Свекровь

Свекровь


Говорят, что время – постоянная величина. Абсолютная. Да-да, всякие теории Эйнштейна я, конечно, читала, но кто принимает их к сердцу близко, кто живет формулами этого сумасшедшего гениального еврея? Его трактовка времени (как, впрочем, и всего остального), как величины относительной, вызывает у меня одну только мысль – увольте! Где-то там во вселенной, далекой и недоступной мне – пожалуйста. Но в моей квартире и в моей жизни, длинной, как международная трасса, время всегда было абсолютом. И не только в смысле дисциплины и расписания, а во всех смыслах.
За одну минуту сердце сотрясает грудь 80 раз. В среднем. За одну минуту можно сказать 50 слов, написать 60 букв и напечатать 200 осмысленных знаков. Еще за одну минуту я могу доехать от входной двери до своей кровати, могу засыпать в маленькую турку кофе, налить воды и даже успеть поставить ее на огонь. Ровно одна минута у меня уходит на то, я проверяла, чтобы снять перед сном все мои драгоценные побрякушки и рядком разложить на трюмо. Ровно минута уходит на процесс перемещения из инвалидного кресла, в котором я провожу день, в постель.
Ну и так далее.
У меня в последние годы было достаточно времени, что бы определить кучу возможных дел, которые можно успеть сделать за абсолютную минуту…
Вот уж не думала я лет 40 назад, что когда-нибудь буду проводить крупномасштабные исследования на эту тему.
Я измеряю время делами.
Я измеряла – поправлюсь - время делами.
Я была не права.
Я ставила столько экспериментов! И это для того, в конечном итоге, чтобы в последнюю минуту моей жизни понять, что за 60 секунд можно прожить целую жизнь, еще одну. Полюбить того, кого ненавидел, поменять мнение о давно установленных ценностях, поменять самое – эти ценности, испытать эмоции, определяемые словом «колоссально» и по количеству, и по силе. И пожалеть о том, что сделала, и о том, чего не сделала. И вспомнить прожитые 72 года в мельчайших подробностях и деталях, начиная от первой слезы из-за вредины Ленки, подружки по детскому саду, посмотреть кино о своей первой любви, заново отплясать все оттанцованное на студенческих вечеринках, еще раз выйти замуж, родить дочь, сына и….
И все это за одну минуту.
Я теперь знаю, что время умеет останавливаться, я на себе испытала бесконечность минуты, растянутой Воландом для весеннего бала ведьм и, как Маргарита, ничему не удивляюсь и ничего не боюсь.
Я уже ничего не боюсь.
Потому что я иду навстречу ИМ по ослепительно яркой золотой лестнице вверх. Я поднимаюсь ступенька за ступенькой, шаг за шагом легко, на ногах, давно позабывших ощущение соприкосновения с полом.
А ОНИ, взявшись за руки, стоят на верхней ступеньке и смотрят на меня с улыбкой. ОНИ меня ждут…

***

Господи! Как я ее ненавижу! До паники, до ужаса, до зубной боли и спазмов в горле!
Я ненавижу ее длинные ровные волосы, похожие на гривы из рекламных роликов – волосок к волоску. Она всегда завязывает аккуратный хвост на затылке, но пару раз я видела их распущенными и сжимала свои пальцы в кулак, оставляя след от ногтей на ладонях. Когда она идет, густой хвост мерно и грациозно колышется в такт шагам и тяжело хлопает по спине. Я ненавижу маленькие, чуть-чуть оттопыренные музыкальные ушки со сверкающими гвоздиками из белого золота. Я все время думаю, что когда и если я умру, Он обязательно подарит ей те мои любимые серьги с желтыми алмазами, которые я надела, когда умерла моя свекровь, и ей они будут очень к лицу. Я ненавижу ее изящные аристократичные руки с тонкими длинными пальцами и короткими ухоженными ногтями. Я все время помню, что размер колец у нас с ней один и тот же.
Нет-нет! Я не жадная, ни в коем случае! И никогда не была скупой. Просто меня бросает в дрожь только одна мысль о том, что когда-нибудь мои украшения будет носить именно ЭТА женщина.
Я ненавижу точеную фигуру, длинные красивые ноги, прекрасной формы щиколотки. Когда я слышу легкий стук ее каблуков, у меня начинают дрожать руки, а в голове «тук-тук-тук» отдается болезненно. Я ненавижу ее манеру одеваться – элегантно, нарядно, почти воздушно. На ней даже банальные джинсы с простой футболкой или рыбацким свободным свитером смотрятся празднично. Но обычно она предпочитает английские строгие костюмы с изумительными блузами. И всегда только светлых, мягких тонов, черт возьми!
Наконец, я не могу спокойно видеть ее точеное, правильное и очень, очень красивое лицо. Умные, немножко раскосые, огромные глаза почти черного цвета, прямой нос, изящно изогнутые брови без следа пинцетного издевательства, крупный рот, на который мужчины не могут не засматриваться с вожделением, породистый подбородок и длинная шея.
Кроме того, я знаю, что она умна, образована, интересна, остроумна, словом, хороша во всех смыслах.
Я все это ненавижу. Я ненавижу каждую деталь в отдельности и все в целом. Каждой своей клеточкой, каждым нервом и каждым атомом. Потому что каждый элемент в отдельности и все в целом, иными словами, ЭТА женщина отняла у меня сына.
Почему?
Почему Богу было угодно, что бы именно ее встретил мой сын? Встретил в 35 лет и полюбил без памяти с первой секунды, с первого взгляда? И кто раздавал карты, устроив так, что она тоже полюбила его, не предав, не оттолкнув, не рассмеявшись ему в лицо, не поиграв им, как это любят делать красотки?
Ах, если бы она ему отказала!
Но она полюбила.
Полюбила и отняла его у меня. Моего единственного любимого сына. Все, что у меня есть в жизни.
И если бы еще она не сносила с ангельским терпением мою ненависть! А она не может не знать, не чуять, как сильно я ее ненавижу.
Сегодня мне исполнилось 72 года.
Сегодня же моему Алеше исполнилось 36 лет.
Меня зовут Эмилия Львовна. И это совсем не еврейское имя-отчество, хотя мой еврейский муж всегда смеялся над нашими именами – его-то звали Семен Дмитриевич.
Мои предки сиживали за одним столом почти со всеми Романовыми, мои родители каким-то чудом избежали всеобщего уничтожения голубой крови и даже умудрились сохранить для меня эту квартиру на 5-м этаже старинного дома с круглой каменной лестницей. «Советы» еще при жизни моей матери построили лифт в колодце между маршами, так что теперь я могу без посторонней помощи выезжать во двор.
Я прикована к инвалидному креслу уже три года. Но мой сын, слава богу, зарабатывает достаточно, что бы я не испытывала стандартных унижений нищих калек – у меня есть сиделка-домработница (Леша называет ее «помощница»), кресло мое оборудовано по последнему слову техники.
Я никогда не забываю утром «нарисовать лицо», уложить волосы, и никогда не ношу халатов. Я их вообще не имею, разве только банные. Ногти мне шлифует приходящий мастер, туфли я ношу только модельные, прочие женские аксессуары обязательны, короче говоря, я – дама средних лет, да что там…
Ах, да! Мундштук. Я курю, используя мундштук вишневого дерева, и не собираюсь расставаться с этой красивой блажью.
Алексей, конечно, живет со мной. Не было за 36 лет нашей совместной жизни ни единого раза, чтобы мы мешали друг другу или тем более поругались всерьез.
Я родила его одна. Мне было 35, когда мой муж и дочь погибли в автокатастрофе, а через неделю после похорон я обнаружила, что беременна. И, конечно, родила. Разве я могла не родить? Только не нужно думать, что Алексей появился в память о моем покойном муже, о дочери – ничего подобного! Просто это оказалось совсем другой жизнью. До смерти Семы и Сашеньки была одна жизнь и одна семья. А после – и семья другая, и все вокруг тоже. Совсем.
Леша родился в мой 36-й день рождения, мне в подарок. Вот так. Для филолога, к тому же переводчика с двух языков, надомной работы, оплачиваемой более чем прилично, хватало, и с деньгами у нас проблем никогда не было. А потом я начала писать дамские романы и перестала заботиться о финансах вообще. То есть, денег было столько, чтобы о них не думать. Родители мои давно умерли и, кроме друг друга, у нас с Лешенькой никого не было. Мы были друг у друга и друг для друга. Я заменила ему всех родственников одновременно, а он… да что говорить, я им дышала.
Советчик, поверенный, самый преданный друг, мать, защита – я постаралась стать для него всем. И при этом мой удивительный сын был 100%-ным представителем своего пола. Не нюней, не рохлей, не маменькиным сынком, залюбленным и перенеженным, он рос сильным парнем и стал великолепным мужчиной.
Тайно я радовалась, читая его сочинения – тайно, потому что не желала толкать его к выбору профессии – а потом тихо плакала от счастья, когда Леша объявил о своем решении поступать на филологический и стать писателем, если получится. Я сдержала восклицание «Конечно, получится!» и была права. А через 6 лет закатила грандиозный банкет по случаю выхода в свет его первого детектива.
Мой сын стал тем, кем хотел, и тем, кем я видела его в своих самых сладких тайных мечтах. Кроме детективов, он написал несколько серьезных исторических монографий, кучу статей, коими завоевал определенное уважение и известность в определенных же кругах – словом, жизнь удалась.
Вот только он не женился.
Матери всегда считают своих детей красавцами, и я не избежала этой участи. Но, в отличие от меня, он был медведеобразным. Видимо, чего-то я не знала о предках мужа, он сам и вся его родня – тендитные, маленькие, а Лешка был не то чтобы толстым, он был большим. Очень большим. И все-таки был красавцем, честное слово!
Какие-то девушки и романы случались у него все время – амурные свидания на нашей даче, рестораны и прочие атрибуты общения с женским полом. Некоторых он даже приводил домой для «познакомься, мам…», но никогда, ни единого раза червячок ревности или другая какая букашка подозрения или неприязни не появилась в моем сердце ни вопросительным, ни восклицательным знаком. Мало того, на его вопрос «Как тебе?» я неизменно отвечала «Понравилась», и была абсолютно искренна. Мне нравились все Лешкины девушки. Пока не появилась Настя.
Что за дурацкое имя - А-НА-СТА-СИ-Я?!
Сама не знаю почему, но я возненавидела ее с первого взгляда, люто и, наверное, навсегда. Она очень быстро это поняла и… черт возьми! По ее глазам я увидела самое страшное и унизительное для себя – она меня жалела! Искренне и от всей души. Не за то, что я калека, а за эту мою дикую и отчаянную к ней ненависть. И за такую реакцию я возненавидела ее еще больше.
А Леша так и не задал мне обычный вопрос «Как тебе?»…

***

- С днем рожденья, мамочка!
- И тебя с днем рождения, сынок!
Мы обменялись поцелуями и подарками.
- Нам с тобой сегодня по 36, - сказал с улыбкой мой сын, - и я хочу с тобой поговорить…
У меня бухнуло сердце.
- Мамуля, я женюсь, - услышала я.
- На ком?
- На Насте, на ком же еще, - удивился он.
Я перевела дух и сказала:
- Ты никогда на ней не женишься….
Так, как кричал мой сын сейчас, он не кричал никогда в жизни. И так, как кричала, почти голосила, я, мне не доводилось за 72 года. Мы вопили друг на друга, не слыша уже ничего, кроме собственного отчаянного гнева. В конце концов, он сказал:
- Я так решил. И если даже ты не примешь мое решение, я все равно женюсь, мам. Но тогда я уйду к ней и больше никогда – слышишь - никогда… - Алексей не закончил фразу, не сказал, чего не будет «никогда». Его подбородок дрожал от обиды и ярости. Впервые мой сын меня не слышал. Впервые. Потом он добавил холодно:
- Настя придет через час. Будь добра потратить это время на принятие решения, мам. Правильного решения. И окончательного.
И, хлопнув дверью, Леша заперся в своей комнате.
«Я сегодня не заплачу. Я больше вообще никогда не заплачу», - подумала я и принялась собирать на стол для праздничного обеда.
Я тщательно протерла бокалы и столовое серебро, потом расставила тарелки. Часы тикали, и каждая секунда проваливалась в меня льдинкой.
Настя всегда сидела за нашим столом справа от меня, спиной к двери, потому что я заметила однажды – она любила сидеть по-мужски – лицом к входу. Дверь за спиной вызывала у нее беспокойство и неуверенность в себе, впрочем, заметную только мне. Именно поэтому, в моем доме она всегда сидела не так, как предпочитала. Я достала маленький пузырек из своего сейфа и бросила в ее бокал прозрачный кристаллик. Это вещество мне когда-то дал мой старый друг. Оно, по идее, вызывает что-то там с сердцем и скорую легкую смерть. При чем через короткое время уже невозможно обнаружить в организме следы яда, если не искать специально и тщательно. По крайней мере, так уверял меня мой старый друг, когда я пожелала иметь избавление от мук (на всякий случай) после аварии, усадившей меня в инвалидное кресло. Я безумно боялась физической боли и не хотела, что бы сын терзался моими страданиями, но, конечно, не желала, что бы он обнаружил причину моей смерти. Воспользоваться ядом я так и не смогла - испугалась, зато теперь вот…
Мой друг мертв почти год, и никто не знает, что хранится в моем сейфе.
Ровно в 13.55 мой сын вышел из комнаты и спросил:
- Мама, ну что ты решила?
- Хорошо, - теперь я была абсолютно спокойна.
- Что хорошо?
- Женись.
Алексей присел на стул, опустил руки и вздохнул:
- Хорошо. Спасибо, мам, - сказал он устало, - очень пить хочу.
- Я сейчас принесу сок, - с готовностью ответила я и покатила к холодильнику.
- Я выпью воды, здесь есть минеральная, - услышала я уже из кухни и еще услышала характерное шипение открываемой бутылки и шум льющейся в стакан воды.
Без единого слова я поехала обратно, в гостиную, к сыну. И увидела, как он пьет из Настиного бокала.
Я машинально глянула на часы. 13.58. Слова почему-то не выходили, а получалось только сидеть и открывать рот, как рыба.
13.59. Вдруг Леша сказал:
- Что-то мне плохо, видно перенервничал, ты не вол…- и он сполз прямо на пол.
Я смотрела на него умоляюще и беспомощно.
- Мама, - простонал Алексей, - Настя… носит моего сына, она…ты… при…, - и мой сын умер.
14.00. Я подкатила к часам и взяла их на колени. Зачем?
Раздался звонок в дверь. Настя с огромным букетом цветов и маленькой коробочкой – явно подарком для меня – ласково мне улыбалась.
Я смотрела на нее и молчала.
Что произошло?
Я не знаю, не знаю, я не знаю, как это возможно и возможно ли вообще, но моей ненависти больше не было. Я смотрела в ее ясные, блестящие и такие вдруг родные близкие глаза, и любила ее безмерно. Я любила ее так, как никогда не любила сына! Милую, добрую, прекрасную девочку Настю, красавицу, тонкую, нежную, какой я была 50 лет назад, но во много раз лучше. Чище, светлее, нежнее. Я любила ее сильнее жизни. Я любила ее не только потому, что в ней жил мой внук, этого я еще не осознала, но в первую очередь потому, что ее любит мой сын. За то, что она – его счастье и его радость. За то, что она не предала его, не оттолкнула, за то, что она тоже его любила, и любила именно так, как каждая мать хочет, что бы любили ее ребенка. Единственного сына. А еще я любила ее просто за то, что она была. Понимаете?
- Настенька, - глухо сказала я и протянула к ней руку, - там… там Алексей… он… он умер. Только что. Минуту назад, - я глянула на часы, - две минуты назад, - я не узнавала свой голос, таким он казался страшным.
Настя, вздрогнув вначале только от первого звука моего голоса, бледнела с каждым словом так быстро и так сильно, что я невольно потянулась к ней, - странно…
Вдруг букет, сумочка и яркая коробка упали на пол с шелестом, а она отшатнулась, не говоря ни слова. Еще шаг и она вонзилась спиной в перила лестницы.
На часах было 14.03.
Настя как-то странно переступила, перегнулась через низкое ограждение, почти касаясь головой стенки лифта…
И дальше я все видела, как в замедленной съемке.
Вот она взмахивает руками, теряя равновесие, потом я вижу ее ноги в светлых чулках, и вот уже она соскальзывает через перила в пространство между лифтом и лестницей. Я тяну руки, пытаясь ее удержать, хватаюсь за Настину ногу, но скользкий капрон или моя старая слабость тому виной, ее нога скользит в моих руках, а коляска стукается о железные витые стойки перил. А потом я вижу, как Настя падает, оставив в моей руке только бежевую туфельку. Я наклоняюсь вниз и вижу узкое полукруглое пространство между перилами и лифтом. Она такая худенькая….
Моя невестка медленно летит к первому этажу, ударяясь то одним боком, то другим о камень ступенек и железную стенку, раздирая бежевый английский костюм и пачкая его кровью.
14.04.
В подъезде полумрак. Но все-таки я вижу, как где-то там, внизу, разорванный и окровавленный мешок цепляется за что-то, потом трещит и исчезает с моих глаз.
И тогда я кричу. Надрывно, страшно, хрипло, не узнавая собственного голоса, как будто кричу не я, а что-то у меня внутри, а потом это «что-то» рвется во мне больно.
Я кричу все минуты, которые я вот только что пережила, уродливые жуткие минуты, громадные и длинные девять минут, как девять жизней. Девять минут, прошедших с того момента, как Алексей открыл дверь своей комнаты и спросил меня «Что ты решила?».
- Настя-а-а-а-а! Настя-а-а-а-а-! Настенька-а-а-а-! – кричу я девяти минутам, которые растянулись на огромную страшную вечность.
- Настя-а-а-а-а! Настя-а-а-а-а-! Настенька-а-а-а-! - кричу я девяти минутам, которые отняли у меня сына.
- Настя-а-а-а-а! Настя-а-а-а-а-! Настенька-а-а-а-! - кричу я девяти минутам, которые так жестоки, что…
И вдруг случается странное – я больше не чувствую своего тела и кресла с колесами, ручками и мотором. Я, будто бы, превращаюсь в одни только глаза. Глаза Эмилии Львовны без приложения к ним рук, ресниц и покалеченного тела. И я лечу вниз, туда, куда упала Настя.
Я долетаю до парадного входа и вижу, как от кровавой кучи того, что осталось от моей невестки, отделяется совершенно целая и невредимая Настя в бежевом английском костюме, белоснежной блузе и в модельных красивых туфельках на шпильке. Она оглядывается. Я слежу за ее взглядом, смотрю на солнечное пятно распахнутой подъездной двери и вижу, как в подъезд заходит… Алексей. Мой сын подходит к Насте, нежно берет за руку и произносит:
- Здравствуй, любимая!
- Здравствуй, родной, - отвечает она, поднимается на цыпочки и целует его.
Подъезд, вдруг, светлеет. Стены, лестница, перила, железный лифт становятся ярко-золотистыми, переливаясь оттенками от персикового до бежевого. Я вижу, как мои дети берутся за руки и поднимаются вверх по золотой сверкающей лестнице, вокруг лифта, как оси, потому что металл бледнеет, расплывается и становится прозрачным.
Они доходят до площадки 2-го этажа, останавливаются, оборачиваются и смотрят на меня.
- Они меня видят, - проносится в моей голове, и я говорю:
- Я… это я…, - я больше ничего не говорю, я понимаю – мои дети все знают. И то, что я сделала, и то, что произошло со мной потом.
Но они улыбаются.
Мои дети улыбаются мне с любовью.
А я, точнее мои глаза – все, что я сейчас есть, плачу и плачу…
- Мама, иди к нам, - говорит моя дочь, Настя.
- Мама, идем, пойдем с нами, мамочка, - говорит мой сын, Алексей, и протягивает мне правую руку. Левой он сжимает Настину ладонь.
- Мы теперь будем вместе, - говорит она и счастливо смеется.
Я иду навстречу моим детям по ослепительно яркой золотистой лестнице вверх. Я поднимаюсь шаг за шагом, ступенька за ступенькой к ним. Я иду, улыбаясь. Я люблю их. Очень люблю.
А они, взявшись за руки, стоят на площадке и улыбаются, они знают, КАК я их люблю.
Они ждут меня….