на измене

Брюки с треском разошлись по швам. Треск был предательским или я бы сказал подленьким. Наташка, которая сидела рядом, наверняка услышала этот пахабный звук. Уши мои покраснели, и краска заполнила всю голову тлеющим огнём страшного стыда. Теперь надо было, что бы все увидели, в том числе и Наташка, что это порвались мои брюки, а не вырвались наружу мои мальчишеские газы. Я поднял пять лотков с зелёными помидорами и отнёс в грузовик. После этого я стал демонстративно вертеться, что бы стало ясно, что треснули мои брюки, а не моя попа. Но тут я увидел, что мой треск никого не заинтересовал, и только Наташка смотрела на меня и хихикала.
Мне только четырнадцать. Я ещё не работал, я только, что стал студентом техникума. Я очень гордился, что слово студент ко мне вполне применимо, хотя все мы были учащимися, а студентами называли старичков из институтов. Но наши родители гордо называли нас студентами. Наташка была намного старше меня. Она со старшего курса. Выглядела неимоверно старо, впрочем, как и все девушки шестнадцати лет. Лица их мне казались неимоверно старыми и измождёнными. Конечно, за те два года, на которые они были старше меня у них, уже был длинный жизненный путь и неимоверный жизненный опыт.
На всякий случай я очень громко сказал своим друзьям, что у меня порвались брюки, так что бы все слышали, и, загрузив машину, мы уехали.
После ужина, уже с зашитыми белыми нитками, штанинами я болтался с друзьями по нашему студенческому лагерю. Мы были учащимися техникума, а лагерь был почему-то студенческим. С отсутствием логики у взрослых я столкнулся впервые, наверное, так осознанно именно здесь.
Скоро должны были начаться танцы под дико огромный магнитофон, который шипел негромко и очень скромно.
В этот вечером мы не забивали косяки. Как-то быстро проносились на грузовике мимо зарослей конопли, надо было срочно давать стране угля…. Т.е. зелёных помидоров для Москвы, поэтому целый день, ни разу не сделали «мацанку» и курили просто папиросы, купленные для косяков.
Мимо прошла старенькая Наташка, заглядывая прямо мне в глаза. Мне было её жалко. Она такая старая и у неё не было парня. Бедная одинокая старшекурсница, хихикающая целый день надо мной…
Деваться было некуда. Раков в тот день я не наловил. Поля конопли остались без ласк моих ладоней. Пришлось идти к веранде, где стоял этот ламповый магнитофон и висел динамик. Его болтало ветерком, что придавало шарма дохлым песням Льва Лещенко.
Танцы обычно были тоже такими же дохленькими и вялыми. Иногда они были весёлыми, когда мы с Димкой и Лёшкой тёрли коноплю. Как-то так совпадало. И казалось нам это совпадение несколько странным.
Наташка сидела на перилах веранды. Несколько таких же старушек сидели одиноко рядом с ней и грустили, не имея возможности выйти замуж и родить кучу детей.
Она опять захихикала и что-то спросила.. специально, наверное, тихо, что бы я подошёл поближе и переспросил её- чего же это она сказала. Я подошёл к ней, выбирая траекторию, что бы приблизится поближе, но она приветливо раздвинула свои старенькие ноги, притянула меня к себе и сжала их. Мне сразу же стало очень стыдно. Было очень стыдно, что пожилой почти человек, хоть и девушка, так бесцеремонно со мной поступила. Она, опять хихикая, спросила, как же мне удалось так хорошо зашить брюки. У меня от сердца отлегло. Я понял, что она не подумал тогда, днём, что я пукнул и простил её бесцеремонное обращение со мной. Я сказал, что зашил вполне нормально и вырвался из железной хватки её ног.
Дальше танцы прошли скучно и бледненько, как и всегда когда мы не тёрли коноплю. Мартынов стал собирать народ на вечернюю поверку, сверив наши фамилии со своим списком, он приказал незамедлительно приступить к отходу ко сну, дико прокричал слово отбой, такое потом, мной любимое в армии и мы стали расходится шумным табором по баракам.
Я шёл рядом с Димкой, обсуждая план побега из лагеря, вдруг кто-то потянул меня за руку.
Наташка, хитро заглядывая мне в глаза, а может не хитро, может такое лицо у нее, было, сказала, что бы я через полчаса пришёл к ним в барак. В барак к девочкам. Я знал, что это барак не девочек, а старушек- старшекурсниц и был не очень рад приглашению, но на всякий случай сказал, что обязательно приду, в глубине души сильно стесняясь, того что у меня появилась такая старенькая подруга. В душе заныл дух предательства. Я сразу понял, что я предаю свою маму, свою сестру и свою Родину. Димка меня спрашивал о чём-то. Видимо мой компас, который он хотел присвоить всё- таки не давал ему покоя. Появился Лёшка Бурдин, и мы обнаруженные Мартыном за туалетами пошли спать. Ощущая себя гадким бандеровским полицаем, предателем Родины, я лежал с открытыми глазами и думал, как избежать подлой моей деятельности в качестве посетителя барака старшекурсниц. Потихоньку совесть начала утихать и почти заснула, когда в наш барак зашёл Игорь. Он был вообще старик, ему светила армия, и он у нас был самым бывалым. Он подошёл к моей кровати и прошептал сквозь зубы.- Она ждёт тебя.
Я оделся. Я одевался обречённо и безысходно. Придётся изменять Родине. Теперь я буду заклеймённым предателем, и меня обязательно расстреляет какой ни, будь трибунал.
Игорь довёл меня до двери, распахнул её, и втолкнул моё тело в темноту.
Я стоял, совершенно ничего не различая. Но тут услышал знакомый голосок, который звал меня. Я налетел на чужую кровать и наконец, мои руки наткнулись на её пальцы.
Преступление было рядом. В бараке пахло предательством, и было очень тихо. Было так тихо, что, наверное, все слышали биение моего сердца. Я снял свои злополучные брюки и лёг рядом, в одних плавках. Поразмыслив, и поняв, что Родине я всё равно изменил, я решил, что терять больше уже нечего и решил воспользоваться примерами из классической литературы, которой у нас дома было завались. Достойно и вполне деловито я ощупал её и сделал очень неприятные выводы. Во- первых, вместо груди у неё были вздутия с твёрдыми бородавками, по середине этих вздутий, и во вторых у неё были мокрые трусы. Причём мокрыми они были в определённом месте, из чего я сделал вывод, что у неё недержание мочи. Дааа. Не ожидал, что мне придётся так трудно, изменяя Родине. Я понял, почему за измену Родине полагался расстрел. Такие противоестественные желания и действия людей, конечно должны были караться расстрелом.
Припоминая сюжеты из папиных книг, я улёгся на Наташку как на надувной матрас за двадцать один рубль, и сам намочил свои плавки. Представляя, каким оружием меня, будут расстреливать, карабинами или автоматами Калашникова… или может даже пушкой, я снова лёг рядом. Пробормотав тихонько и очень обречённо
- «Ну, вот и всё»
я решил спасаться бегством. Но Наташка запрыгнула на меня и стала засасывать в себя мои губы. Я нежно отстранил её со словами дикого сострадания к ней…
- «Не надо Наташа, всё кончено»
Нащупывая ногами на полу свои брюки, услышал хихиканье. Весь барак наполнился таким ехидненьким смешком, что я уже решил, что расстреливать меня будут даже не пушкой, а космической ракетой дальнего радиуса действия.
Я шел, опустив плечи, ниже которых оказалась моя голова. Я лёг на свою койку, убитый и потерянный. Я видел перед собой осуждающие глаза своей матери, видел, как в дверях стоит моя сестра, с которой мы почти год жили одни. Ей было одиннадцать, а мне тринадцать, когда так получилось, что мы остались одни. Я был предателем. Я был вселенским подлецом. Я даже забыл, что у меня мокрое пятно на плавках и их надо бы постирать. Я представлял, как моё горемычное тело будет разорвано на куски и разлетится по всей планете в назидание всем подлецам, предавшим своих матерей и сестёр. Но тут я вспомнил, что забыл свою рубашку, оставив её на месте преступления. Такая мелочь. Наверное, я родился слишком мелочным. Я вскочил и побежал за ней в барак старшекурсниц. На небе уже светила полная или не полная, но, в общем, яркая луна. Я зашёл в барак без стука, сразу нашёл её койку, и рукой ткнулся в рубашку, оставшуюся лежать на полу. Когда я нагнулся, то вместо Наташкиного старенького лица увидел бывалую рожу Игорька. Мертвенного света луны было достаточно, что бы разглядеть эту рожу. За этой башкой послышалось её хихиканье. Я ушёл. Светила луна. Я шёл не спотыкаясь. Шёл ровно. Различая маленькие камешки и наблюдая как плавунцы, крутятся на своих спинках, потеряв ориентацию пространственную и временную.
С утра мы гнали на грузовике мимо зарослей конопли. Останавливались часто и надолго. Наш сухогруз ушёл ночью в Москву с зелёными помидорами, и теперь торопиться было некуда. После обеда наши ладони были чёрными, а вечером наши косяки были нашими друзьями. На танцполе опять было весело. Меня никто не расстрелял. Жизнь снова забила весёлым родником. «Мацанка» стала дымом. Мои глаза снова искрились, а уголки губ были подняты вверх.
Жизнь шла…, Шла…