Сплюшка

СПЛЮШКА

Эта история произошла ранней осенью прошлого года. Признаться, за это время я о ней не вспоминал никогда. А недавно, уступив настоятельным просьбам восьмилетней дочурки, отправился с ней в лес, за грибами, где и произошла та неожиданная встреча, ко-торая уже не забудется или, по крайней мере, запомнится надолго. И эта встреча была продолжением, — так нам хотелось обоим, а возможно, все это действительно так, — про-шлогодней истории. А началась она в один из ненастных дней…
Еще вчера мягкий, перебродивший за лето воздух был прозрачным и ласковым. Неве-сомые, пожелтевшие листья непринужденно и легко струились над просыпавшейся ули-цей и теплой, но уже сонной земли. И, оставаясь лежать на тротуаре, изредка, вздыхая под тяжелыми шагами первых прохожих, каждый листок просил полушепотом: «Прошу вас, осторожнее. Прошу вас…» А когда прохожих становилось больше, уже со всех сторон только и слышалось: «Шу-шу-шу… Шу-шу-шу…» А сегодня голоса ослабевших листьев были настолько тихи, что они терялись в плаче холодного ветра.
Наира, перепрыгивая через лужицы и то и дело поправляя на ходу ремешок ранца, сползавшего с левого плеча намокшей куртки, раньше меня оказалась у перекрестка и те-перь, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, глазела по сторонам.
Школа была уже рядом, но поскольку на работу мне было по пути, мы всегда шли вместе. Сегодня я замешкался, и теперь всем своим поведением Наира поторапливала ме-ня.
Неожиданно, показывая рукой в сторону осунувшегося клена, она пронзительно за-кричала:
— Папа, папа! Смотри…
Неподалеку полугодовалый щенок, вылизанный дождем до такой степени, что каза-лось, вот-вот растает совсем, смешно и неуклюже подпрыгивая на месте, мотал из сторо-ны в сторону головой. Зубы его сжимали крыло какой-то птицы, другое ее крыло, изредка вздрагивая, бессильно болталось. Не сговариваясь, мы бросились к щенку.
Он был настолько занят своей добычей, что наше приближение заметил слишком поздно. Не оставляя птицу, он прижался к забору и зарычал.
Наира остановилась в нерешительности, а потом достала из ранца бутерброд и, разло-мав его пополам, присела возле щенка. Он долго и тупо смотрел на тоненькие кружочки колбасы и наконец выпустил птицу.
Это был дикий голубь. Он дрожал всем своим хрупким измятым телом, а глаза смот-рели тускло, но живо. Я посадил его на ладонь и засунул под плащ.
Дочка, скормив щенку весь бутерброд, внимательно посмотрела на меня:
— Что будем делать с птичкой?
— Наверное, отнесем домой.
Щенок недовольно тявкнул и заскулил.

2.
К вечеру голубь освоился в нашей квартире настолько, что позволил себе недолго, прихрамывая, поминутно останавливаясь, чтобы клювом привести в порядок подсохшие перышки, прогуляться по серванту, где мы отвели ему место. Затем, прижавшись к таре-лочке с пшеницей, так и не притронувшись к ней, заснул.
Голубь не притронулся к еде и на следующий день: большую часть времени спал.
— Папа, почему он не ест? — волновалась дочь.
Этот вопрос не давал и мне покоя до тех пор, пока Наира не купила немного гречневой крупы.
— Я не голодная, — поспешно объявила она, предупредив мое негодование по поводу того, что в школе осталась без обеда. Насыпав на ладонь немного крупы, она протянула ее голубю:
— На, Сплюшка…
— Почему, Сплюшка? — удивился я.
— Потому, что все время спит, — резонно ответила Наира. — На, Сплюшка, — повто-рила она.
Голубь раскрыл бусинки глаз и покосился на ладошку. Потом нехотя клюнул раз, вто-рой… А затем, вскочив на лапки, стал жадно хватать зернышки. Наира счастливо засмея-лась.
Насытившись, голубь сгорбился и снова заснул. Его сон был коротким и тревожным. Вздрагивая, он издавал какие-то непонятные звуки, которые, натыкаясь на предметы, сра-зу растворялись в тишине комнаты.
— Сплюшка плачет? Да, папа?
— Не знаю. Может, что-то снится.
— Как мучила собака?
Наира жалобно смотрела на серенький, вздрагивающий комочек, и в ее больших по-темневших глазах заблестели капельки искреннего сострадания.
— Сплюшка, Сплюшка, — позвала она.
Голубь задрожал еще сильнее и вдруг, расправив крылья, полетел навстречу солнеч-ным лучам, которые, проникнув через огромные стекла, протянулись к серванту.
Удар был резким и сильным. Наира подхватила голубя и заплакала:
— Папочка, давай выпустим Сплюшку.
— Но где? В городе?
— Не знаю…

3.

Голубь прожил у нас несколько дней. В комнате теперь был постоянный полумрак. Наира держала окна зашторенными. И голубь летал только под потолком. И все-таки в один из выходных дней мы решили отнести птицу в лес, подальше от города.
Портфель, в который я посадил голубя, на протяжении всей неблизкой дороги Наира мне не доверяла. И только на поляне, где я остановился, она в изнеможении опустилась на вытканный ветром ковер из лимонных листьев берез и раскрыла портфель. Голубь не по-шевелился. Но когда Наира посадила его к себе на колени, встрепенулся и тяжело взмыл в вязкую настороженную осеннюю тишину. Замедленные движения крыльев уносили птицу все дальше от нас. И вскоре мы потеряли голубя из вида.

4.

Как чисто и светло в лесу! В такую пору всегда дышится легко и спокойно. Паутинки бабьего лета непринужденно скользят откуда-то сверху: то ли с упругих ветвей деревьев, начинающих неохотно и стыдливо обнажаться, то ли с молчаливого неба, подернутого ед-ва заметной тенью предчувствия начинающегося одиночества. Вот соберется последняя стая птиц-путешественниц, вытянется в привычный для глаз человека клин и, исполосовав до сладкой щемящей боли синеву остывающего неба, с тревожными криками устремится в неизвестность.
В осеннем лесу не перестаешь удивляться увиденному. В засыпающей природе столь-ко еще сокрыто нерастраченных сил! Вот среди беспомощной желтизны листьев, весело отзвеневших когда-то на ветру, а теперь безропотно прижимающихся к земле, упрямо раскачиваются колокольчики. Их совсем мало. И до того неожиданно они встретились нам с Наирой, что я, наклонившись к ним, осторожно притронулся пальцем к голубому чуду. Настоящие!
— Мы их сорвем, папа?
— Нет. Пусть растут. Самые лучшие цветы — не сорванные… Может, еще кто-то уви-дит.
Дочка поставила корзинку, наполненную опятами, и опустилась перед цветами на кор-точки.
— Пора возвращаться, — неохотно напомнил я Наире о том, что мы тут всего-навсего гости…
— Папа, смотри. Что это?
Я проследил за направлением вытянутой детской руки и, кроме лысеющего орешника, ничего не заметил.
— Ну как же ты не видишь… — от огорчения, а возможно, и от волнения голос у Наи-ры сорвался на глухой шепот. — Вот. Совсем рядом. Да это, это…
И она, минуя куст орешника, бросилась к березке, наполняя отрешенную тишину леса торжествующей детской уверенностью: «Сплюшка! Сплюшка!»
И действительно: на одной из веток, возле самого ствола, сидел дикий голубь. Он смотрел на ликующую Наиру и не улетал.
— Папа, ведь это же наша Сплюшка! Правда? — Наира захлебывалась словами и по-спешно глотала их. — Она услышала наш голос… Прилетела… Она нас давно искала, а мы только сейчас пришли в лес… без подарка… Даже хлеба нет… Что же делать? Сплюшка, я тебе в следующий раз обязательно принесу… Папа, что же ты молчишь? Скажи что-нибудь…
Я не был уверен, что это тот самый голубь, которого мы выпустили в прошлом году. Да и какая могла быть уверенность, если по оперению все дикие голуби одинаковы. Прав-да, еще никогда ни один из них при встрече не подпускал к себе так близко, как этот. Но все-таки…
А тем временем голубь опустился еще ниже, не выказывая при этом особого беспо-койства.
— Теперь ты веришь, что это Сплюшка?
— Верю, Наира, верю.
Мне действительно хотелось в это поверить так же безоглядно, как ребенку. Но я был намного старше. И вот сейчас вдруг ясно ощутил: чего-то не хватает моей понимающей и тоскующей душе. Но ведь раньше все было иначе! Было. Осталось в детстве. Как будто взрослея, мы оказываемся в другом мире, в обществе иных людей, оцивилизовавшихся настолько, что в конце концов считается зазорным смотреться в зеркало забытого време-ни, чтобы не увидать на лице — а может и в душе — того, что невыгодно выставлять на-показ.
— Верю, Наира. Верю. — Повторил я и протянул руку к птице.
Голубь соскользнул с ветки, промелькнул возле самого лица. Исчез. Колеблющийся воздух дохнул чем-то знакомым и далеким. И снова все замерло. И если бы не ветка, ко-торая продолжала раскачиваться, можно было бы поверить, что птицы никогда и не было.

1975 г.