, за спиной. Сзади, подталкивая в спину, поторапливает выводной Гоша. Фигура забавная. Маленький, на лбу чёлка, падающая на глаза, приплюснутый широкий нос, большегубый. Кривоног. Походка вперевалочку. Форма на нём сидит мешком. В целом добродушный сельский паренёк, внешне очень похожий на диснеевского Молчуна из “Белоснежки”. У заключённого и выводного противоположные установки: у первого - как можно дольше пробыть вне камеры, у второго - быстрее доставить куда надо.
“Дискуссия” с выводным - святое дело:
– Быстрее можно?
– Я и так спешу, хотя, что мне торопиться, я уже сижу.
И так далее, и тому подобное. А у Гоши, когда он поторапливает, смешная приговорка: “Иди, иди, корова ябливая”. Соответственно и кличка у него - Корова ябливая.
– Вот и он, - сказал Максимыч, - Пребывает сейчас в 29-ой камере. Если интересно, в чем суть да дело, буду пытать его или он меня часа два, подходите к трем, поговорим.
Лицо располагающее, умное.
– Спасибо, непременно приду.
Я постарался принять пациентов быстрее и ровно в пятнадцать постучался в кабинет N° 8. Оказалось, Максимыч уже один, что-то пишет.
– Посидите. Курите?
– Нет, не курю.
– Располагайтесь, буду собираться и рассказывать. Возражений нет?

«»»»»»» «»»»»»


ПРЕСТУПЛЕНИЕ


В этот первый сентябрьский субботний день погода была почти по-летнему тёплой. Шёл 1979 год.
– Перестань смотреть на часы! - Виктор Ефимович делал вид, что читает свои любимые “Известия”.
Дина - жена, почему-то в третий раз начaла протирать новую финскую стенку. Сегодня у Виктора Ефимовича лекций не было, и они предвкушали субботний обед вместе с Инночкой - любимицей, единственной дочерью, их гордостью и радостью.
Инночка была на редкость удачным ребёнком. Хоть и поздняя, болела редко. Наверное, ещё потому, что не посещала ясли и детский сад. Мама Дина - переводчица со знанием трёх европейских языков, работала, в основном, дома, иногда у неё бывали частные ученики. Девочка, за характер с детства называемая «улыбайкой», научилась читать ещё до пяти лет, «глотала» яркие детские книжки на языках, которые знала мама. Инна, путая русские слова с немецкими или английскими, вызывала удивление подружек по играм во дворе и зависть их мам. В английской школе с математическим уклоном, - “одни языки - недостаточно, надо что-то конкретное”, - как говорил папа, учиться тоже было нетрудно. Хватало времени на бассейн и на драматический кружок во Дворце пионеров. Благодаря открытому и доброжелательному характеру, были подружки и друзья из семей профессорско-преподавательской среды, дети интеллектуальной элиты Ленинграда, куда входил к тому времени папа, заведующий кафедрой права в одном из экономических ВУЗов. Время, было, как говорят, застойное и относительно спокойное. Инночка чуть не получила медаль по окончании школы, но помешали две четверки на выпускных экзаменах. Одна из них по сочинению за недостаточное раскрытие роли Олега Кошевого, как руководителя подпольной комсомольской организации “Молодая Гвардия”, а вернее, все пять претендентов на медали, будто назло, носили нерусские фамилии, и кого-то надо было “зарезать”. Жребий выпал на Инну, как на вызывающе благополучную.
Поогорчались немного и на семейном совете решили, что для будущего девочки будет лучше, если она поступит учиться в “папин” институт. Инна особенно не возражала. Её больше волновала первая влюблённость и то, что Колю, первого и чуть ли не единственного хулигана в их школе, грозили взять в Армию, если сразу не поступит в ВУЗ. Это в конце концов и случилось, хотя Инна героически репетиторствовала с ним, а заодно и всласть целовалaсь. Служил он далеко на Севере. Год переписывались. Потом студенческая жизнь закрутила Инну. А поступила она сама, отцу не пришлось помогать, хотя он и был готов. В шестнадцать лет - студентка! Хорошо! В семнадцать - повышенная стипендия. Этим летом, уже третьекурсницей, ей захотелось на летних каникулах подработать в лагере пионервожатой в посёлке Горьковская, что за Рощино на Карельском перешейке. Оказалось, непросто управиться с подростками, которые всего года на три младше тебя. Да и внешность - высокая, светлая, с открытым живым лицом и как бы распахнутыми миру глазами, смущала подростков. Чтобы занять их, Инна взяла в районной библиотеке Чехова и ставила с ними смешные пьески.
Запаковывая вещи по окончании летней работы, она случайно прихватила томик Чехова. Неделю назад получила открытку из горьковской библиотеки, где просили вернуть книгу, напоминали об уголовной ответственности за невозвращение последней. И Инна, устыдившись, дала себе слово вернуть книгу немедленно. И вот три часа. Уже час как должен начаться субботний обед, а Инны нет. Прикрывшись газетой, отец считает: библиотека работает сегодня до двенадцати дня, Инна уехала в полвосьмого утра. Полтора часа туда на электричке, полтора часа обратно. Полчаса на дорогу пешком. Неужели встретила кого-то, заболталась и даже не позвонила? Вот приедет, я ей скажу. Полчетвертого, четыре. Сидеть уже невозможно. В доме запахло бедой и корвалолом. Мама запричитала: “Говорила ей, там деревенские хулиганы, не езжай одна, так разве послушает. Смеётся: „Mама о чём ты? Днем светло, кругом люди. Я летом с такой шпаной отработала и ничего, как видишь.”
Пора звонить. Виктор Ефимович, сам юрист, в молодости работал следователем, оперативником, ничего не боялся. ”Дочка в меня”,- с гордостью думал он. Неудержимо потянуло закурить. Вот уже пять лет с тех пор, как стало пошаливать сердце и Виктор Ефимович не курит, но в острых ситуациях (стресс - модное слово, вошедшее в обиход с лёгкой руки французского физиолога Ганса Селье) у него появляется такое ощущение во рту, как у курильщика, который уже два часа не курил, и необходимо немедленно это сделать. Обычно он перебарывал это чувство, уговаривая себя, - ну ещё один час не покурю, и потом может быть…. И как правило, ситуация теряла свою остроту, и он думал с облегчением, что молодец, не сорвался.
Сейчас почему-то не захотелось играть в эти игры с собой, и Виктор Ефимович, почти не задумываясь, стал разгребать бумаги нижнего ящика письменного стола, где уже пять лет лежит спрятанная о себя пачка “Беломора”.
„Закурил“, - тихо охнула Дина.
В голове Виктора Ефимовича немного зашумело, но стало вроде спокойнее.
– Так. Дина, ты не знаешь, где Инночкина записная книжка с телефонами? Может она к подружкам заехала?
Книжка, как ни странно, нашлась. Все Иннины подруги бывали у них дома и были им знакомы. Оля Пиковская, Люда Лебедева, Люда - другая, как они называли девочку со смешной фамилией Тютикова. „Нет, Инна не звонила, не заходила“.
Теперь пошли звонки посерьёзнее. Справочное Финляндского вокзала: - нет никаких происшествий не было, задержки поездов тоже. Справочное “Скорой помощи” – „Как фамилия? - Иткина. Сколько лет? - 18, рост - 170, волосы длинные светлые. Одета - шорты, футболка. Да, серые, нет бежевые, такие же сандалии, сумка матерчатая, через плечо“.
– Позвоните через час!
Дежурный морг. „Фамилия, возраст, приметы... Нет, сигналов не поступало. Возьмём на заметку...“
Уже пять.
– Дина, прекрати скулить. Я не могу сосредоточиться. Надо искать знакомых.
Мир юристов, как почти всякий профессиональный мир, довольно тесен и, если ты столько лет отработал, то многих знаешь или лично, или по фамилиям, а многие знают тебя. И Виктор Ефимович не был исключением, тем более, что за тридцать лет он проделал путь от рядового оперуполномоченного до доктора юридических наук. Многих помнил по имени-отчеству.
– Дежурный прокурор по городу? Как Ваше имя отчество? Николай Николаевич - это профессор Иткин, из экономического. Вы были на моих лекциях? Очень приятно. Я в тревоге. У меня дочка пропала. Да, уехала в полдевятого в библиотеку в Горьковскую. Сейчас уже полшестого. Да, обзвонил всех подружек, друзей. Приметы? Пожалуйста. Вы сами оповестите дежурных по УВД области и областную прокуратуру? Это очень любезно, Николай Николаевич. Ах, у Вас даже есть мой учебник? Я пришлю Вам мою последнюю книгу с автографом. Жду Вашего звонка.
И закрутилось…. В восемнадцать часов в сторону Горьковской из управления УВД выехала оперативная бригада с криминалистами, оперативниками, собакой. В двенадцать часов библиотекарь подтвердила, что Иткина в десять утра книгу сдала. Была одна, поболтали немного, девушка сказала, что хочет успеть на электричку в двенадцать ноль пять на Ленинград.
Становилось всё очевиднее, что произошло непоправимое. Областной прокурор дал разрешение на возбуждение уголовного дела. И так как дело касалось профессионального круга, то следователем был назначен не какой-то новичок-недотёпа, которых становилось из-за непрестижности профессии всё больше, или практикант из провинции, а человек опытный, известный профессионал - Максимыч. Он, конечно, знал Иткина. Позвонил сразу, спросил не возражает ли Виктор Ефимович? Нет, как раз наоборот. В двенадцать часов Максимыч прибыл в Горьковскую и возглавил розыскную бригаду. В квартиру Иткиных съезжались родственники, шепотом рассказывали подобные истории со счастливым концом. Женщины плакали по одиночке и хором, Виктор Ефимович курил одну папиросу за другой. Обстановка накалялась.
В Горьковской при сумерках прошлись от библиотеки до железнодорожной платформы. Путь занял двадцать минут. Никаких следов. В двадцать два часа начальник горьковского РУВД позвонил знакомому командиру воинской части, казармы которой были на краю посёлка. Тот даже обрадовался конкретному делу.
– Конечно, поможем.
Объявили тревогу, подняли солдат, выдали карабины со штыками, фонарики, дали задание. И триста солдат пошли широкой полосой по роще, что тянулась вдоль дороги от посёлка до железнодорожной станции, тыкая штыками в землю. И в час тридцать пять минут “рядовой Семёнов”, как сказано в рапорте, обнаружил труп молодой женщины - на вид семнадцати-восемнадцати лет, с множеством колоторезаных ран в области лица и груди.
Её бежевые шортики, растерзанные, были почти чёрными от спёкшейся крови. Она была изнасилована. Молодые солдатики стояли кругом, одни отходили, другие подходили. Никто не мог сказать ни слова.
Надежда, которая, как известно, умирает последней, скончалась в доме вмиг постаревших Иткиных.
Я не буду описывать горе родителей. Оно безмерно. Не буду описывать, что они пережили, увидев тело дочери, как хоронили свою «улыбайку». Оставим их на время. Мы с ними ещё встретимся.

«»»»»»»»» «»»»»»»


Часть 1. СОЛОТОВ


Следователь Максимыч. А почему, собственно, Максимыч? Это не фамилия и не имя. Это его отчество, которое как “Ильич”, позже “Сергеич” стало вроде профессиональной клички. В общем, сотрудники, друзья и даже подследственные так его называли - Максимыч. Это ему подходило и даже нравилось. Вот и в нашем повествовании он останется Максимычем.
Следователь знал, что должен поторопиться с поиском преступника, никаких видимых следов не оставившим. Не было ножа - орудия преступления, как его официально называют Его так и не нашли. Правда, на теле убитой нашли несколько чужих волосков. Вот пока и всё. Рано утром после бессонной ночи Максимыч был в поселковом Совете и опрашивал жителей. Он нарисовал схему: с десяти часов до десяти тридцати Инна была в библиотеке. Пришла одна. Разговаривала с Натальей Николаевной - библиотекарем. От библиотеки, что на краю посёлка, до вокзала - около полутора километров. До платформы идёт довольно широкая просёлочная дорога с остатками асфальта. Справа за кустами - железная дорога. Слева - каменистый карельский лесок. Именно там, примерно в двухстах метрах от дороги и трёхстах метрах от железнодорожной платформы, было обнаружено тело несчастной Инны.
При опросе выяснилось, что несколько жителей видели девушку во время её последнего на этом свете пути.
На схемах Максимыч рисовал фигурки: жительница Петухова видела одетую по-городскому в шортах девушку в десять сорок, она шла в сторону платформы железной дороги. Через пять минут супруги Мериляйнен, ехавшие на мотоцикле с коляской, видели её, идущей в том же направлении. Пожилая Матрёновна встретила девушку в той же стороне через десять минут:
– Она ещё со мной поздоровалась. Вежливая такая.

Несколько жителей, стоявших на платформе в ожидании электрички, её уже не видели. Значит, до платформы она не дошла. И, наконец, появилось нечто конкретное. Жительница Горьковской Раиса Сергеевна Горбатюк, тридцати лет, сказала как-то неуверенно, что видела как будто её, только мельком, примерно в одиннадцать часов. Что-то насторожило опытного следователя, и он стал расспрашивать, что значит - “мельком”. И тут всплыла фамилия Солотова. Раиса, смущаясь, рассказала, что спешила на электричку, а навстречу - мотоцикл. За рулём - знакомый молодой парень, которого знал и побаивался весь посёлок. Пашка Солотов. Очень хотелось ей, чтобы он проехал мимо, но нет, остановился. Улыбка обычная, наглая.
– Привет, Рая! Садись, прокачу.
Раиса понаслышалась, чем это “прокачу” для других женщин заканчивалось. Пашка - озорник и насильник, его боялись все молодые женщины окрест. Стала отговариваться, мол, ей некогда, на электричку торопится. Он загородил дорогу своим мотоциклом, пытался схватить за руку.
– Ну, ты боишься, что ль? Я не страшный, не укушу. Куда едешь? Можно и довести, я нынче свободный.
Раиса, женщина хоть и разведенная, не захотела.
– Не можешь моложе найти, что ли?
А сама лихорадочно думала, как ей убежать от такого ухажера. Солотов начал злиться, материться. Глаза, и без того маленькие, превратились в щёлочки, почти исчезли за белесыми ресницами. “Ну, попалась”, - испуганно подумала Раиса и вдруг заметила, что Пашка смотрит за её плечо. Оглянувшись, увидела, как из-за поворота быстро приближается тоненькая то ли девчоночья, то ли мальчишеская фигурка в шортах. В следующую секунду мелькнуло - девка! Обрадовалась:
– Вот тебе и моложе, Паша.
И, обогнув мотоцикл, побежала к платформе.
Максимыч, поблагодарив, отпустил свидетельницу. Взял двух милиционеров и двух сельчан в качестве понятых и поехал к Солотовым.
Многие жители посёлка жили, как горожане, в пятиэтажных блочных домах - “хрущобах”. Во дворах же у них стояли деревянные сараи, были вырыты погреба, так как эти квартирки, ради которых многими годами стояли в очереди, не вмещали всего нужного сельскому жителю. Были также личные или, как их называли, частные дома и домишки. Дом, где жили Солотовы, стоял на краю посёлка и как бы немного на отшибе.
“Хутор”, - подумалось Максимычу. Дом был большой, довольно новый, со многими пристройками. Имелся, что в современных посёлках редкость, скотный двор с крупной и мелкой живностью.
- Что Вы скажете о Солотове? - спросил у пожилого молчаливого лейтенанта, служившего здесь всю свою милицейскую жизнь.
- Сволочь, давно у меня на него руки чесались. Этот всё может. И семья - кулаки недобитые, от всего мира отгородились.
Как говорится в Библии: “Вначале было слово”. Пожалуй, первые слова, сказанные о Павле Солотове, и определили всё это простое и непростое уголовное дело.
Ворота. Дверь. Глазок. Звонок. Дощечка с корявой надписью - “Злая собака”. Было воскресенье, двенадцать часов дня. В ответ на звонок - вначале звяканье цепи, затем простуженный собачий лай. После второго звонка послышались шаркающие шаги по двору, немолодое женское лицо в платке за приоткрытой на цепочке дверью. Недоверчивое:
– Что надо?
– Откройте, милиция.
– Господи, и в воскресенье никакого покоя.
– Павел Солотов дома?
- А где ему быть? Вон, мотоцикл свой проклятый чинит. Подождите, я собаку привяжу. Пашка, к тебе милиция за чем-то пожаловали.
У одной из пристроек, расстелив большую тряпку, в замусоленной телогрейке, дырявых тренировочных штанах и кирзовых сапогах, весь в масле, возился с мотоциклом Солотов. В отличии от его неряшливого вида, детали были разложены аккуратно, по - хозяйски. Правая кисть замотана тряпкой, вероятно, когда-то белой.
– Здравствуйте, Солотов. Что с рукой-то? - подчеркнуто добродушно спросил Максимыч.
– Да ещё вчера цепь натягивал, а она сорвалась, маленько поранился, - ответил Павел, тревожно перебегая взглядом с одного милицейского лица на другое.
– Ну, ты в дом пригласил бы, - улыбаясь, сказал следователь, - там и поговорим.
– А вы заходите, заходите, - засуетилась мать, для которой всякое лицо в мундире - это уже начальство.
– Я сейчас руки помою, - сказал Павел.
– Постой около него, как бы ни сбежал, - шепнул Максимыч пожилому лейтенанту.
– Слушаюсь, - по военному ответил служивый и добавил, - от него всего можно ожидать.
Максимыч достал из портфеля бумаги, шариковую ручку и приготовился к допросу. В это время в соседней комнате мать объясняла приехавшим, что отец сегодня поехал в Зеленогорск на рынок, продать творог и “зеленушку”. Уехал на старом “Москвиче”, который служил им уже шесть лет.
Пришёл Павел. Он был в свежей белой рубашке, брюках, видно оставшихся с воинской службы, и галошах. Руку перебинтовал чистым бинтом. Максимыч принял вид эдакого добродушного дяди. Его полноватая, коренастая фигура с круглой посеребрённой головой, улыбчивое лицо, круглые очки, сползавшие на кончик носа, умение сочувственно чмокать и кивать головой - располагало к доверию, бывало обманывало даже видавших виды рецидивистов.
– Давай знакомиться. Моя фамилия - Корабельников, Георгий Максимович, я - следователь Областной прокуратуры.
– Максимыч, - как бы выдохнул Солотов. Фамилии и имени он не запомнил.
– Вот именно, Максимыч, - и раскатисто рассмеялся, - все меня так называют.
Лицо его стало ещё более располагающим. Он достал пачку “Беломора”.
– Можно? - спросил разрешения, подвинул, - кури, угощаю. Ну, а ты, Солотов Павел, Паша значит. Двадцать пять лет. Холост. Рабочий. Паспорт далеко?
– Нет, вот он, в комоде.
Павел выдвинул верхний ящик комода и достал из под белья паспорт.
– Что случилось? Нинка, что ли? Так она сама дала, я её не насильничал. Она всем дает.
– Кто такая Нинка? – глядя в пол, почти равнодушно спросил Максимыч.
– Так вчера, в Молодёжном, на танцах в клубе.
– А как её фамилия?
– А кто её знает. Доярка она, что ли. Вот такая, - Паша оттопырил пальцами вперёд рубашку, показывая, что Нинка была грудастая и засмеялся.
Максимыч сочувственно почмокал и кивнул. Сам же рассматривал Солотова. Роста среднего, сухощав, даже как бы костляв. В плечах не широк, но жилист. Кисти рук - рабочие с въевшейся под ногтями чернотой, крупными суставами, но какие-то неспокойные. Он, то похрустывал пальцами, то что-то поправлял в одежде, то тёр нос, то чесался. Лицо - тоже костлявое с тонкими пшеничными волосами и низкой косой чёлкой, явно мешавшей ему, сползавшей на маленькие, белесоватые, беспокойные глаза с выгоревшими ресницами. Нос - длинноватый, немного набок, повисал над губой. Дышал он им плохо. То шмыгал, то вытирал ребром ладони. Из-за этого, плохо дышавшего носа, рот был полуоткрыт. Губы тонкие, он их часто облизывал. Зубы редкие, крупные, желтоватые от курения. Выражение лица - то растерянное, когда он не сразу понимал, о чём его спрашивают и застывал с открытым ртом, то нагловатое, особенно, когда речь шла о том, что как-то его задевало. Голос - гнусавый, при волнении невнятный.
Ну и рожа, - неприязненно подумал Максимыч. И ещё ничего толком не расспросив, решил, - “этот всё может”.
– Сама, говоришь, Нинка дала. Это хорошо, с пониманием кивнул Максимыч.
– Бутылёк портвейну вмести выпили, вот и дала.
Пашка шмыгнул носом, провёл под ним ребром ладони, блудливо осклабился и облизнул пересыхающие губы. Следователь ему нравился - добрый такой дядька и с пониманием. Только не за этим же он заехал.
– А если кто сам не даёт, тогда как?
Максимыч вроде и ответ не слушал, залез в свой обширный портфель, шуршал бумажками. Вопрос Солотову не понравился. Он засуетился, зачесался, глаза заметались.
– Тогда, ну, тогда - по обстановке.
Он догадывался, какая за ним в этом смысле дурная слава идёт, но ещё не знал, что об этом успел выведать следователь.
– По обстановке - это правильно. Если обстановка способствует, много можно себе позволить. Верно?
– Ну-у, это… в общем.
Тут до Солотова стало доходить, что этот “добрый дядя”, этот Максимыч, в общем - мент, а от мента хорошего ждать нечего. Дома, как говорят, и стены помогают и, набравшись храбрости, он перешёл в наступление:
– Ну, чо надо-то, зачем лясы точить? У меня дела, мотоцикл.
– А Вы, Солотов, потише, не торопите нас.
Следователь склонился над протоколом.
– Значит, профессия?
– Механизатор. В совхозе.
– Ясно. Образование?
– Восемь классов.
– Классы дублировал?
– Четвёртый.
– В Армии служил?
– Стройбат.
– Женат?
– Холост.
– Судим?
– Не – а.
– Что Вы делали вчера утром?
Солотов вспотел, зашмыгал носом, у него зачесалось всё тело. Вчера утром он ездил на запасные пути коньячного завода, где у “чёрных”- то ли армян, то ли других каких кавказцев - задёшево купил две канистры ворованного коньяка. Надо выкручиваться:
– Ну,… это, да, вчера… ну, - вдруг спасительная мысль, - за грибами под Выборг ездил, вот.
– Ну, и как грибы?
Павел обрадовался, что ему поверили.
– Мало, дождей нет. После дождей пойдут.
– А когда домой вернулся?
– Домой? В двенадцать, наверное, днём.
– По какой дороге возвращался?
“Что ему надо?” - внутри похолодело и опять всё тело зачесалось.
– По какой? Да мимо нашей платформы.
– Останавливался?
– Нет, то есть да. (Чего бояться?)
– Зачем?
– А знакомую увидел, нашу поселковую, Раиса зовут.
– О чём говорили?
– Так, вообще.
– Договорились?
– Не-а.
“Ну и клещ. Чего ему от меня надо?” - Солотов устал от длинного для него разговора, начал злиться.
– Потом куда?
– Куда, куда? Домой, конечно.
– Кого еще встретил?
– Никого.
– Неправда.
– Чего Вы от меня хотите, чего? Устал я от Вас!
– А Вы, Солотов, не кричите. Вы действительно с десяти тридцати до десяти пятидесяти были на просёлочной дороге у платформы. Там Вы встретились с гражданкой Горбатюк Раисой Сергеевной, от которой домогались сексуальной близости. Она Вам отказала. Тогда Вы увидели, как подходит гражданка Иткина Инна, восемнадцати лет. Вы - последний, кто её видел. Это Вы её изнасиловали и убили.
Солотов вскочил. Глазки его выпучились, рот раскрылся. Он не мог вымолвить ни слова. Затем стал бегать по комнате, хохотать, приседать. Хватался руками то за голову, то за живот.
- Ну, мент, ну даёт, ну и скажет!
Мысль эта казалась ему очень смешной, глупой, непонятной. Он не понимал, не чувствовал, что всё происходящее - всерьёз.
Максимыч его поведение расценил, как попытку симулировать сумасшествие, и переспросил строго:
– Так Вы признаёте, Солотов, что изнасиловали и убили гражданку Иткину?
Солотов перестал кружиться. Он ещё не представлял, что ему грозит, но увидел, что этот человек, который притворялся добреньким - его враг. Опыт общения с врагами у него был свой, деревенский. Сжав кулаки, сузил в щёлочку глаза и пошёл на следователя.
– А ты чо, мент сучий, докажешь?
– Докажу, - коротко ответил Максимыч и громко позвал сотрудников. Те вбежали, умело закрутили Солотову руки, надели наручники и через двадцать минут приехали в отделение милиции. Паша ещё не понимал, что судьба его уже почти решена.

«»»»»» «»»»»»

ТРИ ВОЛОСКА


Было шесть вечера, когда мы с Максимычем шли из “Крестов” к метро. По Неве от ветра и буксиров, толкавших баржи с песком, разбегались мелкие барашки волн. Вода казалась тяжёлой, непрозрачной, свинцово-серой. По набережной катились с лёгким шорохом последние осенние листья. По реке тенью проскользил пустой, почему-то ярко освещённый, прогулочный трамвай. Было приятно подышать сырым, но таким привычным с детства ленинградским воздухом. Впереди, за Литейным мостом, угадывался шпиль Петропавловской крепости.
– Люблю Ленинград в любую погоду.
– Надо же какое совпадение.
– Кстати, эти прогулочные трамвайчики, - добавил я, - долго люто ненавидели заключённые.
– Почему так?- удивился Максимыч.
– Любопытная история. Не знаю, кому из экскурсионного начальства пришло в голову, но когда по Неве возили туристов и повествовали о каждом доме на набережной, а рассказывали громко, через микрофон, то, проплывая мимо “Крестов”, объявляли: “Слева по борту - картонажная фабрика. Там раньше находилась знаменитая тюрьма “Кресты”. Заключенные это хорошо слышали. Иногда тюрьма начинает функционировать как единый организм. Так вот, однажды, после очередного такого объявления экскурсовода, вся тюрьма, может не все сто процентов, но многие, начали громко свистеть. Да так, что за два квартала стало слышно. И так повторялось много раз, пока проплывали те самые пароходики. Тюремное начальство любит, чтобы в их учреждении было тихо. Через стукачей выяснили причину шума, и сложными путями удалось исключить из экскурсионного текста упоминание об этой “картонажной фабрике”. С тех пор на пароходике после рассказа о приезде Ленина на Финляндский вокзал делают длинную паузу, пока проплывают мимо большого тёмно-коричневого здания с зарешеченными окнами и высоким кирпичным забором, за которым, кстати говоря, есть ещё один, пониже, под током.
– Да, интересная история.
Лицо Максимыча было задумчивым и усталым.
– В стране такая высокая преступность. Тюрьмы, следственные изоляторы переполнены. А они вроде есть, и вроде - нет, как на этой Вашей экскурсии. Зона молчания.
Было поздно, но нам всё же не хотелось расставаться, и я пригласил собеседника выпить кофе с пирожками в буфете Финляндского вокзала. Сегодняшняя беседа казалась неоконченной.
Если войти с площади в Финляндский вокзал, справа - зал ожидания, и уже там начинало восхитительно пахнуть кофе, всяческими пирожками и сдобой. А за этим залом находилось кафе. Там можно было стоя перекусить быстро и вкусно. К тому же в зале, на удивление, светло и опрятно. Мне в таких местах удержаться трудно и я набрал, как всегда, горку разных пирожков, кофе и обжигающий нёбо, любимый бульон. Максимыч искоса взглянул на сиё изобилие:
– Мне надо следить за собой, разносит. - И взял чай, пирожок и ватрушку.
– Почему в форме? - ответил я на его немой вопрос, - Дважды на неделе занимаюсь в нашем спортзале и один раз плаваю. Вот всё и растрясается.
– Откуда у Вас только время берётся? - пробормотал, не ожидая ответа, Максимыч.
Мы пристроились у столика в углу и приступили к еде.
– Продолжать? - спросил мой знакомец. Он еще не достиг цели своей беседы.
– Да, конечно. Пока не вижу своего места в Вашем деле, хотя слушаю с интересом.
– Увидете. Конечно, Солотов - подлец первой марки, и он убил Иткину, больше некому. Но вот в чём загвоздка: в глухом отказе!
Словно спохватившись, что употребляет уголовную терминологию, поправился:
– То есть отпирается начисто, вот если прижмёшь маленько, не подумайте, нет, я не бью, - всё идет как надо. Чуть отпущу - снова старая песня: “Не было ничего, докажи!” И доказать непросто. Во-первых, нет ножа - орудия преступления: “Где нож? - Какой нож? Не знаю, не помню, выбросил.” Группа крови совпадает с группой крови жертвы - вторая. На Инне были часики “Заря”, нет их. “Какие часики? Не видел, не знаю”. Вообще, быстро научился от сокамерников всё отрицать. Мерзавец, если б Вы знали, скольких девушек изнасиловал! Нормальных, длительных связей вообще не имел. Танцы, бутылка или силком в кусты. Я спрашивал у них, почему не жаловались? Мнутся. Пока не понял. В связи с растущей пьянкой, что ли, отношения между молодёжью и в деревне теперь стали проще, примитивнее. И подобное отношение к женщинам, к сожалению, не редкость. Только Солотов был грубее других. Три интереса: работа, деньги и женщины, или тёлки, как он их называл. А денежки в этой семье не только любили, но и имели.
Максимыч, как и многие советские служащие, жившие на жалование от аванса до получки, к имеющим деньги относился с предубеждением.
- Сколько обыски не делали, и каждый раз находили в доме припрятанные деньги, - сказал он, как о пороке. - Страсть какая-то, что ли? Верно участковый определил - кулаки недобитые. Уж что я ни делал, чтобы получить от него полное признание! И допрашивал часами, сам себя не жалея, и бывшего сотрудника - подсадную утку в камеру подселил. Через психиатрическую экспертизу провёл - здоров. Даже психологическую экспертизу специально для него придумал. Два доктора наук из института Бехтерева акт на тридцати страницах настрочили. Сейчас вспомню заключение. Ага! - ”Эмоционально холодный, жестокий, интеллект снижен до границы нормы, морально-этические понятия редуцированы.” И в конце акта, отвечая на поставленный мною вопрос, - “Солотов подобное преступление совершить мог.” Ещё один косвенный, но факт. Правда, у меня кое-что припасено. Но об этом в следующий раз. - И приняв загадочный вид, поднял указательный палец и многозначительно спросил:
- Вы помните сказку о “Трех волосках?”
Решив, что достаточно меня заинтриговал, довольно рассмеялся и вытер вспотевший лоб.
– Теперь просьба к Вам. Побеседуйте, попробуйте расположить к себе. Солотову, думаю, и самому тяжело это в себе держать. Может Вам, как врачу, доверится, расскажет правду, и тем самым даст нужные показания. - И неожиданно процитировал Вышинского: “Сознание - мать доказательства”, - и засмеялся, будто пошутил.
“Да, непрост Максимыч”, - отчуждённо подумал я. Фактов, видно, маловато, одни косвенные доказательства, а прокурорское начальство верит, что дело ведётся правильно. Он нервничает, как бы Областной суд не вернул дело на доследование. Потому-то ко мне и обратился. Попробую отказаться.
– Спасибо за доверие, но мне Ваше задание как – то...
– Вы, доктор, неверно поняли! Какое задание?! Только просьба побеседовать, больше ничего.
Добродушно - уверенная улыбка дрогнула и сползла, стала просительно - жалкой.
– А почему, вообще-то, нужна психиатрическая консультация? Он - агрессивный в камере или по отношению к Вам, или пытался с собой покончить?
– Агрессивный, пожалуй, нет, а вот головой о стенку бился, и не раз.
– Хорошо, как потенциально суицидного, я его проконсультирую.
Между нами пробежал какой-то холодок. Попытка использовать меня в качестве стукача была чувствительно неприятной. Я держался в стороне от этих дел, упрямо повторяя: “Врач всегда и везде врач”. На что один наш коллега, попавший на работу в МВД совсем молодым и уже ставший холодным циником, говаривал: “Кем бы здесь не работал, ты работаешь в тюрьме. Значит ты кто?”. И это не красное словцо, а его позиция, можно сказать - философия.
Сразу захотелось домой. Максимыч почувствовал изменение настроения. Мы торопливо попрощались, и я поехал в свой спальный район Купчино.


СНОВА СОЛОТОВ


Вот они маленькие белые прямоугольнички. Остаётся вписать: фамилия, камера, число, подпись. Одних пациентов мне приготовили коллеги, в основном, терапевты, иных записали на приём фельдшера после покамерного обхода, третьих - приглашаю сам.
Покамерный обход происходит так: фельдшер с биксом, полным таблеток и бутылочек, открывает кормушку, через которую обычно подают пищу - “баланду”, и спрашивает: “Больные есть? Зеки быстро соскакивают с нар и присев на корточки, чтобы увидеть лицо медработника, просят: “От живота чего-нибудь, от сердца, от кашля”. Получают таблетки обычно на один, изредка на два дня. Лекарства самые простецкие и дешёвые. Иногда просят: “Запиши к хирургу - кость гниёт”, или “на учёте состоял, можно к психиатру?” - ко мне, значит.
Вот и сегодня лежит белая стопка. Я считаю – приму пятнадцать человек, нормально, не слишком много.
Беру чистый бланк, пишу: Солотов, камера N° 29, сверху - для выводного - привести последним, чтобы было время побеседовать.
Сегодня дежурит молодая, проворная Таня. Мы часто не знаем фамилий выводных. О ней знаю, что она много курит, чем почему-то гордится: “Доктор, я только во время родов не курила, а после - сразу за сигарету.” Видел её сына: маленького, невесёлого мальчика с синеватыми кругами под глазами. Часто болеет, плохо спит, в свои шесть лет мочится по ночам в постель. Но мама - ничего, весёлая: “Это у него пройдёт”.
Как наши девочки попадают служить в тюрьму? Обманывают их вербовщики, что ли? Впрочем, большинство через два-три года уходят. Остаются немногие: студентки, ради общежития и прописки, и ещё недалёкие умом, вроде этой Тани.
– Я сейчас в момент всех приведу. А по несколько человек можно?
Она знает, что нельзя, но ей так легче, ходить меньше.
– Я лучше буду принимать быстрее, а ты приводи, как положено.
– По одному - ног не хватит, - отвечает Таня, закуривая какую-то вонючую сигарету, - люблю крепкие.
И пошла за первым пациентом.

С профессиональной точки зрения, да и не только, тюрьма - место малоинтересное. Жалобы пациентов, в основном, стандартные: голова болит, не сплю. Реже - припадки эпилепсии, ещё реже - психические заболевания, совсем редко – симуляция. Как ни удивительно, несмотря на крайне тяжёлые условия жизни, или, по-военному, содержание под стражей, невротические реактивные состояния, связанные с самим лишением свободы - явление нечастое. Да и вообще, тюрьма - место скучное - “казённый дом”, как говорили раньше. Всё регламентировано, многое - “не положено”, скученность. Вместе с тем, как ни удивительно, есть место разным видам стихийной творческой деятельности заключённых, например, лепка. Основной пластический материал - хлеб. Он очень низкого качества: “пониженной калорийности”, - пекут для тюрьмы специально. Так вот, если его долго мять, поливать водой, снова мять и мять, в конце концов, получается нужный материал для поделок. Делают головки чёртиков, маски, забавные фигурки. Застывая, этот хлеб становится твёрдым, словно глина или гипс. При помощи пасты, выдавливаемой из шариковых ручек, изделие можно подкрасить. Лепят, к примеру, смешного чёртика, а рожки, глаза и язык окрашивают красным. Или зелёную кобру, готовую к прыжку, или русалочку с синим хвостом. Другое любимое занятие: распускают цветные нейлоновые носки на ниточки; скручивают из бумаги или картона трубочки, оплетают этими нитками в самый разнообразный причудливый рисунок, нередко с именами или “люблю”, или “Мarlboro”, или что-то подобное. Чаще, чем на свободе, пишутся стихи, порой небесталанные. Вот образец «раскаяния» в рифму:

Я многое ещё не рассказал,
Но не приму за счастье Вашу жалость.
Мне вспомнился холодный, хмурый зал,
Где юность и судьба моя решалась.

Туда придти сочли б Вы за позор!
И правы Вы, я соглашусь охотно,
Но я тогда был далеко не вор,
Я вор теперь! И вор - бесповоротно,
Безжалостно ограбивший себя.

Или другой, лирический автор:

Торопливая белая грусть
Тихо летит по свету.
Тополя грустят, ну и пусть,
Светлей этой грусти нету!

Распространено изобразительное творчество: начиная от художественных татуировок на теле сокамерников и, кончая талантливой карандашной графикой.
Есть любители шуток и анекдотов. Я сам ценю юмор, и когда среди многих безлико-серых лиц и стандартных жалоб видишь, что пришёл человек, чьи глаза искрятся лукавством, я тихо радуюсь. Но надо быть внимательным к таким “юмористам”. Они могут и стянуть, что плохо лежит. Провоцирую их безликим вопросом:
– Как дела?
Они по выражению лица с ходу ловят посыл и отвечают:
- Спасибо, раньше, вот, было плохо, а теперь привыкли.
Или помрачнее:
– Средне, доктор, между плохо и очень плохо.
Или философски:
– Вам не завидуем. В нашей маленькой тюрьме проблем меньше, чем в вашей большой.
Обе стороны шутке довольны. Хотя за этим следует непременное:
– Доктор, мне это… ну, что-нибудь от нервов и для сна. И получив таблетку валерианы или элениума, довольные уходят.
Наконец принял всех сегодняшних пациентов, и Таня привела Солотова.
– Доктор, я к Вам не записывался. Я - не псих.
– Следователь просил побеседовать, говорит, Ваше настроение ему не нравится.
– А, Максимыч, ишь ты, какой заботливый!
Криво усмехнулся и облизнул сухие губы. Голос гнусавый. Нос, судя по всему, совсем не дышит. Низкая чёлка соломенных волос закрывает глаза. Смотрит сквозь них, как нестриженый пудель.
Взглянул на него внимательней. Ага, теперь понятно, зачем такая причёска: под глазами, больше справа, отцветают “фингалы”. Спрашивать об их происхождении, если только не результат “следственных действий”, бесполезно. Все “разборки” в камерах, за исключением калечащих (и то не всегда), остаются тайной. Жалобщиков не любят. На всякий случай полуспросил, полупошутил:
– Об угол, конечно?
– Угу, - безразлично отозвался Солотов, и глаза в сторону.
– Голова не болит?
– Не-а.
– Как настроение?
– Нормальное.
Вот уже много лет ответ: “нормально”, “нормальное” воспринимаю на моём внутреннем языке, как - “не лезьте в мои дела, отстаньте”.
– Говорите, нормальное, а сам - об стенку головой.
– Будешь биться, когда шьют такое дело.
Посмотрев на обложку его медицинской карточки, прочитал: статья 117 УК часть 3 и статья 102 с рядом букв. Это статья - умышленное убийство, имеет ряд подпунктов от “А” до “К”. Как мрачно шутят заключённые: “Чем больше букв, тем ближе к вышке”. А статья 117 - изнасилование, часть третья - с особо отягчающими обстоятельствами.
– Это Вы-то? Ну не похоже, совсем не похоже.
Изобразил удивление, чтобы как-то расположить к беседе. Подозрительный косой взгляд, повесил чёлку, уставился в пол. Молчит. Лицо окаменевшее. Только руки бегают: трёт колени, чешет бока, затылок, в карманы, из карманов. Пришлось первому нарушить молчание:
– Вижу - настроение неважное. Расскажите, может смогу чем-то помочь. Уж не поврежу - это точно.
Смотрю на него профессионально - сочувственно. Снова затравленный взгляд сквозь чёлку. Наконец, он не выдержал.
– Не было ничего, понимаете. Только доказывать бесполезно. Он - вот, - Солотов постучал костяшками пальцев себе по лбу. “В отказе, отпирается” - вспомнились слова следователя.
Мне стало интересно. Отрекаться от фактов, также, как и симулировать психическое заболевание - дело сложное. Редко, кто может выдержать долго. Раскрыть симуляцию - дело профессиональной чести, как наверное и доказать вину в случае упорного непризнания. При наличии фактов, конечно. Я вспомнил одного симулянта, который совершил ряд изнасилований и ему грозил большой срок. Во время судебно - психиатрической экспертизы заговорил детским капризным голосом, что он - Алик Гиталов, которому пять лет. Мне запомнилось: “Алик - хороший мальчик. Алик хочет кушать ротом.” Врачи расценили его состояние, как временное расстройство психической деятельности, и поместили до выздоровления в психиатрическую больницу. Наверное, он некоторое время был действительно психически болен, но затем четыре года (!), находясь в психбольнице, демонстрировал лишь детское поведение. Прожить долго в этом образе трудно и скучно. Под конец забылся, стал по ночам учить других пациентов симулировать, вначале только устно, потом и письменно, чем разоблачил себя. Суд приговорил его к одиннадцати годам колонии, из которых, правда, четыре года больницы были зачтены.
– Ну, как это, бесполезно доказывать!? Раз не было, значит - не было. Против факта не пойдёшь!
Солотов оживился, почувствовал сочувствие, заёрзал:
– Это Вы так говорите, а ему бумаги надо довести до суда и, чтоб мне потом дырку в голове просверлили.
И выразительно приставил палец к виску, считая вероятно, что стреляют именно сюда.
Поколебавшись, дело, конечно, больше следственное, нежели медицинское, попросил:
– Ну, расскажите, если охота, как всё было.
– Сотый раз! Ну, ладно уж, хуже не будет. Ту девку мельком видел, даже не запомнил. А потом только мёртвую, на фотографии. Жуть. Даже лицо располосовали. Я так не могу, это ж зверем каким надо быть!
Он опять согнулся, выставив худые плечи и охватив лицо руками. Я заметил на правой кисти рубец.
– А это что?
– Это цепь сорвалась, когда мотоцикл ремонтировал. А он говорит, что руку поранил, когда девку убивал.
Помолчал. Потом,
– Доктор, он на меня как удав на кролика смотрит, перестаю соображать. Иногда думаю, может это действительно я натворил, да заспал, не помню. Скажите, а может человек такое в беспамятстве сделать? Но у меня даже ножа не было. Я лучше так, - он выразительно сжал кулак, - в глаз дам, если не по мне, не соглашается.

Я осторожно спросил:
– А на экспертизе Вы были?
– В дурдоме-то? Был.
– Раз Вы здесь, значит, признали вменяемым. Значит, в беспамятстве такое совершить не могли.
– Это хорошо, - почему-то обрадовался Паша. Я сразу вспомнил анекдот: “Врач интересуется у жены покойного: - Он перед смертью потел? Это хорошо”.
Солотов продолжал:
– Ещё меня проверяли два психолога - профессора. Один - толстый такой, от него часто перегаром несло, а второй - с бородой и плешью. Так я думал, у меня тоже плешь будет. Тысячу вопросов, не меньше, мне задали, один дурней другого.
Явно передразнивая, процитировал:
– “За столом в присутствии гостей Вы ведёте себя так же, как дома? Да или нет?” - Дурнее наших деревенских. Кто такие вопросы напридумывал?
Криво усмехнулся и опять, часто моргая, уставился в пол.
– В общем, как я понимаю, дело мое - труба.
- Никогда не надо опускать руки, если уверены, что правы. Впереди суд, он решает.
– Одна и надежда. Правда, мужики в камере говорят, что от них правды ждать - бесполезняк.
– Так Вы говорите, что видели девушку?
– Ну да! Я когда понял, что Райку не уломать, разозлился, дал по газам, думаю, вечером на танцах своё возьму. Вот помнится мимо неё и пролетел, не тормознул даже.
Помолчали.
– А хотите, расскажу, как со мной эксперимент проводили?
– Что еще за эксперимент?
– Домой в Горьковскую возили и там с куклой туда - сюда ходить заставляли.
– Следственный эксперимент?
– Ага. Только мне потом в камере объяснили, что это так называется.
– Расскажите.
– Мы в камере до двенадцати в домино играли. Потом радио перестало работать. Только улеглись, заснули, вдруг ключ в двери клац - клац: “Солотов, выходи!” Спрашивать, зачем - бесполезняк. Вышел, а меня в “стакан” заперли и на всю ночь. Что только не передумал, совсем не спал. Замёрз, ноги не гнутся, спина ломит. Утром слышу, завтрак разносят. Я стучаться начал. Цирик заглянул в глазок, спросил: “Что, в карцер захотел?” Так есть и не дали. Забыли, наверно. Потом открыли, надели кандалы на руки и в машину. Везут - не знаю куда. В машине опять в “стакане” сидел. Привезли. “Выходи!” - вышел. Смотрю - наши места, около платформы. Милиции - человек пятнадцать. Собаки зачем-то. Максимыч тут же, серьёзный такой. Ещё один был с кинокамерой. Всё снимал. Вот тогда дали мне куклу большую, тряпичную, наверное, полтора метра ростом. Максимыч подошёл близко, посмотрел как-то по особенному в глаза и тихо так: “Иди, показывай, как было, понял”. А сам в спину подталкивает тихонько, вроде ведёт. Тут я совсем себя потерял. Будто во сне. Всё делал, как он говорил. Даже казалось, что и вправду всё это со мной уже было.
– Потом?
– Потом, уже к вечеру привезли обратно в “Кресты”. Повезло - мужики мой ужин не съели и хлеб остался. До чего ж он мне вкусным казался! Сутки не ел и не пил. Вот тогда мужики мне и объяснили, что это - следственный эксперимент называется. Смех, да и только. Хорошо, хоть в родных местах побывал.
Помолчали.
– Я вспомнил, что Вы вообще грубо с девушками обращались, чуть ли ни насиловали, Вас боялись.
Он вскинулся и почти закричал:
– Кто сказал, кто ?! Ни одна тёлка не жаловалась. А если б и жаловалась, так судили бы за то, что было, а не за то, чего не было!
Лицо его побелело, глаза превратились в щёлочки, желваки заходили под кожей скул, пальцы похрустывали и сжимались в кулаки. Я понял, что напрасно задел за живое.
– Ну ладно, Павел, - назвал его по имени,- это, конечно не моё дело. Не обижайтесь. Но нервы Ваши, как говорится, на пределе. Может, хотите что-нибудь попринимать?
– Ничего не надо.
Он встал:
– Ну, я пойду, - и отвернулся.
– Да, сейчас скажу выводной, пусть проводит.
Он ушёл, не попрощавшись.
Вот так состоялась моя первая встреча с Солотовым. Увидев во мне врага, мента, только одетого в белый халат, он разозлился, возможно даже решил, что выполняю задание следователя. А я ему, пожалуй, поверил. Точнее, больше поверил, чем нет.

Должен пояснить, что такое “стакан”. Это - бетонная коробочка с железной дверью и глазком. Их в коридорах тюрьмы много. Площадь чуть меньше телефонной будки. Внутри выступ, типа лавочки с вбетонированной деревянной дощечкой. На нём сидят. Ноги не подогнуть. Встать можно только прижавшись к двери, столь тесно. Разрешено “временно изолировать” заключённого в эту будку, на срок до трёх часов. Зачастую, время пребывания в “стакане” намного дольше.
Через два дня я, спеша в административный корпус, в карцер, (меня вызвали для срочной консультации - кто-то “недоповесился”) столкнулся с Максимычем. Тот тоже торопился.
– Я с Вашим Солотовым беседовал.
– Знаю. Ну и как впечатление?
– Моего, психиатрического, практически нет, но по Вашей части - действительно, всё отрицает.
– Сегодня перестанет. Я сегодня, наконец, получил неопровержимые доказательства.
– Правда? Интересно, как отреагирует.
– Могу рассказать, если подойдёте к следственным кабинам в шестнадцать часов. Думаю - уже освобожусь.
– Спасибо.
И мы разбежались.
Внутри меня что-то дрожало от возбуждения и любопытства. Было ощущение, что я дошёл до кульминационного пункта криминального романа или пьесы, и более того, эта “пьеса” разыгрывалась тут, рядом. И живые невыдуманные герои существовали, боролись, каждый за своё, страдали. Я их видел, слышал, чувствовал. И как на всяком представлении, мог только сопереживать и, увы, ничего не мог изменить.
С трудом дождался четырёх часов. Интересно, в каком кабинете работает Максимыч? Одинаковые желтоватые фанерованные двери, за ними одинаковые, переделанные из восьмиметровых камер, коробки следственных кабинетов с одинаковой скучной канцелярской мебелью: привинченные к полу столы и табуретки, обитые красно - коричневым дерматином. Окна, как в камерах, зарешёченные, пыльные лампы дневного света под потолком. Вот и всё. Скучно, казённо и безлико, как всё в тюрьме. Иду тихо, прислушиваюсь. Вдруг, за одной из дверей, слышу знакомый бодрый баритон. Довольно громко напевает:

Страна моя, Москва моя,
Ты самая любимая...

Постучался, приоткрыл дверь. Он уже один, засовывает толстые переплетённые папки с вытесненным штампом “Дело”, всё остальное написано от руки и много мельче, в бездонный старый портфель. Выражение лица - довольное, как у человека, славно потрудившегося. Мол, дело сделано и с плеч долой.
– Хорошие песни были до войны, бодрые. И люди жили с надеждой на светлое будущее, не то, что сейчас.
Я промолчал. Мой отец рассказывал, что люди действительно жили надеждой на лучшее (постоянное состояние российского человека). Отец тоже надеялся. И добровольцем пошёл на войну, и Бог миловал, остался жив. А надежды лопнули, рассеялись, как дым в страшном для нашей семьи 1949-ом, когда он получил свои двадцать пять по знаменитой 58-ой статье. Отсидел восемь, вышел злым, чужим, пьющим, а в 1979-ом - через тридцать лет - получил справку, что осуждён был невинно.
– Жаль, доктор, не видели какой театр был. Цирк - можно сказать. Солотов волка изображал что ли, выл целый час. Пришлось дежурных вызвать, наручники надеть и в “стакан”. Только что унялся. Сейчас он уже в камере. Что только ни делает, чтобы выкрутиться, но со мной такое не пройдёт. Так вот, сегодня зачитал ему результаты биологической экспертизы и рассказал, как всё было на самом деле. Получив отказ от землячки, увидел он городскую незнакомую девушку и стал её грубо домогаться. Она, естественно, дала отпор. Между ними завязалась борьба. Солотов ударил её кулаком по голове, оглушил. Оттащив метров сто пятьдесят от дороги, изнасиловал, а когда она, вероятно, придя в себя, сказала, что заявит в милицию, он, озверев, стал наносить удары ножом. Убив, оттащил ещё метров на пятьдесят в канаву и засыпал ветками. Всё было бы для меня, как для следователя проще, если бы нашёлся нож. Ножа пока нет. Мы всё перерыли, можете поверить. Но теперь, - он засмеялся и довольно потёр руки, - всё стало на свои места.
Он нырнул в свой портфель и извлёк целлофановую папочку.
– Вот, слушайте. Это - экспертиза вещественных доказательств.
И он зачитал, что “три светлых волоса, найденных на одежде убитой, идентичны волосам гражданина Солотова”. И подпись: судебно-медицинский эксперт, старший лейтенант Харитонов.
– Хороший парень, Харитонов, наш.
Весь излучая удовлетворение, Максимыч прошёлся по кабинетику.
– Вот тут-то Солотов и завыл, понял, что припёрли к земле фактами, никуда не деться. Он и вообще-то не оратор, а здесь дар речи совсем потерял. Одни междометия. Воет, и слёзы с соплями размазывает.
И вдруг холодно, зло:
– Нелюдь он, дерьмо.
И добавил:
– Откуда у них только столько денег, кулаков недобитых. Хорошо б в приговоре ещё и “конфискация имущества” стояла.
Я взглянул на него и похолодел. Маска добродушия сдвинулась. Передо мной стоял массивный, подминающей силы медведь.
– Ну, что ж, доктор, пора расслабиться, писать заключительное обвинение и передавать дело в суд. Чем он закончится ни я, ни прокурор, ни профессор Иткин не сомневаемся.
Хотя Максимыч казался снисходительно-благодушным ко мне, идти вместе к метро почему-то не захотелось. Поблагодарив за рассказ и сославшись на дела, я устало побрёл в свой кабинет. На душе было смутно, нехорошо.
На следующее утро дежурный врач, докладывая о сутках в тюрьме, рассказал, что ночью Солотов пытался повеситься на лоскуте от простыни, - ”а они у нас, слава Богу, гнилые. Вот он и сорвался. Молчит и уже часа четыре сидит в “стакане” до консультации психиатра.”
Я сразу пошёл в корпус и попросил привести Солотова. Привели. Руки за спиной. Наручники. Лицо бледное до синевы. Взгляд в пол. Волосы спутались. Спеклись от крови. Видно бился головой об стены. Рот пересохший, губы будто выкрашены тёмно - коричневой краской. Попросил снять наручники. Сняли. Спросил его:
– Пить хотите?
Утвердительно кивнул. Значит пить не давали. В кабинетике на раковине постоянно стоит металлическая кружка.
– Пейте.
Он, молча выпил две кружки воды. Смотрю на него. На шее довольно широкая странгуляционная борозда после самоповешания. Я пощупал - ничего особенного.
– Болит?
Отрицательно мотает головой.
– В больницу перевести?
Снова отказ.
– Говорить будете?
– Не о чем, - голос тихий и хриплый. Покашливает.
– Жалобы есть?
Отрицательно трясёт головой.
– Ещё раз вешаться будете?
– Нет.
– Просьбы?
– Нет.
– Может соседи обижают, перевести?
– Не надо.
– Ну что ж, ведите его обратно в камеру.
Прибежал оперативник Белкин:
– Ну что, доктор, к себе в психушку забрали?
– Сейчас нужды нет.
– Придётся подсадного менять. За что даю ему папиросы, если человек при нём вешается, а он дрыхнет?
– Лучшего не придумаешь. Солотов хоть и заявляет, что вешаться больше не будет, но голову на отсечение за его обещания не дам.
– Понятно. Я тоже.
Белкин смеётся и трусит себе дальше. Не знаю, почему, но оперативники часто передвигаются по тюрьме перебежками. Работа у них такая, ищеечная, что – ли?
Хотя начальством это и не поощрялось, мы, врачи санчасти тюрьмы общались со следственными работниками, а те обращались к нам с просьбами и запросами в отношении здоровья своих подследственных. Следователи, в свою очередь, были нередко весьма откровенны с нами в отношении уголовных дел.
“Всё повисло на трёх волосках”, - передал мне шутку, гулявшую в Областной прокуратуре о деле Солотова, один знакомый следователь. И ещё добавил: насколько ему известно, обвинительное заключение Солотов не подписывает.
Дело в том, что по завершении следствия, человеку предъявляется обвинительное заключение, которое тот должен подписать в одном из трёх вариантов: вину не признаю, вину признаю частично, вину признаю полностью. На языке следователей: “обвинение не подписал”, могло означать: или не подписал вообще, или не признал вину. Следователи обычно уговаривают признать вину полностью, убеждая, что это смягчает наказание, мол, есть даже статья Уголовного кодекса. И это правда. Но имеется к ней небольшая поправка, о которой следователи умалчивают, а именно, больше половины статей УК признают преступления “тяжкими”, а на эти статьи “смягчение наказания ввиду чистосердечного признания” - не распространяется. Вот так. Но об этом позже.
Для показателя качества работы, следователю лучше, чтобы подследственный вину признал. Тогда всё «правильно»: и следствие провёл грамотно - вину доказал, и преступника усовестил. Суду тоже легче. Меньше сомнений, сам ведь вину признал. Осталось только цифру подставить: 5 или 10, или 15 лет лишения свободы. Признание действует и на народных заседателей. В суде их метко прозвали - “кивалы”. (Судья поворачивается налево, тихо спрашивает: ”Согласны?” - тот кивает, направо - тоже кивает). Полное согласие всех производит хорошее впечатление. А чего быть несогласным? Подсудимый сам сознался, а потом он, слесарь, ещё вчера натужно ржавую гайку отвинчивал, а теперь две недели в костюмчике и галстуке сидит в суде, заседатель, судья с ним вежливо, как с равным, разговаривает. И вообще интересно, хотя сложно и малопонятно. Но судья - он грамотный, больше нас законы понимает. Он для должности пять лет в университете учился.
Солотов обвинение не подписывал и, вообще, почти перестал говорить. Только однажды, когда следователь, напирая, пригрозил: “Подпиши, хуже будет”, - ответил: “Хуже не будет”.
Я Солотова не вызывал, не было повода. Один его сокамерник, пришедший за таблеткой “от нервов”, рассказал, что Павел стал вялый, почти не ест, в домино больше не играет, лежит и молчит. Встаёт лишь по нужде.
– Вы его куда - нибудь забирайте, мы за него отвечать не хотим.
На такие заявления реагировать не обязательно. Это значит лишь, что сокамерник почему-то им не правится. Как ни странно, заключённые не равнодушны к тому, что совершил сосед. Украл, особенно у богатого торгаша - еврея, кавказца, татарина, или на работе - это нормально. Нахулиганил, подрался - с кем не бывает по пьянке. Вот изнасилование с убийством (“мокруха”) - это нехорошо. А если такое преступление совершено в отношении несовершеннолетних, часто бьют смертным боем, гонят из камеры, случается, насилуют всей “хатой” - в наказание.
Начальство тюрьмы такой самосуд не любит, но наказание зачинщиков дальше карцера, как правило, не доходит. Таковы жестокие законы тюрьмы. Но только ли тюрьмы? Почитайте “Очерки бурсы” Помяловского. Не намного лучше. Или отношения новобранцев и второгодок в строительных войсках, где полно судимых?
Как ни удивительно, многие работающие в милиции, следственных органах, судах, внутренних войсках, то есть те, кто ежедневно сами сталкиваются с преступным миром, любят смотреть детективные фильмы, читать криминальные романы, очерки. Когда утром приносят из библиотеки пачки газет (по одной в камеру), их разбирают частью по кабинетам, по дежуркам. Открывают вначале третью страницу - есть ли криминальный очерк, потом последнюю - футбол. И для многих на этом интерес заканчивается. Можно отдать в камеры. Там их читают, потом рвут на туалетные нужды и на табачную закрутку. Полная утилизация прессы!
Сегодня интересно, на третьей странице “Ленинградской правды” большой очерк на трёх полосах, называется “Мерзавец”. И в этом очерке, не называя фамилий действующих лиц, только первые буквы, во всех подробностях описано дело Солотова. Выпукло обрисована скромная фигура талантливого следователя К., горе несчастных родителей И. и страшная фигура выродка С.
В конце очерка пишется, что совершив столь тяжкое преступление, он не признал свою вину, и в заключении автор очерка прямо написал, что “мерзавец С.” получит то, что заслужил - расстрел! Написано ярко, с пафосом. Все работники “Учреждения” читали очерк вслух, обсуждали. Те, кто не знал Солотова в лицо, подходили к камере N° 29, рассматривали его в глазок. Рассуждали:
– Плюгавый какой-то, тля.
Другие говорили:
– Только такие и зверствуют, нормальные бабы им не дают, вот они и насильничают, убивают.
. К вечеру обсуждать эту тему в тюрьме перестали. Попала газета и в камеру N 29. А ночью били Солотова всей камерой. Испугались, что убили, стали стучать каблуками в дверь.
Пришёл дежурный, вызвал врача. Перевели в медсанчасть. Солотов плевал кровью, был чёрный от побоев. Выбили несколько зубов. Глаз открыть не мог. Наложили швы, намазали йодом, перевязали. Пришёл начальник тюрьмы. Подумав, распорядился:
– Камеру расселить, заселить порядочными людьми, стукача, который должен был следить за Солотовым, - в карцер. Солотова лечить в камере. Нечего мерзавцу в медчасти лежать!
Судя по “мерзавцу”, - статью в “Ленинградской правде” читал.
В тот же день приходил Максимыч. Ушёл, говорят довольный. Солотов обвинение подписал. Признал себя виновным. Сломался…
Столкнулся я с одним знакомым следователем, спрашиваю:
– Читали статью “Мерзавец” в Ленправде, Ваше мнение?
Тот, покрутив головой, и, увидев, что коридор пуст, зашептал:
– Читал. Грубейшее нарушение закона. Как можно писать “преступник - мерзавец, убийца” до суда. Он же только обвиняемый. В принципе возможен оправдательный приговор или переследствие. А здесь такая статья, такой нажим на предстоящий суд! Предполагаю чью-то поддержку на самом высоком уровне, не меньше Обкома. Кому-то нужно, чтобы суд, несмотря на слабое обвинение, прошёл без сучка и задоринки. Дело-то нешуточное, пахнет расстрелом. Но, разумеется, это между нами.
Через месяц состоялся Областной суд. Солотов, внешне безучастный к происходящему, практически на вопросы не отвечал, в зал не смотрел. Несмотря на многотомное дело, всё шло быстро и гладко. Статья в газете прошла как общественное обвинение. На третий день - приговор.
Приятель, бывший на том суде (зал был битком) рассказал, когда перед вынесением приговора дали последнее слово подсудимому, Солотов встал, отыскал глазами мать и громко крикнул:
– Я не убивал её, мама! - и сел.
Зал негодующе зашумел. Приговор:
“...Учитывая тяжесть совершённого преступления и личность преступника, а также невозможность перевоспитания, применить исключительную меру наказания - смертную казнь через расстрел”.
Все стоя, довольные, аплодировали.
Солотову тут же надели наручники. По приезде в Кресты сразу остригли наголо, переодели в серые казённые одежды и поместили в одиночную камеру, расстрельную.
А через две недели уголовное дело было приостановлено “в связи с вновь открывшимися обстоятельствами”. И он был снова переведён в следственную камеру, на этот раз, для самых обычных правонарушителей. Следующая наша встреча состоялась через много-много месяцев. Шёл второй год жизни Павла Солотова в Следственном изоляторе. Об этом позже.


Часть 2. Шорохов


Шла весна 1980 года. Весна удивительно ранняя, тёплая, светлая. Насморочные бледные ленинградцы искали привычные низкие тучи и не находили их. Небо было нарядно голубым. Даже лёд прошуршал по Неве на две недели раньше обычного. Заключённые на прогулках сбрасывали рубахи, прилипали к тёплым стенкам двориков-ящичков, пытаясь уловить за короткие тридцать минут толику живительного ультрафиолета. В тюремных дворах бесчисленные кошки громко праздновали свои свадьбы. В крохотном садике для сотрудников пышно цвела и одуряюще пахла сирень. Жизнь продолжалась.
Тюрьма, как и земля, слухами полнится. Только затихли
разговоры о Солотове: “Правильно дали. Ещё отпирался, вот гад! Его не расстрелять, а... и шли садистски-сладостные: на кол посадить, повесить, яйца оторвать, голову принародно отрубить”. Спрашивали шепотом: “Неужели станет просить о пересмотре и помиловании?” В общем, народ считал, что он виновен и получил по заслугам. Прошло всего несколько дней и кто-то из милицейских принёс новость: «Слышали? Что там ваш Солотов! Сейчас во Всеволожской одного чокнутого садиста допрашивают, так из него то - ли пять, то - ли десять убийств с изнасилованием вытянули. А он всё новые и новые выкладывает. Им наш Иванчук занимается. Он спец по таким вопросам». В тюремных канцеляриях опять оживлённо зашептали: “Жуть, какие времена настали, мужики совсем озверели, нам, женщинам вообще нельзя одним появляться. Всё пьянка, небось”.
Наконец, вычислили: завтра должны привезти. Фамилия его - Шорохов. Медички - ко мне:
– Юра, твоё дежурство в среду. Если этот поступит, ты понимаешь, всем ведь интересно.
– Клянусь, девочки – расскажу правду и только правду!
Для повторных судимых “Кресты”, как говорят, - дом родной. Не знаю, трудно поверить. Возможно. Но то, что для новичка первые дни и недели пребывания там - кошмарный сон, сомнений нет. Бьёт по барабанным перепонкам и нервам металлический лязг замков и единообразные команды. Решётки, отгораживающие один коридор от другого, захлопываются со звуком сильного удара одной железной пластины о другую.
Вообще, клацанье открываемых замков и засовов, скрип отпираемых и закрываемых, обитых железом дверей, - основные звуки в тюрьме. И ещё команды: “пошёл, стой, куда идёшь, быстрее, заходи, выходи, с вещами, без вещей!” Думаю, тридцати слов Эллочки Людоедки слишком много для тюремного сержанта. Для работы хватит и половины, если, конечно, не считать мата, сопровождающего почти каждую команду.
С первого момента арестованный попадает в приёмное отделение, которое все, от тюремного начальства до последнего зека, называют коротко и точно - “собачник”.
Кстати, о происхождении слова “зек”: так называют для краткости всех, находящихся за стенами и заборами тюрем и лагерей. Всё просто: на первой странице “Дела” стоит маленькая печать з/к, что означает “заключённый контингент”, и человек становится “зеком”.
Людей из отделений милиции, КПЗ, судов привозят на милицейских машинах. Все их видели: серо-голубые обитые железом кузова с маленькими зарешёченными окошечками, смонтированные на шасси ГАЗов. Внутри эти кузова разделены на мелкие клетушки с решётчатыми и глухими железными дверьми. В этих машинах, иногда с надписью “Милиция”, а чаще и без, перевозят одновременно до двадцати человек по судам, в следственные изоляторы, к печально знаменитым “столыпинским” вагонам и в них, уже осужденных, развозят по колониям страны. Конвейер.
Так вот, в “собачнике” на людей заводят ещё одно дело, обыскивают, снимают отпечатки пальцев, сортируют и проводят через первичный медицинский осмотр. Это - одна из обязанностей дежурного врача. Обычно к вечеру, врач подключается к тюремному конвейеру и должен за два-три часа осмотреть от ста до четырёхсот человек, поступающих ежедневно в следственный изолятор.
Ни о каком подробном медосмотре речь не идёт. В специальном блоке из трёх комнат происходит следующее. В первую комнату дежурный приводит очередную группу: “Проходи! Заходи! Раздевайся!” В следующей - фельдшер быстро записывает паспортные данные на обложке медицинской карточки: фамилия, имя, отчество, статья. Команда: “Проходите!”
В третьей - врач - при страшном дефиците времени - бегло осматривает голого пациента, одновременно спрашивая: “Сифилисом, гонореей, желтухой, туберкулёзом болел? На учёте психиатра состоял? Жалобы есть?”
Ответы кратко записывались. Если жалоб нет и ничего особенного при осмотре не замечалось, сразу записывалось и врачебно-трудовое заключение: “Трудоспособен”. Это означало, что в колонии человек может выполнять любую работу. Если имелись жалобы, прикреплялась записочка “повторный осмотр на корпусе”, где врачи располагали большим временем.
В тот день, как всегда, спустился в полуподвал “собачника”, предусмотрительно накинув куртку на медицинский халат ( в “собачнике” всегда холодно). Приём же начался несколько необычно. Во врачебный кабинет, вежливо постучав и извинившись, зашёл молодой человек в гражданской одежде. Вначале показалось, что ему лет тридцать, но по сеточке морщинок на живом, каком-то смеющемся и умном лице, понял, что вошедшему лет на семь-восемь больше. Я видел его впервые.
– Ох, и устал я с ним. А поработали мы хорошо, плотно. И, спохватившись, что не представился, протянул узкую, на удивление крепкую руку:
– Иванчук, из Областной прокуратуры. Шорохова к вам привёз, лично.
– Уже прослышали. Того самого?
– Точно, того самого. Уж и до вас слухи дошли. А Вы, доктор, кто по специальности?
– Психиатр.
– Очень приятно. Я, знаете, убийствами занимаюсь, точнее их расследованием. Кто-то ведь должен.
– А мне, как психиатру, личность убийцы давно не даёт покоя.
– Тогда вдвойне приятно, что познакомились. Ваше имя-отчество?
Я представился и добавил:
– Меня интересует личность умышленного убийцы. Может научная работа получится, а может, нет. Не знаю.
И пошутил над собой:
– Этакий местный Ламброзо... Пока могу сказать одно, определить убийцу по внешности трудно. Такой разброс: от людей тонких, интеллигентных, до зверей в человеческом обличье.
– Да, всё очень не просто. Мне порой даже кажется, что убийство совершить может любой или почти любой человек. Но это так, не для печати.
В целом, судя по поведению, Иванчук производил впечатление холерика. На одном месте усидеть ему трудно. Он вскочил, побегал по комнатке:
– Такого, как Шорохов, встречаю впервые. Только в спецлитературе и у классиков о чём-то подобном читал. Вам, как специалисту, он будет интересен. Можно потом обменяться мнениями. Ведь его за одно изнасилование задержали, а он нам семь садистских убийств выдал. Представляете! В том числе мину подложил под нашумевшее дело, прославившего одного нашего уважаемого коллегу.
Меня будто кольнуло:
– Неужели, Максимыч?!
– Угадали! А Вы слышали о деле Солотова?
– Конечно, дело известное. Приходилось и с ним не раз беседовать. Он, конечно не подарок, только меня всё время точит червь сомнения.
– Вы были одним из немногих. А вот уже и нашего привели.

Сквозь приоткрытую дверь увидел, как провели в раздевалку чёрноволосого парня в наручниках. Услышал знакомое: ”Заходи!”. Щёлк снимаемых наручников. “Раздевайся!” Снова щёлк - надели. “Проходи!” Из соседней комнаты: “Фамилия. Имя. Отчество. Год рождения. Статья. Ого, сколько статей!”
И вот он передо мной. Голый и, зачем-то в наручниках.
Иванчук:
– Шорохов, проходите! Это - врач.
– Вижу, что не дворник.
– Может, здесь наручники уже не нужны? - спрашиваю.
– Да, конечно, снимите, - милиционеру.
- И вообще, - к нему же - мы уже приехали. Можно так не опекать. Правильно говорю, Михаил?
– И раньше можно было без браслетов. Я ведь сам всё рассказал, добровольно. А на мужиков я и не набрасываюсь.
Пошутил и изобразил улыбку.
Я осмотрел его. Сразу заметно, что человек физического труда и работает, скорее всего, на улице. Молодой, ещё и двадцати шести лет нет. Лицо и руки тёмные, обветренные. Волосы смоляные. Разрез глаз довольно узкий, татарский. Глаза блестящие, выразительные. Нос и уши мясистые. Узкогубый. Подбородок тяжеловат, раздвоен. Лоб невысокий. Выражение лица непонятное, смущённое, что ли. Контраст между телом и руками. Среднего роста, плечи покатые, тело очень белое, какое-то бабье, широкое и тяжеловатое в бёдрах, безволосое. Выраженных мышц нет, но необычно большие сильные кисти рук с неотмывающейся чернотой под ногтями, как у людей тяжёлого физического труда. Заметил на лбу уходящий под волосы рубец.
– Давно это у Вас?
– Это? - Шорохов коснулся рубца, - травма в армии случилась.
– Припадки были?
– Не было, но в госпитале тогда лежал.
– Голова болит?
– Бывает.
– Чем ещё серьёзным болел?
– Вроде ничем.
– Тогда на сегодня всё, а по поводу головной боли поговорим завтра.
– Пойдёт.
Привычно быстро записал осмотр, прикрепил записочку “консультация психиатра” и отпустил.
Иванчук присутствовал при осмотре:
– Ну как?
– Никак. Пока никакого впечатления. Физиономия не из приятных, но это ещё не повод для каких-либо выводов.
– В том то и дело. Типично. Убийца - он безлик, внешне не определим. Согласны?
– Почти. Завтра его вызову. Меня он заинтересовал.
– Я завтра после обеда буду его допрашивать. Вы когда, доктор, заканчиваете работу?
– В половине пятого.
– Отлично, подходите к следственным кабинетам. Кажется, нам будет, о чём поговорить.
– Спасибо, подойду.
– Теперь, пожалуй, можно и отоспаться...
Иванчук попрощался. Только теперь стало заметно, какое у него усталое лицо.
А я включился в работу тюремного конвейера, вспоминая с досадой высказывание моего коллеги: “Кем бы вы ни работали, вы работаете в тюрьме”. Да, работа не из самых приятных, но кто-то должен делать и это.
На следующее утро, перед конференцией, врачи, особенно женщины, спрашивали таинственно: “Ну, как, поступил?”
– Поступил,
– Ну и как, расскажи?
– Две руки, две ноги, голова и нос посередине.
– И больше ничего?
– Остальное у него тоже в порядке. А что ещё можно узнать за три минуты приёма?
Разочарованные отходили. Вообще, я заметил, что женщины, работающие в тюрьме, да не только они, с каким-то напряжённым вниманием слушают истории об изнасилованиях. Что-то не только отталкивает их, но и странно притягивает. Вспомните, дорогие читательницы, Вам никогда не хотелось быть изнасилованными? Нет? Или пасть жертвой внезапной бурной страсти? Велика ли разница? Вы никогда во время любовных игр не просили: “ну изнасилуй меня!?” Не торопитесь возмущаться. Не раз и не два слышал я рассказы от женщин, неоднократно насилованных в течение жизни. Случайность? А как расценить поведение женщин, совершающих одинокие прогулки в неподходяще - пустынных местах и в неподходящее время, или садящихся в машины к незнакомым мужчинам и легко принимающих приглашения в гости? Тоже случайность? Нет, не всё так просто в этой жизни. Не всё просто.
Но вернёмся к нашему рассказу. Я вызвал на приём Шорохова. Оказалось, что он помещён в ту самую камеру N° 29, откуда неделю назад перевели в одиночную - расстрельную Павла Солотова.
Шорохов вошёл в кабинет, кивнул мне и сел, уперев лоб в кулаки. Под скулами ходили желваки.
– Что-то случились?
– Доктор, Вы скажите этой курице, - он явно имел ввиду выводную, - что кричать на меня нельзя и пальчиком в спину толкать тоже. А то могу руками разорвать, терять мне нечего.
Он хрустнул пальцами, сжал кулаки. Лицо - одни линии: линия бровей, щёлочки глаз, линия губ. Дышит тяжело, чувствуется, что нешуточно клокочет. Я посмотрел на него и подумал: “Этот может”. Стало как-то не по себе. Пожалел, что дверь в кабинет закрыта. Неосторожное слово и…
– Скажу. Расскажите, пожалуйста, о Вашем детстве.
– О детстве? О моём? - Брови удивлённо поползли вверх, глаза раскрылись. Потёр растеряно вспотевший лоб. Лицо расслабилось и стало не столь напряжённо бледным.
– А почему о детстве? Меня давно о детстве никто не спрашивал. Зачем Вам?
– А почему и нет? У многих это - самое светлое время жизни. Правда, о себе такого сказать не могу. Через мое детство прошла война и блокада. Помню, что очень есть хотелось и ещё припоминаю немного - эвакуацию, да маму, молодую и красивую. Вот почти и все воспоминания.
Шорохов слушал, глядя мне в рот. Было впечатление, что он забыл, где он и что с ним.
– А мамка Ваша жива?
– Жива.
– И батя?
– Тоже.
– Это хорошо. Мы, вот, мать похоронили, и отец не знаю где. Может жив, может убили. А Вы, доктор, - нерусский? Почему спросил? Волосы чёрные, как у меня.
– Нерусский.
– Понятно. Значит, в школе обижали, как и меня.
– Было. Так вы хотели о своём детстве рассказать.
– Ладно. Родился я в Псковской области, в деревне. Дом был богат, разве, что детьми, шестеро нас было. Я посерединке. Отец с войны контуженный пришёл. Говорили, он из цыган, хотя по паспорту русский.
Криво усмехнулся.
– Но бьют-то не по паспорту, а по роже. Мама была тоже лицом не светла. Уже после того, как умерла, узнал, что девичья фамилия у неё Садырина, татарская выходит. Была она маленькая, как бы опухшая, на ногу одну припадала. Всегда в платке. Нос и губы, как у меня, и ещё руки - тёплые и добрые. Всё нам подсунуть что-то повкуснее старалась. Имени у неё как бы не было - “мать”. Отец работал пастухом. С кнутом не расставался. Трезвый - тихий, ласковый. По голове гладил, но только меня и брата. К матери и сёстрам относился плохо. Из всех его поговорок помню одну: “Курица - не птица, баба - не человек”. Пьяный повторял её часто и ржал. Смешно ему было. Мама и сёстры старались тогда ему на глаза не попадаться. Доктор, хотите я цыганский анекдот расскажу?
– Расскажите.
– Гонится цыган за женой по улице деревни, кричит: “Вон с моего двора, убью”. А жена убегает, оглядывается: “Когда ж он, твой двор проклятый кончится?” Так это про моего отца. И ещё помню, - повалит мать прямо на пол и... Она кричит из-под него придушенно: “Ребята, отвернитесь, не глядите!” Зверюга был. Однажды корову кнутом так огрел, что на ней шкура лопнула. Вот за это, говорят, его из пастухов и выгнали. Он ещё немного дома посидел, потом собрал деревянный чемоданчик и ушёл. Мама говорила - на заработки. А он так и не вернулся. Мне было тогда семь лет. Мама работала на ферме. Так что молоко у нас, считай, чуть ли не единственной едой было. Ходили мы в обносках от выросших соседских детей. В школе над нами смеялись. Особенно надо мной. Я долго оставался меньше всех. По имени не называли, только по кличкам: “цыган, чёрный, татарча”. Были прозвища и похуже. Со мной не играли, бывало и били. Думал, вот вырасту большой, всем отомщу. Особенно было обидно от насмешек девчонок. Им-то первым и начал мстить: то за косу дёрну, то ножку на перемене подставлю. Обиду копил. Не припомню у себя счастливого детства, доктор.
Шорохов совершенно отключился от обстановки и открылся, как порой и мы перед случайным, умеющим слушать собеседником.
– Что же дальше, как жизнь складывалась, продолжайте.
– Дальше? Мать стала чаще болеть, пришлось сдать меня в интернат в Псков.
– Там-то стало легче?
– С одной стороны - да, легче. Я научился драться. Теперь уже боялись меня.
– А с другой?
– А с другой - остался таким же одиноким, как и прежде. Думал, буду драться, станут уважать. Не вышло! Избегали, боялись будто бешеного пса. А я и был как бешеный, особенно, если кровянку видел. Тогда меня втроём оттаскивали. Кажется, мог насмерть забить.
Замолчал, потемнел лицом, погрузившись в воспоминания. Пришлось подтолкнуть:
– Что ж потом?
– Когда мать умерла, я, брат и сёстры, последний раз собрались вместе. Все по разным интернатам и ПТУ разбрелись. Старшая - уже работала. Дальше, как все, в ПТУ учился на слесаря. Работа с железками нравилась. Начал заниматься боксом. Вначале были победы. Обязательно хотел бой кончать нокаутом. Быстро дошёл до первого разряда. А там парни поумнее, увидели, что завожусь, контроль теряю, особенно, если кровянка. Пару раз попал на хладнокровных бойцов. Они меня раскусили, схватил два тяжёлых нокаута. Врач отстранил от бокса на год. А тут - любовь. И звали её Люба, любовь значит. Что-то во мне перевернулось. Я даже стихи начал писать. Драться перестал. Душу свою раскрыл. Она смеялась: “Я тебя - зверёныша, приручу, переделаю”. А я ей от всего сердца: “Ну и переделай. Устал, не могу я так жить”. Люба на учительницу младших классов училась. Я по ночам бегал вагоны разгружать. Костюм, рубаху с галстуком купил. В кино, в кафе-мороженое водил. Целовались, большего она не допускала: “А то ты меня бросишь”. Поверил в неё, как в ангела. Она и была, как ангел, беленькая, светилась вся. Ласковая. В Армию пошёл - плакала. Обещала дождаться. Вначале часто писала письма. Я ей отвечал в стихах, открытки сам рисовал. Ребята завидовали. Потом всё реже и реже. А через год, даже меньше, - вышла замуж. Подружка её, Наташка, написала. Сама - то, видно, побоялась. Расписала подружка, что свадьба у Любки богатая игралась. Муженёк - торгаш из Ленинграда, на “Волге”, мол, из Пскова увёз. Возненавидел её люто, даже сильнее, чем любил. Днём и ночью обдумывал, даже снилось, как найду и убью эту сучку подлую. И прикончил бы обязательно, если б не та авария.
Погрузившись в эти воспоминания, Шорохов опять весь сжался в комок, излучая застарелую обиду и злость. Вспомнилась книга одного охотника за индийскими тиграми. Самый опасный тигр - раненый. Затаившись, он может долго терпеть боль, прежде, чем напасть на человека. Такого тигра надо обязательно уничтожить, как смертельно опасного для всех окрестных жителей.
– Так что за авария у вас произошла? - отвлёк его от воспоминаний. Шорохов как-то медленно разжался. Лицо вновь приобрело осмысленное выражение. До него дошёл смысл вопроса.
– Авария, - повторил он. - Ах, да! Служил в ГДР, так я на своём ГАЗике в старую городскую стену врезался, забодать наверно её хотел.
Он впервые засмеялся, хрустко потянулся и снова стал похож на открытого простого парня.
– Я грезил наяву о своей жизни и о своей мести. Вот и получилось. ГАЗик вдребезги, а я голову разбил и грудину о руль поломал. Больше месяца провёл в госпитале, хотели под трибунал отдать за сломанную технику. Потом как-то замяли. Вот тогда в госпитале во мне ЭТО стало созревать окончательно.
– Что значит ЭТО?
– Ну всё, что потом наворотил, всё почему я здесь.
В кабинет заглянула выводная и произнесла священное для тюрьмы слово - обед. В это время прекращаются допросы, приёмы врачей, всяческие работы с заключёнными. Все подследственные и подсудимые возвращаются в свои камеры, и корпус наполняется вкусным запахом каши и стуком черпаков о миски. Напряжённость эмоционального поля тюрьмы ослабевает. Идёт раздача пищи. Идёт обед. Я устал от общения с Шороховым и с облегчением отпустил его, договорившись, что наша беседа продолжится.
Вышел во дворик, сел на скамейку, вытянул ноги и уставился в то единственное, что не относилось к тюрьме - голубое вечереющее ленинградское небо. Тигрово - полосатая кошка потёрлась о мою ногу. И вдруг воздух перерезал громкий, как сирена, как весенний призыв лося, крик: “853-я, Валя Снегирёва!” - вызывал кто-то через беспросветные решётки свою подругу. Через несколько секунд не менее пронзительное, женское:
– Коля, ты?!
– Валя, это я! Валечка, родимая, люблю тебя!
– Коля, я тоже тебя люблю!
Думаю, не только тюрьма, но целый квартал мог слышать их объяснение. Надо мной висела тугая, одуряюще пахшая ветка сирени. Была весна. Весна и любовь! Любовь и весна! Как часто произносят эти слова вместе. Возрождение к новой жизни всего живущего и счастье человеческого сердца. А есть ли любовь в таком месте печали, как тюрьма? Конечно же, есть! Припоминаю случай.
Однажды фельдшер привёл ко мне бледного молодого человека. Он только что порезал стеклом кожу на предплечьях и во время беседы заявил, что обязательно покончит с собой. Был он малоразговорчив, сходу непонятен, и я перевёл его для наблюдения на наше психиатрическое отделение. На следующее утро вызвал для врачебного осмотра и беседы и, не узнал его. Вместо печально-невнятно мычащего создания, я увидел вполне собранного молодого человека, который поведал мне почти обычную историю и обратился с необычной просьбой. Окончив три курса филологического факультета Университета, понял, что будущая профессия не может удовлетворить его материальных потребностей и занялся квартирными кражами. Больше года он успешно занимался этой “деятельностью”, купив даже для себя и своей подруги квартиру и, наконец, попался. Его беременная подруга решила разделить судьбу избранника, заявив, что прятала краденое, за что и была арестована. Так вот, мой герой высчитал, что его любимая должна уже родить, а следователь не пожелал раскрыть ему тайну следствия. Они для ДЕЛА существовали лишь как «сообщники». Тогда он и придумал, как попасть в тюремную больницу в надежде, что гуманные медики скорее сообщат “жгучую тайну”: отец он или ещё нет? Позвонив на женское отделение, я узнал - да, его жена Лена родила мальчика и сейчас находится у нас. Увидев его ошалевшее от счастья лицо, я совершил грубое нарушение внутреннего распорядка УЧР ИЗ 45/I, а именно, сходил за Леной, привёл в нашу ординаторскую, и целых полчаса делал вид, будто не видел и не слышал, как они, взявшись за руки, шептались, смеялись и плакали. После того мой герой попросил отправить его обратно в камеру, пообещав подобных «суицидов» больше не повторять. Слово своё он сдержал. Вот такая она любовь! Как у Шиллера:


Любовь для бедных создана,
Любовь без бедности бедна!

Морально день сегодня дался непросто. На душе было как-то смутно. Мне хотелось и не хотелось услышать рассказ о Шорохове и его преступлениях. Он произвёл сильное впечатление человека живущего не разумом, а безудержно-разрушительными страстями.

Иванчук

В полпятого узнал, в какой комнате работает Иванчук. Подходя к двери, услышал барабанную дробь пишущей машинки. Постучался.
– А, это Вы, заходите, через пару минут освобожусь.
Я удивился, с какой скоростью он печатает. Иванчук принадлежит к породе людей, быстро соображающих и быстро работающих. Будучи по природе медлительным, я тихо позавидовал ему.
– Готов слушать Ваши впечатления. Рассказывайте, не обращайте внимания на мою возню.
Он кинул на меня цепкий взгляд и по-мальчишески улыбнулся. Так же ловко он стал складывать бумаги, сортировать их по папкам, собираться. Я пересказал коротко мою беседу с Шороховым и дал эмоциональную и профессиональную оценку его личности. Осторожно добавил, что признаков психического заболевания не заметил, что это, скорее всего, психопатическая личность. Интересно будет узнать заключение судебно-психиатрической экспертизы.
– Мне тоже. Направление на экспертизу уже готово. А Вы, я вижу, уже собрались слушать? Только у меня одни сухие скучные факты. Может это и не столь интересно, как в вашей, не имеющей чётких границ, догадливой психиатрии, - кинув на меня весёлый взгляд, съязвил он.
Кончив паковаться, хрустко потянулся, ловко присел “пистолетиком” сначала несколько раз на одной ноге, потом на другой, затем быстро отжался раз тридцать от пола, лишь тогда успокоился и сел.
– Извините, но такая работа, что долго засиживаться - вредно. Да к тому же скоро пора ехать на Кавказ, в “Шхельду”. Там, любовь моя, горы.
– Вы ещё и альпинист?
– Со студенческих лет. Каждый год, после сезона, говорю: всё, забудь, сколько можно судьбу испытывать. Зимой снова горы снятся. Опять звонки друзей, наши сборища, песни, тренировки. Не успеешь опомниться - уже в горах. Прямо болезнь какая-то. Да, ладно. Как говорится, вернёмся к нашим баранам. Не замечали, все убийцы про своё несчастное детство любят жаловаться?
– Замечал, не все, но многие. Но об этом после. Так что же Ваш Шорохов совершил или содеял, не знаю как правильнее?
– Содеял, содеял. Неделю назад звонят нам в Областную прокуратуру из Всеволожска и докладывают, что задержали одного типа, насильника. Так он хочет персонально с “главным следователем” беседовать, потому как “есть ещё, что рассказать”. Похоже, не врёт. Просят приехать. За час добрались до поселка. В милиции нас ждала пострадавшая девушка. Молоденькая, всего шестнадцать, но такая ловкая, крепко сбитая. И соображает хорошо. Это её и спасло. Рассказывает: шла себе по просёлочной дороге домой, вдруг слышит, кто-то догоняет. Оглянулась - молодой черноволосый парень. Незнакомый. Она испугалась, спрашивает: “Что надо?” Тот, говоря юридическим языком, “стал домогаться половой близости”. Девушка, несмотря на юные годы, имела уже некоторый опыт. Увидев его бешеные глаза, быстро сообразила - убегать или кричать бесполезно. Парень стал ей руку выкручивать. Заметила у него нож. Стала умолять, что отдастся сама, не надо руку ломать. Отойдя в сторону от дороги, легла под сосну. Парень зачем-то воткнул нож в ствол над её головой... Когда он отвалился, сказала, что хочет по малой нужде, зашла за пригорок и, увидев, что его нет, пустилась бежать со всех сил. То был край рощицы. За ним начиналось поле и по нему ползли два трактора. Девушка помчалась к ним. Вскоре услышала крик сзади. Не оглядываясь, добежала до своих спасителей. Это были знакомые парни из родной деревни. Она поведала им о случившемся. Те схватили по ломику и бросились в лес отомстить за соседку. Насильника не поймали. Выяснили, что обидчик был чужак и пошли с девушкой на железнодорожную станцию. Там она рассказала всё милиционеру и описала приметы. А через некоторое время, среди ожидающих электричку, милиционер опознал насильника и, с помощью трактористов, задержал. Хотя парень сопротивления не оказывал, от самосуда его спас лишь тот дежурный старший лейтенант... Когда же они, наконец, остались вдвоём, Шорохов и заявил, что будет говорить только с “главным следователем по убийствам”. После чего и позвонили в Областную прокуратуру.
– И сразу всё так и выложил?
– Нет, такого не бывает. Помните высказывания коварного Талейрана: “Бойтесь первого порыва, ибо он благороден”. Пока мы ехали, он успокоился и передумал. Подтвердил лишь то, что было уже известно.
– Интересно, как же удалось его разговорить?
Потом мы кофе из моего термоса пили, о жизни толковали. Рассказывал, что после дембеля в Ленинград приехал, на Кораблестроительный слесарем завербовался, как на землячке, что на шесть лет старше женился. У неё тем временем очередь на заводскую квартиру подошла, поэтому в общежитии он прожил совсем недолго. Сейчас у них годовалая дочка.
– И у него семья ещё, оказывается, есть?
– Представьте, и она любит его, говорит, что всё неправда, он хороший. Так этот “хороший” во время “душевного” разговора вдруг спрашивает: “а выпить нельзя?” Чувствую, надо, есть ему что рассказать. Отвечаю: “а почему и нет?”. Посылаю милиционера в сельмаг за водкой и закуской. Тот удивился, но пол-литра “Московской”, хлеба и колбасы принес. Шорохов выпил, помолчал - подумал и спросил: “А если расскажу сам, будет мне смягчение?” - “Есть такая статья в Уголовном кодексе”, - отвечаю. О том, что статья не на всех распространяется, разумеется, откровенничать не стал. Обман? - нет, скорее профессиональная хитрость. Шорохов, кончив колебаться, облегчённо вздохнул: “Раньше надо было меня ловить. Я и не прятался, а то пока шесть бабьих душ на тот свет не отправил, никто и не спохватился. И эту сучёнку туда же седьмой определил бы, да вот, повезло ей”. Профессионально чувствовал, что за ним имеются тяжелые преступления, но чтоб шесть убийств?! Говорю: “коли начал душу облегчать, рассказывай”. А он: “а ещё можно выпить?” Ответил, что лучше потом и бутылку отставил. А его уже и без водки несло. Только успевай записывать. За два с небольшим года, с его слов, совершил то ли шесть, то ли семь убийств женщин с изнасилованием. Выслеживал на просёлочных дорогах по всей области одиноко идущих женщин, набрасывался, как зверь, насиловал и убивал их ножом. Прятал в канавах и засыпал ветками. Мы ещё не всех нашли, - дело времени. Пока всё, рассказанное им на допросах, полностью совпадает с найденным. Убийца - садист. Не мародёрничал, убитых не обирал, кроме, разве единого случая, когда с одной убитой им девушки снял часики “на память”. И этой жертвой преступления оказалась дочь уважаемого профессора Иткина, которую убил около станции Горьковская, якобы, Солотов!!
– Боже мой! Неужели Вы сможете это доказать? Невероятно!
Иванчук расцвёл своей мальчишеской улыбкой и забегал по кабинету - три шага в одну сторону, три в другую.
– Вы знаете, иногда наша работа похожа на работу врача. Радуешься когда обнаружил раковую опухоль, а ешё больше, когда серьёзные предположения не оправдались.
– Особенно, если первоначальный диагноз поставил другой, - не удержавшись, съязвил я в ответ.
Мы оба посмеялись.
– Можете предположить, что за переполох сейчас в Областной прокуратуре! Такое громкое дело! Уважаемый Максимыч невесел, со мной и не здоровается. Меня вызывали в парторганизацию, предупредили: “Не докажешь, положишь партбилет”. А я, считайте, уже доказал! Вот оно, главное доказательство! Хотите посмотреть?
– Ну, конечно!
Он открыл чемоданчик, развязал тесёмки толстой зелёной папки, вынул “Дело” и, найдя нужную страницу, подозвал меня.
– Смотрите, дороже золота!
Я увидел пожелтевшую квитанцию, явно побывавшую в сырости. Наверху штамп: часовая мастерская N° 1, Невский 19. Ниже, чернильным карандашом, крупно и криво - Иткина. Часы “Заря”, ручные и, расплывшийся, но читаемый пятизначный номер.
– Так как же Вы такой клад раскопали?
– Как только закончил первый допрос Шорохова, тут же поехал с обыском к нему домой.
– И нашли часики Иткиной?
– Не сразу. Я нашёл, что в крохотном чуланчике, предназначенном для домашней утвари, Шорохов оборудовал слесарную мастерскую. Там было не меньше полусотни различной формы самодельных ножей с деревянными, пластиковыми, наборными ручками, складные, с разными пружинками, финки. На стенах картинки, в основном карандашом, с изображением полового акта, массовых сексуальных оргий. Картинки, где во время полового акта вонзается нож в грудь женщины и фонтанирует кровь. Нашёл тетради со стихами соответствующего содержания. Нашёл застиранный рабочий комбинезон с подозрительными буроватыми пятнами. Он сейчас на экспертизе. И в одном ящике среди разных инструментов - женские часики “Заря” с оборванным коричневым ремешком.
– Это были те самые часы?
– Не торопитесь. Когда я пришёл с этими часиками к нашему прокурору, он сказал: “Я даю тебе, Иванчук, ровно сорок восемь часов, чтобы ты доказал, что часы принадлежали Иткиной. Просто часы – это ещё не доказательство”. И он, конечно, прав.
– Да, задачка прямо для Шерлока Холмса!
– Это Вы так считаете. Он был человек вольный, а я профессиональную карьеру на кон поставил. Но я - азартный, от спорта это, что ли. На задней крышке часов под лупой рассмотрел нацарапанный пятизначный номер. Значит, часы ремонтировались. Но где, когда? Поехал к Иткиным. Встретили там неприветливо, сухо. Для них было ясно: убийца их дочери - Солотов. Заново ворошить эту страшную историю они не хотели. Квитанции от часов нет. “Часы ремонтировались? - Да, кажется. Где, когда? Не помним, для нас это уже не актуально”. Их можно понять. Но время - то идет! Между институтом, в котором училась Иткина и её домом - 4 часовые мастерские. Я, в первую: “Где хранятся копии квитанций ремонта часов за прошлый год? - В архиве”. Поехал в управление “Ленремчас”. “Где архив? - Пойдёмте”. Спускаемся в подвал. Ржавая дверь, висячий замок. “Вы вряд ли что-нибудь найдёте. У нас, вот, авария - трубу прорвало, многие документы отсырели. Я ей: “Девушка, это очень, очень важно. Если поможете, лучшие цветы города - Ваши. Она толстая такая, некрасивая. Но, ничего, клюнула. Как говорится, - доброе слово и кошке приятно. Нам просто дико повезло: перевязанная кипа квитанций за прошлый год стояла на пакете кирпичей, а не валялась на полу, как другие, ставшие жертвами потопа, плесени и крыс, явно здесь обитавших. Мы бережно вынесли с Аней сию кипу в “Красный уголок” и до утра раскладывали склеившиеся, беспорядочно сложенные бумажки. В шесть утра нашла она эту квитанцию. Обнял и расцеловал так, что у неё коленки подогнулись, и глаза стали закатываться. Я намёка не понял, не до того, упрятал в целлофан бесценную квитанцию, смотался на машине за гвоздиками к Московскому вокзалу, отвёз Ане. Потом - к Областному прокурору, затем снова - в КПЗ к Шорохову. Снова допрашивал. После, уж к вечеру, привёз его к вам в “Кресты”, где мы и познакомились. Ну, кажется, всё рассказал. Думаю, что днями Солотов, которого, кстати, ещё и не видел, будет освобождён. По крайней мере, должен быть освобождён.
Привыкший слышать о следователях так часто негативное, я смотрел на него с восхищением.
– Откуда Вы?
– Где родился?
– Нет, как сохранились?
Он смущённо засмеялся:
– Белая ворона?
– Да, как-то Вы заметно выделяетесь.
– Просто я нормальный человек с определёнными понятиями о совести и профессиональной чести. Хотя, порой, мне за это достаётся. Уж больно много начальников надо мной. Жмут, командуют. Сопротивляюсь, сколько могу. Друзья говорят: “Успокойся, правдоискатель, давно пора семью, детей заводить”. Не получается, некогда. Не помню, кто написал:
... И вечный бой,
Покой нам только снится!
И альпинизм, конечно. Такой спорт не терпит фальши, не прощает ошибок. Среди сильных альпинистов и людей высокой пробы немало. А мне пришлось с Мишей Хиргиани в одной связке ходить. Он был, вообще, бриллиант среди людей. Слышали эту фамилию?
– Конечно, он погиб пару лет назад в Доломитах.
– Да, очень жаль. Был он не только великим альпинистом, но к тому же во время спасательных работ в горах вынес на своих плечах около сотни травмированных спортсменов. Месхетинцы выбрали Мишу в совет старейшин, когда ему ещё и тридцати не стукнуло. Редкая честь! И с его мнением горцы считались. Был случай: в одной из тюрем возник острый конфликт между кавказцами и другими заключёнными. Такие межнациональные конфликты чаще заканчиваются резнёй. Вызвали Хиргиани, и он убедил соотечественников кончить ссору бескровно. Общение с такими людьми не проходит бесследно, помогает отделить зёрна от плевел.
– Вы меня убедили. Извините, как Ваше имя - отчество?
– Не нравится мне моё отчество, зовите просто Виктором, мне так привычнее.
– Хорошо, Виктор. Можно мне задать вопрос в отношении Шорохова?
– Конечно, какие разговоры!
– Неужели жена Шорохова ничего не знала, не чувствовала?
– Представьте, она утверждает, что всё свалившееся на неё - полная неожиданность. Он вёл двойную жизнь. Мастерская, как и его вторая жизнь, всегда была на замке. Особенно нежным не был, но ей, вроде, и не требовалось. Она дома командовала. Рассказала: - “По хозяйству, что скажу, он всё делал. Мастерил, чинил, если надо. А так больше молчал, по вечерам возился в кладовке, потом запирал на ключ. Пил не больше других. Ещё любил за город один ездить. Поначалу пробовал замахиваться, но я не далась, он и притих”.
– Понятно. И последний вопрос. Клянусь, спрашиваю безо всякого ехидства, что это за история с тремя волосками, найденными на теле Иткиной? Или часики перевесили?
– Не могу судить. Одно знаю, молва ходит, что следователи с этим пьяницей Харитоновым всегда могли договориться. Ну, как, доктор Ватсон, интервью закончено?
Мы посмеялись. Было уже поздно, несмотря на усталость, мне не хотелось расставаться с интересным собеседником. Виктору же сегодня ещё надо было побегать, ноги к сезону гор размять. Мы попрощались.
Через неделю Солотова перевели вновь в следственную камеру из его печальной одиночки. Смертный приговор был отменён. Началось переследствие.


СНОВА ШОРОХОВ


Ни с Иванчуком, ни с его подопечным мне побеседовать не удавалось. Они каждый день с утра уезжали на места, где Шорохов совершал свои преступления. Кто-то из милицейских рассказал мне, как Шорохов “хорошо сотрудничает со своим следователем”, это означало, что он без утайки всё рассказывает и показывает. Потом его на месяц перевели в спецбольницу для судебно-психиатрической экспертизы.
Несколько тёплых слов хочется мне сказать о Ленинградской стационарной психиатрической экспертизе. О её задачах. Перед ней ставился, фактически, один вопрос: был ли испытуемый ими человек в момент совершения преступления во вменяемом состоянии или нет. Вменяем (не находился в состоянии кратковременного или стойкого нарушения психики) - отвечай по закону. Невменяем - лечись в психиатрической больнице до выздоровления. Больше двадцати лет отделением заведовала Евдокия Ивановна Соколова - человек высокой порядочности, которая, как было принято, до старости дожила в коммунальной квартире. Ленинградская психиатрическая экспертиза не запятнала себя ни одним диагнозом, поставленным по политическим или иным конъюнктурным соображениям. Не было на её совести диссидентов или инакомыслящих. Ленинградские партийные и судебно-следственные органы, если и хотели, чтобы некто был признан невменяемым, старались сразу направить в печально известный Институт судебной психиатрии в Москве, где на отделении, руководимом профессором Лунцем, да и на других тоже, можно было получить желаемый результат. Именно там советская психиатрия получила позорную мировую славу, как инструмент преследования инакомыслящих. Не согласен с политикой партии - значит шизофреник, невменяемый. Иди в психбольницу, получай свой галоперидол, аминазин или серу, её один мой больной назвал “не лечением, а наказанием болью и температурой”. Низкий Евдокии Ивановне за честность и мужество коллегиальный и человеческий поклон!
Шорохов, как я и предполагал, был признан вменяемым. Симулировать же он и не собирался.
Прошло ещё с неделю. Я шёл по нашему длинному коридору, погружённый в свои мысли. Вдруг бодрый голос:
– Доктор, здравствуйте!
Поднял голову. Навстречу, улыбаясь, как старому знакомому, идёт Шорохов. В сопровождении выводного сержанта, походка раскованная, будто гуляет.
– Я - Шорохов, помните? Вы ещё хотели со мной поговорить.
– Если вам это нужно, записывайтесь на приём. Мне рассказали, что вы рисовали, писали стихи, можете захватить с собой.
– Старые или новые?
– Какие считаете нужными. Лучше те и другие.
Он перестал улыбаться, поскучнел и протянул как-то неопределённо: “Ну, ла-адно.”
Его вели на очередной допрос.
Ещё с неделю ни слуху, ни духу. Может быть, я был жестковат при этой мимолётной встрече, забыв, что нажима он не терпит? Через неделю среди записавшихся - Шорохов. Вежливо постучался, поздоровался, сел на стул затылком ко мне, тщательно потолок изучает. Молчит. Значит обижен. В руках самодельная папка, завязанная ботиночными шнурками. Но я же врач-психиатр. У меня свои задачи и опыт. Встал, обошёл его, заглянул в глаза, спросил просто:
– Может, я что-то не так сказал?
Он бросил на меня подозрительный взгляд, потом ещё и, увидев, что ничего угрожающего его самолюбию нет, медленно расслабился и повернулся ко мне.
– Ладно, забудем.
– Забудем. Как к Вам в камере относятся?
Он поднял удивлённо брови.
– Нормально.
– Они вас не расспрашивают, за что сидите?
– Это не принято, хотя догадываюсь, что мои соседи - тоже не сахар.
– Наверное. Как настроение, самочувствие?
– Тоже нормальное.
Опять - это “нормальное”. Значит, оттаял ещё не совсем.
– Хотите загадку? Только отвечать быстро.
– Давайте.
В глазах зажглось живое любопытство.
– Одна курица живёт десять лет, сколько лет живёт полкурицы?
На секунду застыл, потом засмеялся, да так громко, заливисто, остановиться не может. Я заметил, что мягкие эмоции у него отсутствуют. Всё быстро взвивается до степени аффекта. Наконец, успокоился. Вытер глаза, вспотевший лоб.
– Ну, доктор, даёте! Разве полкурицы живёт?
– Правильно. Но не все сразу догадываются. Некоторые чуть ли не на пальцах начинают высчитывать.
Мы посмеялись немного. Можно было продолжать.
– Как вам психиатрическая экспертиза показалась?
– Никак. Дурдом. Все хотят быть сумасшедшими. Ночью друг друга учат, как придуряться. Только ни у кого этот номер не проходит. Они думают - врачи дурнее них. Я сразу сказал на комиссии, что - нормальный. Врачи меня всё про какие-то припадки спрашивали. Я им припадочный, что ли? На моей комиссии даже один старый генерал сидел. Умный старик, сразу видно, глупых вопросов не задавал. Вы знаете его?
– Да. Генерал Тимофеев, профессор. Я его очень уважаю.
– Умного человека сразу видно, глупых вопросов не задавал.
– Знаете, что Вас признали вменяемым?
– Я и есть нормальный.
– Ладно. Поговорим о другом. Чем наша первая беседа закончилась? Вспоминаете?
Он поморгал, поёрзал:
– Тем, как в госпиталь в армии попал, так?
– Верно, память у вас хорошая. Тогда вы сказали, что в Вас стало вызревать “ЭТО”.
Он ещё немного помолчал, недоверчиво поглядывая на меня, как бы сомневаясь, можно ли довериться, но видно “ЭТО” переполняло, и он начал:
– После того, как разбился, у меня пропал сон. Я лежал и думал только об одном, как мне найти эту падлу, эту сучку-Любку, грезил с открытыми глазами, как завалю и что с ней сделаю. Мне казалось, что за её предательство мало изнасиловать, надо убить! И та мысль разжигала меня. Я видел во сне это “кино” много раз и просыпался с мокрыми трусами, которые тайком застирывал. Днём те мысли немного отступали, даже пугался их. Становилось легче, если зарисовывал свои сны. Потом начал подмечать, что женщина на рисунках стала меньше похожа на неё, и постепенно понял, что больше всего на свете хочу сделать это с любой! Никому‚ кроме бумаги не доверял и почти все рисунки потом порвал. Стихи тоже. Ничто меня так не возбуждало, как эти мысли. Но сильнее всего хотел всё же с Любкой встретиться.
– Встретились?
– Не довелось. Она фамилию сменила. Ленинград - город большой.
Он криво усмехнулся.
– Повезло ей.
И впервые грязно выругался. Замолчал, надолго уставившись в пол, излучая злость и старую обиду. Прошло пару минут. Медленно остывая, поднял на меня раскосые угольные глаза и тихо‚ серьёзно сказал:
– Вы извините, доктор. Это во мне тот, прежний говорит. Хотите взглянуть на рисунки? Как выглядят мои армейские сны на бумаге?
Шорохов развязал тесёмки папки, полистал и протянул два рисунка. На одном из них примитивно, но очень точно изображена содомская сцена, где примерно десять-двенадцать пар голых молодых людей в самых различных позах совершали половой акт. У мужских особей выражение лиц одинаково возбуждённое, глаза выпученные. У женщин - никакое, овечье. На другом - садистская сцена убийства во время полового акта. Оба голые. Из ран на женском теле кровь фонтанирует, с ножа - капает. Увидев, что рисунки я уже рассмотрел, Шорохов молча, подал листок со стихотворением.


СЧАСТЛИВЫЙ МИГ. *

У каждого своя судьба,
Потребность в жизни есть своя:

Один считает - жизнь полна,
Коль много выпил он вина.
Другому ничего не надо,
Лишь только был бы сыт живот.
А третий денег любит много
И вместе с тем не ест, не пьёт.

Другим лишь женщина нужна,
Чтобы давала им сама.
А я не вижу ничего
Во всём, что здесь хорошего.

Мне куча денег не нужна,
И много не хочу вина.
Нужна лишь мне одна жена,
Чтобы всегда верна была.

И только изредка, порой
Люблю я летом и зимой,
Когда приходит в душу Сдвиг
И вот тогда мне в этот Миг,

Любая женщина нужна‚
И громкий стон и громкий крик,
Когда я нож в неё всажу
И кровь наружу выпущу.

Начнёт тогда она кричать.
А я свой член в неё совать.
И в этот Миг я, сам не свой,
Уйти готов весь с головой.

И ради этого, кажись,
Готов отдать свою я жизнь.
А вы попробуйте на миг
В душе своей вот этот Сдвиг.

И вот тогда сказали б вы -
Какие мы Счастливые!
*Стихотворение подлинное


Мне потребовалось время, чтобы справиться с внутренней дрожью. Автоматически встал и подошёл к раковине - хотелось помыть руки. А он так спокойно, тихо кривя улыбку:
– Вы их возьмите. Может, вспомните, изверга - Шорохова, когда меня уж не будeт.
– А что с Вами случится? - задал глупый вопрос.
– Что? - Вышка. Траах! Был человек, - нет его! Вы не знаете, как это делается? Мужики в камере разное болтают. Некоторые толкуют - не расстреливают, а на вредные атомные рудники отсылают. Это правда?
Он старался говорить равнодушно, вроде о делах к нему не относящихся. Я почувствовал, что овладел собой.
– В подобные секреты не посвящен, - ответил, хотя эту “тайну” знала половина работников “Крестов”. Давайте лучше о том, что было с Вами после Армии.
– Давайте, - охотно отвлёкся Шорохов. - После дембеля поехал в Псков. Пересадка в Ленинграде. На вокзале вербовщики на дембелей сами набрасываются. Разные, чаще тяжелые, работы предлагают. Кучу денег, квартиры сулят. Один из них - военный отставник с судостроительного. Волосы седые, торчком, полоски орденских планок. Позже узнал, что он партийный брехун, производства не нюхал. Бравым же видом многих к себе склонял.
– Меня другое интересует. Иванчук рассказывал, Вы успешно трудились, женились на землячке, ребёнок маленький. Так?
– Верно.
– Мальчик?
– Если бы. Девка.
Родительской теплоты в его голосе не чувствовалось.
– А жену любите?
– Она - женщина серьёзная. И притом, своя.
Говорить на семейную тему было неинтересно, он заметно поскучнел и опять замолчал. Требовался толчок, чтобы перейти к главному.
– Так как же Вы дошли до жизни такой?
– А вот так и дошёл. Эта мысль не оставляла меня. Я даже в церковь ходил, думал, пройдёт. Послушал там, как бабки поют, крестятся, кланяются, посмотрел на иконы. Не помогло. Я готовился. Делал на работе заготовки ножей, дома в чулане доводил их до ума. Опять начал рисовать и писать стихи. Однажды, то было зимой почти два года назад, стоял на кухне у окна, дом наш на краю города, перед ним пустырь большой, а за ним лесок. Вечерело. И вдруг, как током ударило! Через пустырь к лесу шла баба, одна. Вот оно!
Я накинул телогрейку, нож - финку в карман, кубарем вниз и за ней. Догнал уже в роще. Всё получилось так, как сотни раз прокручивал в голове. Оттащил затем её в канаву, забросал ветками, оттёр нож и руки от крови. После снег пошёл. Я ещё часа три бродил в темноте. На душе было большое облегчение. О ней совсем не думал. Пришёл домой, когда жена спала. Постирал одежду, тоже лёг. Думал: сейчас придёт милиционер, меня арестуют. Немного боялся, но понимал, - так должно быть. День боялся, неделю, другую. Никто за мной не пришёл. Понемногу успокоился. Месяца два жил нормально, даже думал, не приснилось ли мне? Пошёл на то место, но не нашёл. Потом опять стало подмывать. Решил так не рисковать и ловить их по всей области. Осторожничал. Искал только одиночек. Если не находил или что-то мешало, приезжал домой злой, аж бешенный! Сам себе кровь пускал. Посмотрите, - он показал предплечья с десятком старых рубцов. Ненадолго, но помогало. Снова и снова ходил на “охоту”, пока не получалось. После четвёртого случая решил, что я заговорённый, и мне почему-то всё можно. Ведь возвращался домой в грязной одежде, со следами крови, не прятался и, никто ни разу в транспорте, на улице ни о чём не спросил, не остановил. Иногда только взглянут и глаза прячут. Почему так?
– Ответить не просто. Частично, это - русская психология: “моя хата с краю”, частично - советская. Читали “Золотого телёнка” Ильфа и Петрова?
– Читал, не понимаю о чём Вы?
– Там был такой герой Паниковский.
– Помню, - сын лейтенанта Шмидта.
– Он же профессиональный мнимо-слепой и карманный воришка. Так, когда он попался в Черноморске на карманной кражей, помните, как его Остап Бендер выручил?
– Забыл что-то.
– “…Остап нахлобучил милицейскую фуражку, вытащил блокнот и карандаш, врезался в толпу и закричал: “Свидетели, записывайтесь!” Всех, как ветром сдуло”.
– Ах, вот Вы о чём. Может и поэтому.
– Хотите продолжить?
– Да. Сломался я на той светлой девке в Горьковской.
– Так это Вы … были? (Хотелось сказать: “Убили‚” - сдержался).
– Я, а кто же?
– Вы знаете, что суд по этому случаю уже был?
– Ну, хоть одно доброе дело сделал, парня от вышки спас.
– А Вы его знали? - задал наивный вопрос.
– Нет. Но помню, как он, сидя на мотоцикле, бабу уламывал. Я в кустах сидел, наблюдал, случая ждал. Меня от злости аж колотило. Не знает, как с этими … надо.
Посмотрел на него и внутренне содрогнулся. Погрузившись в воспоминания, он переживал то ощущение, и я увидел перед собой хищного зверя в засаде. Глаза его по - волчьи светились, мимика застывшая, странный оскал. “Господи, оборотень!” - промелькнула мысль, и почувствовал, как неприятно вспотели ладони.
– Ну, и?…
– Только тот отъехал, как эта, в шортах, на Любку похожая, нарисовалась. Я выскочил, схватил на руки! Несу бегом, помню подумал: весит ли она хоть что. Она - ни звука. Глаза в небо таращит. Первый раз такой бешеный был. Даже не всё помню. Только когда всё кончилось, заметил часики. Впервые что-то взял на память. После того случая сломался. Настроение сильно, до нуля упало. Понял, что не их убивал, а сам себя. Что больше уже ничего не хочу. После работы спал по двенадцать часов. Попивать начал. Сам себя пугался. Думал, повеситься что ли, или с повинной прийти? Но духу не хватало.
И снова ушёл в себя, отключившись от всего, тускло уставился в одну точку, замолк. Через пару минут заговорил, будто очнулся.
– Хотите ещё один рисунок посмотреть?
– Покажите.
Он стал опять копаться в папке. Лицо - грустное, уже человечье.
– Вот, нашёл. Смотрите.
На рисунке изображён человек в полный рост в перепоясанной рубахе и штанах, заправленных в сапоги. Сам он какой-то полупрозрачный, а под ним тень плотная. Тень как бы извивается, рот оскален. Стоящий человек вонзает пику в грудь лежащего. Кровь красная из раны хлещет.
– Что это?
– Это я. Сам приговорил, сам же и казнил. Мёртвый теперь человек Шорохов. Доктор, у Вас яду или другого лекарства, чтобы сразу Туда, попросить можно?
– У Вас есть мысли о самоубийстве?
– О смерти, - да. С собой же ничего не сделаю. Слаб для того.
– После убийства в Горьковской были ещё подобные, как бы это сказать, … эпизоды?
– Нет, я же сказал, - стал как покойник, ничего не хотелось.
– А весной ожил?
– Весной-то меня и поймали во Всеволожске.
– Снова потянуло?
– Да нет. Думал, надо против желания выйти на охоту, может оживу. Ну, поехал. Поймал ту девку, трахнул. Решил, попробую не убивать. А кончил‚ как от руки, от онанизма, никакого удовольствия, одна пустота. Вернуть её, что ли, сделать как раньше? Но азарта, сдвига не почувствовал. Пока побежал за ней, вижу, она уже далеко, не догнать. Ещё немного побродил по лесу, сам себе чужой и злой, и пошёл на станцию. Остальное, наверное, знаете. Большое облегчение почувствовал, когда обо всём Иванчуку рассказал. Умеет человек расположить.
– Что от меня, кроме яда, хотите?
– Попа, только умного, можно попросить? Вы мне не помогли, хоть и терпите, но чувствую, осуждаете.
– У меня две дочери. Наверное, батюшке легче понять, чтобы простить, только священников в тюрьму не пускают. Есть ещё вопросы?
– Есть один. - Он вдруг дрогнул и жалко посмотрел мне в глаза. - Ведь сам, сам всё рассказал и показал. Не нашли бы. Должно же быть мне послабление? Может, лет на двадцать в атомные рудники сошлют, а потом я увижу солнышко? Здоровый, может, и выживу.
– Не знаю, суд решит. Потом, возможно, помилование получите. У меня к Вам тоже последний вопрос: Вам ваших жертв жалко?
– Да, конечно, - ответил быстро и неискренне.
Мы сидели оба подавленные. Он - воспоминаниями, я - впечатлениями. Пора заканчивать беседу. Хотелось успокоиться и осмыслить феномен Шорохова. Нажав кнопку звонка, вызвал выводного. Пришёл знакомый мне сержант Гоша.
- Будет совсем плохо, записывайтесь, Шорохов.
– Ладно, - обречённо и тускло ответил он.
Последнее, что я услышал, их диалог:
– Иди, иди, корова неёбана.
– А ты не понукай, я тебе не скотина.

Рабочий день кончился. Пора домой. Мне было почти физически тяжко от впечатлений той беседы, будто на мои плечи, да что плечи, на душу взвалили чужой, тяжкий до невыносимости груз, от чего я сильно устал и чувствовал себя грязным. Хотелось придти в себя и очиститься.
Нравится мне гулять по городским нашим улицам. Вышел на Арсенальную набережную. Небо ещё по - весеннему сияло, отражаясь в Неве, от чего река казалась полногрудой, весёлой. В Ленинграде весна длинная, лето короткое. Шутят даже: июнь - ещё не лето, июль - уже не лето. Перешёл через Литейный мост, привычно взглянул направо, на раскалённый шпиль любимой Петропавловки, подсвеченный закатным солнцем. Затем‚ долгий путь по всегда переполненному транспортом, и от того очень деловитому Литейному проспекту, и, наконец, повернул налево, на Невский проспект. С юности прогулка по этому проспекту остаётся для меня волнительной. К вечеру Невский полон. Кто спешит с работы домой, кто на вокзал, а кто гуляет, не торопясь, себя показывает - на других смотрит. Прибавилось туристов: иностранных, обвешанных фотоаппаратами, отечественных - отягощённых сумками. Я давно приметил, что весной в городе, а особенно на Невском, появляются дразнящие созревшими формами и раскованной походкой девушки, и подумал, какое это счастье, что есть иная жизнь - без “Крестов”, преступников, без Шорохова.
Шум и пестрота улиц не мешают размышлять, скорее наоборот. В ритм шагам мысли из хаотичных, случайных становятся более упорядоченными. Хотя мне и хотелось отвлечься, вновь и вновь возвращаюсь к вопросу: что же такое “феномен Шорохова”? - Мутант, как те сестры с двумя головами и одним телом‚ только урод не телом, а душой? Психопат - постоянный житель “пограничной полосы” между так называемой психической нормой и душевной болезнью? Психически больной, шизофреник? – правда, на этот вопрос ответила компетентная экспертиза: “…не болен, вменяем.” Может‚ он жертва неправильного воспитания и среды? А может (страшно подумать), Шорохов - один из вариантов психической нормы?
Вопросы, вопросы … Ответы? - Нет, хватит, только не сегодня. Скоро приеду домой, поужинаю, отогреюсь душой, подремлю перед телевизором, приму ванну и - спать.
А спалось плохо, беспокойно. И снилось мне, что я - кентавр, нет, не кентавр, а чудная помесь человека с тигром или волком. В последнем, правда, уверенности нет. Там, где лицо, как на проекции диапозитивов, вспыхивало то лицо Шорохова, но почему-то в моих очках, то что-то тигрино-зевающее со страшными желтоватыми зубищами, то прищуренный, помаргивающий взгляд притаившегося волка. Во рту, в пасти что-то липкое, солоноватое. Понимаю - кровь! Хочется, чтобы её было ещё больше… Я затаился в засаде. Вдруг слышу голоса, … весь напрягся, не дышу, готов напасть. Сердце колотится. Тут замечаю - в моей правой руке большой кривой нож с горбинкой на тыльной стороне. Зачем он? – Да! Чтобы её убить! Чтобы было много крови и судорог восторга! Вижу - идут трое. Нет, нельзя. Сейчас нельзя, опасно! Подожду ещё. Жду, припав к земле. Вдруг слышу лёгкие шаги. Она! Вот сейчас! И будет мой Счастливый миг! И в этот момент просыпаюсь весь мокрый, вспотевший, смятённый. Сердце гулко стучит не в груди, а где-то аж в горле, в ушах. Господи, ведь это только сон… Во рту гадко. Ах, да! Опять весна и дёсны кровоточат. Надо пойти, пополоскать рот… Жена, перестав домовито посапывать, поднимает голову:
– Почему не спишь?
– Что-то приснилось.
– Ага.
И она тут же засыпает.
Ещё только четыре. Вставать рано, но это уже не сон, так, дрёма.
…Криминалист Ламброзо пытался по форме черепа определить преступный тип. Сам был низколобым, с черепом, как помятый, перезрелый арбуз. Сейчас его почти не вспоминают.
… Легендарный маркиз де Сад получал сексуальное удовлетворение, мучая, истязая свои жертвы. От него пошло всем известное определение - садизм.
… Знаменитый Джек-потрошитель, чьё имя стало нарицательным, в конце ХIХ века волновал умы англичан и наводил ужас на лондонских проституток. Он подлавливал этих ночных бабо¬чек, вспарывал им животы и насиловал умирающих. Всего около сорока жертв.
… Сексуальный психопат, сексуальный маньяк - понятия, вошед¬шие в обыденную жизнь с лёгкой руки психиатра Крафт-Эбинга.
… Яблоко от яблони далеко не падает…Отец Шорохова, судя по рассказу, грубый, животноподобный дегенерат…Отсутствие положительного опыта детства, и отношение отца к матери, разочарование первой любви. Травмы головного мозга (боксёрские нокауты, да ещё та, в армии) создают тип травматика, человека вспыльчивого, к тому же с необуз¬данными эмоциями.
… И ещё - обижаемый обижатель. Люди, накопившие много обид несчастливого детства, могут иногда потом жестоко и безжалостно мстить всему миру.
Было из чего вырасти человеку-зверю Шорохову…
Наконец предутренний сон сморил меня.


ВЗОШЕДШИЙ НА ЭШАФОТ


Время катится пёстрым колесом. Дом, работа, пациенты, лекции, встречи, книги, размышления…
Привычка постоянно о чём-то думать - лучшее лекарство от скуки. Правда, не все так считают. Случай из практики: на мой вопрос о начале заболевания сына, его мать, женщина простая, рассказала: “Понимаете, доктор, он жил хорошо, нормально, как все, а потом стал задумчивый, задумчивый”. Позже выяснилось, что сын не «задумывался», а прислушивался к голосам, слуховым галлюцинациям, но всё равно её высказывание примечательно.
Где-то через неделю в канцелярских коридорах тюрьмы столкнулся со следователем Иванчуком. Он спешил. Вид утомлённый и озабоченный.
– Извините, спешу. Сроки, как всегда поджимают. Ещё не закончил с Шороховым, а уже новых дел навалили, хоть вообще домой не уходи. Даже у меня времени не хватает. Давайте отойдем к окну, кажется, Вы хотите что-то о нашем подопечном рассказать. Угадал?
Он осветил усталое лицо своей мальчишеской улыбкой.
– Да‚ конечно. С одной стороны личность сексуально-психопатическая с на редкость выраженными садистскими наклонностями. Как такие получаются - разговор особый. Но в садисте-убийце оказывается живёт и второй человек, безжалостно осуждающий и приговаривающий первого. И что ещё интересно - несгибаемое чувство собственного достоинства.
– Хорошо, если бы он приговорил себя раньше, а так на его совести пять человеческих жизней. В отношении оценки личности, спорить не буду. Большинство моих, мягко говоря, личности малосимпатичные, Шорохов всё же заметно выделяется: велико грешил, много кается.
– Виктор, Вы не оговорились, ведь фигурировало семь жертв?
– Оказалось, что преступлений - семь, а убил он - пять. Последней девочке, Вы знаете, повезло, а первая каким-то чудом выжила. Когда Шорохов её бросил, вся истерзанная, пришла в себя, выползла на дорогу, где её и подобрали. Она долго лежала в больнице, да и сейчас ещё нездорова.
– И не было возбуждено уголовное дело?
– А как же! Но оно уже запылилось на полках, как “глухое”.
– И никому в вашей прокуратуре не пришло в голову, что эта череда убийств – дело рук одного преступника?
– Удивляетесь? Я тоже. Не меньше поражает меня другое: на две жертвы не было заявлено вообще и‚ следовательно, нет никаких уголовных дел. Русская покорность судьбе, что ли? Жила - хорошо, пропала - что делать?…
– Не эта ли национальная черта позволила и Сталину миллионы невинных людей безнаказанно на тот свет отправить? В преступлениях Шорохова, как две капли воды, отразились многие особенности и страдания нашего народа. Времени у Вас мало, но ещё, Виктор, на пару вопросов разрешите задержать.
– Только не больше. Мне с Вами интересно беседовать, но со временем, увы…
– Первый вопрос: были у Шорохова, так сказать, пристрастия: - блондинки, брюнетки или молоденькие?
– Нет, не похоже. Самая молодая - подросток, старшей - пятьдесят пять лет. Просто женщина.
– Значит, он и здесь не врал. Предмет охоты - женщина. И второй вопрос: может ли быть иной исход, кроме исключительной меры, “вышки”‚ так сказать?
– Я - ассенизатор и водовоз,… и так далее… - Он засмеялся. - Это не только о Маяковском-поэте, но немного и обо мне. Общество должно охранять себя от Шороховых, а другой меры Уголовный Кодекс не предусматривает. Впрочем, решаю не я, а суд. Со всеми нашими волынками он состоится месяца через два. А теперь, извините, мне действительно пора.
Я тихо ойкнул от его железного рукопожатия, и мы разошлись по своим делам.
Назавтра‚ перед утренней конференцией ко мне подошёл бледный‚ осунувшийся хирург Саша. Он дежурил сегодня ночью.
– Я из-за твоего Шорохова полночи провозился.
– Почему моего? Да‚ ладно, что случилось?
– Ночью‚ в 29-ой камере было настоящее побоище. Кто зачинщик, не знаю, но в результате - у одного перелом челюсти, у другого сломан нос, у третьего разорван рот, четвёртый покусан и все поцарапаны. А твой Шорохов весь чёрный, с поломанными рёбрами, с сотрясением мозга ждёт у нас на хирургии, пока придёт главный начальник и разрешит перевод в больницу Гааза, или прикажет нам здесь лечить. Только я из-за этого гада всю ночь шил и штопал. Спать хочу смертельно.
Я посочувствовал коллеге. Бессонные дежурства у нас не часто, но случались.
Тут прибежал оперативник Белкин. Он тоже ждал начальника тюрьмы.
– Ребята, я всё выяснил. Сокамерники как-то узнали, за что сидит Шорохов, и решили его “опустить”, но не учли с кем имеют дело. Он забился в угол и дрался молча, отчаянно, пока не сбили с ног и стали топтать. Хорошо старший по корпусу не спал и услышал возню в камере. Они, наверное, затоптали бы его насмерть. Кому нужны такие неприятности. А вот и главный идёт.
В конце больничного коридора в сопровождении начальника санчасти появилась массивная фигура полковника Смирнова. Не поздоровавшись, спросил:
– Где?
– В хирургической палате.
Врачи потянулись за ним. В просторной палате, человек на десять, на солдатской койке у окна лежал Шорохов. Лицо фиолетово-чёрное от кровоподтёков. Глаза заплыли, не открываются. Рядом с кроватью голубой пластмассовый тазик. Его рвало.
Смирнов всем корпусом повернулся к начальнику санчасти и довольно громко спросил:
– Помереть может?
– Состояние тяжёлое.
– Переводите в больницу Гааза.
И не попрощавшись, покинул отделение. Смирнов считал, что знает в тюрьме всё, и решения принимал единолично.
Больница имени доктора Гааза находится почти в центре города, рядом со знаменитыми инфекционными Боткинскими бараками. Это - центральная тюремная больница северо-запада России, туда привозят наиболее тяжёлых больных заключённых. Больница тюремная, а врачи хорошие, квалифицированные. Но не о них мне хочется рассказать, а о докторе Гааз. Прошу не путать с революционером, носившим подобную фамилию. Его именем назван клуб Кировского (Путиловского) завода. А доктор Гааз Пётр Фёдорович был замечательной, благородной личностью, известной в России XIX века. Блестяще одарённый, довольно молодым стал лейб-медиком Царского Двора. Будучи в зените популярности, начал пользовать московскую бедноту, превратив свой дом в бесплатную лечебницу. Первым, как врач, стал посещать и заботиться о заключённых. Основал лазареты в тюрьмах, школы для детей арестантов. Пользуясь своим положением, убедил царя Александра III издать указ о применении для этапируемых каторжан ручных кандалов с кожаной прокладкой, а также замены железного прута на цепи. А что было до того? До этого, прогрессивного для России нововведения, узников приковывали кольцом, одетым на запястье, к общему пруту, и они за долгий пеший путь до Сибири перетирали себе руку и приходили с висящей и навеки обессиленной кистью, то есть калеками. Именем врача-гуманиста, впервые обратившим внимание на заключённых, как на людей, и названа эта больница.
Шорохова подлечили и через две недели перевели обратно в “Кресты”. Больше в камере его не трогали. К медикам не обращался и, несмотря на несомненные головные боли, лекарства у фельдшеров не просил. От Иванчука я узнал, что с обвинительным заключением он знакомился пять дней, сделав замечания по поводу некоторых фактических неточностей, попросил переписать. Новое обвинительное заключение снова внимательно перечитал и подписал, что с предъявленным обвинением полностью согласен.
Через неделю - суд. Областной Суд на набережной Фонтанки, 18 рассматривал Дело Шорохова целую неделю. Всё шло гладко, подсудимый всё рассказывал, не отпирался, раскаивался. Затруднение вызвало только рассмотрение “Эпизода N° 6” с Иткиной. Родители Инны на суд не явились. Не было у них ни сил, ни желания пережить всё заново. Прокурор пытался сбить Шорохова вопросами, что данное преступление совершил другой, Солотов, а он, с какой-то целью, взял на себя чужое. Подсудимый держался спокойно, уверенно и убедил суд, что и это убийство совершено им.
В российском человеке живёт неистребимая вера в сказочное чудо. После того‚ как был зачитан приговор: “… исключительная мера наказания - расстрел”, Шорохов застыл - остолбенел, и только очутившись в своей последней одиночной камере, стал громко рыдать и биться головой о дверь.
Тогда и вызвали меня к нему. В последний раз. Сопровождаемый дежурным офицером и двумя сержантами, вошёл в камеру, где он сидел на каменном топчане-койке, опустив голову, и, охрипшим уже голосом, то ли плакал, то ли подвывал, раскачиваясь взад-вперёд.
– Здравствуйте, Шорохов.
Поднял голову. Глаза опухшие, мокрые. На лбу ссадины.
– Что ж эти козлы меня так наебали! Падлы! - “Сознавайся сам, будет смягчение”. - Вот оно смягчение!
И снова, раскачиваясь, будто мусульманин на молитве, начал, подвывая, рыдать, и мокрыми от слёз стали не только лицо, но и рубаха, и даже колени. И был он теперь не убийца-садист, не самолюбивый парень, а большой обиженный ребёнок. Впечатление усиливала наголо стриженая круглая голова и торчащие лопушиные уши.
– Шорохов, Вы мне говорили, что сами себя наказали и казнили. Суд только подписал Ваш собственный приговор.
– Но я надеялся, очень надеялся! Жить так хочется, доктор, жить. О-о-о!
– Ладно. Пока возьмите таблетку и сразу проглотите.
Он покорно засунул её в рот, запил водой из под крана.
– Скоро станет спокойнее. До свидания.
На следующий день я собирался повторно навестить его, но офицер, ответственный за эти камеры, необходимости в этом не усмотрел. Шорохов вел себя спокойно, убрал камеру, от еды не отказывался, читает.
Приговорённые к расстрелу имеют в “Крестах” две привилегии: им дают баланды, то есть тюремной еды, досыта и ещё приносят из тюремной библиотеки любые книги, какие они заказывают. Раз в неделю завбиблиотекой, пожилая интеллигентная Алла Яковлевна, приходит в тот самый отсек с двадцатью одиночными камерами и, присев на корточки перед форточкой в двери, именуемой “окном для раздачи пищи”, тихо беседует, предлагает книги, рассказывает об их содержании. С Шороховым у неё быстро установились хорошие отношения. Весь год, прожитый в камере N° 7, он много читал‚ причём книги становились всё серьёзнее. Перечитав сначала детективы, потом книги “про войну”, стал читать русскую и зарубежную классику. За неделю “проглатывал” четыре-пять книг и потом шепотом делился с Аллой Яковлевной своими впечатлениями. Через полгода начал читать Достоевского. Перечитал все пятнадцать томов, а “Преступление и наказание” - дважды. Несколько раз по его просьбе библиотекарь со страхом (это было строго запрещено) приносила ему Библию. Алла Яковлевна, старая дева, неисправимый романтик, свято верившая в воспитательную силу книги, поднебесница, прижимая худые нервные руки к груди и сияя глазами через толстые роговые очки, рассказывала мне: “Он так развивается и всё запоминает, у него очень живой, впечатлительный ум!”
Все мы живём второпях, откладывая дела и мысли на потом - успеется. И многие, как бы споткнувшись, уходят в мир иной, оставив за собой незавершённость. Один мой коллега, работавший с раковыми больными, как-то заметил, если выбирать, предпочёл бы смерть от рака, но только без боли, потому как есть время завершить земные дела, рапорядиться вещами‚ накопленным, мыслями. Я, помню, посмеялся: “Андрей, да что мы, советские люди, к примеру, врачи, такого ценного накопили? Всю трудовую жизнь едва хватало от получки до аванса”. - “Ты прав частично ‚” - ответил он, - “ но я, вот, библиотеку собрал‚” - и широким жестом указал на два небольших книжных шкафа‚ - “да ещё кое-что написал, может и напечатают”…
Господи, как мало мы после себя могли оставить! Хорошо, если два шкафа кому-то нужных книг, какие-то воспоминания и один неполный чайный сервиз, а чаще, лишь просиженный перед телевизором стул…
Чем-то подобны им, раковым, и приговорённые к расстрелу. В последние месяцы жизни люди‚ перед лицом смерти, как на изломе, показывают, что они являют собой на самом деле.
Пока начальство не обнаружило моего особого интереса и не заподозрило, что я намереваюсь раскрыть “секрет учреждения”, после чего доступ в камеры смертников был для меня закрыт, удалось со многими поговорить, понаблюдать и помыслить. Многие за год ожидания казни, спрессовывая время, стремительно стареют, перестают следить за собой: едят, спят, деградируют.
Но вот слышу пронзительный, как сирена, проникающий сквозь все стены крик:
– Триста восемнадцатая, ты слышишь?!
Откуда-то сверху глухой голос:
– Слышу, браток, слышу.
– Начинаем. У меня белые‚ е-2, - е-4. Твой ход.
Идёт игра в шахматы. Притом в камере наверху имеются сделанные из хлеба шахматы, а смертник играет по памяти. И партнёр у него не один.
… Один морской офицер-подводник, зарубивший из ревности свою жену, а затем и всю семью, ожидая расстрела, написал карандашом толстую книгу по специальности, всю в математических формулах.
… Молодой парень каждый день вопил, вызывая, то тюремное начальство, то требуя адвоката, то медиков и, вдруг, затих. Оказалось - к нему в камеру каким-то чудом заползла мышка. Он с ней подружился, разговаривал, кормил её баландой. Все вздохнули свободнее, но однажды, вопль повторился с новой силой. Выяснилось, - во сне он придавил мышку, та захромала. Требовал медика. Пришла умница - фельдшер Зоя, и они вместе лечили мышку. Снова стало тихо.
… Шорохов читал запоем. Иногда рисовал. Неожиданно через Аллу Яковлевну прислал для меня рисунок. На рисунке карандашом, заметно лучшего, чем прежде, качества, изображён Христос на кресте. Рядом два распятых преступника. Ниже два вопроса: “Почему они тут вместе, рядом?” И второй: “Кто я?” Несмотря на безукоризненное поведение, он нарушал заведённый порядок вещей, а именно: не писал положенных жалоб в вышестоящие судебные инстанции, в Верховный Совет, не писал просьбу о помиловании на имя Председателя Президиума Верховного Совета, так называлась тогда должность Президента РСФС. Каждый раз приходил заместитель начальника тюрьмы, кричал, уговаривал.
Ответ: «Мне это не нужно».
Но писать было ПОЛОЖЕНО. В результате, жалобы и прошения “сочинял” адвокат, а подписывал - постовой сержант.
Я читал, что во Франции, пока там существовала смертная казнь - гильотина, между приговором суда и решением Президента о помиловании должно было пройти не более двух недель. В Союзе мучительство путём бумажной волокиты длилось 12-15 месяцев!!
На последнем этапе земного пути люди лишаются всего личного. Все одеты в одинаково грязно-серую тюремную робу. Постельное бельё почти такого же цвета и тоже единообразное. У них нет ничего им принадлежащего. Насколько знаю, один лишь раз начальник тюрьмы распорядился выдать тому морскому офицеру пачку бумаги и карандаш, и ещё Алла Яковлевна, гордая своей храбростью, засунула карандашик под обложку книги и передала Шорохову. Иногда между страницами находил он пустые блокнотные листочки, туда записывал свои новые мысли. Вскоре я узнал, что Алла Яковлевна, старая тюремная мышка, приученная никому не доверять, тайно собирала творчество смертников: записки, стихи, рисунки. В самой маленькой комнате библиотеки, где были собраны лучшие книги, она лишь намекнула мне на это, когда показала записки Шорохова. Проговорившись, испугалась ужасно. Прикрыла рот дрожащей ладошкой:
– Только, миленький, никому-никому. Мне осталось меньше года до пенсии.
Я поднял два пальца, - ”Клянусь!” По выражению лица понял, что она почти поверила…
Вот некоторые его записи: “… Господи, почему я таким уродом родился? Лучше без руки или без ног, а в остальном как все люди… Болен я был, страшно покалечен душой. Забыл, что есть совесть! Был как скотина, нет хуже! Тарантулша, паук ядовитый, убивает своего партнёра после совокупления. Вот до чего упал!…Чем можно смыть страшный грех моей души? Покаянием? Кому? Некому. Кровью? Искуплю своей кровью, смертью своей!… А может это неправда, брехня? Может, не расстреливают? Ведь никто точно не говорит. Может, всё же рудники? Вчера ночью цирик сказал в соседней камере: “Собирайся!” - а когда Вовка спросил, - Куда? - Что ему ответили? -”Переводим в другую тюрьму”. Может и правда?… Как тяжело, как страшно! … Господи, прости и помилуй! - что там дальше? Нет, не умею я молиться. А может, по-другому: пожил, покуролесил, кровушки попил, восторг испытал, какой другие и не понимают - можно и помирать. Нет, так не получается. Это я у Пушкина прочитал: “ … и мальчики кровавые в глазах”. Какая разница - мальчики, девочки? За всё человек платит! За всё!
Иные скажут: “О ком пишет? Да ещё, кажется, сочувственно? Убийцы! Что может быть хуже? Око за око. К стенке всех!…
Не торопитесь:
…Мужчина на шестом десятке лет, овдовев, женился. Застаёт за блудом жену со своим родным сыном. Пулей, что для медведя, убил обоих, сразу.
Приговор: Умышленное убийство двоих с отягчающими обстоятельствами. Расстрел.
…Молодой парень, сирота, собирался с невестой в пригородном посёлке встретить Новый год и девушку единственной живой родне - тёте показать. На платформе с десяток пьяных подростков напали, обоих били, девушку в кусты тянули. Парень выхватил складной нож, отбивался не глядя.
Приговор: Умышленное убийство двух несовершеннолетних, нанесение одному несовершеннолетнему тяжких телесных повреждений, - . . . расстрел.
Процент нелюдей среди совершивших убийство едва ли выше, чем в любой другой, наугад взятой группы преступников.

Вот и осень позади, и зима стращает своими уже последними морозами. Иду принимать в свой кабинет, тут знакомый капитан выходит из закрытого бокса, где камеры одиночные. Увидев меня, машет зазывно: “Доктор, хотите цирк посмотреть?” - Сам сияет, видно только отсмеялся. Пошёл за ним, он подходит к камере N°7, приглашает посмотреть в глазок. Там - Шорохов, спиной к двери, лицом в угол стоит. Вот вижу - перекрестился, медленно поклонился, снова стоит прямо, только наголо стриженой головой вперёд - назад покачивает, кажется, будто что-то шепчет.
Капитан тоже посмотрел, прыснул тихо в кулак:
– Во, мудак, на пустой угол молится. Он, того, спятил?
– А что ещё особенного заметили в его поведении?
– Да ест мало, почти не ест. Только хлебную пайку и водой запивает.
– Может, постится?
– Кто его знает, может и постится.
– От еды не отказывается?
Такая форма протеста запрещалась - кормили насильно через зонд.
– Да нет, ничего не говорит.
– Пока не вижу повода для консультации. Пусть молится. Если появится ещё что-то новое - доложите.
– Есть! - капитан был разочарован моей реакцией.
…Что же мы за поколение такое, если в молящемся человеке усматриваем смешное, забавное?
А время неумолимо двигалось, приближался конец. Были получены отказы из всех инстанций. Осталось последнее - помилование Председателя Президиума Верховного Совета РСФСР. В то время это была столь маловажная политическая фигура, что фамилии его не припомню. Знаю только, Председатель, или зам. рассматривали или просто подписывали прошения о помиловании всего два раза в год. После чего Особой почтой в тюрьмы, где проводилось “исполнение”, поступали конверты со штампом “Правительственное”. На небольшом листке, кроме паспортных данных осуждённого, на пишущей машинке:- “Помилование отклонено”. Или, но значительно реже: “Помилование удовлетворено”, закорючка подписи и огромная в треть листка, круглая печать с гербом.
Вот и весна пришла. Хоть и не такая весёлая и ранняя, как прошлогодняя, а обычная питерская, голубовато-серая, ветреная и дождливая, бледнолицая и насморочная. Людей трясло от гриппа. По радио советовали принимать витамины “Ундевит или Декамевит”. Сотрудникам учреждения делали противогриппозные прививки. Тюрьму лихорадило в ожидании визита высокого начальства. Должен был прибыть сам генерал Чурбанов, зять Брежнева, замминистра МВД. Заключённые из хозобслуги работали в три смены: красили голубым стены коридоров, обивали деревянными панелями кабинеты начальников, заново асфальтировали дворы. Разрабатывался маршрут шествия. Цель демонстрации: полный порядок в Учреждении, несмотря на трудности и чрезвычайное перенаполнение. Время инспекции не более тридцати минут. По окончании работы комиссии, беседа с закуской в кабинете начальника тюрьмы. Завстоловой - местная Татьяна Доронина, звонила своей коллеге в Москву, в спецстоловую МВД, выясняя, что любит кушать и пить Юрий Михайлович. И вот настал торжественный день. Нам, медикам приказали сидеть в санчасти и не высовываться. Мы не входили в маршрут следования. Вспомнилось, какое место определил медикам в своём Указе Петр 1: “. . . а поварам, лекарям и прочей нестроевой сволочи следовать за колесом последней пушки”. Там, со своим гуманизмом, мы и остаёмся в России по сей день.
Инспекция, говорят, прошла в соответствии с разработанным планом и графиком. Без ЧП. На следующий день на совещании начальник, краснолицый больше обычного, о визите Чурбанова сказал сдержанно: “Я не слушаю сплетен о Юрии Михайловиче, но службу он знает отлично”. (После смерти Брежнева генерала Чурбанова судили за злоупотребления, он отбывал срок в колонии Нижнего Тагила.) В нашей жизни после той “комиссии”, естественно, ничего не изменилось.

И вот однажды утром, в мае, в камеру к Шорохову вошли двое, офицер и сержант:
– Лицом к стене, руки назад!
Почувствовал, как на запястьях защёлкнулись наручники.
– Пошли.
– Уже? Я не готов. Почему же днём?
– А чего готовиться? На свидание с женой идёшь.
– С женой? Господи, надо же с мыслями собраться. Почему сегодня?
– Положено.
Ведут быстро: один коридор, другой, третий. Остановились перед дверью с табличкой “Зам. Начальника Учреждения полковник Жуков А.П.”
Дежурный офицер постучался.
– Входите.
Большой светлый кабинет. Стены обшиты деревянными панелями. У окна широкий письменный стол. За столом под портретом Дзержинского пожилой, со строгим лицом полковник в фуражке, скрывающей лысину. Не сразу разглядел, что справа на стуле в осеннем пальто и цветастом платке жена. Нина.
– Миша, здравствуй!
– Нина!
Её уже проинструктировали как вести себя. Она сидит. Он рванулся к ней. Строгое:
– Не положено, садитесь!
Голос офицера сзади,
– Вот стул.
Сел.
Полковник Жуков:
– Шорохов, Вам разрешено свидание тридцать минут. Будете плохо себя вести, время сократим.
Сержанту:
– Можете идти на свой пост.
Офицер у двери. Полковник - за столом.
Посреди зала, на расстоянии пяти метров - Муж и Жена. Последнее свидание.
Полковник Жуков:
– Что молчите, время идёт.
Нина думает: - какой он худой, бледный, аж белый. Глаза, раньше блестящие, сейчас - чёрные дыры, как колодец, где не видно дна.
Шорохов: - почернела вся. А ей-то за что такая судьба? Она же мать моего ребёнка, Катеньки. Прости и помилуй, Господи!
И впервые сердце кольнуло жалостью.
– Миша, как ты?
– Я нормально.
Голос от неупотребления скрипучий, чужой.
– А ты как? Как Катя?
– Я тоже нормально. Катенька хорошо, бегает. Я на двух работах. Деньги нужны, понимаешь. Маму из деревни выписала. Она мне очень помогает.
– Понятно.
Тут до него стало доходить, что свидание последнее. Надо собраться и высказать то важное - к чему готовился:
– Слушай, Нина, не перебивай, - сказал он строго и скрипуче. Первое - прости, Христа ради, что жизнь тебе поломал, дочку на ноги не поднял.
– Я простила тебя, простила!
– Не реви, слушай! Даже если будет помилование, оформляй развод. Строй жизнь дальше сама. Девочке отец нужен. Да и ты ещё молодая. Дочке можешь наврать, скажи - отец хороший был, утонул или ещё что. . .
Он смотрел на Нину, на несчастное, заплаканное её лицо, и что-то давно забытое шевельнулось в его груди. И он вдруг почувствовал, что любит её, но сказать не смеет. Необходимо договорить задуманное:
– Помнишь, Нина, твоя тётка Клава, что под Москвой живёт, говорила, поп у них в церкви, священник такой учёный и доброй души человек, - Александр Мень зовут, вспомнила? Если не сможешь съездить, напиши ему письмо. Может, простит мою душу грешную. Скажи, что я покаялся. Не хочу кипеть в аду вечном.
Нина смотрела во все глаза, согласно тряся головой, узнавала и не узнавала своего мужа.
– Ладно, съезжу, отпишу, не расстраивайся.
Время свидания закончилось.
– Товарищ полковник, можно я его поцелую?
– Не положено.
Потом дрогнул, глаза под стол.
– Ладно.
И офицеру:
– Сразу уводите.
Нина, с протянутыми вперёд руками, как слепая:
– Мишенька!!!
И торопливо целует, целует.
– Уводите, я сказал!
– Прощай!
– Мишенька!
Увели.
– Шорохова, я же просил без сцен. Давайте пропуск, подпишу. Лицо вытрите, в коридоре люди.
– Что дальше?
– Получите сообщение. Всё, до свидания.
Полковник Жуков, редкая в органах МВД простая и честная русская душа, не мог спокойно переносить тяжёлые сцены последнего свидания. Но это входило в его обязанности.
По чужому опыту Шорохов знал, что после свидания с женой, его скоро здесь не будет и стал готовиться. Перестал есть. Только пил. Сейчас эта голодовка никого не интересовала. Ведь правительственное письмо уже поступило, после чего человек почти и не существовал. Оставались небольшие технические подробности.
Целыми днями и даже ночью Шорохов, как умел, молился. Иногда в шероховатостях штукатурки виделось огромноглазое понимающее лицо. Открыто, не стыдясь, порой в слезах, рассказывал Ему о себе всё. Больше, чем Иванчуку, больше, чем всем, всем. И Тот отвечал тихо, - надо только прислушаться, - что примет его таким, как есть, пусть не страшится. А примет потому, что покаялся. И на душе становилось легко, даже весело. Он уже хотел к Нему и не боялся.
И вот настал тот вечер. Клацанье замка в двери. Вошли трое в форме.
– Шорохов, лицом к стене, руки назад.
– Подождите.
Тщательно поправил одеяло на топчане. Взял с подоконника припасённую горбушку хлеба, посыпанную солью, налил в кружку воды, сел и, запивая, стал неторопливо есть. Вошедшие переглянулись, но никто не решился прервать его последнюю трапезу.
В другом подвальном помещении тюрьмы уже ждали. В маленькой комнате за столом под зелёным сукном сидели четверо в офицерских формах. Старший по званию - полковник, начальник тюрьмы. Младший - старший лейтенант, врач. За стеной, в ещё меньшей комнате, стояли наготове трое старшин. В первой шёл неспешный профессиональный разговор.
– Сегодня, какой по счёту в этом году.
Заглянули в журнал,
– Тринадцатый.
- Всё идет соответственно показателям прошлого года. Думаю, если за три десятка к концу года и перевалим, то не намного.
– Помните Александр Михайлович, (они называли друг друга, как посвящённые, не по званию, а по имени отчеству) в позапрошлом году у одного начала нога сохнуть. Мы его лечили, ампутировали, протез заказали, а потом пришёл отказ в помиловании, и нам пришлось исполнять.
– Конечно, помню, Евгений Павлович. А где сегодняшний мудак? - и посмотрел на обложку пухлого Дела, - Шорохов Михаил. Ага, ведут, наконец!
– Так, отвечай: фамилия, имя, отчество, когда родился, где проживал, статьи? Всё правильно. Обращался к Председателю Верховного Совета России с прошением о помиловании? Не обращался? - Это уже не важно. Пришёл ответ. Читаю: “В помиловании отказать”. Ясно?
– Я готов.
– Через пару минут будешь готов.
Он хотел позубоскалить ещё, но взглянув на строгое отрешённое лицо Шорохова, осёкся.
– Пошёл!
И указал на железную дверь за его спиной. Сопровождающие развернули лицом к двери и та будто сама, открылась вовнутрь. Он шагнул. Руки за спиной, наручники на запястьях. В маленькой, тускло освящённой комнате у стены напротив увидел двоих. Дверь закрылась. Третий с “Макаровым” в руке, старшина Александр Бредов, вот уже четверть века официально называемый “Исполнитель”, стоял за его спиной. Он быстро поднял руку, нажал на курок.
Пуля вошла точно в ямку на затылке, откуда спускались две выйные жилы. Шорохов, молча, упал лицом вниз. Кровь и жизнь, как на его картинках, затихающим пульсирующим фонтанчиком выходила из него.
Через пять минут зашёл врач, посмотрел зрачки. Выйдя, произнёс:
- Всё в порядке.
Офицеры подписали соответствующие бумаги и поднялись по ступенькам во двор. Заметно вечерело. Закурили.
– А сегодняшний подлец, гордый! Некоторые на колени падают, обсераются со страху. Теперь, товарищи офицеры, приглашаю ко мне. Выпьем за упокой души, как его звали. . . да неважно, тринадцатого. Надо расслабиться.
И они, оживлённо переговариваясь, двинулись к дубовому кабинету начальника.
А тело казнённого завернули в рогожку, закинули в кузов вплотную к дверям подогнанной полуторки, и отвезли на Херсонскую в спецкрематорий, где сжигали также трупы Богом забытых бездомных и беспаспортных бродяг, и останки разложившихся ничейных утопленников.
По возвращению в “Кресты”, исполнители и шофера выпили спирту тоже. В гараже.
Ещё через неделю Шорохова Н.П. получила справку, что по приговору Ленинградского областного суда Шорохов М.П., 1954 года рождения, осужденный - дальше перечень статей УК РСФСР, приговорён к исключительной мере наказания - расстрелу. Приговор приведён в исполнение. Зав. Спецчастью. - Рунова.
И всё.
Родители и жёны некоторых бесследно исчезнувших расстрелянных родных покупали участки на кладбище, ставили надгробные кресты и приходили поплакать. Нина, хоть с деньгами и туго, к тётке Клаве съездила. Та её в церковь к отцу Александру сводила. Мень выслушал, всё понял, за спасение души раба Божия Михаила Шорохова помолился. Нина вернулась довольная, что выполнила последнюю просьбу мужа.
В который раз задаю себе “крамольный” вопрос: зачем нужна такая мера наказания, как смертная казнь, т.е. лишение жизни законным путём от имени Государства. Можно подыскать лёгкий и простой ответ: “жизнь за жизнь”, к примеру. Так было принято ещё в языческой России.
По-моему, дело совести каждого, и очень непросто - как вести себя в критической ситуации. К примеру: -
...Один, несомненно, мерзкий человек, в ответ на укоризненное замечание со стороны старой больной женщины на безобразно-скандальное поведение в пьяном виде, свалил её, бил ногами. Старушка неделю ещё мучалась в больнице и скончалась. Следователь, почему-то не арестовал мерзавца, оставив дома под подпиской о невыезде. Сын покойницы, военнослужащий, примчался издалека на похороны матери. Узнав причину и обстоятельства её гибели, решил сам покарать убийцу матери. Подстерёг и застрелил из охотничьего ружья, после чего был арестован. Осуждён на 12 лет за умышленное убийство, нисколько не жалел о содеянном, считая, что не мог поступить иначе. Так, наверное, поступил бы сын по отношению к убийце матери и тысячу и три тысячи лет назад в обществе, где нет законов и веры в общественную справедливость. Это называется самосуд, имеющий отношение к нашим чувствам, к нашим аффектам. Только подобные поступки не имеют ничего общего к человеческому сообществу, управляемым определёнными законами, Государством.
Социализм, коммунизм в теории имели как бы гуманную идею - сделать всех людей свободными, сытыми, коллективно-счастливыми. Подразумевалось - каждый человек является частью всеобщего благополучия. За общее счастье боролись. Против кого? - против буржуев-кровососов, белых, меньшевиков, кулаков, врагов народа, шпионов, космополитов, инакомыслящих, преступников. Боролись как? - беспощадно! Кто выигрывал, какая часть общества? Мифический пролетариат? За исключением малой группы партийных функционеров - никто! К чему привела, к примеру, борьба с преступностью? Только сегодня слышал сообщение по радио: - в местах лишения свободы в России отбывают наказание больше миллиона человек и преступность растёт ежегодно на семь процентов. Нет страны, где столько заключённых! Перед Революцией семнадцатого года, как писали, “томилось на каторгах” около четырёхсот тысяч. В восьмидесятые годы, когда Андропов бросил клич “Сажайте больше!” - в колониях и тюрьмах, не считая “химии”, находились свыше двух миллионов человек! Из них 40% становились рецидивистами и до 50% заболевали туберкулёзом. А сейчас в стране, где каждый пятый житель имеет судимость, восклицают: “Нами правит мафия!” - будто эта иностранная мафия из Америки или с Луны свалилась. Нет, она выросла из “борьбы за всеобщее счастье”, в которой каждый является не единственной неповторимой личностью, со своей один раз дарованной ему жизнью, а лишь частью чего-то, винтиком. А винтик можно переставить, заменить, выбросить, превратить в лагерную пыль, или уничтожить как ненужный. И всё это “Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики”. Так вот я - против смертной казни! По мне лучше библейское: “Бог - дал, Бог - взял”. Жизнь человека в представлении Государства должна быть первичной, высшей ценностью! А если кто-то совершает деяния, противоречащие Морали и Законам общества, и нет возможности при помощи психологов и педагогов перевоспитать без отрыва от обычной жизни, то в крайнем случае, должны быть такие учреждения, как трудовые колонии и даже тюрьмы, где человека лишают свободы, но не жизни. Нет такой причины, чтобы от имени Государства у человека отняли жизнь! Неприменение смертной казни в принципе (!) должно быть зафиксировано в основном законе, в Конституции. Чтобы невозможным стали такие прецеденты, как дело Рокотова и Файбишенко в начале 60ых годов. Эти молодые люди занимались бизнесом, стали миллионерами. Шумный процесс, их признали виновными в подрыве экономики страны и приговорили к высшей, по данной статье, мере - 15 годам лишения свободы, а ПОСЛЕ ОСУЖДЕНИЯ, под нажимом Хрущёва, внесли поправку в Уголовный кодекс к статье 93 - особо крупные хищения, и их расстреляли. И таких примеров множество. Достаточно вспомнить миллионы просто невинных жертв сталинского режима. Но, это уже совсем другая тема.



»»»»»»» «»»»»»»»




ВМЕСТО ЭПИЛОГА


Опять я застрял в тюремном дворе. Из корпуса N° 2, где живут ожидающие ответов на свои жалобы и, затем, отправки в колонии заключённые, (а всё тянется неделями, месяцами) вытягивается серо-сине-чёрная непрерывная, молчаливая вереница людей. Ведут на работу. Вы покупали обувь фабрики Пролетарская победа? – Конечно, покупали. Так вот картонные коробки к вашим туфлям делали в УПК - Учебно-производственном комбинате, или, короче, “картонажке” Крестов. Производили в таком количестве, что прибыль покрывала половину денежных расходов следственного изолятора. Тем, кто выполнял норму, давали денежное вознаграждение, шесть рублей в месяц, что почти хватало на курительные потребности.
Выводят на работу по 600-800 и более человек. Идут медленно, сопровождаемые сержантами. Есть возможность посмотреть на небо, на что-то, отстоящее больше, чем на два метра от глаз. Многие сразу закуривают. Пересечь поток невозможно, приходится ждать. Некоторые бывшие пациенты здороваются. Вдруг громкое:
– Доктор, давно не виделись, здрасьте!
Узкогубая кривоватая улыбка, серое, малоприметное лицо. Характерным движением провёл ребром ладони под носом.
– Солотов, правильно? Узнал! Вы всё ещё здесь?
– Ага, скоро на химию пойду.
– Я Вас вызову. В какой камере?
– В 543ей, мне бы таблеток от нервов.
На следующий день:
– Можно? Здрасте!
Лицо живое, что-то новое, плутоватое появилось в нём. Взглядом бегает по кабинету.
– Как Вы себя чувствуете, что с настроением?
– Нормально. Полдня в картонажке, а вечером в домино играем, анекдоты травим. У нас в хате мужики юморные. Нормалёк.
– Нормально, говорите? Интересно, а за что, собственно говоря, сидите? Кто-то из подружек на Вас всё-таки нажаловался?
– Не-а, не угадали! Следак на чердаке у нас нашёл в тряпки завёрнутый немецкий “шмайзер”. Мы с батей ещё лет десять назад нашли его в старом окопе, за Выборгом. Смотрим - хороший, в масле. Там их было полно, ящики. Патроны тоже нашли. Проверили, - работает.
– А зачем он вам?
– Мы с ним поначалу на лося ходили, браконьерничали, как и все. После в армию пошёл, мы про него и забыли. Сами понимаете, раз они меня взяли, не могли же так просто выпустить. Вот и дали три года за незаконное хранение того “шмайзера”. Но ничего, скоро на химию отправляют, может, поближе к дому пошлют.
– Сколько же Вы здесь, в “Крестах?”
– Да вот, скоро полтора года будет, считай, половина срока отмотал.
– Получается, Вы ту девушку не убивали?
– Не-а, я ж говорил.
– И Шорохова не знали?
– Не-а. Откуда? Видел только на очной ставке и на его суде, когда свидетелем вызывали. Доктор, можно спросить? Слышал, ему вышку дали и уже в расход пустили. Правда?
Я промолчал.
– Туда ему и дорога.
Я хотел ему ответить, но подумав, сдержался и спросил:
– Солотов, Вас ничего не возмущает?
– Чего? А, Вы об этом? Бесполезняк! Что возмущаться, когда правды нет. Половина народу ни за что сидит.
Он заёрзал и стал чесаться, как блохастый дворовый пёс. Заметив, что у него на пальце появилась татуировка, я попросил:
– Покажите.
Солотов охотно протянул руки. Я прочитал: СЛОН, по букве на пальце.
– Расшифровывается Смерть Лягавым От Ножа, правильно?
На другой руке на среднем пальце выколот перстень с крестом:
– А это означает, что Вы прошли через “Кресты”, так?
– Всё верно.
Он определённо гордился своими татуировками.
– Вас в камере не обижают?
– Не-а, у нас в хате мужики нормальные, юморные.
– Жалобы, просьбы ко мне есть?
– Доктор, а Вы таблеточку от нервов дадите? Я Вам стих расскажу.
– Дам, только проглотите сразу.
Он ловко забросил в рот таблетку валерианы, встал, выпятил грудь и характерным носовым голосом продекламировал:

А я - простой, советский Заключённый.
Тайга - хозяин. И мой товарищ - тамбовский волк.

И вышел, довольный.
ШТУТГАРТ
1996 - 2001