ЛОНДОН – ПАРИЖ

Странные и непредсказуемые фортели выкидывают порой Небо и Провидение. Вот – все готово к тому, чтобы человек был устроен, надежно упакован и погружен в различные приятности… – но нет. Кто-то там, наверху, дергает нитку, открывается дверь с надписью «Стучать головой», и шлепает человек по неведомой тропке, пытаясь сообразить – как же это меня занесло?
Только ведь хорошо это. Потому как, если долго не происходит никаких изменений, то становится человек грустен и печален, и появляется у него желание начать новую жизнь. А срок обычно назначается подходящий: с понедельника или с первого числа, а удобнее всего с Нового Года. И если наши действия совпадают с манипуляциями там, наверху – мы радостно хлопаем в ладоши.
–Удалось!

Послушная кнопка перемотки, отсчитав сколько положено пленки, выключилась. Лоо-ондон–Париж… раздалось из динамиков.
Марина – вся такая маленькая, чистенькая, аккуратненькая лежала на обочине жизни. Обочина находилась в однокомнатной квартире, которая бережно хранила следы бытовых драм и комедий, витавших в прокуренной атмосфере творческих взлетов и падений и случавшихся низменных страстей и предательств. Желтые, отставшие местами обои, прожженные поэтическим накалом шторы, паркет, зашарканный множеством ног, – как ей все это надоело. Сейчас Марине больше всего хотелось пожить спокойно, избавиться от психически–неуравновешенной богемы, дурацкой суеты и неустроенности. Не самой, конечно, избавиться. Все должно быть по–взрослому. Должен явиться Он – герой романтических грез и видений тот, кто, властно обняв… или нет… взяв на руки и прижав к груди, скажет.
– Вперед, милая!
Куда вперед – она сама не знала. Только не за романтикой, которой Марина была сыта по горло. Хорошо бы опять стать девочкой, выйти замуж и чтобы белое платье со шлейфом и свадьба со сватами, длинными столами с холодцом и винегретом и утренним походом по соседним улицам с рябиной – все как у людей. И чтобы свила она гнездо и натащила туда всякой ерунды, которая совершенно необходима для нормального самочувствия. И чтобы происходило все это далеко–далеко… подальше отсюда.
Марина в очередной раз нажала клавишу и включила понравившуюся песню. В Лондон ей совсем не хотелось – чего там того Лондона, чего она в нем забыла? А вот в Париж – это с нашим удовольствием. Она прямо–таки видела, как сходит по трапу самолета в Орли, а внизу стоят люди – все похожие на молодого Боярского – и кто–то там ждет ее с нетерпением. Хорошо чтобы этот кто–то походил на одноклассника Лешку Андрианова, который любил ее с пятого по одиннадцатый класс и сто раз повторял, что однажды наступит голубой закат, и на этом закате он увезет ее в Париж. Да только, пока Лешечка в носу ковырял, не дождалась она голубого заката, а махнула как–то ранним утром со старшим лейтенантом Николаем в далекие забайкальские края. Конечно, перед этим, все было как полагается: как увидел Николай Марину, так и влюбился Николай в Марину, и как увидела Марина Николая, так и влюбилась Марина в Николая.
– Ты для меня – это все, – убежденно шептал лейтенант, призывая в свидетели без дела болтавшуюся над головой Большую Медведицу, и Марина как эхо вторила:
– Ты для меня – это все.
И ведь преступила волю родителей, бросила институт и махнула «за туманом и за запахом тайги», за симпатичным до невозможности, настырным и уверенным в своей правоте.
Туманы и запахи тайги хранились в военном городке, в котором скучно стало через неделю. Чтобы как–то занять, Николай устроил ее в полковую библиотеку, а все остальное время Марина сидела, перебирая гитарные струны, напевая песни Окуджавы и Вертинского и ожидая мужа с никогда не заканчивающегося дежурства. Бывали и приятные события, кто ж спорит: однажды к какому–то празднику ей предложили участвовать в концерте, и когда Марина вышла на сцену – маленькая вся, такая, с огромной гитарой – зал взорвался от восторга. Она села бочком, ножку на ножку, в коротенькой юбочке с кружавчиками, поставила на колени гитару… и все замерли. Они могли бы просто сидеть и смотреть на нее часами, а она еще и запела. Хотя пела Марина неважно, восторгам не было предела, а когда она встала с трогательным красным пятном на коленке, оставшимся от гитары, то пару минут ей казалось что жить тут очень даже хорошо.

Промурлыкал телефон, и Марина нехотя сняла трубку. Звонила Надя – фифа размалеванная – подружка, оставшаяся от второго, сбежавшего спутника жизни.
– Ну, ты как? Что слышно от Гоши?
– Я никак. От Гоши ничего не слышно… – и тебя бы не слышала, – подумала вдогонку Марина, положив трубку.

Гоша встретился ей так же неожиданно – выскочил как черт из табакерки из автобуса, в котором в часть приехали артисты. Выскочил и замер уставясь на Марину. А она даже совсем была и непричесана, и джинсы на ней были какие–то паленые, а вот – на тебе. После того как артистам показали полковое знамя, столовую, спортивную площадку и комнату досуга – в клубе состоялся концерт. Здесь Марина в грязь лицом не ударила и, сидя в первом ряду, выглядела как положено. Так что Гоша, исполнявший собственные песни, два раза забывал слова. А тут капитан Медведев – вечный конферансье, деликатно посоветовавшись за кулисами с ее Николаем, вышел по окончании последнего номера и громогласно заявил артистам, что они тоже не лыком шиты и не сапогом щи хлебают, а очень даже имеют своих талантов и сейчас это всем продемонстрируют. Потом начал идиотски улыбаться, хлопать в ладоши и, помогая себе руками, нудить в микрофон – Марина Сергеевна… просим–просим… и весь зал захлопал и чеканно проскандировал: – Про–сим! Про–сим!
В общем, случилось то, что должно было случиться, и этот дурацкий Николай своими руками, можно сказать, толкнул ее в Гошины объятия. Гоша, конечно же, взялся помогать ей и довольно ловко подыгрывал на второй гитаре, а после выступления долго целовал руку и шептал: – Марина Сергеевна, я вас умоляю… поговорить… десять минут… уезжаем утром.
И ведь, словно нарочно, в этот вечер у Николая было дежурство, словно не мог он поменяться, и что же Марине прикажете делать? Конечно, вышла она, накинув новенькую кофточку из турецкой шерсти, туда, где, по ее расчетам, должны происходить все романтические встречи – на аллею героев, украшенную портретами тех, кто в веках прославил секретный номер этой войсковой части – а какой я вам не скажу. Одно достоверно известно, что память о Марине сохранится в части тоже надолго, и вспоминать ее будут как «эта… которая убежала с артистом».
Мраком, воем собак и пронизывающим ветром покрыта встреча Марины с Гошей. Дул он про то, что она достойна совсем другой жизни, что с ее талантом должна вращаться в столичных кругах и можно начать прямо сейчас – с Гошиного круга. Что здесь, в этой глуши, она похоронила себя, а должна – совсем наоборот, позволить всему миру любоваться… и много других, подходящих случаю глупостей. Конечно, к отходу поезда Марина была на оговоренном месте, под вокзальными часами, оставив Николаю, стерегущему рубежи Родины, записку «Я уехала, меня не ищи. Перекипяти суп, ему уже пятый день».
Возможно, кто–то назовет это женским коварством. Я так не думаю. Коварная женщина про суп бы и не вспомнила.

Вот так случилось, что Марина оказалась в стольном граде Петрограде, в Гошиной однокомнатной квартире, в горниле богемной жизни.
– … ах, милочка, вам так удались эти пирожки! Точно такие подавали на приеме у Сальвадора… как какого? Дали, разумеется… общались, конечно… и неоднократно… он такой выдумщик и баловник. В тот раз, только представьте себе, он не вышел к гостям, но в окончании приема раскрылась дверь в залу, и он промчался сквозь толпу на трехколесном велосипеде, совершенно голый, в кайзеровском шлеме, размахивая красным флагом. Все так хохотали… ах, эти безумные времена… ха–ха–ха…
Постоянными гостями Гошиной квартиры были всевозможные барды, музыканты, художники, непризнанные поэты. Они появлялись и исчезали, оставляя после себя ауру свободы и гениальности. Они были веселы и независимы, даже когда хмурились и сидели в отделении милиции за мелкое хулиганство. Только один – кришнаит по имени Банга – за все время так ни разу и не улыбнулся. Он всегда был сосредоточен, потому что постоянно находился в состоянии осознания и удушливой атмосфере любви. Бангу обхаживала худосочная редакторша одной малотиражной газеты Кристина, с гордостью носившая смешную фамилию Пуговкина. Они всегда приходили вместе: Банга садился на пол в углу и внимательно следил за происходящим, а Кристина внимательно следила за Бангой, незаметно напиваясь от огорчения, что ей никак не удается влюбить его в себя, и заставить поменять загадочную религию на уют и тепло родного дома. К двум часам ночи она, как правило, падала, со стуком ударяясь головой об пол, извещая тем самым, что вечер пора закруглять. Кристину укладывали на диван, ставили на лоб примочку и начинали разбредаться, завершая дискуссии и демонстрируя соседям гитарные пассажи.
Гошины дни были заполнены репетициями, работой в студии, встречами, свиданиями – чем угодно, только не Мариной. Сотни раз за это время она задавала себе вопрос – зачем она сюда приехала? Гошина страсть оказалась скоротечной, а Маринина, кажется, умерла, не успев проснуться.
Через три месяца она взвыла от такой жизни и в лоб спросила Гошу – зачем он ее привез? Гоша пожал плечами и заявил, будто он искренне полагал, что ее творческий потенциал гораздо выше и вообще… гм… ну да ладно… как раз завтра у него встреча с режиссером телевидения, и он что–нибудь придумает.
На телевидение ее действительно взяли – шестым помощником младшего администратора, и это Марине совершенно не понравилось. Да и вообще, ей там не понравилось, и через месяц Марина ушла. Она уже подумывала – а не покаяться ли перед Николаем? Грохнуться на коленки, биться истово лбом о линолеум – а ее хорошенькие кучеряшки будут отчаянно трепетать и подметать накопившийся в квартире мусор. Но как только она представляла полный презрения взгляд, картинно сложенные на груди руки – тут же и оставляла эту мысль.
А ситуация приняла неожиданный оборот. Гошин директор сумел реализовать давнюю мечту и договорился о том, что Гошу включат в сборную команду, которая должна будет проехать с гастролями весь Израиль и три четверти США. Естественно, для Марины места в этой команде не было, и ей светила безрадостная перспектива оказаться на улице. Кто он ей – да никто. Сегодня есть, а завтра – был. Однако Гоша оказался благородным человеком, а может – совесть его загрызла. Он заверил Марину, что все остается на месте, квартира в ее распоряжении и даже некоторая сумма денег на первое время, а потом он вернется и все будет хо–ро–шо. Марина не очень поверила в это хо–ро–шо, но деньги взяла. Они даже пошли к нотариусу, долго стояли в очереди, и Гоша оформил на нее доверенность на осуществление правомочных действий по содержанию квартиры. Очередь к нотариусу была огромная, всем хотелось зарегистрировать правомочность действий и Марина, разглядывая табличку с надписью «Нотариус Дорофеева С. Н.», скучала. От скуки она даже начала сочинять поэму:

Нотариус Дорофеева любила Степана Петровича
Любила любовью трепетной, рассчитывая на связь
Подарки делала ценные и прочие знаки внимания
А этому гаду–сантехнику она была не нужна…

Но тут подошла их очередь, и поэма осталась недописанной.

Отходную зафиксировали шумно, а уже назавтра двери квартиры оказались закрыты. Постоянные гости, по привычке стекавшиеся вечерами, звонили, недоуменно топтались на лестнице, шумно сопели, спускаясь вниз, а Марина выглядывала из–за штор и видела, как снежинки садятся на лысую голову смотрящего на окна Гошиной квартиры кришнаита. Садятся, тают, стекают по лицу и от этого кажется, что кришнаит плачет. Снег в этом году шел часто.
Наступало Рождество…

Звонок был настойчив и продолжителен. Так звонит тот, кто абсолютно уверен, что его ждут. Марина, прислушиваясь к трели, долго думала открывать или нет, но потом откуда–то пришла уверенность, что это вернулся Гоша, и она пошла к двери. На пороге стоял Дед Мороз.
– Становитесь детки в кучу, я вам что–то отчебучу…,– радостно, нараспев пророкотал он поставленным голосом.
– Кто здесь ожидает Дедушку Мороза? – дед трижды грохнул посохом о пол из метлахской плитки.
– Никто не ожидает, дедушка, – сказала Марина, прислонясь к косяку, – вы, наверное, квартирой ошиблись, это номер сорок три.
Дед Мороз растерянно заморгал, собрался уходить, но внезапно повернулся и уставился на Маринку, словно увидел внучку Снегурочку хозяйкой наркопритона.
– И для тебя, девонька, у меня подарок есть, – просипел он севшим голосом и потянул с головы шапку и ватную бороду. Перед ней стоял нарумяненный Лешка Андрианов.
– Лешенька, – пискнула Маринка и кинулась ему на шею…

Разные встречи бывают. Жили люди рядом, учились, работали, встретились через несколько лет, а поговорить не о чем. Привет–привет пока–пока… и весь разговор. Здесь был не тот случай. И припасенная на Новый Год бутылка шампанского пригодилась. Они сидели на кухне, пили вино, и Маринка чувствовала, что Лешка – тот человек, которому ей хочется рассказать все–все–все. И он поймет и ничего плохого не скажет, а пожалеет и посочувствует.
– Ты–то как? – спохватилась она, выложив ему свою историю, – Как семья, дети? Где живешь, чем занимаешься?
– Жена? – он задумчиво покачал головой. – Сам не пойму. Прожили три года, только общего у нас ничего не оказалось. У нее работа серьезная, с внешнеэкономической деятельностью связанная, свой круг, а я туда не вписывался ну никак. Год назад уехала работать в Лондон и по сей день там. Звоню иногда. А я бизнесом занялся, да только какой из меня бизнесмен? Прогорел, в долги влез, потом квартиру родителей продал, рассчитался, бросил все к чертовой матери да и уехал.
– Куда? – Маринка почему–то внутренне напряглась, ожидая ответа.
– В Париж, – просто ответил он.
– К–как… в Париж? – выдохнула Марина. Она ощутила себя девочкой, которой подсунули в обертке от конфеты камушек.
– Леша… а я? А голубой закат, как же? – слезы сами собой полились по щекам, в них было все, что накопилось за эти годы.
– Да это не тот Париж, не переживай, – улыбнулся он, – поселок такой есть, в Пензенской области.
Тут Маринку накрыло. Она смеялась и не могла остановиться, размазывала старые и новые, уже от смеха, слезы и хохотала, вспоминая магнитофон с дурацкой песенкой и детские обещания.
– Ну, ты даешь, Андрианов! – задыхаясь, сказала она. – Так ведь девушку остатков душевного равновесия лишить можно.
Лешка смотрел на нее и тоже смеялся. Внезапно, он спохватился.
– Елы–палы! Мне же еще три адреса обойти нужно!
– А это, вообще, что? Зачем это? – она указала на дедморозову шубу, валявшуюся в углу.
– Я в Питер на три дня приехал, по работе. Остановился у товарища, а он подрядился Дедом Морозом поработать и заболел. Вот, пришлось выручать. Еще три заказа и все. А завтра утром уезжаю.
– Как… завтра? – растерянно выговорила она.
Ну не может так быть, чтобы вот Лешка сидел тут и Маринка чувствовала себя легко и свободно, как давно не чувствовала и вдруг – все это закончилось даже не начавшись.
– Раз надо, иди, – сказала она потухшим голосом.
– Марин, ты не обижайся, – он уже стоял в прихожей, нацепив дурацкую бороду, – я позвоню.
– Иди, Леша, иди. Тебе нужно.
Сейчас больше всего хотелось, чтобы он поскорее ушел, и она всласть могла нареветься. Марина вытолкала его за дверь и бросилась на диван.

Утренний телефонный звонок прозвучал, как всегда, не вовремя.
Марина сидела, с ненавистью глядя на аппарат, и примеряясь как выдернуть шнур. Но включился автоответчик, она услышала треск сети, и тут же раздался голос Лешки.
– Маринка! Алло! Ты слышишь?
– Слышу, Леша. Что? – она сняла трубку.
– Ты, эта… я вот… что–то… всю ночь не спал. Как–то все неправильно. Знаешь… поезд через сорок минут, я тебя жду на вокзале, билеты есть. Я жду под часами! Алло! Слышишь? Что тебе тут делать? А там все же… Париж.

Говорят, что в тот вечер метеорологи отметили странное атмосферное явление – голубой закат. Причины его до сих пор не выяснены.